Киев 1974 9 страница

— Это были наши мужья,—шепнула Яника Маринке.— Мой Лука пообещал мне, что сегодня ночью мы будем на свободе. Как только стемнеет — выходи в сад. Крик совы будет сигналом. Под стеной прокопан подземный выход на волю.

XII

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Месяц скрылся, нырнув в дымчатую волну облака, ког­да Маринка вошла в прохладную мглу гаремного сада. Опавшие листья зашуршали под ногами. Наталкиваясь на стволы деревьев, она вышла к узенькой тропочке. Здесь ее тихо окликнул знакомый голос. Пройдя несколько шагов, Маринка увидела женскую фигуру. Это была Одарка. Взяв за руку девушку, она уверенно повела ее в глубину сада. Там, у кряжистой столетней груши, их встретила Яника. Прижавшись друг к другу, женщины стали вслуши­ваться в шум ветвей, шорох травы, ожидая условного си­гнала.

Минуты медленно проходили одна за другой, а сигнала все не было. Месяц вновь выплыл из облака. Его свет бес­численными бликами затрепетал на листве, колеблемой вет­ром. Нервное напряжение беглянок достигло предела.

— Ой, милые, сердце так и замирает. Нет силушки больше ждать...— вздохнула Маринка.

— Успокойся, девонька, успокойся! Скоро дождемся волюшки,— подбадривала девушку Яника.

Но тут же сама не выдержала и вздохнула:

— Вот ты не так долго в неволе томишься и то изма­ялась, а другим каково, бесталанным? Я уже пятый годок мучаюсь, а Одарка — пятнадцатый. Ой, горькая наша долюшка! — голос Яиики задрожал. В нем послышались нотки такого страдания, что собственное горе показалось Маринке ничтожным. Слезы потекли по увядшему лицу Яники. Всхлипывая, она стала рассказывать Маринке о своих мытарствах. В этот момент раздался совиный крик.

— Никак Семен знак подает,— обрадовалась Одарка. И беглянки поспешили к каменной ограде сада. Когда они подошли к стене, их уже ожидал там Лука.

— Скорее, скорее полезайте сюда,— прошептал он, ука­зывая на небольшую яму.— Полезайте, скорее!..

Яника, Одарка, а за ними Маринка ползком втисну­лись в узкий похожий на волчью берлогу лаз.

Лука влез последним, прикрыв отверстие лаза охапкой ветвей.

Вот Маринка, задыхаясь от сыплющейся на голову земли, уже почти проползла длинную узкую щель под сте­ной сада. Еще минута-две — и подземный путь кончится. Она будет на свободе!

Вдруг раздался протяжный женский вопль. Это Яника! Крик ее заглушила бешеная турецкая ругань. У Маринки оборвалось сердце. Она замерла в своей подземной ло­вушке.

Стражник за волосы вытащил из траншеи потерявшую сознание девушку. Она пришла в себя от резкой боли. Это один из янычар хлестнул ее нагайкой. Маринка увидела гневное лицо паши, освещенное красноватым пламенем фа­кела.

— Ты, порождение змеи и шайтана, обманула меня!— закричал Ахмет, намотав ее темно-русые косы на руку. Он притянул девушку к себе и долго молча всматривался в ее побледневшее лицо.

Но в глазах казачки не было страха. Приступ отчаяния уже прошел. До ушей Маринки донеслись стоны. Она ско­сила глаза и увидела лежащих в углу лабаза избитых и окровавленных Луку и двух своих подруг. «Но где же Семен?»—подумала Маринка. И обрадовалась: Чухрай сбежал.

Халым, этот одноглазый негодяй, предал их. Ни ей, ни ее несчастным друзьям теперь нечего и ожидать по­щады. А раз так, то зачем ей скрывать свою ненависть к врагу?

Гнев закипел в ее сердце, и она плюнула в лицо паши.

Оскорбление привело в неистовство старого турка. В бе­шенстве он ударил Маринку раз, другой, еще и еще.

Закованных в цепи беглецов ввели в просторный зал дворца Ахмета. Паша, окруженный байрактарами и се­добородыми в зеленых чалмах муллами, важно восседал на подушках. Рослые янычары ударами плетей заставили пленников упасть на колени. Среди немногочисленной че­ляди, стоящей в противоположном углу зала, Маринка увидела одноглазого Халыма.

Ахмет ненавидящим взором оглядел пленников. Злоб­ная улыбка искривила его тонкие губы.

Великий аллах не допустил, чтобы вы, презренные христианские собаки, сбежали от меня, вашего законного господина. Мой почтенный Халым поступил как доблест­ный мусульманин. Он не поддался соблазну и вовремя со­общил о вашем побеге. Что вы, отродье змей и шакалов, можете сказать в свое оправдание? — закончил краткую речь паша.

— То, что твой Халым — гнусный предатель и обман­щик! Он содрал с нас триста пиастров за побег и мол­чал бы, если б мы пообещали ему еще сотню золотых монет. Он обманул тебя, как и нас! — крикнул Лука Ахмету.

— Врешь, пес! — побледнел Халым. — О, доблестный паша! Христианские собаки, чтобы отомстить мне, твоему преданному слуге, обливают меня потоками грязи... Не верь ни одному их лживому слову, о великий паша!—за­кричал одноглазый.

— Успокойся, мой честный Халым! Я и так не верю ни одному их нечистому слову. Но, —продолжал Ахмет,—ты должен мне, как своему господину, дать две трети из тех трехсот пиастров, что тебе передали эти грязные псы.

— Они врут, клянусь бородой пророка! Врут! Я не брал никаких денег! — взмолился Халым.

Однако Ахмет был неумолим.

— Я знаю тебя много лет и не сомневаюсь в твоей честности. Все же двести пиастров ты должен отдать мне, и не позже восхода солнца,— многозначительно усмехнул­ся паша.— А теперь,—Ахмет злобным взглядом уставился на пленников,—мы воздадим преступникам по заслугам.

Он теперь ненавидел Маринку, не мог простить ей об­мана. Ненависть усиливала суеверная мысль, что, может быть, молодая казачка и вправду колдунья. Недаром ему об этом все время твердила Зейнаб.

«Может, это шайтан помог казачке замутить мой ра­зум»,— думал про себя Ахмет.

Суеверный и невежественный, он верил в чародейство и волшебство, а поэтому искренне считал, что сделает доб­рое дело, если приговорит к самой лютой казни светлово­лосую гяурку.

— Эта молодая ядовитая змея, возможно, ведьма,— ткнул Ахмет пухлым пальцем в сторону Маринки.— С нее надо содрать кожу, затем зашить нечестивую в мешок и утопить в море.

Он перевел взгляд на Янику и Одарку.

— Эти две менее опасны. Одну из них после хорошей порки нужно послать на тяжелые работы. Ее!—Он указал на Янику.— А другую,— он кивнул на Одарку,— как и этого чернобородого,— брови паши грозно сошлись на пе­реносице,— повесить за ребра на крепостной стене. Пусть все в Хэджибее знают, что меч ислама, врученный мне нашим мудрейшим султаном, не затупился и без пощады карает преступных тварей. Ну, как, справедливо я рассу­дил?— обратился паша к байрактарам и муллам.

Те поспешно наклонили головы. Но один мулла под­нял руки над головой и произнес:

— Светлоликий султан наш, повелитель вселенной, на­местник пророка на земле, недаром доверяет твоей мудрос­ти, о славный паша Ахмет! Твой приговор этим тварям— пример справедливости и великодушия! Однако ты, муд­рейший, в своем благородном желании скорее покарать этих ядовитых скорпионов забыл о том, что сегодня и завт­ра — счастливые дни *. Поэтому казнь придется отложить на два дня...

Глаза Ахмета недовольно сверкнули. Подумав, он отве­тил мулле:

— Ты прав, как всегда, достопочтеннейший хаджа. Не­хорошо нарушать святые обычаи и законы. Поэтому мы от­ложим казнь. Но через два дня, как только взойдет солнце, мы покараем нечестивцев. А пока пусть они в моей подзем­ной секретной тюрьме ожидают без воды, пищи и света прихода палачей...— И Ахмет сделал знак телохранителям.

XIII

ТАЙНА НИКОЛЫ

Никола Аспориди от солдат турецкого гарнизона, что зашли в кофейню поиграть в кости, узнал о гибели Ивана Бурилы и провале побега. Хотя оба известия наполнили его сердце болью и тревогой, они не убавили ни его энергии, ни мужества.

Никола вел постоянное наблюдение за военными при­готовлениями турок, за их боевыми силами. В этот тре­вожный день он заметил оживление в крепости. Паша произвел смотр гарнизону, после чего усилил крепостную ар­тиллерию новыми пушками. Их сгрузили с кораблей, стоя­щих в гавани, и втащили на высокие крепостные стены Хаджибея. Если раньше крепость защищало всего четыре орудия, то теперь внимательные глаза хозяина кофейни насчитали в амбразурах крепостных стен двенадцать пу­шек. Никола, чтобы немедленно известить Гудовича об этом, решил послать своего сына Симона навстречу русским войскам.

Молодой Аспориди уже не раз выполнял подобные по­ручения. На низкорослой выносливой татарской лошаденке он выезжал из Хаджибея в степь, где встречался с коман­дирами казачьих разъездов и передавал им сведения о том, что происходит в крепости. Этот невысокого роста юноша, белокурый, слегка курносый, унаследовал от отца черные внимательные глаза, сообразительность и смелость.

Как только начало вечереть, Никола повел сына в отда­ленный угол заросшего кустарником двора кофейни. Здесь стоял глинобитный сарай, заваленный поношенной конской сбруей, старыми рассохшимися бочками, ветхими войлоч­ными коврами.

 

* В дни религиозных мусульманских праздников казни отменялись.

 

Никола ввел сына, засветил фонарь и замкнул дверь на железный засов. Потом взял стоящий в углу дубовый ры­чаг, похожий на короткую оглоблю с массивной рукояткой. Конец оглобли представлял собой аккуратно обтесанный прямоугольный брусок. Отсчитав от порога сарая два шага, Никола откопал в земляном полу прямоугольное отверстие и, словно ключ в замочную скважину, сунул в него прямо­угольный брусок, надавив плечом на массивную рукоятку. От его усилий стал расходиться глинобитный пол и откры­лась широкая щель. Когда она стала такой, что в нее смог бы свободно пролезть человек, Никола, освещая путь фо­нарем, первый стал спускаться по деревянной лестнице. Пройдя узкий коридор, вырубленный в рыхлой известко­вой породе, отец и сын очутились в небольшой подземной комнате-тайнике.

При тусклом свете коптящего фонаря Симон увидел кованые крышки двух объемистых сундуков и влажные замшелые пузатые бочки.

— Скрываясь здесь от врагов, сын мой,— сказал стар­ший Аспориди,— в этих сундуках в черные дни ты можешь найти пищу и одежду, а в этих бочках — вино, которое уто­лит твою жажду. Самый хитрый враг никогда не найдет тебя, если ты закроешь вход сюда передвижным глинобит­ным полом.

Никола отомкнул замок одного из сундуков, поднял кованую крышку и вынул дорогой костюм зеленого бар­хата, широкополую шляпу, плащ, высокие ботфорты и шпагу.

— Одевайся скорее, Симон, одевайся!— торопил он сына.

Когда юноша облачился в щегольский костюм, который

пришелся ему впору, Никола поцеловал сына три раза в губы и опоясал его длинной шпагой.

— Сын мой,— сказал он, обняв юношу за плечи,— Ты часто спрашивал меня, откуда твой отец родом? Я никогда не отвечал тебе на эти вопросы, но сейчас пришло время рассказать обо всем. Твой дед — грек из города Пирея. Он был шкипером на бриге и считался одним из лучших моряков архипелага. Женился он на выкупленной из плена казачке — дочери далекого Дона. Это была твоя бабка. Она-то и научила меня русскому языку. Когда мне было пятнадцать лет, отец мой за отказ перейти в мусульман­скую веру был замучен в стамбульской тюрьме, мать и братья тоже были задушены янычарами. Спасся я, посту­пив матросом на корабль, где шкипером был друг моего отца. И начал я скитаться по морям и океанам. Побывал в портах далекой Индии, Китая, Африки. Как свой родной дом, знал все Средиземное море. За время странствий изучил нравы, обычаи и язык многих народов. Несколько удачных торговых сделок обогатили меня, и я стал купцом. Но сердце мое не волновала жажда наживы. Нет! Я при­страстился к опасным путешествиям. Купеческие дела всегда связаны с риском, с далекими странствиями. Рос­сия — родина моей матери — постоянно манила меня. Дороги туда шли через степи, где кочевали татарские орды, а водный путь к ним стерегли султанские стражники. А они для мирных путников страшнее разбойников. Трудно было добраться до России. Не многие купцы из восточных стран решались на такой путь. Все же мое желание увидеть Рос­сию было так сильно, что я пренебрег опасностями и повез из Трапезонда в Киев товары. Там, на берегу Днепра, в ясный ярмарочный день я встретил светловолосую девуш­ку, которая потом стала моей женой и твоей матерью. Тор­говые дела звали меня обратно в Турцию, и через два года я вернулся с твоей матерью и тобой, тогда еще малюткой, в Трапезонд.

Но на Туреччнне немусульманину опасно иметь кра­сивую жену. А твоя мать была настоящая красавица! Это от нее ты, сын мой, унаследовал густые светлые во­лосы и правильные черты лица! Скоро трапезондский па­ша прислал мне горсть золотых пиастров: продай, мол, жену.

— Если ты, христианский пес, — велел передать мне паша,— не возьмешь этих денег и не пришлешь свою жену в мой гарем, будет тебе горе!

Я знал, что шутки с султанскими сатрапами плохи, и решил немедленно бежать со своей семьей из Трапезонда. В тот же вечер я вместе с твоей матерью, с тобой, сын мой, и преданными слугами тайно выехал на лошадях по горис­той дороге из города. Через несколько часов нас настигли какие-то всадники. Это была погоня—слуги паши, которым он отдал приказ захватить нас и живыми или мертвыми доставить к нему в Трапезонд.

Мои слуги, греки, были храбрые люди и неплохо вла­дели оружием. У каждого из них, как и у меня, были ста­рые счеты с поработителями нашей родины — турецкими насильниками. Не сговариваясь, мы оказали отчаянное сопротивление нашим преследователям и, уложив несколь­ких из них, остальных обратили в бегство.

Но тут случилось несчастье. Отстреливаясь, один из врагов смертельно ранил твою мать. Она упала с лошади, прижимая тебя к груди...

Похоронил я ее там же, у подножия большой горы, не­вдалеке от дороги.

Заметая следы, я переменил фамилию и под именем Аспориди приехал сюда в Хаджибей, чтобы воспитывать тебя, чтобы мстить тем, кто с кораном и мечом хочет пора­ботить чужие страны. Теперь настал час, когда решается судьба наша и нашего города. Более двадцати лет связан я с русскими, и если проклятые турки только заподозрят это, мне не избежать мучительной смерти. Не хочу пугать тебя, но, может быть, когда ты вернешься сюда, то не уви­дишь больше ни меня, ни нашей старой кофейни... И если тебе дорога память матери и родных, замученных яныча­рами,— верно служи России, как я верно служил.

 

ХIV

 

ДАЛЬНИЦКИЙ ХУТОР

 

Никола с сыном вышли из тайника в прохладную мглу ночного дворика кофейни. Оба после душного подземелья с наслаждением вдохнули солоноватый ветерок, дующий с моря. Движимые одним чувством, отец и сын посмотрели в ту сторону, где среди синевы звездного неба четко вы­рисовывался зубчатый силуэт крепости.

Симон неожиданно погрозил в ее сторону кулаком. Взглянув на отца, он застыдился своего порыва и хотел было потушить фонарь, но старый Аспориди остановил его:

— Не надо тушить. Так будет лучше.— Он повел сына по дороге в степь.

Тут их встретил Озен-башлы. Аспориди подошел к татарину.

— Иди в крепость, надо помочь Луке, он в тайной тюрьме паши. Надо помочь Маринке, Янике и Одарке. Халым предал их... Один Чухрай смог бежать. Он сейчас в Дальнике. К нему поедет Симон.

— Я все сделаю,— сказал коротко Озен-башлы и исчез в темноте.

Никола и Симон прошли с версту, никого не встретив. Только у самой развилки дороги их окликнули издалека по-турецки.

— Кто идет в такой поздний час?

— Свои, свои, правоверные. Мир вам,—замахал Нико­ла фонарем.

В ответ послышался конский топот, и из тьмы вырисо­вались морды лошадей.

— Это ты, хозяин? Куда так поздно?—спросил, узнав его, знакомый юз-баши.

— По делу, по большому делу, доблестный,— ответил Аспориди и, взяв его за стремя, добавил шепотом: — Завт­ра сам паша зайдет в мою кофейню. Сам паша, понимаешь? Так вот я в молдавский хутор еду, чтобы волохи утром вино подвезли. А вы что тут делаете в степи?.. Спать пора.

— Ныне не до сна, хозяин,— ответил озабоченно юз- баши.— Казаки близко. Да и ты бы возвратился. Опасно.


— Что ты, доблестный! Разве мне страшны казаки, когда такие джигиты, как ты, в поле?—рассмеялся весело Аспориди.— Через часок я буду уже в кофейне. Заезжай ко мне, вином угощу.

— Заеду, хозяин, обязательно заеду, а то в самом деле что-то холодно,— сказал юз-баши и, тронув коня, поехал со своими спагами к кофейне.

Никола с Симоном направились по Аджидерской доро­ге. Пройдя с полсотни шагов, они свернули в кустарник и стали по едва заметной тропинке спускаться в балку. Тут они остановились. Оглянувшись по сторонам, Никола по­тушил фонарь. Теперь они наощупь пробирались сквозь колючий терновник, пока не достигли дна балки. Никола тихо залаял по-лисьи. Невдалеке послышался ответный ли­сий брех. Они пошли на звук. Скоро из травы навстречу им поднялся невысокий кудлатоголовый мальчик.

— Давно нас ждешь?—спросил Никола.

— С вечера.

— Никого здесь не было?

— Никого.

— А где лошадь?

— Здесь пасется.

— Оседланная?

— Как вы велели.

— Так веди ее сюда. Живо! Сейчас Симон поедет...

Мальчик молча кивнул головой и исчез в высокой

траве. Через несколько минут он возвратился, ведя под уздцы низкорослую оседланную лошаденку. Аспориди- старший сам проверил ее сбрую. Проверил и два писто­лета, которые лежали в кобурах по обеим сторонам мягко­го казачьего седла.

Кружным путем — длинной степной балкой мчал Симон к Дальницкому хутору, где проживал Семен Чухрай. Он хорошо помнил добродушное лицо этого высокого казака.

Скоро густая трава сменилась зарослями камыша. Под копытами коня зачавкала болотистая почва. Симон понял, что он едет по дну обмелевшей речки. Разбуженные водя­ные курочки-лысухи, похожие на уток, с шумом подни­мались из-под копыт коня.

Переехав русло речки, юноша спешился и, взяв лошадь под уздцы, стал по крутой дороге взбираться на высокий курган. С вершины кургана он увидел зарево пожара. Го­рело примерно в двух верстах. «Неужели турки или но­гайцы напали на Чухрая?— подумал Симон, но не повер­нул коня обратно.—Хотя Хурделица задержался со свои­ми казаками, но наши недалече, и я должен прорваться к ним»,— решил Симон, направляясь к хутору.

Он осторожно свел лошадь с кургана. Вскоре начались молодые сады. Послышались отдаленные ружейные выстре­лы. Отблески пожара пробились сквозь листву деревьев.

XV

XV БОЙ

Симон погнал коня напрямик через сад, на пламя и выстрелы. Шальная пуля пропела над ухом. Не доезжая полусотни шагов до хутора он выпрыгнул из седла и, привязав лошадь к дереву, вытащил пистолеты из седловых кобур. Обнажил шпагу и стал, перебегая от дерева к дере­ву, приближаться к месту пожара. На широком дворе ху­тора, освещенном огнем двух горящих хат, он увидел толпу ордынцев. В развевающихся халатах, в рыжих лисьих шап­ках они торопливо подбрасывали охапки соломы, сухие вет­ви под двери и узкие окошки домика.

Кривоногий мурза в яркой феске, надетой на большую бритую голову, размахивал обнаженной саблей. Он ругал­ся и торопил подначальных своих воинов.

Из оконных ставен и щелей вспыхивали огни выстрелов. Когда кто-нибудь из ордынцев приближался к домику, осажденные стреляли. Несколько татар уже было убито.

Симон догадался о замыслах нападающих. Убедившись, что без больших потерь им не ворваться в домик, а под­жечь земляные стены невозможно, татары решили выку­рить осажденных, как выкуривают из нор лисиц степные охотники. Еще несколько минут, и ордынцы подожгут со­лому и хворост, а тогда осажденным не спастись от гибели. Они или задохнутся, или выбегут под сабли разъяренных татар.

Симон понял, что действовать нужно немедленно, иначе Чухрая и его товарищей не спасти. Правда, Симону в пер­вую очередь надо было выполнить важное поручение — передать сведения о крепости командующему русскими вой­сками. Но не прийти на помощь в опасную минуту ему ка­залось низкой трусостью.

Симон оглядел свое оружие. Трудно с парой пистолетов и шпагой одолеть опытных в баталиях басурманов. Горькая усмешка тронула его мальчишески пухлые губы. Что ж, он сделает все, что в его силах! Он постарается хоть ненадол­го отвлечь ордынцев от их затеи, а там, может быть, Хур­делица подоспеет на выручку.

Прижавшись к стволу дерева, Симон прицелился в бри­тый затычок мурзы. Тот стоял спиной, шагах в пятнадцати от него, и все торопил ордынцев.

Прицелился Симон старательно. Он знал, что участь осажденных зависит от его выстрела. Только смерть мурзы может вызвать смятение в рядах татар. Юноше трудно было справиться с охватившим его волнением: рука не слу­шалась, дрожала. Наконец мушка пистолета остановилась на бритом затылке мурзы, как раз чуть пониже оторочен­ного алым шелком края фески.

В это мгновенье кто-то до боли стиснул руку юноше, с медвежьей силой сдавил ему локти и тяжелой ладонью плотно зажал рот. Симона бесшумно оттянули на несколько шагов в сторону от того дерева, под которым он стоял. И вдруг послышался тихий шепот:

— Это, хлопче, я, Хурделица. Не волнуйся. Ты рано задумал мурзу из пистолета бить. Не время сейчас их, во­рогов, полошить. Надобно сперва окружить басурманов, чтобы ни один не утек, а уж потом... Мои казаки на эти дела добре сподручны. А мурза — он нам еще как язык пригодится. Разумеешь?

Симон был и рад Хурделице, и смущен такой неожи­данной встречей.

Пронзительные чуть раскосые глаза есаула оцениваю­ще оглядели юношу. Невысокий Симон рослому Кондрату показался совсем мальчиком.

— Ты лучше отойди отсюда подальше. Мы сейчас с басурманами разговор по-казацки поведем. А то, неровен час, зацепит тебя саблей или пулей. Грицко,—позвал есаул кого-то невидимого. От ствола соседнего дерева тотчас от­делилась лохматая тень.

— Проводи-ка сего хлопца до коня. Да пуще гла­за береги его от басурманов. Не пускай его драться с ними...

Грицко Суп повел Симона к подножию кургана. У де­рева, к которому он привязал коня, Симон, к своему удив­лению, увидел рядом со своей лошадью еще десяток оседланных казачьих лошадей, которых охраняли два воору­женных казака.

— Мы, хлопче, за тобой аж от самой горы по следу шли. Спервоначалу у нас думка была, что ты турка и есть — срубить хотели головушку твою, да Кондрат Ивано­вич удержал. «Погодите, говорит, может, это нужный нам человек. Давайте посмотрим да уверимся, кто он и куда едет». Это пока ты на мурзу пистоль не навел, а тогда у нас у всех на сердце повеселело. Свой, значит, человек,— весело рассказывал Грицко.

Не успел Аспориди отвязать коня, как послышались выстрелы.

— Это наши басурманов окружили. Поди, сейчас там рубиться начали. Слышишь—зазвенели сабли! Эх, хлопче, не повезло мне, что тебя стеречь надо. Видно, не придется ноне шашку на супостатах опробовать,— горько вздохнул во всю свою широкую грудь молодой казак.

Симону и самому хотелось, обнажив шпагу, вернуться туда, в огненную баталию. В душе он проклинал Хурделицу за то, что тот повелел ему оставаться здесь, в стороне от схватки. Ведь, возможно, сейчас басурманы теснят ка­заков...

— Слушай, Грицко, — сказал юноша. — У меня тоже душа горит. Давай поскачем нашим на подмогу.

Грицко недовольно засопел и недоверчиво посмотрел на юношу.

— Что ты! А коли тебя басурман побьет?

— Не побьет. Я сам любого побью. Ты не гляди, что я ростом не вышел. К бою привычный. Да ведь и ты рядом будешь, если что — поможешь... — уговаривал его Симон.

— Помогу. Это верно... А как с наказом есаула? — не сдавался казак.

— А ты скажешь есаулу, что я тебя не спрашивал, взял да и поскакал. Ты удержать, мол, не успел,— сказал Симон и, вскочив в седло, пришпорил коня.

— Вот бисов хлопчина!—восхищенно воскликнул Гриц­ко и, в свою очередь, вскочив на коня, поскакал к хутору.

Но как ни гнали они коней, как ни опешили к месту сражения, принять в нем участия им не пришлось. К их прибытию все было закончено.

Окруженные плотным кольцом казаков, открывших прицельный огонь из ружей, ордынцы попытались было прорваться, но их встретили в сабли сошедшие с лошадей казаки. В умении вести бой в пешем строю черноморские казаки — бывшие запорожцы — не имели себе равных. Они дружно отбросили низкорослых татарских воинов — ис­кусных кавалеристов, но очень посредственных пехотинцев.

В этот миг Семен Чухрай с пятью казаками сделали вылазку из каменного домика и с тыла врубились в ряды татар. Их неожиданная атака вызвала замешательство у ордынцев. Ища спасения, они заметались, окруженные плотным кольцом казаков.

XVI

ПОЕДИНОК

Желая прекратить побоище, Хурделица пробился сквозь строй аскеров — телохранителей мурзы. В знак вызова Кондрат скомкал свою рукавицу из красной кожи, расши­тую медными бусами, и швырнул ее в лицо мурзы. Тяже­лая рукавица звонко шлепнула татарина по толстой щеке. Мурза принял вызов. В ярости он издал боевой клич и прочертил кривой саблей круг над головой, словно прика­зывая телохранителям расступиться. Казаки и ордынцы опустили оружие, схватка прекратилась. Как только очис­тилось место для поединка, мурза бросился на есаула. Замелькала сабля ордынца, со свистом рассекая воздух. Под яростным напором Кондрат отступил на несколько шагов. Раздались ликующие крики ордынцев, которые с не­терпением ожидали момента, когда есаул упадет под уда­рами мурзы, чтобы напасть на казаков. Но Хурделица хладнокровно отпарировал все молниеносные удары. Кон­драту не раз приходилось сталкиваться с опытными про­тивниками, но такого, как этот едисанский мурза, он встре­тил впервые. Настоящий мастер сабельного боя, фехто­вальщик высшего класса. Вряд ли его удастся победить, даже перейдя в наступление. И Кондрат продолжал мед­ленно отступать, терпеливо выжидая малейшего промаха противника. Но татарин был точен в атаке. Считая, что есаул подавлен его стремительным нападением, он усилил натиск. Сабля Хурделицы покрылась глубокими зазубри­нами — оружие мурзы было выковано из дамасской стали.

Кондрат чувствовал, что только хитростью можно вы­рвать победу у опасного врага. Понимая, что мурза уверен в своем преимуществе, он стал отступать еще быстрее. Та­тарин усилил свою бешеную атаку. Отражая удары, Хур­делица неожиданно упал на одно колено.

У присутствующих вырвался единодушный вопль: крик радости—у ордынцев и ужаса—у казаков. Всем показа­лось, что есаул побежден. Мурза от неожиданности на ка­кую-то долю секунды приостановил атаку, высоко занеся саблю, чтобы обрушить на голову противника. Этого-то и ожидал Хурделица. Распрямившись в молниеносном выпа­де, Кондрат с такой силой ударил тыльной частью клинка по сабле мурзы, что она отлетела далеко в сторону.

Но мурза не сдался. Он питал лютую ненависть к гяу­рам, недаром паша Ахмет его, как своего самого свирепого волка, послал с отрядом татар истребить в окрестностях Хаджибея всех жителей, которые могут оказать поддерж­ку русским. Мурза предпочел бы скорее смерть, чем позор плена. Поэтому он выхватил из ножен короткий кинжал, показывая этим, что не намерен сдаваться на милость побе­дителя. Кондрат понял, что противник не дастся в руки живым. Еще миг — и сабля есаула рассекла бы голову мур­зы. Но тут петля аркана, просвистев, затянулась на шее ордынца, и он упал на землю. Это старый Максим Корж, наблюдавший поединок, решил, что мурза будет неплохой «язык», и накинул на него аркан. Татары бросились на вы­ручку к своему предводителю, да запоздали.

Казаки мгновенно подтянули за аркан полузадушен­ного мурзу к себе и дружно отбили нападение.

В отчаянии мурза пытался зарезаться. Он взмахнул кинжалом, чтобы ударить себя в сердце, но Хурделица вырвал оружие.

— Погоди, рано тебе еще смерть принимать, Ураз­бей,— сказал с ненавистью Кондрат.

Увидев, что их предводитель попал в плен, ордынцы побросали оружие и подняли руки.

Как раз в это время Симон и Грицко примчались на хутор. Уже стало светать.

XVII

УТРО

Измученные ночным походом и сражением, казаки хоте­ли было расположиться в хуторе на отдых, но Хурделица, посоветовавшись с Коржом, решил, что лучше уйти отсюда.

Надо было как можно скорее связаться с главными силами армии и сообщить Гудовичу о положении в Хаджибее.

Торопило есаула и сообщение Симона о том, что Ма­ринка брошена в тайную тюрьму паши.

Похоронив убитых, есаул повел казаков на соединение с авангардом генерала Иосифа Михайловича де Рибаса.

Теперь летучий отряд Хурделицы, несмотря на потери, увеличился почти вдвое. Дело в том, что казаки отбили у ордынцев пленных женщин и детей, которых те гнали в не­волю, разгромив соседнее с Дальником селение.

Много верст безостановочно гнали татары их, привязан­ных арканами к седлам, по безлюдной степи. Пленницы были так измучены, что едва держались на ногах. Узнав, что казаки уходят из хутора, они испугались, что вторично могут попасть в руки врагов, и стали умолять есаула не оставлять их на произвол судьбы. Кондрат был взволнован. Он вспомнил свою Маринку... Она, наверное, тоже, как и эти женщины, десятки верст бежала за седлом какого-ни­будь степного разбойника. Черты приветливого лица Кон­драта стали резкими, жестокими. С обветренных губ сле­тели хриплые, злые слова:

— Посадить жинок на ордынских коней! А каждого ба- сурмана на веревку — и к бабьему седлу! Пущай побегают за конем, узнают, сладко-ли!..

Казаки посадили женщин на коней и стали привязы­вать пленных ордынцев к седлам лошадей, на которых си­дели женщины.

— Нехай скачут басурманы за бабами!

— Неповадно будет потом им наших баб неволить...

— Потрясет мурза жирным пузом,— хохотали казаки, Лишь Максим Корж покачал неодобрительно головой и

сказал Хурделице.

— Не гоже робиш, есауле... Не гоже.

— Что «не гоже»? — удивленно переспросил Кондрат.

— Недобре нам следовать их проклятым обычаям, — пояснил Максим, поглаживая длинные седые усы.