Киев 1974 8 страница

Лука и Семен взялись за работу. Вскоре узкий, глу­бокий лаз прошел под фундаментом стены. Вот уже лопата Семена стала срезать корни травы, растущей в саду гарема паши.

— Хватит копать, Лука,— сказал он своему товари­щу.— Хватит, а то сам паша провалится нам на голову, если выйдет погулять в свой сад.

Лука в ответ крепко стиснул локоть Семена и, пятясь, тяжело дыша, первый вылез из душного лаза. За ним по­следовал и Семен.

Их встретил тревожный вопрошающий взгляд Халыма.

— Кончили,— коротко бросил ему Лука, сплевывая землю, что набилась в рот.— Теперь, Халым, передай Янике, Одарке и Маринке, чтобы завтра, как стемнеет, были в саду и ожидали совиного крика.

Лука и Семен накинули на потные плечи чекмени, осто­рожно прикрыли дверь лабаза и исчезли в прохладной темноте сентябрьской ночи.

VIII

В ПОХОДЕ

Весь день армия находилась в балке. В лагере, где рас­положилось несколько тысяч человек, стояла тишина. Лю­ди разговаривали только шепотом.

Хорошо отдохнув после ночного марша, солдаты и ка­заки поднялись на заросший дубняком склон. Лежа в кус­тарнике, воины делились своими думами, вглядывались в озаренную вечерними лучами солнца широкую степь. К ним присоединился Василий Зюзин. Субалтерна всегда тянуло к простым ратным людям. Солдаты знали, что их благоро­дие сам много лет служил рядовым — из гренадерских сы­новей он,— и уже привыкли к молчаливому присутствию младшего офицера.

Зюзин залюбовался шумящим морем высокой тро­нутой осенней желтизной травы. Солдат — русоголовых светлоглазых крестьянских парней — волновал могучий простор непаханной земли.


— Ох, и силища громадная в ней, родимой! Глянь-ко, какую травищу вымахала! Зря она, эта землица наша, под турком пропадает,— кручинился гренадер Сергей Травушкин.

— И верно! Турок насчет земли — дурак. Ничего он в ней не понимает. Ему бы по степи, как татарину, только коней гонять,— поддержал Сергея его однополчанин ефрей­тор Иван Громов — суровый темноусый богатырь.

И снова слышен голос Сергея Травушкина, веселого, бойкого солдата.

— Братцы, а знаете, как турка с татарвой отсель пого­ним, так земля эта станет насовсем нашенской, вольной...

— Как это вольной, нашенской? — недоуменно пере­спросил Громов.

— А вот так: кто ее зачнет пахать, тот и владеть будет землицей этой...

— Так тебе ее бары и отдадут! — махнул безнадежно рукой Громов.

— А на что, посуди сам, барам эта земля? У них земли и без того досыта... Вот так,—яростно провел ладонью по горлу Травушкин.

Это убедило всех.

Зюзин заметил, что у казаков, как и у солдат, от слов Травушкина повеселели глаза. Еще бы! Хотя черномор­ские казаки и называли насмешливо по старой запорожской привычке тех, кто пахал землю, обзаводился хозяйством и семьей, гречкосеями и гнездюками, но мечта о вольной, сво­ей, пашне волновала и их. Большинство казаков были бед­няками -сиромахами. Всю жизнь мечтали они о своем воль­ном пшеничном поле, о белой хате, окруженной вишневым садочком, да о чернобровой жинке. Лишь немногим удава­лось обрести это.

Седоусый казак Максим Корж, совершивший за свою жизнь немало походов еще в товариществе сечевом, много порубивший в битвах супостатов земли родной, пристально посмотрел на Травушкина.

— Хлопец правду каже, святое дело это—вражину с земли нашей изгнать,— сказал казак.

Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огром­ное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами, начали дружно готовить­ся к ночному маршу.

Семь переходов по очаковской степи сделала армия Гудовича, нигде не встречая ни местных жителей, ни их следов. К концу седьмого перехода в предрассветной мгле показались плоские холмы Куяльницкой возвышенности. Сергей Травушкин почувствовал, что идет по стерне.

— Братцы,—зашептал он идущим рядом гренадерам.— Братцы, да это же пашня.

Он вырвал из рыхлой земли пучок срезанной пшенич­ной соломы и передал ее товарищам.

— И впрямь стерня. Значит, где-то здесь наши, кре­щенные, живут, пашут...

— А если это не наши, а турки пашут,— взволнован­ным шепотом высказал догадку один из солдат.

Но товарищи его запротестовали:

— Да что ты! Будет тебе турок или татарин землю пахать!

— Не иначе, как наши тут живут или волохи,—поре­шило большинство.

Утром, когда войско отдыхало, расположившись лаге­рем в лесистой балке, Хурделицу разбудили часовые. Перед есаулом стоял высокий худой старик в залатанной холщовой свитке В больших жилистых руках он держал кошелку, набитую пучками сухих трав.

Кондрат протер глаза, чтобы окончательно удостове­риться, не снится ли ему сон: перед ним стоял дед Бури­ло — постаревший за полтора года разлуки, но Бурило, живой-здоровый!

— Диду! — есаул крепко обнял старика.

Тот тоже так обрадовался неожиданной встрече, что не мог скрыть слез.

— Крестник, не гадал я тебя встретить. Не гадал... Дай-ка глянуть на тебя хорошенько. Ой, какой пышный стал! — разглядывал Бурило есаула.

Хурделицу смутила эта похвала, и он, посадив деда на свой походный сундук, тут же начал расспрашивать его о Маринке.

— Слава богу, с помощью Луки, Чухрая и Озен-башлы узнал я, что Хаджибейский паша ее в неволе держит. И теперь, коли нам самим не удастся ее из лап Ахметки вырвать, так ты за это берись, крестник, — ответил Бурило.

— Я этим, дед, давно забочусь.

— И добре...

— А кто еще с тобой Маринку вызволяет?—спросил Кондрат.

— Кто? Многие, крестник,—скупо ответил Бурило.

Зная нрав старика, есаул понял, что дед больше ничего

не скажет об этом, и перевел разговор на другое:

— Ну, как вам здесь, диду, у Хаджибея живется?

— Лучше не спрашивай об этом, сыну,—вздохнул Бу­рило.— Терпят нас турки лишь потому, что нужны мы им. А не то—давно бы всех вот так...— Он провел рукой по горлу.— С Лукой я,— продолжал старик,— устроился, па­шем землицу у турецкого бея. Озен-башлы тоже возле нас. Иногда и Чухрай заходит. Он у Ашотки в джигитах, что ли... Кто их там разберет! За последнее время Чухрай с Лукой дружбу водит. У них обоих жинки в неволе, в доме паши... Трудно нам. Вся надежда на вас, что скоро поганых с земли нашей сгоните. Сил больше нет, Кондратушка, терпеть супостатов проклятых... В Хаджибее ныне слух прошел среди наших, что скоро туркам конец. Вот я этой ночью присматривал за скотиной на выпасе, вздремнул было маленько, а проснулся — боже правый! Сила не­сметная идет на Хаджибей. Подполз ближе, пригляделся (звездный воз уже на край неба ушел)—да это ж наши казаченьки да солдатушки. Я в догляд за вами до самой балки шел, не помня себя от радости... Все люди хрещенные радуются, как и я.— Голос старика задрожал, и снова по морщинистым щекам потекли слезы.

Хурделица обнял его.

— Успокойся, диду, скоро ударим по туркам так, что они за море синее убегут.

В тот же день, 11 сентября, войска Гудовича поднялись на Куяльницкую возвышенность. Отсюда, с плоских рыже­ватых холмов, было видно море. Оно, словно ширь непаханной земли, манило и волновало сердца солдат и казаков. Во время похода они постоянно называли его ласково, как в старинной песне: морюшко. Когда, бывало, в ночной степи дул влажный, пахнущий иодистыми водорослями ветер, солдаты говорили: морюшко дышит. Когда в походе сталь штыков и чугун пушек покрывались кап­лями солоноватой росы, то это значило: морюшко слезы шлет. А когда со стороны берега, по степи, начинал клу­биться туман, то объясняли: к нам с морюшка белый гость идет.

И теперь, хотя люди понимали, что пришло время смертной битвы, бодрость духа их не покидала. С вершины холма Кондрат зорко всматривался в далекий противопо­ложный берег подковообразного залива. Там он отыскивал знакомые очертания зубчатых стен Хаджибея.

С какой бы радостью, не медля ни секунды, помчался он туда на своем коне и с обнаженной саблей бросился на штурм этого разбойничьего гнезда! Он бы вырвал из пле­на свою Маринку и по-казацки расправился за ее муки с проклятыми супостатами! Нетерпение охватило есаула. Каждая минута промедления приводила его в отчаяние.

Василий Зюзин, встретив Хурделицу, взглянул на его обострившееся от бессонных походных ночей лицо, пылаю­щие лихорадочным румянцем скулы и понял душевное со­стояние есаула.

— Потерпи-ка, немного уже осталось,— сказал Василий другу.

Пересилив себя, Кондрат улыбнулся. Зюзин молча об­нял товарища. По беспокойному блеску глаз есаула Василий понял, скольких сил стоила ему эта улыбка.

А Гудович, казалось, совсем не торопился. Приказав войску отдыхать, командующий долго и внимательно раз­глядывал в подзорную трубу Хаджибейский залив, подсчи­тывал количество стоящих напротив крепости турецких ко­раблей.

IX

КОФЕЙНЯ

Кофейня Николы Аспориди стояла на самом краю та­тарского поселка, так называемого форштадта Хаджибея, расположенного по откосам Карантинной балки.

Это было место, где любили собираться за стаканом вина или чашкой кофе жители Хаджибея. Русские, турки, украинцы, греки, молдаване, татары, евреи, болгары встре­чались здесь с друзьями, передавали друг другу последние новости, играли в кости. Тут же был и постоялый двор. Хозяин удачно выбрал место. Недалеко от кофейни про­ходили три дороги: Очаковская, Аджидерская и Бендерская.

Из окон ее были видны широкие колеи Бендерской до­роги. Два десятка лет тому назад купец Аспориди построил здесь длинную глинобитную хату с плоской соломенной крышей и открыл кофейню.

Теперь турецкие, греческие, русские купцы заключали здесь всевозможные торговые сделки. В одной из комнат заведения важные чиновники блистательной Порты, турец­кие военачальники, бинь-баши, аги, байрактары, наслажда­ясь кальяном, возлежали на удобных диванах и прово­дили часы в медлительной беседе друг с другом. В другой комнате солдаты турецкого гарнизона, янычары, спаги и матросы играли в кости, потягивая из узких глиняных бу­тылок дешевое вино. А в длинном похожем на конюшню помещении полудикие татарские наездники, чубатые запо­рожцы, чумаки, приехавшие за солью, беглые крепостные из России, беженцы-молдаване, сербы, болгары, арнауты находили ночлег и кусок хлеба.

Никола Аспориди умел угодить всем. Природа награ­дила его сметливым, острым умом и добрым сердцем. Он сразу отличал хитрого соглядатая паши от преследуемого турецкими властями беженца-серба. Первого Аспориди, хорошо угостив, направлял по ложному следу, а второму помогал скрыться.

В кофейне почти никогда не случалось ссор, драк, поно­жовщины, убийств, которые были так часты в других трак­тирах и на постоялых дворах.

Хозяин кофейни, гостеприимно предоставляя посетите­лям свой кров, всегда брал с них обещание не применять оружия, вести себя тихо, не сводить счетов с недругами, не осквернять его дома убийством и насилием. В чертах гор­боносого лица Николы, в его умных быстрых черных гла­зах, в приветливом голосе было нечто такое, что застав­ляло и чванливых агов, и свирепых степных кочевников, и грубоватых моряков — полупиратов, полуработорговцев с уважением прислушиваться к его словам. Все знали, что он их не бросает на ветер.

Хотя сам паша Ахмет дал указание турецким стражни­кам приходить на помощь хозяину кофейни для водворе­ния порядка, Аспориди никогда не обращался к ним Он имел столько друзей, что всегда мог справиться своими си­лами с любыми буянами.

Это знали все. Но не только поэтому сдерживались бесшабашные, опьяненные вином или крепким, как спирт, кофе янычары, турецкие моряки, полудикие кочевники. Их удерживало от ссор и кровопролитий умение Николы, не прибегая к угрозам и силе, вовремя укротить спорщиков. Если бы не это его качество, вряд ли кофейня могла бы просуществовать столько лет. Ее глинобитные стены давно были бы разрушены воинственными ватагами разбушевав­шихся гостей.

Но здесь всегда царили мир и тишина. Вот это-то и влекло под ее соломенный кров самых разнообразных посе­тителей. Степной кочевник, пират, турецкий военачальник, преследуемый стражником беглец чувствовали себя здесь в полной безопасности. Хорошая слава об этом мирном приюте разнеслась далеко за пределы Хаджибея. Добрым словом вспоминали Аспориди и на далеком берегу Египта, и на Балканах, и в Крыму.

Кем же он был, хозяин кофейни? Никто этого опреде­ленно не знал. Сам паша Ахмет, благоволивший к Аспори­ди и получавший от него ежемесячный солидный бакшиш, имел весьма смутное представление о хозяине кофейни. Паша, если бы его спросили, не мог бы даже с уверенностью сказать, какой Аспориди национальности и религии. Прав­да, пашу это никогда и не интересовало: ведь он получал от Николы хороший бакшиш.

Аспориди носил турецкую одежду и говорил по-турец­ки, как урожденный стамбулец. Он очень хорошо изучил мудрость корана и мог лучше любого муллы без ошибки прочесть на память любой стих из этой книги, правильно истолковать любое изречение пророка.

Среди мусульман ходил слух, что Аспориди—сын знат­ного турка, за какую-то провинность изгнанный султаном из Стамбула и временно лишенный права называться сво­им настоящим именем. Греки, украинцы, русские и сербы считали Николу христианином. Чумаки говорили, что он— сын грека и выкупленной из турецкого полона невольницы. И действительно, Аспориди отменно владел русским и гре­ческим языками. Всех смущало только одно обстоятель­ство: Никола так же свободно, без толмача, разговаривал с молдаванами, ногайскими татарами, сербами и поляками. На вопрос, кто он по национальности, откуда родом, Аспо­риди отвечал шуткой и ловко переводил разговор на дру­гую тему.

Вот каков был хозяин кофейни, в дверь которой, за­кончив подкоп в лабазе, в ту же ночь постучались Лука и Семен Чухрай. Им пришлось подождать, прежде чем в глинобитной стене открылось узкое, напоминающее бой­ницу, окошечко. Из него выглянул юноша. Он вниматель­но оглядел пришедших

-— Не узнаешь, Озен-башлы?—спросил тихо Лука.

Тот приложил палец к губами чкрез некоторое время открыл дверь.

— Заходите,— пригласил посетителей высокий горбо­носый мужчина.—Только поосторожнее ступайте, у нас полно народу.

Освещая фонарем дорогу, он повел Семена и Луку по длинному похожему на коридор помещению. На полу, по­крытом свежей соломой, положив под головы седла и лисьи шапки, спали, обняв друг друга, степные наездники-ор­дынцы. Рядом с ними храпели чубатые казаки. Между чернявых молдаван рыжели кудлатые бороды беглых рос­сийских хлеборобов.

Хозяин ввел гостей в большую квадратную комнату, посреди которой стоял стол, заставленный медными кофей­никами, кувшинчиками, чашками, бокалами и другой посу­дой. На полу, застланном сильно потертым ковром, лежали широкие, как матрацы, засаленные подушки. Семен и Лука без приглашения, как свои люди, устало опустились на них.

— Рассказывай, Аспориди, что слышно? — спросил Лука хозяина, когда тот плотно закрыл дверь комнаты.

— Вот тебе и на! — улыбнулся Никола. — Вы целый день ходили по Хаджибею, а спрашиваете у меня. А ведь я-то ни разу за целую неделю не переступал порога ко­фейни.

Отвег хозяина заставил расхохотаться гостей.

— Ты, Никола, знаешь все, что делается в Хаджибее и его окрестностях, лучше самого паши. Его шпионы, преж­де чем доложить ему все, что удалось разнюхать, обяза­тельно заходят в твою кофейню промочить глотку,— ска­зал Лука.

— Может, это и так, — ответил Аспориди. — Но, к сожалению, турецкие шпионы сейчас сами знают немного. От них мало проку и мне, и их хозяину-паше.

— Э-э, не может быть, чтобы ты знал меньше нас о том, что делается в Хаджибее,— не сдавался Лука.

Лицо Аспориди стало серьезным, словно он вспомнил о чем-то важном,

— У меня времени сегодня мало, а ночь коротка. Еще много надо сделать. Как с подкопом?

— Закончен, — ответил Чухрай. — Но Халыму я не верю. Зря Лука с ним сегодня полаялся.

И Семен рассказал о стычке с одноглазым турком.

- У вас все равно одна задача: освободить жинок. А сделать это можно лишь с помощью Халыма,- произнес, выслушав его, Аспориди.- И не бойтесь! Наши недалеко.Если Халым вас предаст- выручим.

В тот миг в дверь постучали. В комнату вошел Озен- башлы.

— Дед Бурило,— сказал он Аспориди.

— Веди его сюда,— приказал Никола.

Через минуту Озен-башлы вернулся с Бурилой. Вид старика был страшен. Его холщовая рубаха промокла от крови, морщинистое лицо пересекала красно-лиловая сса­дина. Левый глаз совсем распух. Седая борода слиплась от крови.

— Садись, дед, рассказывай, что с тобой? Кто это тебя так? Надо бы помыться да одежду сменить. Я сейчас рас­поряжусь,— направился было к двери Аспориди.

Но старик властным жестом остановил его.

— Ничего не надо, Никола. Завтра на зорьке я вот так пойду к паше... Ничего не надо.

— Что ты, Иван, в уме ли! За каким тебе бисом к паше?— воскликнули удивленно, вскочив на ноги, Семен и Лука, а Никола пристально посмотрел на старика.

— Чего всполошились?.. Садитесь да слухайте... Сади­тесь,— повторил настойчиво Бурило.

И лишь когда все сели, сам со вздохом опустился на подушку.

— Слухайте,— начал старик,— я сейчас от Куяльника шел. Туда уже наши войска пришли. Сила-силушка — кон­ные да пешие, тьма-тьмущая, и пушечки есть. Так что коли все они грянут сюда, от турка один прах останется. Постой, постой! — закричал он на Семена, открывшего было рот, чтобы задать Буриле вопрос.—Погоди! Я как есть все по порядку скажу. Войско ведет генерал главный, по кличке Гудок. Так вот, он через есаула своего, моего крестника Кондрата, повелевает нам турка в обман ввесть. Меня по дороге сюда сучий сын спага конный так нагайкой отде­лал... Я в канаву дорожную упал да в кусты уполз, зата­ился, только тем и спасся от него. А то бы насмерть, ока­янный! Ныне басурмане совсем озверели. Видно, чуют свою смертушку. Но это делу на пользу выйдет,— нахмурил се­дые брови старик.

— Как делу?—спросил Аспориди.

•— А ты слухай и разумей! Лучше всего для обмана турка идти к паше мне. Скажу я ему, что это казаки меня плетьми избили и еще что на Куяльник их сила малая при­шла: всего сотни две сабель. Что хотят казачишки у тата­рина скот отбить, а главное, слыхал я, мол, их хвастов­ство, что к весне лишь большое войско русское на Хаджибей пойдет...

— Это главное, что есаул тебе повелел? — спросил Никола.

— Главное, — ответил старик. — Так вот почему мне нынче мыться и одежды менять нельзя. Так паша поверит мне скорее, да и помирать у поганых в рубище слаще. А то им, собакам, хорошую рубаху отдавать — душа болит...

Аспориди ласково взглянул на деда.

— Уразумел я тебя. Слова твои в сердце мне запали навечно. Доколе жить буду — не забыть! Не заботься, слух сей, что русские весной Хаджибей воевать будут, я распущу. Чтобы дошел он до Стамбула...

С этими словами Никола обнял Бурилу.

X

ДЕД БУРИЛО

Утром 12 сентября в комендантскую Хаджибейской крепости янычары притащили истерзанного старика. Уви­дев перед собой пашу, окруженного байрактарами, Бурило пал на колени и, что-то вопя, затряс сивой измазанной кровью бородой.

Паша и байрактары приготовились к забавному зре­лищу. Паша Ахмет свирепо глянул на толмача.

— О чем скулит этот пес?

— Могучий паша,— перевел толмач,— заступись, спа­си. Казаки меня на Куяльнике избили, поле мое вытоптали, хату сравняли с землей. Заступись...—Старик замолчал и, кланяясь, затряс бородой.

Ахмет в недоумении вытаращил на Бурилу желтые, как у совы, глаза. Такого еще никогда не бывало, чтобы рус­ские или украинцы, эти неверные собаки, просили у турок защиты. Лица байрактаров тоже выражали удивление. Но кое-кто уже злорадно улыбался: нашел же старый выжив­ший из ума ишак у кого просить защиты!

Паша с укоризной глянул на улыбающихся байрактаров. И они, уже готовые разразиться хохотом, стали серь­езными.

«Надо использовать этого старого дурака, — решил паша.— Великий аллах недаром отнимает разум у невер­ных...»

— Ай-ай, какие плохие дела творят эти казаки, эти русские. Да покарает их аллах! Мы, воины султана, защи­тим вас от этих разбойников. Только ты, бедный старик, должен сказать мне, паше, твоему заступнику: не заметил ли ты, каковы силы врагов?

— Заметил, заметил, благородный паша!

— Так говори, старик! Только правду, большая награда ждет тебя...

— А какую награду за это даст мне паша?—спросил старик.

Услышав эти слова, паша покраснел от гнева. «Жадная христианская собака, — подумал он, скрипнув зубами. — Только приласкал его, а он уже обнаглел. О, я бы тебя хорошо наградил сейчас нагайкой». Но Ахмет сделал над собой усилие и бросил старику мешочек с мелочью.

— Вот задаток. Говори!

— Великий паша, сила врагов небольшая. Я насчитал до двух сотен казаков. Пушек нет и пеших воинов нет... Из их разговора я узнал, что хотят они отбить у ордынцев скотину. Начальник казаков хвастался, что весной они с великой силой придут сюда и тогда уже не оставят от Хад­жибея камня на камне.

Выслушав Бурилу, паша всплеснул руками.

— Великий аллах! Так вот почему нет вестей от нашего юз-баши, что с десятью джигитами ускакал в разведку под Очаков. Наверно, мой доблестный Майдала-Овалу со свои­ми храбрецами погиб в неравном бою с гяурами и уже пять дней вкушает блаженство в райских садах пророка. Но, клянусь бородой Магомета, мы отомстим неверным за их гибель!— Паша сжал кулаки. — Ты, старик, не солгал. Но ты принес мне черную весть о гибели славных джигитов и за это достоин смерти. Таков обычай. Уберите эту па­даль, чтобы она никогда больше не оскверняла землю,— крикнул он байрактарам и провел пухлой ладонью по шее. Это означало смертный приговор.

Два дюжих телохранителя-янычара скрутили руки Ива­ну Буриле и поволокли его из комендантской.

Ахмет задумался, а потом, понизив голос, сказал своим приближенным:

— Надо заманить гяуров к самой крепости в засаду. Слава аллаху — их немного. Я верю этому глупому стари­ку. Дела русских плохи. Наше огромное войско в Молдавии сковало их немногочисленные силы. Если было бы иначе— они не послали бы такой ничтожный отряд к Хаджибею. У нас нет причин беспокоиться...

В это время два янычара вытащили Ивана Бурилу на широкий двор, окруженный высокой крепостной стеной. С тоской посмотрел старик на ее каменные зубцы, которые, казалось, цепляли свободно проплывающие в небе прозрач­ные облака. Всю жизнь, всю свою долгую жизнь мечтал Бурило быть таким же свободным, как они, вольно летя­щие в голубых просторах неба...

Бурило понял, что ему не вырваться из каменного меш­ка. Ему стал ясен замысел янычар, которые, хохоча, тащи­ли старика к деревянной лестнице, ведущей на крепостную стену. Турки хотят подтащить его к самому обрыву над берегом моря и там, на высоте, отрубить ему голову. Он хорошо знал обычаи и нравы турецких солдат. Здесь, на стене, им будет удобнее без свидетелей поделить между со­бой мелкие монеты, что дал Буриле паша, и одежду. Затем ленивым янычарам совсем не надо будет зарывать обез­главленное тело. Они просто сбросят его с крепостной сте­ны так, чтобы он скатился с обрыва в волны берегового прибоя. А голову пленника спрячут в тот самый мешок, который сейчас заткнут за красный кушак одного из яны­чар. Ведь турецкое командование платит своим солдатам деньги за каждую отрубленную голову неверного.

Отчаяние придало силы старику. Сильным движением руки он выхватил у державшего его янычара ятаган, но второй турок успел оглушить его, ударив по голове руко­яткой сабли. Ятаган выпал из обессилевших пальцев. Бури­ло свалился под ноги стражникам.

Порыв свежего морского ветра, бушевавшего на кре­постной стене, вывел Бурилу из забытья. Перед его прояс­нившимся взором открылась голубоватая рябь залива и— в прозрачной дымке—рыжеватый откос далекой горы.

«Наши, поди, там. Уже подходят к Хаджибею»,— по­думал Бурило.

В этот же миг янычар, ободрав ногтями щеку, дернул старика за бороду.

— Вытягивай шею, шайтан!— крикнул турок, стараясь поставить его на колени.

Другой янычар обнажил саблю, изготовившись для удара.

Бурило понял, что стражники хотят как можно акку­ратней отсечь ему голову.

Руки Бурилы были свободны. Очевидно, его мучители считали, что он уже не способен сопротивляться. Подобие улыбки промелькнуло на морщинистом лице Бурилы. Что ж, он покажет супостатам, как запорожец вытягивает шею! И, собрав последние силы, Бурило прыгнул на взмах­нувшего саблей турка. Вцепившись ему в горло, он опро­кинул янычара на край зубца и, не выпуская его из своих объятий, бросился с ним с крепостной стены. Раздался короткий вопль.

Оставшийся в живых янычар долго не мог прийти в себя от ужаса.

— В старого казака вселился шайтан, — пробормотал он и, наклонившись над краем крепостной стены, глянул с высоты вниз.

Там, под откосом, на острых камнях, у самой кромки прибоя, лежали два изуродованных тела.

XI

ВЕСТИ С ВОЛИ

Всю ночь Маринка не могла уснуть. Известие о при­ближении русских войск взволновало ее: теперь каждая минута пребывания в неволе была невыносимой. От бес­сонной ночи нервный румянец опалил щеки. Эту перемену сразу же заметили подруги.

— Ты что, Маринка, словно мак, зацвела? Ныне ведь не весна, а осень,— сказала Ганна.

Марине стоило немало труда, чтобы удержаться и не поделиться новостью с подругами. Но она вспомнила клят­ву, данную сербиянке, и только улыбнулась в ответ.

— Ты чего смеешься? Отчего тебе так весело?—допы­тывалась Ганна.

— Да я, Ганнушка, сон радостный видела. Вроде Конд- ратушка сюда прискакал. Басурманов саблей посек, а нас на волю выпустил,— ответила Маринка.

Ответила и заколебалась.

«Сказать или нет? Ведь Ганна не выдаст»,—мелькнуло в ее голове. Но через минуту ей стало стыдно: выходит, Яника была права, когда опасалась за нее. «Нет, пусть лучше Ганна не знает пока. Ей спокойней будет,—решила Маринка.— А как я до казаков доберусь, так всех их при­веду сюда наших дивчат освободить».

— Крепись, Ганнушка, чует мое сердце—недолго уже нам мучиться,— сказала и крепко поцеловала подругу.

В полдень в покой к невольницам пришел паша. До сих пор Маринка дичилась его: забивалась в самый дальний угол, избегала его настойчивых взглядов. Сейчас, вспомнив совет Яники, она подавила свое отвращение к паше и при­ветливо ему улыбнулась. Угрюмое лицо турка просияло. Маринка смело подошла к нему. За полтора года жизни в неволе молодая казачка выучилась говорить по-татарски и по-турецки. И она сказала ему:

— Великий паша, разреши обратиться к тебе!

Тучный турок приосанился, приложил пухлую руку к

сердцу и осклабился.

— Говори,говори, красавица!

— Милостивый господин! Разреши этой ночью поды­шать прохладой твоего сада мне и моим подругам Яникс и Одарке,— промолвила Маринка, склонившись в поклоне перед пашой.

— Считай, что просьба твоя уже исполнена,— ответил Ахмет и, сверкнув камнями перстней, хлопнул в ладоши. Из соседнего покоя выскочил евнух Абдулла.

— С этого же часа и днем и ночью ворота сада должны быть всегда открыты для отрады глаз моих.— Паша ука­зал на Маринку.— С ней пропускай в сад всех, кого она пожелает.

С этими словами паша подошел к Маринке и взял ее за подбородок.

— Сегодня ночью я приду в сад, чтоб тебя развлечь,— сказал он.

Этого-то Маринка больше всего и опасалась. Возмож­ность ночного свидания с пашой показалась ей настолько ужасной, что она чуть не выдала себя.

— О господин! Я хочу встретиться с тобой, только не сегодня и не завтра... Я потом скажу тебе о причине, поче­му должна отложить наше свидание, — в растерянности произнесла Маринка. Облачко недовольства пробежало по лицу паши. Он на секунду задумался, но потом засмеялся. Смятение девушки он понял по-своему и объяснил его девичьей стыдливостью. «Добыча все равно не уйдет от меня. Лучше будет завла­деть ею не силой, а лаской»,— подумал он.

— Я сама назову час нашего свидания,— пообещала Маринка.

Паша просиял и, полный надежд, ушел. Как только за ним закрылась дверь, Маринка подбежала к Янике и Одарке, чтобы сказать им о согласии паши.

В это время в гарем вошел Абдулла и строго произнес:

— Закройте лица, женщины. Сейчас Халым с маляра­ми будет красить стены.

Его слова вызвали радостное волнение среди пленниц. Жены паши, турчанки и татарки, с испуганным визгом на­кинули покрывала на лица. Их примеру нехотя последова­ли русские женщины. Когда одноглазый Халым с Лукой и Семеном, вооруженные кистями и ведрами с белилами, вошли в гарем, все пленницы были закутаны в черные по­крывала. Сквозь узкие щели на них смотрели невеселые глаза.

Поставив ведра с белилами, Лука и Семен под надзором Халыма и Абдуллы начали красить облупленные стены комнаты. Когда у евнуха от неусыпного наблюдения за их работой стали слипаться глаза, Халым незаметно потянул его за рукав красной куртки. Абдулла в недоумении уста­вился на него. Тогда одноглазый, распахнув шелковый ха­лат, вытянул плоскую флягу с длинным горлышком. Мав­ру не нужно было пояснять, что в ней содержится. Евнух, несмотря на запрещение корана пить вино, имел к нему непреодолимую склонность. Халым знал эту его слабость. Увидев, как вспыхнули темные выпуклые глаза Абдуллы, он молча встал и подал мавру знак следовать за ним. Оба вышли из покоя.

И тотчас же Яника и Одарка приоткрыли лица. Марин­ка увидела, как побледнели их щеки. Семен и Лука по­дошли к женщинам. Нельзя было терять ни секунды. За каждым их движением наблюдали десятки глаз. Лука притянул к себе Янику и что-то шепнул ей на ухо.

— Пусти, шайтан, не то скажу Абдулле,— невесело вырвалась та из его рук, делая вид, что рассержена.

В следующую минуту Одарка и Яника снова закрыли лица и отошли от маляров. Те снова принялись за работу. Они добелили стену и , взяв ведра и кисти, молча ушли.