Киев 1974 6 страница

Наконец, после долгих блужданий по степи, обнаружи­ли они на мокрой земле полусмытые дождем следы от мно­жества копыт. Значит, где-то поблизости ордынское стано­вище.

И верно — скоро казаки учуяли в воздухе дымок от кизяка, а поднявшись на холм, увидели в низине шапки войлочных юрт.

Кондрат посоветовался с Бурилой и решил развернутой лавой ударить по становищу. Только застав татар врас­плох, можно было добиться победы над превосходящим по численности врагом. На это и надеялись казаки.

Хотя мутная сетка дождя скрывала приближение кон­ников к лагерю татар, их заметили и подняли тревогу. Часть ордынских воинов успела выбежать из юрт, вскочить на коней и с оружием в руках встретить атакующих. Од­нако татары не успели построиться в боевой порядок, и ка­зачья лава сразу опрокинула передние ряды, вызвав заме­шательство.

Панику в тылу ордынцев, в самом становище, начали женщины. Посадив детей в двухколесные арбы, нахлесты­вая запряженных лошадей, перепуганные татарки, давя все и всех на пути, с воплями помчались в степь — подальше от места схватки. Желая прикрыть жен и детей от напа­дающих, татарские воины устремились за арбами. Ряды обороняющихся дрогнули, и казаки с гиканием и свистом ворвались в становище, рубя бегущих. Кондрат с молоды­ми сечевиками первым пробился в табор. Он заглянул в каждую юрту, но нигде не было ни Маринки, ни пленных слобожан.

«Опоздали! Успели ордынцы пленных туркам продать. Опоздали!»— потрясла Кондрата страшная мысль. Он еще раз обскакал становище, но в татарском лагере пленников не было. Тогда ярость овладела им.

— За мной, браты! Отомстим проклятым! — крикнул он товарищам и поскакал вслед за большим отрядом от­ступающих ордынцев.

Татары, ошеломленные было первым натиском казаков, увидели, что нападающих не так уж много, и повернули на них своих коней. Кондрат с товарищами бросился на ор­дынцев. Атака была неистовой. Хурделица сразу же вы­бил из седел двух джигитов. Косым ударом клинка разва­лил третьего — телохранителя татарского вожака. Вопль ужаса раскатился по татарским рядам:

— Шайтан-казак! Шайтан!..

Теперь татарский вожак был недалеко. Глянув в его толстогубое лицо, Кондрат сразу узнал того самого ордынца, которого ранил когда-то у Лебяжьей заводи. Ураз-бей!

— Не уйдешь, сатана, не уйдешь!— крикнул Хурде­лица и стал пробиваться к нему сквозь строй джигитов.

Он сбил еще одного телохранителя и, вздыбив коня, на­целил острие клинка в бледное от злобы и страха лицо вожака. В это мгновение стрела, пущенная татарским луч­ником, ударила Кондрата в правое предплечье. Жгучая боль сразу обессилила тело, но, перебросив шашку из ра­неной руки в левую, он был готов продолжать бой. И опять что-то острое ударило его по голове. Это один из аске­ров — телохранителей Ураз-бея — метнул в него свой ята­ган. Кривой нож, со свистом разорвав воздух, попал в голову казака. Распоров баранью шапку, лезвие до кости разрезало лоб Кондрата. Он зашатался в седле. Хлынув­шая кровь залила глаза. Ураз-бей занес над раненым, ослепленным противником саблю, но ее отразил подоспев­ший Яшка Рудой. На выручку к своему товарищу приска­кал и Грицко Суп. Ему удалось вогнать пику в брюхо ко­пя Ураз-бея.

Ордынский вожак спрыгнул с падающей лошади. В кус­ки бы изрубили Ураз-бея казаки, но тут спас его молодой татарин-джигит. Он на полном скаку бросил своего на­чальника в седло и, отбивая удары наседающих казаков, вынес его с поля боя.

Казаки не преследовали бегущих ордынцев. Для этого у них не хватало уже сил. Два казака было убито в сраже­нии, остальные получили ранения. Да и у татар не оказа­лось пленных слобожан...

Ордынцы, ошеломленные внезапным нападением, хотели лишь одного: как можно скорее уйти от гяуров, в которых, наверное, вселились злые духи. Татарам не верилось, что такая ничтожная горсточка казаков осмелилась на них напасть, не имея за собой солидного подкрепления. А раз так, то где-то недалеко, наверное, главные силы русских, и не лучше ли бежать отсюда, спасая жизнь, пока ее еще можно спасти по милости аллаха...

И ордынцы бежали, оставив победителям не только свои юрты, но и часть скота, угнанного у слобожан.

Однако успех не радовал казаков: их родные, их друзья томились в басурманском плену. Где теперь искать их? Куда угнали их ордынцы? На каком невольничьем рынке продали жен, матерей, братьев, сестер, отцов? Как выру­чить их из рабской неволи?

XXV

гость

Хмурые, темнее ночи, вошли в осиротевшую понору Хурделица с Бурилой. Выломанная дверь напоминала им о набеге татар. А каждая вещь — о Маринке, о ее страшной неведомой судьбе. Хотя Кондрат и Бурило не говорили о Маринке, все время она стояла перед глазами у каждого из них, и они хорошо без слов понимали друг друга. Ост­рая боль обжигала сердце Кондрата и при малейшем напо­минании о матери, замученной ордынцами. Она терзала мо­лодого казака сильнее ран, полученных в бою. Душевные страдания и раны обессилили Кондрата. Сейчас о поисках девушки не могло быть и речи. Сознание собственной бес­помощности для молодого казака было тяжелее всего. Он перестал общаться с товарищами, целые дни проводил в постели, почти не притрагивался к пище. С мрачным рав­нодушием Кондрат относился ко всему — даже к лечению собственных ран. Его молчаливое отчаяние стало трево­жить Бурилу. Старик решил при первом удобном случае поговорить с крестником. Такой случай скоро представился.

Стальной наконечник татарской стрелы глубоко засел в предплечье Кондрата. Его так и не удалось вытащить. Бурило прикладывал к раненому месту примочки из лечеб­ных трав, надеясь, что железо выйдет с гноем, но это не помогало.

Предплечье покраснело, вздулось, и тогда Бурило рас­ковырял кинжалом рану и вытащил из нее наконечник стрелы. Старик долго копался в ране, но Кондрат не из­дал ни звука. Только раз заскрипел он зубами, когда, вы­жигая скопившийся гной, старый запорожец приложил к телу раскаленный докрасна кусок железа. Перевязав Конд­рата, Бурило вытер чистой тряпицей крупные капли пота, выступившие на его побледневшем лице.

— Молодец, сынку! Терплячий ты,—сказал ему старик.

Дрогнули в усмешке губы молодого казака.

— Что эта боль, деду, когда вся душа моя огнем горит. Я, лишь бы внучку твою, Маринку, выручить, не такие бы муки принял.

— Коли сердце такое имеешь, найдешь ее, вызволишь! Может, всех пашей тебе побить придется, но Маринку най­дешь! Тогда вспомни меня, старого,— горячо заверил его старик.

Молодой казак ничего не ответил деду, но Бурило за­метил, что после этого разговора Хурделица стал не таким угрюмым и грустным. Он теперь вступал в разговор с то­варищами и начал лечить свои раны. Иногда даже подолгу расспрашивал о способах их исцеления.

Кондрат стал поправляться. Рана на лбу затянулась, стала заживать и простреленная рука. Он уже помогал ста­рику по хозяйству, доглядывал за овцами и лошадьми.

Однажды, зимним вечером, когда Кондрат жарил на очаге убитого им зайца-русака, в слюдяное окно поноры кто-то постучал. Бурило, взяв пищаль, отворил дверь и увидел заснеженного ордынца, который держал под уздцы коня.

— Где Кондратка живет?—спросил ордынец.

— Я тебе покажу Кондратку,— прогудел Бурило, поды­мая пищаль.

Но Кондрат, услышав свое имя, подскочил к двери и удержал старика. В ордынце он узнал Озен-башлы.

— Дед, да это кунак мой! Пусть в хату идет.—Он взял коня у Озен-башлы и отвел лошадь на конюшню. Когда Кондрат вернулся в понору, там уже сидели Бурило с та­тарином и вели разговор.

— Это, значит, ты Ураз-бея тогда от наших сабель спас?— спросил старик.

— А разве иначе можно? Позор мне был бы не помочь и бою,— ответил Озен-башлы.

— А где пленники?

— Всех пленных Ураз-бей паше очаковскому продал.

— Всех?

— Всех,— подтвердил ордынец.

— Я так и думал,— вздохнул Бурило.— А теперь скажи, чего ты от Ураз-бея бежал?

— Не могу у него служить. Я жизнь ему спас, а он снова обидел меня. Сильно обидел,— сказал ордынец и гла­за его вспыхнули недобрым огнем.— Воевать с вами я не хочу!

— А зачем воевать?—спросил Кондрат.

— Как зачем? Разве не знаете—войну турки ведут с вами, русскими, уже какой месяц...

Эта весть потрясла обоих казаков. Хотя войны ждали давно, все же не думали, что она разразится так быстро.

— Война? Тогда все ясно,— сказал Бурило.— Вот по­чему ордынцы на набег осмелились. А мы здесь живем и не ведаем, что на белом свете творится.

— Где же ордынцы ваши?

— Все под Очаков ушли, к туркам. Скоро, говорят, там бой большой будет,— ответил печально татарин.

— Послухай, кунак, а что ты делать будешь? Ведь ты джигит! Супротив своих воевать не пойдешь?

— Против своих не пойду, но и против русских не бу­ду. Мой отец давно на земле осел. У него в Крыму сад, ого­род. Меня насильно Ураз-бей малым увез от отца.

— Так ты же сейчас в Крым не доберешься. Заневолят тебя наши, а то и свои убьют. Туда ехать после войны надо.

Озен-башлы упрямо покачал головой.

— Все равно поеду в Крым.

— Это когда будет!— усмехнулся Бурило.— А пока что с нами поживи. До весны.

Кондрат снял с очага поджаренного зайца, разрезал его на три части. Гость и хозяева молчаливо поужинали и лег­ли спать. Дед уложил ордынца возле очага на мягкие ба­раньи шкуры. Гость, блаженно развалившись на теплой по­стели, сразу захрапел. Но хозяевам не спалось.

Кондрата взволновали слова Озен-башлы о войне с турками. Не спал и Бурило. Старик долго ворочался с бо­ку на бок и, наконец, чувствуя, что не заснет, встал с по­стели, набил трубку табаком, высек огонь и стал тормо­шить Кондрата.

— Слухай, крестник! Война с басурманами—дело серь­езное. Надо нам добре подумать об этом.

— Я думаю, дед, ох, как думаю!—ответил Кондрат.

— Так вот. Надо тебе с казаками, как в силу войдешь, в Бериславль ехать. Перед набегом слышал я, что там сбор назначен для нас, сечевиков. Собирают там войско верных казаков.

— Дед, я ж неверный...

— А ты слухай, крестник, старого... Коли война, то с казака все грехи снимаются прежние. Езжай туда, и ни­чего тебе не будет от начальства. Понял?

— А как же с Маринкой?— спросил Кондрат стари­ка.— Выручать ее надо — сердце болит.

— Коли турка побьем, то и Маринку вызволим. А не побьем, так все пропадем: и Маринка, и мы. А сердце бо­лит— так ты уйми его, крестник. Не время теперь сердцу по девке болеть. Война. Мне тоже в молодости нелегко было,— раскурил трубку Бурило.— Но с пути верного я не сворачивал. В молодости мне пришлось хорошую дивчину бросить, когда с Орловщины, из России самой, от поме­щика лютого бежал я на Низ, на Сечь, значит. Там-то я ка­заком вольным стал. Ивашкой Авиловым я тогда звался. Это на Запорожье за горячий нрав нарекли меня Бурилой.

И как ни болело сердце мое, но когда война была, всег­да я за нее, за Россию, значит, воевал... Вот оно дело ка­кое. Поэтому, как в силу войдешь, крестник, немедля езжай на казачий сбор да товарищей своих прихвати. А я с Лу­кой в Хаджибей пойду, буду искать след внучки.

Далеко за полночь, позабыв о сне, беседовали они.

XXVI

ВСТРЕЧА

Перестали кружить по степи метели, начали таять сне­га. По склонам курганов потекли ручьи.

К этому времени твердыми рубцами затянулись каза­чьи раны — дед Бурило оказался добрым лекарем. Лишь одной раны не мог он вылечить своими травами — тоски. Тоски по загубленным, угнанным в неволю родичам.

В погожие весенние дни стало совсем невмоготу жить сечевикам одним в опустевшей слободе. Здесь каждая разоренная ордынцами понора, каждая могила напоминала о несчастье. Пришла пора снова отправляться на поиски по­лоненных слобожан, на новые битвы — рассчитаться с вра­гами за все обиды. И как только солнышко подсушило немного размокшую землю, начали казаки собираться в поход.

Даже старый бобыль Максим Корж, который уже мно­го лет жил один-одинешенек, и то не захотел оставаться в слободе.

— Куда вы, братчики, туда и я,— сказал он товарищам и стал седлать своего гнедого.

Кондрат избрал путь на Бериславль, где собирались бывшие запорожцы.

— Негоже нам своих сторониться, когда пора пришла басурманов с родной земли гнать,— говорил он слобо­жанам.

С его словами согласились остальные казаки и тоже решили ехать на сбор.

Только Иван Бурило и Лука-сербиянин рассудили себе дорогу иную.

— Стар я, Кондратушка, немощен для ратных дел, а Лука и вовсе не привычен к ним. Лучше мы в Хаджибей проникнем да поможем турка выкуривать оттуда. Басурманы меня не тронут по старости лет, а Луку и подавно. Ло­вок он — не пропадет нигде... Может, и Маринку еще вы­зволим,— пояснил Хурделице дед. Бурило с Лукой скло­нили и Озен-башлы следовать за ними.

— До Крыма тебе сейчас не добраться... Война ведь идет. Айда с нами! Ты — татарин — нам в Хаджибее по­можешь... А мы тебе,— сказал дед.

Озен-башлы, который за время зимовки успел полюбить старика, не мог не согласиться с его доводами.

Невесело выезжали казаки из слободы. Они чувствова­ли, что теперь не скоро придется возвращаться им в род­ные места. Да и вообще — приведет ли судьба когда-либо побывать здесь?

На развилке степных дорог простились. Трое всадни­ков — дед Бурило, Лука и Озен-башлы — поехали в хаджибейские края, а семерых конников Кондрат Хурделица повел к Днепру на казачий сбор.

На долгие годы обезлюдела безымянная балка.

Преодолевая вброд бурливые разливы степных речу­шек, мелководные лиманы, пробирался Кондрат с товари­щами к берегам Днестровского Низа. На второй день к ве­черу лошади вынесли сечевиков на широкий шлях. Здесь они остановились у полуразрушенной глинобитной ханы^*, которую давно покинули хозяева.

^* трактир

Сечевики развели костер и уже начали было варить ка­шу, как их всполошил конный отряд. По красным кафта­нам, русым бородам и длинным пикам всадников сечевики сразу признали в них донских казаков.

Их начальник, сухощавый офицер, был в белом сукон­ном кафтане, маленькой каске и широких ботфортах с рас­трубами выше колен. Трудно было определить его чин. Офицер ловко спрыгнул со своей буланой лошаденки, бро­сил поводья вестовому и стремительно подскочил к костру. Наклонился над котлом, в котором варилась каша, потянул носом воздух и сказал:

— Молодцы ребята! Только приехали, а уже каша ва­рится! Угощайте!

Большими голубыми глазами оглядел офицер встрево­женных сечевиков. Запорожцы были удивлены этими сло­вами. Они ожидали чего угодно: дотошных расспросов о том, кто они, да откуда, да зачем сюда попали, неизбеж­ного начальственного окрика или недоброго презрительно­го молчания. Поэтому ответили не сразу, но радостно и удивленно:

— Та хиба ж нам каши жалко?

— Будьте ласкавы!..

— Зараз каша поспеет, так и ешьте на здоровье!

— Спасибо, братцы! Только, чур, уговор держать — есть кашу вместе будем,— улыбнулся сухощавый офицер и крикнул донцам:— Привал!

Донцов не надо было просить. Они быстро расседлали коней, и скоро рядом с костром запорожцев запылало еще одно пламя.

Но офицер подсел к запорожскому котлу. Теперь, когда он снял каску, Кондрат хорошо рассмотрел его продолго­ватое со впалыми щеками лицо, высокий лоб, который увен­чивал задорный хохолок светлых волос. Быстрые голубые глаза делали морщинистое лицо офицера молодым. Ел он также по-молодому — быстро, по-солдатски. Это не мешало ему, однако, все время разговаривать с запорожцами, и скоро он уже знал всех своих сотрапезников по именам.

Кондрат с недоверием относился ко всякому начальству, ко всяким панам — будь они свои, русские, или чужие — турецкие, татарские. Он хорошо помнил, как пан Тышевский за откровенные слова приказал гайдукам заковать его и цепи. Свежи были в памяти Хурделицы виденные и слы­шанные им страшные истории о зверских издевательствах панов-начальников над простым людом. Поэтому молодой казак все время был настороже: не прикидывается ли доб­ряком этот начальник, чтобы потом, выбрав момент, отдать приказ своим донцам взять их под стражу как беглых зло­деев? Всего можно ожидать от пана. И попадешь не на сбор казачий, а в острог!..

Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало Конд­рату, что офицер этот никогда не сделает ни ему, ни его то­варищам ничего худого.

С каждой минутой он все больше и больше нравился Хурделице своей прямотой и простотой. «Видно, из солдат в офицеры вышел. Не знатный»,— решил про себя Конд­рат.

Наконец офицер задал вопрос, которого с тревогой ожи­дали все запорожцы:

— Откуда и куда путь держите?

Кондрат ответил за всех:

— Мы с Ханщины, ваше благородие. Едем в Бериславль, на сбор казаков верных.

— Помилуй бог! — воскликнул офицер.— Теперь сбор казачий не там, а в урочище Васильковом, на лимане Буг- ском. Значит, вместе со мной вам путь держать, судари! — И добавил: —Видно, не сладко под турком вам было? А?

— Да мы турка почти и не видели. Басурманы все сей­час под Очаковом да Хаджибеем.

— Постой, братец. Откуда ты знаешь?—нахмурил бро­ви офицер.

Кондрат подробно рассказал ему все, что знал о турках и ордынцах от Николы Аспориди и Озен-башлы. Видя, что офицер внимательно слушает его, Кондрат поведал ему и о своем чертеже на бересте.

— Какой чертеж? Давай его, братец, сюда! — восклик­нул начальник.

— Вот,— Хурделица вынул из переметных сум свиток и развернул,— чертеж Хаджибейской крепости.

Внимательно рассмотрел чертеж офицер. Его морщини­стое лицо посветлело от улыбки.

— Так ты и грамоту разумеешь, казак?

Начальник посмотрел в умные чуть раскосые глаза

Хурделицы.

— Понемногу...

— А в бою был?

— Рубился с ордынцами.

— Он нас на поиск водил, ваше благородие,— вмешал­ся в разговор Максим Корж.

— И как?

— Побили супостатов. Хотя их поболе нас было,— от­ветил Кондрат.

— Молодец! Русские всегда басурманов били и бить будут. Завтра же всех своих веди в Васильково. Будем качкарун турку делать. Казак что солдат: раз война — бей врага! Напрасно турки за каменными стенами хоронятся. Против русского оружия им не устоять! Везде достанем их. — Офицер замолчал. Он посмотрел на звезды, что уже густо высыпали в небе.

— А теперь,— закричал он,— отбой! Спать, братцы, спать!

Кондрата и его товарищей сначала удивило, что офицер даже не спросил, почему они прибыли с Ханщины, что за­ставило их в былые времена бежать под власть басурман­скую. «Видно, все знает. Сам испытал службу солдат­скую»,— решили сечевики. Теперь им уже не показалось странным ни то, что офицер велел вестовому облить себя перед сном студеной водой, ни то, что спать лег на охапке прошлогоднего камыша, прикрывшись тонким синим пла­щом.

Кондрат тихо спросил вестового:

— Кто твой начальник?

И долго не мог заснуть, вспоминая ответ:

— Да как же ты не признал? Александр Васильевич Суворов, генерал-аншеф.

XXVII

КАЗАЧИЙ СБОР

Заря не занялась еще, а Суворов уже поднял казаков в поход. Генерал-аншеф любил быструю езду. Донцы и запорожцы еле поспевали за ним.

Хурделица заметил в руках одного из донцов странное длинное копье. Толстое древко было обтянуто кожаным чехлом.

Кондрат спросил у казака, что это он везет. Донец важно усмехнулся и сказал таинственным шепотом:

— Клейноды везем вам.— И показал глазами на дру­гого казака, который тоже держал какой-то предмет, обер­нутый холстом, похожий на короткую, утолщенную на кон­це трубу.

Только прибыв в Васильково — небольшое казацкое селение, расположенное в урочище на берегу Днепро-Бугского лимана, Кондрат понял, что это за клейноды привез генерал-аншеф.

Суворова встретили далеко в степи конные запорожцы, одетые в богатые кармазиновые кунтуши [20]. Максим Корж, много лет прослуживший в запорожском коше ^[21], сразу узнал своих знакомых: белого, как лунь, но еще могучего богатыря Сидора Белого; черноусого рябоватого крепыша Антона Головатого; смуглого стройного красавца Харька Чапегу.

Под колокольный звон Суворов въехал в селение, со­стоящее из одной длинной улицы.

В тот же день генерал-аншеф, не любивший никакого дела откладывать на завтра, произвел смотр сечевикам. На широком лугу, у самого лимана, построилось свыше восьмисот пеших и около сотни конных запорожцев. Алек­сандр Васильевич вручил Сидору Белому — начальнику вновь учрежденного войска черноморских казаков — знамя и позолоченную булаву — знак атаманской власти. В на­ступившей тишине негромко, но ясно прозвучал голос Су­ворова:

— Казак должен отечеству верным быть, храбрым, справедливым. Сабля, быстрота, внезапность — вот наши вожди. Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив, утроив шаг богатырский, нагрянь на него бы­стро, внезапно. Били турок в поле, били у реки, били у моря и ныне побьем!

По казачьим рядам прокатилось дружное «ура!» в от­вет на слова Суворова. От грома салютов — выстрелов из казацких ружей и пушек — задрожал воздух.

Верный своей привычке беседовать с простыми ратны­ми людьми, Суворов медленно объезжал строй. Среди каза­ков он узнавал много старых запорожцев, с которыми вме­сте воевал еще в первую русско-турецкую войну. Подъехав к одной сотне, Александр Васильевич сразу заприметил пновь прибывших сечевиков. Он кивнул Кондрату Хурделице:

— А ну, грамотей, подъезжай поближе!

Когда Хурделица подъехал, Суворов сказал Харьку Чапеге, командовавшему конными черноморцами:

— Глянь-но, какого я тебе орла привел! Богатырь и грамотей в придачу. Кем ты его у себя определишь?

— Писарем,— ответил Чапега, который сам был негра­мотным и не очень уважал грамотеев, считая, что они не нужны в военном деле.

— Помилуй бог, ваше благородие,—возразил ему Алек­сандр Васильевич— На сей раз ты промах дал. Взгляни-ка на шрам, что на лице его. Он уже мечом крещенный! Воин! Он не немогузнайка какой-то! Так что писарем ему не быть! А есаул из него выйдет славный!— И, тронув коня, Суворов поехал вдоль казачьих рядов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

ЧЕРТЕЖ ПРИГОДИЛСЯ

Не успели 3 сентября 1789 года в куренях Черномор­ского войска пропеть утреннюю молитву, как есаула Конд­рата Хурделицу вызвали к командующему корпусом.

Будущий фельдмаршал армии Гудович имел тогда чин генерал-поручика. Жил он в самом большом здании Оча­кова. В этом доме еще девять месяцев назад размещался гарем трехбунчужного паши Сеид-Магомета.

Темно-вишневый румянец зацвел на смуглых скулах Кондрата, когда он поднимался по каменным ступеням ге­неральского крыльца.

«Может быть,— думал он,— вот по этой же лестнице вели басурманы связанной невольницей невесту мою, Ма­ринку». И сразу у него от гнева кровь застучала в висках, а рука невольно до боли сжала эфес сабли.

Два гренадера, охранявшие вход в дом, взяли ружья на караул. Дежурный офицер провел есаула во внутренние покои.

В просторной комнате стоял стол, заваленный книгами и ярко раскрашенными картами. Лучи утреннего солнца уже легли на застланный коврами пол, но в канделябрах все еще горели свечи. Жилистый невысокий человек в ге­неральском мундире отложил в сторону карту, которую пе­ред этим внимательно рассматривал. Его продолговатое су­ровое лицо выражало досаду. Умные серые глаза строго глядели из-под седеющих бровей.

— Добре,— сказал глуховатым голосом Иван Василье­вич Гудович, выслушав рапорт Хурделицы. — А скажи, казаче, откуда у себя сие? — генерал показал на рубец, что алой полосой пересекал черную бровь Кондрата. Это меня под Хаджибеем ордынец царапнул,— отве­тил есаул.

Вспоминая славный набег на ордынский улус, казак приосанился. Чуть раскосые глаза его заблестели, статная высокая фигура как-то вся подтянулась, а под сукном жу­пана заиграли тугие мускулы. Это не укрылось от глаз командующего. Он любил молодечество, и добродушная улыбка появилась у него на лице.

— Эге, раз ты под самым Хаджибеем такую зарубку получил, то, верно, дорогу туда хорошо запомнил.— Голос Гудовича звучал шутливо.

— Запомнил, ваше высокоблагородие! И не только за­помнил, а даже чертеж сотворил,— ответил Кондрат.

Гудович поднялся из-за стола.

— Про сей чертеж мне Харько Алексеевич Чапега го­варивал. Он при тебе?

Кондрат вынул из кармана шаровар кожаную трубочку и вытащил из нее берестяной свиток.

— Вот, ваше высокоблагородие!

Гудович развернул свиток. Глазам командующего от­крылся вырезанный на коричневой коре вид крепости, тонкие стрелы дорог, ведущих к ней, пересекаемые паути­ной степных речек и ручейков. Иван Васильевич долго раз­глядывал работу Кондрата, сравнивая берестяной чертеж с раскрашенными картами, что лежали на столе.

— Сам вырезал?—спросил он Хурделицу.

— Сам!

— А ведь ты, сударь мой, не наврал. Вот глянь-ка на французскую карту Хаджибея. Всё напутал в ней францу- зишка-ученый. Всё! И Куяльники-речки неверно показал, и холмы степные. Я сам вчера объезд сделал по местности сей и убедился: французские карты врут. А ты воспроиз­вел все верно и, гляжу, ничего не напутал...

— Да как мне было напутать, ваше высокоблагородие, когда я тутошний,— пояснил Кондрат.

Узнав, что Хурделица уроженец этих степей, командую­щий стал подробно расспрашивать его о местных жителях. Есаул рассказал Гудовичу о многочисленных хуторах, зи­мовниках, рассыпанных по балкам и оврагам очаковских степей. Здесь с незапамятных времен сеют пшеницу, овес, рожь, промышляют рыбу, добывают соль. Ни набеги та­тарских орд, ни грабежи и насилия турецких янычаров не смогли согнать исконных жителей с родной земли. Как копыта татарских коней не могут вытоптать степную траву, так разбойным ордам не одолеть тех, кто является искон­ными хозяевами края...

Командующий внимательно слушал взволнованную речь казака. Он, как и Суворов, любил советоваться с простыми людьми.

Когда есаул смолк, Иван Васильевич сказал, чеканя слова:

— Да ведомо тебе будет, что сегодня ночью поведу я войска в поиск на Хаджибей. Ты будешь указывать путь на крепость. Мы пойдем самой глухой дорогой, чтобы, как снег на голову, обрушиться на зловредное гнездо супоста­тов. Чертеж твой берестяной понадобится. Готовь коня к походу немедля...

ІІ

ДРУГ СУБАЛТЕРН^[22]

Полный каких-то смутных волнений вышел Хурделица из дома командующего. Он направился на выложенный ракушечником плац Очаковской крепости. Обычно в эти часы здесь проходили учения гренадерских и мушкетерских полков. Есаул надеялся повидать здесь своего друга Васи­лия Зюзина, субалтерна Николаевского гренадерского пол­ка. Кондрату хотелось поделиться с товарищем последними новостями. Но плац был пуст.

Солдат, дежуривший у пожарной каланчи, в которую был превращен турецкий минарет, сказал ему, что сегодня строевые экзерциции ^[23] отменены начальством и войска отведены на отдых. Кондрат поспешил на квартиру Зю­зина. Застал он его сидящим возле раскрытого походного сун­дука с дымящейся трубкой в зубах. Молодой субалтерн размышлял, как лучше разместить в сундуке свои немного­численные пожитки. Тут же рядом его денщик Кузьма, разбитной быстроглазый паренек, обшивал красным сук­ном потрепанные обшлага старенького офицерского мун­дира. Увидев в дверях товарища, Зюзин швырнул в сто­рону трубку и стремительно поднялся ему навстречу. Ко­сичка, в которую были заплетены его рыжеватые волосы, от быстрых движений заметалась по широким плечам.

— Кондратушка, я тебя давно ожидаю. Новостей для тебя припас — уйму! — воскликнул Зюзин, обнимая гостя. Его зеленоватые, как апрельская трава, глаза весело за­сверкали.

— Ежели о походе на Хаджибей, то уже знаю,— улыб­нулся гость.

— Нет, братец, не только о походе. Вести сии более сердечных дел твоих касаемы,— ответил Василий.— Садись к столу. А ты, Кузьма,— он обратился к денщику,— пойди раздобудь закуски да и того, чем горло промочить. Не ви­дишь разве — гость у нас?

Кузьма быстро выскочил из комнаты. Зюзин подошел к Кондрату и взял его за руку.

— Слушай, вчера из разведывательного поиска вернул­ся командир донских казаков майор Иван Петрович Кумшацкий. Он видел нашего лазутчика Николу Аспориди, который держит в Хаджибее кофейню. Аспориди поведал, что еще до взятия нашими войсками Очакова Саид-Магомет-паша перевел оттуда весь свой гарем и невольниц в Хаджибей, к брату своей жены паше Ахмету, чтобы затем отправить их в Стамбул. Невольницы сейчас живут в доме Ахмета под неусыпным надзором евнухов. Но турки не ре­шаются отправить «живой товар» в свою столицу. Они боятся, как бы в море их корабли не перехватила наша эс­кадра. Видать, памятную острастку дал им под Фидониси адмирал Ушаков. Среди невольниц, говорит, есть красивая казачка по имени Маринка...

Его рассказ Кондрат прервал радостным возгласом:

— Василь, да ведь то же моя, моя Маринка! — Однако через мгновенье лицо его стало мрачным.— Эх, Василь, Василь! Хороша твоя весть, да недолго она радует. Ведь Ма­ринка моя все еще там.— Кондрат безнадежно махнул ру­кой.— Там, в когтях турецких...

— Не горюй, Кондратушка. Дай срок — вырвем ее! Скоро скрутим вязы чертям хаджибейским,— загорячился Василий.— Ух, и надо мне с ними за Очаков расплатиться! — продолжал он.

Тонкие сильные пальцы Зюзина до боли сжали руку Хурделице. В задорной убежденности субалтерна было столько юношеского огня, что есаул грустно улыбнулся: Ничего его, чертяку, не берет. Гляди, и в самом деле опять первым на крепостную стену полезет, как тогда в Очакове»,— подумал Кондрат. И перед ним возникла кар­тина одного памятного ему декабрьского дня.