Лингвистическая непрерывность

Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны - навязывается им; и благодаря этому он явля­ется реальностью не только физиологической и психической, но и прежде всего социальной.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и че­ловеческие общества не могли бы существовать без языка.

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается непо­средственно от одного лица к другому: язык, как когда-то было ска­зано, не вещь, έργον, а деятельность ένέργέίά. Каждый ребенок, на­учаясь говорить, должен сам создать себе систему ассоциаций между движениями органов речи и ощущениями, подобную той системе, ко­торой обладают окружающие. Он не получает от них готовых при­емов артикуляции: он научается артикулировать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми грамматиче­ских парадигм; он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим - вы едите, мы стоим ~ вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребенок употребляет, чтобы приспособиться к вос­произведению того, что он слышит, ему, при восстановлении всей сис­темы ассоциаций, не удается вполне точно воспроизвести язык чле­нов той группы, к которой он принадлежит; некоторые детали про­изношения не улавливаются его слухом, некоторые особенности сло­воизменения ускользают от его внимания, и вообще системы, кото­рые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрослых; каждый раз как ребенок научается говорить, в язык вводятся новше­ства.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностями, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вызы­вают насмешки, а не подражание. Но есть новшества, опирающиеся на общие принципы и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение опреде­ленного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкающих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело ее вытес­няющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети оказались неспо­собными произносить смягченное l и стали его заменять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода новшество является абсолютно регулярным: смягченное l исчезло на всем севере Франции и заменилось на у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но примерно с 410 г. до н. э. в надписях замечается небрежное его употребление; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, употребляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно перестает употреб­ляться в именительном - винительном падеже, но сохраняется в родительном падеже. Наконец оно исчезает окончательно даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. не встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом языке, и противопоставление в числе осталось только между единственным и множественным.

Но во всех случаях налицо непрерывность: изменения, совершаю­щиеся сами собою и не являющиеся результатом подражания чуже­земному говору, происходят не от желания новизны; наоборот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспроизводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настолько велики, ни на­столько многочисленны, чтобы поколения, живущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употребление языка необходимо приводит к его изменению. С каждым разом как употребляется какое-либо выра­жение, оно становится менее странным для слушателя, а для произно­сящего еще более легким для нового воспроизведения. Таков нор­мальный результат привычки. Выразительное значение слов вслед­ствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стре­мятся образовывать группы. Чтобы поддержать выразительную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подновлять выраже­ния; именно поэтому имеют тенденцию выходить из употребления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвы­чайно и т.п., по мере того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низво­дятся на степень грамматических элементов: в латинском выражении habeo aliquid factum "я имею что-либо сделанным" habeo имело еще полное свое значение; но j'ai во французском выражении j'ai fait "я сделал", неоднократно повторяясь, постепенно утратило свою само­стоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo factum), которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грамматическую форму, равносильную латин­скому fed и не имеющую больше выразительной силы. Слова, кото­рые таким путем становятся простыми грамматическими элементами, привесками предложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illa(m) в со­четании со следующим именем дает французский артикль la, тогда как развитие - совершенно иное - самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle "она", ко­торое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно - результат естествен­ной преемственности поколений, использования языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого у лиц данного ряда поко­лений в данный период времени. Хотя изменения этого типа проис­ходят независимо в каждом из говоров данной области, следует ожи­дать, что они произойдут в различные, но близкие моменты времени с незначительными уклонениями во всех местах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягченное l превратилось в у во всей се­верной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалекте, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до н.э. в аттическом, т.е. в гово­рах континентальной Греции. Условия таких изменений. - часто не­известные, почти всегда не поддающиеся точному определению, если только они не свойственны какой-либо одной местности, дейст­вуют на обширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым образом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, существуют другие изменения, весьма различные по внешнему виду, но сводящие­ся в основе к одному и тому же явлению - к заимствованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной груп­пы вступают в торговые, политические, религиозные или интеллекту­альные сношения с членами других групп и лишь только некоторые лица приобретают знание чужого языка, тотчас является возмож­ность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного говора, то из него возможно заимствовать только отдельные слова: так, грече­ский язык заимствовал от финикийцев несколько торговых терминов, точно так же французский язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуры языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заимствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже в области произношения и словоизменения. Так, например, крестьянин, узнав, что слова toi, moi, roi, произносимые на его диа­лекте twe mwe rwe, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат как twa, mwa, rwa, даже не никогда слышав, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора lwe употребить форму Iwa. Такого рода подстановки одной формы вме­сто другой приводят к результату, сходному с результатом изменений нормального типа, и, раз они произошли, часто бывает невозможно различить, с какого рода изменениями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором случае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры северной половины Франции испытали весьма сильное влияние общефранцузского язы­ка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не мо­жет рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах; но почти во всех диалектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до н.э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, затем так назы­ваемого койнэ; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду не легко най­ти писанный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

И та и другая разновидность заимствования не есть явление ред­кое и случайное: это явление частое или, лучше сказать, постоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (германская, сла­вянская, эллинская и т.д.) является результатом распространения ка­кого-либо общего языка на более или менее значительную массу на­селения. У нас нет возможности определить, какая часть фактов, изу­чаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, что какой-нибудь говор являлся результатом одной только передачи язы­ка из поколения к поколению и изменений, происходящих вследствие употребления языка и его передачи. Всюду мы видим, как преобла­дающие говоры являются образцом для подражания и как люди ста­раются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высокое социальное положение, признаются говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие говоры, то язык дифференцировался бы до беско­нечности и не был бы в состоянии служить средством общения об­ширных групп людей.

Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда населе­ние меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных коло­нистов или язык более цивилизованных людей, пользующийся осо­бым престижем, взрослым представителям этого населения не удается в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие говорить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учатся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в доста­точной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от фран­цуза и иностранки и воспитанный среди французских детей, почти совсем не воспроизводит недостатки говора своей матери. Тем не ме­нее кое-какие особенности речи сохраняются. Более того, если насе­ление перенимает язык, глубоко отличный от своего прежнего языка, оно может вовсе не усвоить некоторые его характерные черты. Не­гры-рабы, которые стали говорить по-французски или по-испански, не приобрели ни точного произношения, ни правильного употребле­ния грамматических форм как вследствие слишком большого отли­чия их родного языка, так, в особенности, еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального положения, они не чувствовали надобности говорить так, как их господа: креоль­ские наречия сохранили черты африканских языков. Впрочем, в мно­гочисленных сменах языков, которые происходили в исторические времена и происходят еще и теперь, многие народы выказали способ­ность достаточно точно усваивать язык друг у друга. Ничто не за­ставляет предполагать, что особенности, характеризующие роман­ские языки, ведут свое начало в большей своей части от самого мо­мента проникновения латинского языка в область их нынешнего рас­пространения. Не следует преувеличивать значения этого типа изме­нений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить некоторые зна­чительные перемены в системе артикуляции, подобные германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно армянская система смычных тождественна системе смычных в грузинском языке, языке не индоевропейском. В тосканском диалекте, на территории былого распространения этрусского языка, наблюдается особое про­изношение смычных, восходящее к произношению этрусского языка,

в котором, насколько об это можно судить по древней передаче, бы­ли глухие придыхательные, но не было звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим совершилась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерывного раз­вития. Всё же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, мо­гущие, впрочем, проявиться и много времени спустя после перемены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно отме­тить, что во всех областях с более или менее древней историей язык сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльский язык проник лишь в первой половине последнего тысячелетия до н. э.; затем, в течение первого тысячелетия н. э. он был сменен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей степени, чем устойчивее говорящее на них население: чрезвычайное единство по­линезийских языков объясняется устойчивостью населения Полине­зии; в одной из областей распространения индоевропейских языков, в Литве, где население, по-видимому, почти вовсе не сменялось в тече­ние весьма долгого времени, язык отличается исключительной в не­которых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано: иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уровня, который можно сравнивать с уровнем, до­стигнутым романскими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип: произношение и морфология каждого из них характеризуются сво­ими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причины этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особен­ностей, которыми характеризовались языки прежнего населения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных язы­ком индоевропейским, называется "действием субстрата".

Кроме того, не следует упускать из виду, и в большей степени, чем это делали раньше, такие периоды, когда одно и то же население пользуется одновременно двумя языками и когда, следовательно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещаются два сред­ства выражения, относящиеся к двум разным языкам: это так назы­ваемые периоды "двуязычия". Люди, располагающие двумя различ­ными средствами выражения сразу, порою вводят в один из двух язы­ков, на котором они говорят, приемы, принадлежащие другому язы­ку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господство­вали франки, утвердился по образцу германских языков прием выра­жения вопроса, состоящий в постановке подлежащего после глагола: и доныне мы имеем по-французски вопросительное: etes-vous venus? "пришли ли вы?", противопоставленное утвердительному: vous etes venus "вы пришли". Таким образом, этот прием французского языка есть собственно прием германских языков, осуществляемый с помо­щью романских элементов.