Книга вторая 12 страница

Столовая уже открылась, но в такую рань там не было ни одного студента, завтракали только люди из обслуги, перед тем как заступить на смену. Я взял себе чашку кофе и пару яиц всмятку и присел за столик у окна.

Занятия начинались сегодня, в четверг, но встреча с Джулианом предстояла мне только в понедельник. После завтрака я вернулся домой и засел за неправильные вторые аористы. В четыре часа я наконец поднял голову от книг и посмотрел в окно. На западе тускнели последние отблески солнца, снег на лугу был исчерчен длинными тенями тисов и ясеней, и было такое ощущение, будто весь день я провел в постели и, только что продрав глаза, пытаюсь отойти от сна.

Вечером по случаю начала семестра был объявлен торжественный ужин – ростбиф, фасоль с миндалем, сырное суфле и какое-то навороченное чечевичное блюдо для вегетарианцев. Я поужинал в одиночестве за тем же столиком, где сидел утром. В столовой было не повернуться; все курили, смеялись, тащили стулья к столикам, где и так уже не было места, и, приветствуя знакомых, бродили с тарелками в руках от одной тусовки к другой. Рядом со мной сидели студенты художественного факультета – об их принадлежности к искусству свидетельствовали горделивые пятна краски на одежде и забившаяся под ногти тушь. Один из них рисовал маркером на полотняной салфетке, другой ел рис из плошки, пользуясь перевернутыми кисточками вместо палочек. Я видел их впервые. Попивая кофе и оглядывая зал, я внезапно подумал, что Лафорг оказался прав: я действительно отрезан от жизни колледжа (впрочем, не сказать, чтобы я горел желанием сводить близкое знакомство с людьми, которым кисти для рисования служили столовым прибором).

Поблизости два неандертальца вели беспощадный сбор средств для пивной вечеринки в скульптурной мастерской. Я знал эту парочку, как знали ее почти все хэмпденские студенты. Один из неандертальцев был сыном крупного рэкетира с Западного побережья, другой – сыном известного продюсера. Они значились соответственно президентом и вице-президентом Студенческого совета и использовали эти должности для организации женских боев в грязи, конкурсов «Кто больше выпьет», «Мисс Мокрая футболка» и тому подобных мероприятий. Оба были под метр девяносто – амбалы с отвисшей челюстью и трехдневной щетиной, в глазах – ничего, кроме безграничной тупости. Весной, едва потеплеет, такие, насколько я знал, обычно и вовсе забывают дорогу в аудитории и с утра до вечера валяются раздетыми по пояс на газоне, прихватив магнитофон и кулер с пивом. Общее мнение сходилось на том, что они славные ребята. Может, они и правда вели себя прилично с теми, кто одалживал им машину, продавал травку или оказывал другие услуги, но шизоидный блеск в их поросячьих глазках, особенно у продюсерского сынка, вызывал у меня острое желание держаться подальше. Его называли «Синий Свин» – далеко не всегда в шутку, но прозвище ему нравилось, и с идиотской гордостью он стремился его оправдывать: напившись (что происходило регулярно), поджигал мусорные баки, засовывал первокурсников в дымоходы, крушил окна пивными кегами и так далее.

Синий Свин (иначе Джад) и Фрэнк наконец добрались и до меня. Фрэнк сунул мне под нос жестянку с монетами и мятыми купюрами.

– А вот и мы. Тут у скульпторов пивной разгон вечерком намечается. Как насчет раскошелиться?

Опустив чашку на блюдце, я выудил из кармана пиджака четвертак и несколько центов.

– Слышь, мужик, а че, больше никак? – угрожающе процедил Джад.

Hoi polloi. Barbaroi.52

– К сожалению, – бросил я, отодвигая стул, и потянулся к вешалке за пальто.

Вернувшись домой, я сел за стол и, машинально открыв словарь, уставился на стену перед собой. «Аргентина?» – произнес я, словно ожидая ответа.

В пятницу утром я пошел на французский. Студенты по большей части дремали на задних партах, очевидно, пожиная плоды вчерашнего празднества. Ядовитый запах моющих средств, исходивший от полов и классной доски, противное гудение ламп дневного света и монотонный распев форм условного наклонения погрузили в транс и меня самого – слегка покачиваясь от усталости и скуки, я сидел, совершенно не замечая течения времени.

После занятия я направился прямиком к ближайшей телефонной кабинке и, набрав номер загородного дома, старательно прослушал по меньшей мере пятьдесят гудков. Ответа не было.

Шел снег. Я добрел до Монмута, поднялся к себе и уселся на кровать, задумчиво – а точнее, бездумно – глядя в окно на обледеневшие тисы. Через некоторое время я заставил себя перебраться за стол, но заниматься все равно не смог. В один конец, сказала диспетчер. Не подлежат возврату.

В Калифорнии было одиннадцать утра. Мои родители наверняка на работе. Спустившись в холл к моему старому другу таксофону, я позвонил матушке Фрэнсиса в Бостон, переведя оплату на моего отца.

– Ах, Ричард, – сказала она, когда до нее дошло, кто я такой. – Мой дорогой. Как это любезно с твоей стороны. Я так надеялась, что ты приедешь к нам в Нью-Йорк на Рождество. Где ты, прелесть моя? Прислать за тобой машину?

– Нет, спасибо, я в Хэмпдене. А Фрэнсис случайно не у вас?

– Но ведь Фрэнсис должен быть в колледже, разве нет?

– Извините, – в смятении выговорил я. Только в этот момент я сообразил, как глупо было звонить, не придумав заранее благовидный предлог. – Прошу прощения. Боюсь, я все перепутал.

– Что ты говоришь, дорогой?

– Мне казалось, он собирался сегодня быть в Бостоне.

– Ну, если так, то меня он пока не навестил. Я не расслышала, солнышко, так где ты сейчас? Давай я все-таки попрошу Криса за тобой заехать?

– Нет-нет, спасибо, я, собственно говоря, не в Бостоне. Я…

– Ты звонишь из колледжа? – обеспокоенно воскликнула она. – Дружочек, что случилось?

– Ничего, мэм, совсем ничего, – пробормотал я, подавив привычное желание бросить трубку – для этого было поздно. – Просто он зашел ко мне вчера вечером, я уже почти спал на самом деле, но мне послышалось, он сказал, что едет в Бостон… О! А вот и он! – театрально воскликнул я, от души надеясь, что моя реплика прозвучала не слишком ходульно.

– Где? Ты его видишь?

– Да, вон он, на лужайке, куда-то идет. Спасибо, большое спасибо, миссис, э-э, Абернати. – Окончательно запутавшись, я даже не мог вспомнить фамилию ее нового мужа.

– Можно просто Оливия, дорогой. Поцелуй за меня этого негодника и передай, чтоб не забыл позвонить в воскресенье.

Поспешно распрощавшись – к тому времени меня уже несколько раз прошиб пот, – я повернулся прочь, и тут откуда ни возьмись ко мне устремился Банни. Он был в одном из своих шикарных новых костюмчиков и бодро жевал огромный ком резинки. Мне смертельно не хотелось разговаривать с ним, но отступать было некуда.

52 Здесь: Чернь. Варвары (др. – греч.).

– Здорово, старик. А куда это Генри подевался? – начал он с места в карьер.

– Не знаю…

– Я вот тоже, – воинственно отозвался он. – С понедельника его не видел. И Франсуа тоже нигде нету, и близнецов. А с кем это, кстати, ты сейчас разговаривал?

– Э-э, да вот как раз с Фрэнсисом, – соврал я. – Так, поболтали немного. Засунув руки глубоко в карманы, Банни качнулся на пятках.

– Хм. Это он тебе звонил?

– Ну да.

– Откуда?

– Из дома, наверно.

– Точно? Звонок, случайно, не междугородний был?

У меня по спине побежали мурашки. Неужели он все-таки что-то знает обо всем этом?

– По-моему, нет, – ответил я.

– Генри тебе ничего не говорил насчет того, что собирается куда-нибудь уехать?

– Нет. А что?

– А то, что в его квартире уже несколько дней по вечерам свет не горит. И машина исчезла. Я всю Уотер-стрит обыскал, ее нигде нет.

Почему-то мне вдруг стало очень смешно. Я направился к черному ходу. Оконце в верхней части двери выходило на парковку за кортом. Ну разумеется – машина Генри так и стояла там, где я ее оставил.

Я показал в окошко:

– Вон она. Видишь?

Челюсти Банни замедлили ход, а лицо затуманилось от мыслительного усилия:

– Забавно…

– Почему?

Задумчивый розовый пузырь медленно расцвел у него на губах и лопнул со звонким хлопком.

– Да так, – бросил он и снова заработал челюстями.

– С чего ты взял, что они уехали?

– Так тебе все сразу и расскажи! – мотнув головой, усмехнулся он. – Какие вообще планы, старик?

Мы пошли ко мне наверх. По пути он остановился у общего холодильника, открыл дверцу и, подслеповато щурясь, принялся исследовать содержимое.

– Есть тут что-нибудь твое?

– Нет.

Но он уже доставал оттуда замороженный чизкейк. К коробочке была приклеена жалобная записка: «Пожалуйста, не надо это красть! Я на финансовой помощи. Дженни Дрекслер».

– Покатит, – сказал он, воровато оглядываясь. – Никого вроде нет?

– Никого.

Он засунул коробку под пальто и, насвистывая, пошел дальше по коридору. Зайдя в комнату, он выплюнул жвачку и быстрым небрежным движением прилепил комок к внутреннему краю мусорного ведра, вероятно, надеясь, что я не замечу. Плюхнувшись на стул, он принялся наворачивать чизкейк прямо из коробки обнаруженной на комоде ложечкой.

– Фу, какая гадость. Хочешь попробовать?

– Нет, спасибо.

Банни задумчиво облизал ложечку.

– Кислятина. Лимона слишком много бухнули, вот в чем проблема. А вот сыра пожалели.

Он задумался – я был уверен, об этой неудачной пропорции ингредиентов, – а потом вдруг спросил:

– Ты ведь в прошлом месяце порядком тусовался с Генри?

– Вроде того, – насторожившись, ответил я.

– Небось разговоры там всякие разговаривали, а?

– Под настроение.

– А про то, как мы были в Риме, он тебе не рассказывал? – спросил он, не сводя с меня пристального взгляда.

– Ну так, без подробностей.

– Он что-нибудь говорил про свой ранний отлет?

«Наконец-то, наконец-то мы доберемся до сути», – подумал я с облегчением и, не погрешив против истины, ответил:

– Нет, толком, считай, ничего. Когда он появился, я понял, что он уехал раньше срока. Но я не знал, что без тебя. В конце концов я его как-то спросил, и он сказал, что ты еще в Риме. Вот и все.

Поморщившись, Банни подцепил огромный кусок чизкейка.

– То есть он не объяснил, почему так рано уехал? – спросил он с набитым ртом.

– Нет, – покачал я головой, но, когда Банни не ответил, добавил: – Это как-то связано с деньгами, да?

– Это он тебе так сказал?

– Нет… Но он упомянул, что у тебя были проблемы с финансами, так что ему пришлось платить за жилье и все остальное. Это правда?

Банни махнул рукой, словно отгоняя муху:

– Ох уж этот Генри… Люблю я его, да и кто из нас его не любит, но, между нами, есть в нем все же чуток еврейской крови.

– Чего?

Но Банни обрел дар речи только после того, как расправился с очередным куском чизкейка:

– Это ж надо поднимать столько шуму после того, как выручил друга в трудную минуту! Но я-то знаю, в чем тут дело. Он просто боится, что его, так сказать, используют.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что в детстве кто-то взял и нашептал ему: «Сынок, у тебя куча денег, и, когда ты станешь большим, люди станут выманивать их у тебя всеми правдами и неправдами».

Прядь волос скрывала один его глаз, словно повязка старого морского волка. Другим он бросил на меня хитрый, всезнающий взгляд.

– Но я тебе так скажу: не в самих деньгах тут дело. Денег-то у него куры не клюют, дело в принципе. Он хочет быть уверен, что его любят не за толстый кошелек, а типа, просто так, за то, какой он есть.

Этот пассаж несказанно изумил меня, поскольку полностью противоречил моим собственным наблюдениям за частыми и, по моим меркам, экстравагантными проявлениями щедрости Генри.

– Так, значит, вы не из-за денег поссорились, – подытожил я.

– Не-а.

– Тогда, может быть, все-таки скажешь, из-за чего?

Банни подался вперед. Глубокая задумчивость на его лице на мгновение уступила место абсолютной искренности. Когда он открыл рот, я не сомневался, что сейчас он уж точно расскажет все без обиняков, но вместо этого он откашлялся и попросил меня, если не трудно, пойти сварить ему кофейку.

Вечером, лежа на кровати с конспектом, я вздрогнул от внезапного воспоминания, как будто в лицо мне ударил луч прожектора. Аргентина. Это слово нимало не утратило способность потрясать мое воображение и, поскольку я не имел точного представления о расположении обозначаемой им страны на карте, словно бы начало жить своей собственной, непонятной жизнью. Суровое Ар в начале навевало мысли о золоте, идолах, затерянных в

джунглях городах и подводило к зловещей, непроницаемой камере Ген, а звучное Тина повисало в конце знаком вопроса – какая ерунда, боже мой, но тогда мне казалось, что каким-то туманным образом это название, будучи одним из немногих фактов, которыми я располагал, может оказаться зашифрованным ответом или ключом к разгадке. Однако опешил я вовсе не от этого, а от осознания того, сколько сейчас времени – девять двадцать, убедился я, посмотрев на часы. Значит, самолет уже несет их по темному небу к выдуманной мной Аргентине? Или нет?

Отложив тетрадь, я поднялся с кровати и присел на стул у окна. В тот вечер я больше не занимался.

Выходные прошли, как проходит все на свете. Я провел их за греческим, одинокими походами в столовую и все теми же бесплодными раздумьями у себя в комнате. Меня мучила обида, и к тому же я скучал по ним гораздо сильнее, чем был готов признаться. Банни, непонятно почему, стал меня избегать. Пару раз я видел его в компании Марион и ее подружек; он что-то вещал с важным видом, а они, столпившись вокруг, восхищенно внимали ему открыв рот. (Все эти девицы были с факультета начального образования и, полагаю, считали его невероятным эрудитом – ведь он изучал древнегреческий и носил очки в металлической оправе.) Один раз я заметил его в компании Клоука Рэйберна, его давнего приятеля, но я не был знаком с Клоуком и постеснялся заговорить с Банни в его присутствии. С острым, растущим час от часу любопытством я ждал первого занятия у Джулиана. В понедельник я проснулся в шесть утра. Не желая приходить в несусветную рань, я довольно долго просидел в комнате уже полностью одетый и страшно переполошился, когда, взглянув на часы, понял, что если не потороплюсь, то просто-напросто опоздаю. Схватив книги, я

ринулся к выходу.

Уже у самого Лицея я осознал, что бегу, и заставил себя сбавить шаг. Очутившись внутри, я совладал с дыханием и медленно поднялся наверх. Ноги двигались, но в голове была пустота – совсем как в детстве, когда рождественским утром, после ночи, проведенной в нестерпимом предвкушении, все мои желания иссякали как по мановению руки и я подходил к двери комнаты, где меня ждали подарки, так, словно это было обычное утро обычного дня.

Они уже были там, все до единого: настороженные близнецы, примостившиеся на подоконнике; Фрэнсис, спиной ко мне; рядом с ним Генри. Банни, сидевший напротив них, раскачивался на стуле и что-то рассказывал.

– А теперь самый прикол, – обратился он к Генри и Фрэнсису, кивком привлекая к беседе и близнецов. Все взгляды были обращены на него, никто даже не заметил, как я вошел. – Так вот, начальник тюрьмы говорит: «Сынок, время уже вышло, а помилования от губернатора так и нет. Желаешь сказать последнее слово?» Этот чувак стоит соображает и, когда его уже подводят к стулу… – Банни поднес к глазам карандаш и уставился на кончик, – … оборачивается и бросает через плечо: «Ну что ж, теперь губернатор точно не получит мой голос на следующих выборах!»

Он с хохотом откинулся назад и тут заметил меня – я так и торчал в дверях, как остолоп.

– Чего стоишь, заходи, – сказал он, со стуком опуская на пол передние ножки стула. Близнецы вскинули глаза, вздрогнув, словно олени. Генри был невозмутим, как Будда,

только плотно сжатые губы все же выдавали волнение, но Фрэнсис побледнел прямо-таки до зеленого оттенка.

– А мы тут байки травим, пока суд да дело, – радушно сообщил мне Банни, снова принимаясь раскачиваться. – Ладно, поехали дальше. Смит и Джонс совершают вооруженное ограбление и оказываются в камере смертников. Само собой, оба апеллируют по обычным каналам, но апелляцию Смита отклоняют первой, и ему прямая дорога на электрический стул.

Он философски махнул рукой, словно иллюстрируя бренность этого мира, а потом

вдруг неожиданно подмигнул мне.

– Так вот, Джонса приводят посмотреть на казнь, он видит, как его дружка пристегивают к стулу…

Я заметил, что Чарльз, уставившись в пространство, прикусил губу.

– …и тут входит начальник тюрьмы. «Ну что, Джонс, – говорит, – какие новости насчет апелляции? – Да особо никаких, господин начальник, – отвечает Джонс. – Ах вот как, – продолжает тот, взглянув на часы, – ну тогда уж, наверно, нет смысла тащиться обратно в камеру, а?»

Запрокинув голову, Банни расхохотался, очень довольный собой, но никто даже не улыбнулся.

Когда Банни опять принялся за свое («А вот есть классная телега про Дикий Запад – ну, когда там еще виселицы в ходу были..»), Камилла подвинулась, освобождая место, и послала мне вымученную улыбку.

Я подошел и уселся на подоконник между ней и Чарльзом. Она быстро поцеловала меня в щеку:

– Как поживаешь? Ты, наверно, не мог понять, куда мы делись, да?

– Поверить не могу, что мы так до сих пор и не виделись, – негромко произнес Чарльз, поворачиваясь ко мне и забрасывая лодыжку одной ноги на колено другой. Нога тряслась, как испуганный зверек; ему пришлось положить сверху ладонь, чтобы унять дрожь. – Все дело в том, что мы страшно влипли с квартирой.

Не знаю, что я ожидал услышать от них, но явно не это:

– С квартирой?

– Мы оставили ключ в Виргинии.

– Тетушке Мэри-Грэй пришлось ехать аж в Роанок, чтобы отправить его через

«Федерал экспресс».

– Я думал, вы сдаете кому-то еще, – с подозрением сказал я.

– Да, но этот наш съемщик уехал неделю назад. Как последние идиоты, мы попросили его выслать нам ключ простым письмом. А хозяйка квартиры во Флориде. Так что все это время мы торчали в загородном доме.

– Как мыши в мышеловке.

– Фрэнсис повез нас туда, а за пару километров до дома с машиной что-то стряслось.

Жуткий скрежет и дым столбом.

– Руль отказал, представляешь? Мы влетели в канаву.

Они тараторили, перебивая друг друга. На несколько секунд их перекрыл пронзительный голос Банни:

– Так вот, у этого судьи была излюбленная система. По понедельникам он вешал угонщиков скота, по вторникам – шулеров, по средам – убийц..

– … Нам пришлось добираться пешком, – продолжал Чарльз, – а потом мы днями напролет названивали Генри, чтоб он за нами приехал. Но он не брал трубку, ты ведь знаешь, как трудно с ним бывает связаться…

– А у Фрэнсиса даже еды никакой не было, только несколько банок маслин и смесь для выпечки.

– Ох да, маслины и «Бисквик» на завтрак, обед и ужин.

«Неужели правда?» – подумал я и на краткий миг испытал огромное облегчение – нет, ну надо ж было быть таким дураком! – но тут вспомнил квартиру Генри и чемоданы у двери.

Банни подбирался к развязке:

– … И тут судья говорит: «Сынок, сегодня у нас пятница, и, хотя я с удовольствием повесил бы тебя прямо сейчас, придется подождать до вторника, так как…»

– Даже молока не было, – добавила Камилла. – «Бисквик» приходилось замешивать на

воде.

Раздалось негромкое покашливание, и я поднял глаза. На пороге стоял Джулиан.

– Умолкните, трещотки, – сказал он во внезапно наступившей тишине. – Силы

небесные, и где же вы пропадали все это время?

Чарльз прочистил горло и, глядя на стену, принялся как заведенный пересказывать историю про ключ от квартиры, машину в канаве и маслины с «Бисквиком». В косых лучах зимнего солнца предметы выглядели застывшими, прорисованными до мелочей, словно бы ненастоящими, и у меня возникло ощущение, что я начал смотреть с середины какой-то запутанный фильм и никак не могу уловить нить повествования. Тюремные шуточки Банни почему-то совершенно выбили меня из колеи, хотя я вспомнил, что раньше, осенью, он тоже постоянно рассказывал что-нибудь подобное. Тогда, как и сейчас, ответом было лишь натянутое молчание, но ведь другого эти глупые, дрянные шутки и не заслуживали. Мне всегда казалось, что Банни черпает их из какого-нибудь доисторического сборника анекдотов вроде «Адвокаты шутят», который, скорее всего, валяется у него на книжной полке рядом с автобиографией Боба Хоупа,53романами про Фу Манчу и «Мыслителями и творцами». (Позже выяснилось, что так оно и было.)

– Почему вы не позвонили мне? – озадаченно и, как мне показалось, несколько обиженно спросил Джулиан, когда Чарльз закончил свой рассказ.

Близнецы смотрели на него, не зная, что ответить.

– Нам это как-то в голову не пришло, – наконец сказала Камилла.

Джулиан посмеялся и процитировал афоризм из Ксенофонта, в котором буквально говорилось о палатках, воинах и приближении врага, но подразумевалось, что в час испытаний лучше всего обращаться за помощью к своим.

После греческого я вышел из кабинета, не обменявшись ни с кем ни словом, и зашагал прочь от Лицея в полном смятении чувств. Все мысли тут же отзывались беспричинным ощущением опасности и настолько противоречили друг другу, что я утратил способность строить какие-либо предположения и лишь тупо изумлялся происходящему. Перспектива возвращения в комнату казалась невыносимой. Я отправился в Общины и почти час просидел в кресле у окна, не в силах решить, чем заняться. Пойти в библиотеку? Взять машину Генри (ключи все еще были у меня) и съездить куда-нибудь – например, проверить, нет ли в «Орфеуме» дневного сеанса? Сходить к Джуди попросить таблетку валиума?

В конце концов я пришел к заключению, что последнее является необходимым условием для осуществления любого другого плана. Я вернулся в Монмут и поднялся к Джуди, но обнаружил на двери ее комнаты накорябанную золотым маркером записку: «Бет! Мы с Трэйси едем обедать в Манчестер. Давай с нами? Я в мастерской до одиннадцати. Д.».

Я стоял, озадаченно рассматривая дверь, облепленную фотографиями разбитых автомобилей и провокационными журнальными заголовками. На дверной ручке болталась в петле голая кукла Барби. Времени было начало второго. Я подошел к безупречно белой двери своей собственной комнаты – она единственная не была украшена постерами

«Флештоунз», религиозной пропагандой, суицидными цитатами из Арто54и тому подобным

– и подивился скорости, с какой мои соседи умудрились налепить всю эту дрянь, а также загадочности их мотивов.

Я лежал на кровати и смотрел в потолок, пытаясь вычислить, когда вернется Джуди, и

53 Боб (Лесли Таунс) Хоуп (1903–2003) – американский комедийный актер и эстрадный артист, суперзвезда радио, телевидения и кино, автор бесчисленных юморесок и крылатых шуток. Хоуп много ездил по миру и написал несколько книг, включая автобиографический роман «Смокинг есть, отправляюсь путешествовать» (1959).

54 Антонин (Антуан Мари Жозеф) Арто (1896–1948) – французский актер, поэт и теоретик театрального искусства, оказавший сильное влияние на развитие театра абсурда. Арто страдал расстройством психики, с 1937 г. он проводил большую часть времени в психиатрических лечебницах. Среди его работ – несколько эссе, посвященных самоубийству. Одно из наиболее часто цитируемых высказываний Арто на эту тему гласит:

«Если я совершу самоубийство, то не затем, чтобы себя разрушить, а затем, чтобы собрать себя воедино» («О самоубийстве», 1925).

придумать, чем развлечься до ее возвращения, когда ко мне постучали. Я отворил дверь – в коридоре стоял Генри.

– Привет, – сказал он.

Я словно бы онемел. Он созерцал меня с терпеливым безразличием – сосредоточенный, невозмутимый, под мышкой зажата книга.

– Здорово, – ответил я наконец.

– Как поживаешь?

– Отлично.

– Это хорошо. Долгое молчание.

– Ты сейчас занят? – вежливо осведомился он. Вопрос застал меня врасплох.

– Н-нет…

– Не хочешь составить мне компанию и немного прокатиться? Я потянулся за пальто.

Выехав из Хэмпдена, мы свернули с главного шоссе на грунтовку, которую до этого я никогда не замечал.

– Куда мы едем? – поинтересовался я с некоторым беспокойством.

– Я подумал, что можно было бы посетить распродажу имущества на Олдкворри-роуд, – безмятежно ответил Генри.

За всю свою жизнь я редко испытывал такое удивление, как в тот раз, когда дорога действительно привела нас, почти час спустя, к большому дому, вывеска перед которым гласила «РАСПРОДАЖА ИМУЩЕСТВА».

Хотя сам дом был просто шикарным, распродажа оказалась так себе: рояль, заставленный столовым серебром и надтреснутыми бокалами, большие стоячие часы, несколько коробок с пластинками, кухонной утварью и игрушками и кое-что из мягкой мебели, изрядно поцарапанной кошками. Все это было кое-как свалено в гараже.

Перебирая стопку старых нот, я краем глаза следил за Генри. Он без особого интереса поворошил серебряные ножи, равнодушно наиграл одной рукой несколько тактов из стоявших на пюпитре «Грез» Шумана, открыл заднюю дверцу часов и осмотрел механизм, после чего углубился в долгую беседу с подошедшей племянницей бывшего владельца о том, когда лучше всего высаживать в грунт луковицы тюльпанов. Перерыв ноты два раза подряд, я переместился к посуде, потом к пластинкам. Генри купил садовую тяпку за двадцать пять центов.

– Извини, что вытащил тебя в такую даль, – сказал он на обратном пути.

– Ничего страшного, – пробормотал я, съежившись на сиденье около самой дверцы.

– Признаться, я проголодался. А ты? Не хочешь ли, случайно, поужинать?

Мы заехали в закусочную на окраине Хэмпдена. Ранним вечером там не было ни души. Генри заказал ужин по полной программе – гороховый суп, ростбиф, салат, картофельное пюре с мясной подливкой, кофе и кусок пирога – и методично расправился с ним в полном молчании, смакуя каждое блюдо. Ковыряя свой омлет, я был не в силах сдержаться и то и дело поглядывал на Генри. Мне казалось, я пришел в вагон-ресторан, где стюард усадил меня за один столик с другим одиноким путешественником. Этот благовоспитанный незнакомец, возможно, даже не говорил на моем языке, однако ему, похоже, было приятно ужинать в моем обществе – от него исходила спокойная приветливость, словно мы были знакомы всю жизнь.

Поев, он достал из кармана рубашки сигареты (он курил «Лаки страйк»; даже сейчас, мысленно рисуя его образ, я тут же вспоминаю этот красный кружок у него над сердцем) и, щелчком выбив пару, протянул пачку мне, вопросительно подняв бровь. Я покачал головой.

Он выкурил одну сигарету, потом другую. Нам принесли по второй чашке кофе. Сделав глоток, он пристально посмотрел на меня:

– Почему ты весь день такой притихший? Я только пожал плечами.

– Разве ты не хочешь послушать про нашу поездку в Аргентину?

Опустив чашку на блюдце, я несколько секунд осознавал услышанное. Затем меня одолел смех.

– Да… Да, конечно, хочу… Расскажи.

– Тебя не удивляет, что я знаю? Про то, что ты знаешь, я имею в виду?

Отразившееся на моем лице замешательство, видимо, говорило само за себя, потому что теперь засмеялся он.

– Никакой мистики. Когда я позвонил, чтобы аннулировать заказ, – они, естественно, не хотели этого делать, билеты вообще-то не подлежали возврату, но, думаю, мне удалось все уладить, – так вот, когда я позвонил в компанию, они очень удивились и сказали, что ведь я подтвердил вылет буквально накануне.

– Как ты узнал, что это я им звонил?

– Кто же еще? Только у тебя был ключ. Нет-нет, все нормально, я специально оставил его тебе, – тут же прибавил он, когда я начал смущенно оправдываться. – По ряду причин это значительно упростило бы дело впоследствии, но, как назло, ты нагрянул в самый неудачный момент. Я отлучился всего на пару часов, приди ты чуть позже, никаких следов уже бы не осталось.

Он отпил кофе. У меня накопилось столько вопросов, что не было никаких шансов расположить их в логическом порядке.

– Зачем ты оставил мне ключ? – спросил я наобум.

– Если б мы все же уехали, кому-то пришлось бы в конце концов открыть квартиру для хозяйки, – пожал плечами Генри. – Понятно, что я прислал бы тебе указания, с кем связаться и как распорядиться оставшимися вещами, – вот только я совсем забыл про этого несчастного Лидэлла и Скотта. Ну, вернее, не то чтобы совсем… Но того, что ты явишься за ним, так сказать, bei Nacht und Nebel,55я действительно не учел. Глупо с моей стороны. Ты знаком с бессонницей ничуть не хуже меня.

– Давай проясним все до конца. Вы в результате не были в Аргентине? Генри насмешливо хмыкнул и сделал жест официанту.

– Разумеется, нет. В противном случае я сейчас не сидел бы здесь с тобой.

Оплатив счет, он предложил отправиться вместе с ним к Фрэнсису. «Думаю, его самого дома нет», – прибавил он.