История похитителя тел 31 страница
— Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то... пусть небольшое... но хорошее!
— Что, как ты думаешь?
— Солнечный свет.
— Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет солнца... на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он цветок, словно все мы — частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца... на снегу.
Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал самого себя.
— Это еще не все, — сказал я. — Было много всего. Только дурак этого не заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.
— Но этого не хватило.
— Мне — нет. Уже нет.
Молчание.
— Может быть, это и есть самое лучшее, — сказал я, — открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне нравится быть маленьким дьяволом.
Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой злобной улыбкой.
У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почти беззвучный вздох и снова посмотрел на меня.
— Только ты мог бы уйти туда, — сказал он. — И вернуться.
Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть таким дураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с таким безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен был понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату. Демон говорил мне, что он — лжец; говорил, что он — пройдоха. Но я рискнул, так как иначе быть просто не могло.
Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем-то и это тоже. Это глубинная истина.
— Ты переживал, пока меня не было? — спросил я, переводя взгляд на алтарь.
— Я жил как в аду. — Ровный, спокойный тон.
Я не ответил.
— Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но это моя забота и моя вина.
— За что ты меня любишь? — спросил я.
— Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотел бы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.
— А боль, она тебе тоже нужна?
— Твоя боль? — Он улыбнулся. — Конечно. Твою разновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.
— Ах ты самодовольный, циничный подонок, — прошептал я, и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. — Ты был мне нужен — и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня отвернулся!
Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я ничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собой набросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я держал при себе.
Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы потрясения — легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот, неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все это время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.
— Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так ли? — спросил он.
Я кивнул.
Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам как будто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше не мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно я осознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его и выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.
Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.
Я не стал.
Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый свет уличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония. Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так же просто, как и при тончайшем тумане.
— Я хочу, чтобы ты простил меня, — сказал он. — Хочу, чтобы ты понял — дело не в трусости, не в слабости. В тот раз я говорил тебе правду. Я не мог. Я не могу сделать человека таким! Пусть даже внутри этого смертного человека будешь ты. Я просто не мог.
— Я все это знаю.
Я попытался на этом остановиться. Но не мог. Моя вспыльчивость не унималась, моя чудесная вспыльчивость, заставившая меня швырнуть Дэвида Тальбота головой о стену.
— Я заслуживаю всего, что ты скажешь.
— А куда больше! — воскликнул я. — Но вот что мне нужно знать. — Я повернулся к нему лицом и произнес, стиснув зубы: — Ты всегда отказывал бы мне? Если бы остальные уничтожили мое тело — Мариус, кто-то еще, кто знал об этом, — а я остался бы в этом теле, как в ловушке, если бы я стал без конца приходить к тебе, умолять тебя и взывать, то ты, ты выгнал бы меня навсегда? Ты нарушил бы принципы?
— Не знаю.
— Не спеши с ответом. Поищи правду в своей душе. Ты знаешь. Пошевели своим гнусным воображением Ты знаешь. Ты отверг бы меня?
— У меня нет ответа!
— Я тебя презираю! — произнес я горьким, резким шепотом. — Я должен бы уничтожить тебя — завершить то, что начал, создавая тебя. Превратить тебя в пепел и растереть его руками. Ты знаешь, это в моих силах. Вот так! Мне это все равно что смертному пальцем щелкнуть. Сжечь тебя, как я сжег твой домишко. И ничто не спасло бы тебя, ничто на свете.
Я свирепо глянул на него, на резкие изящные углы его невозмутимого лица, слабо фосфорецирововавшего на фоне церковных теней. Какой красивой формы глубоко посаженные глаза с тонкими густыми черными ресницами. Какая идеальная нежная впадинка на верхней губе.
Ярость внутри меня кислотой разъедала вены и сжигала сверхъестественную кровь.
Но я не мог причинить ему вред. Мне и в голову бы не пришло исполнить эти жуткие трусливые угрозы. Я никогда не смог бы причинить вред Клодии. Создавать из ничего нечто — да. Подбрасывать в воздух обломки и смотреть, как они падают, — да. Но месть? Сухая, ужасная, противная месть. Что мне до нее?
— Подумай об этом, — прошептал он. — Ты мог бы создать еще кого-то после всего, что произошло? — Он пошел еще дальше. — Ты мог бы еще раз совершить Обряд Тьмы? И ты тоже не торопись с ответом. В поисках ответа загляни поглубже к себе в душу, как советовал мне. А когда найдешь его, можешь мне не рассказывать.
Потом он наклонился вперед, сокращая разделявшее нас расстояние, и прижал к моей щеке свои гладкие шелковые губы. Я намеревался отодвинуться, но он изо всех сил удерживал меня на месте, и я разрешил ему поцеловать себя холодным бесстрастным поцелуем; и теперь уже он отстранился, как скопище перерастающих одна в другую теней, не убирая руку с моего плеча, в то время как я не сводил глаз с алтаря.
Наконец я медленно поднялся, прошел мимо него и сделал Моджо жест просыпаться и идти.
Я прошел сквозь весь неф к выходу из церкви. Я нашел затененный уголок, где у статуи Святой Девы горят свечи, — альков, наполненный дрожащим приятным светом.
Мне вспомнились ароматы и звуки тропического леса. И зрелище маленькой выбеленной церкви на поляне, ее распахнутые двери и неестественный приглушенный звук колокола на странствующем ветру. И запах крови, хлещущей из ран на руках Гретхен.
Я поднял длинный фитиль, лежавший рядом, чтобы от него зажигать свечи, окунул его в старый огонек и зажег новый, горячий и желтый; он выровнялся, испуская резкое благоухание тающего воска.
Я уже было произнес: «За Гретхен», когда осознал, что зажег свечу совсем не ради нее. Я поднял глаза к лику Святой Девы. Я увидел распятие над алтарем Гретхен. Меня снова окружил мирный тропический лес, и я увидел палату с маленькими кроватками. За Клодию, мою бесценную прекрасную Клодию? Нет, и не за нее, как бы я ее ни любил...
Я знал, что эта свеча — за меня.
За того темноволосого человека, который любил Гретхен в Джорджтауне. За грустного, заблудившегося голубоглазого демона, каким я был прежде, чем стать тем человеком. За смертного мальчика двухвековой давности, который уехал в Париж с драгоценностями матери в кармане и со свертком одежды за спиной. За испорченное импульсивное создание, которое держало на руках умирающую Клодию.
За всех них и за дьявола, который стоит здесь, потому что любит свечи и любит зажигать огонек от огонька. Потому что не осталось ни Бога, в которого бы он верил, ни святых, ни Царицы Небесной.
Потому что он сдержал свою озлобившуюся вспыльчивость и не уничтожил своего друга.
Потому что он был одинок, как близко ни оказывался подле него тот друг. И потому что к нему вернулось счастье, как недуг, который он никогда не мог побороть, потому что его губы расползались в дьявольской улыбке, внутри билась жажда и усиливалось желание просто выйти на воздух и бродить по гладким и блестящим городским улицам.
Да. Эта свечка, эта чудесная крошечная свечка, благодаря которой свет на земле стал еще ярче, — за Вампира Лестата! И она будет гореть в пустой церкви всю ночь среди остальных огоньков. Будет гореть завтра, когда придут верующие; когда в эти двери войдет солнце.
Не угасай, свечка, ни во тьме, ни на солнце.
Да, за меня.
ГЛАВА 32
Вы думали, на этом история и закончилась?
И четвертый том «Вампирских хроник» подошел к концу?
Да, пора завершать мою повесть. И на самом деле ей лучше было бы закончиться, когда я зажег ту свечку, но это не так. Что я и понял на следующую ночь, едва открыв глаза.
Прошу вас перейти к тридцать третьей главе, чтобы выяснить, что же произошло. Или можете закрыть книгу сейчас, если хотите. Возможно, в результате вы пожалеете, что этого не сделали.
ГЛАВА 33
Барбадос.
Он все еще был там, когда я нагнал его. В отеле у моря.
Прошли недели, хотя почему я упустил столько времени, не знаю. Доброта здесь ни при чем, трусость тоже. Тем не менее я ждал. Я наблюдал за реставрацией великолепной квартирки на Рю-Рояль, шаг за шагом, пока в ней не появилось хотя бы несколько изысканно обставленных комнат, в которых можно было проводить время, обдумывать все, что случилось и что еще могло произойти. Луи вернулся, чтобы поселиться вместе со мной, и занимался поисками письменного стола, максимально похожего на тот, что стоял в гостиной более сотни лет тому назад.
Дэвид оставил у моего человека в Париже массу посланий. Он скоро уезжает на карнавал в Рио. Ему меня не хватает. Он хотел бы, чтобы я присоединился к нему.
С его поместьем все устроилось прекрасно. Он стал Дэвидом Тальботом, молодым кузеном старика, который умер в Майами, и новым владельцем дома своих предков. Этого добилась Таламаска, восстановив состояние, что он им оставил, и назначив ему щедрую пенсию. Он ушел с поста Верховного главы ордена, но оставил за собой свой кабинет. Он навсегда останется под их крылом.
Если мне нужно, у него появился для меня небольшой подарок. Медальон с миниатюрой Клодии. Он его отыскал. Изящный портрет; тонкая золотая цепочка. Он у него с собой, если я захочу, он мне его пришлет. Или, может быть, я сам приеду навестить его и сам приму подарок из его рук?
Барбадос. Он чувствовал искушение вернуться, так сказать, на место преступления. Погода стоит чудесная. Он писал, что опять перечитывает «Фауста». У него столько ко мне вопросов. Когда я приеду?
Он больше не видел ни Бога, ни дьявола, хотя перед отъездом из Европы провел немало времени в разнообразных парижских кафе. На поиски Бога или дьявола он эту жизнь тратить тоже не собирался.
«Только ты знаешь, каким я стал, — писал он. — Я по тебе скучаю, я хочу с тобой поговорить. Неужели ты не можешь вспомнить, что я помог тебе, и простить мне все остальное?»
Именно этот морской курорт он мне и описывал — красивые здания, покрытые розовой штукатуркой, расползающиеся во все стороны крыши бунгало, мягкие ароматные сады и бесконечные виды на чистый песок и искрящееся прозрачное море.
Я пошел к ним только после того, как побывал в садах на горе, постоял на тех же утесах, что посещал и он, окинул взглядом поросшие лесами горы и прислушался к ветру, обитавшему в ветвях шумно щелкающих кокосовых пальм.
Рассказывал ли он мне о горах? О том, что можно посмотреть вниз прямо на глубокие мягкие долины, что соседние склоны кажутся такими близкими, что их можно потрогать рукой — а на самом деле они далеко-далеко.
Кажется, нет, но цветы он описал прекрасно — похожее на креветку растение с крошечными цветками, орхидеи на дереве и рыжие лилии, неистово-красные лилии с нежными дрожащими лепестками, папоротник, приютившийся в глубоких прогалинах, восковые «райские птицы» и высокие жесткие ивы с сережками, и крошечные, с желтой шейкой бутоны трубной лозы.
Мы сходим туда вместе, говорил он.
Ладно, так мы и поступим. Тихий хруст гравия. О да, нигде высокие покачивающиеся пальмы не бывают так прекрасны, как на этих утесах.
Я ждал, минула полночь, и тогда я спустился к раскинувшемуся у моря отелю. Во дворе, как он и сказал, было полно розовых азалий, больших восковых слоновьих ушей и темных глянцевых кустов.
Я прошел через пустую неосвещенную столовую, длинное открытое крыльцо и спустился на пляж. Я зашел далеко на мелководье, чтобы увидеть бунгало с крытыми верандами на расстоянии. Я сразу его нашел.
Двери в маленький внутренний дворик были открыты нараспашку, желтый свет, исходящий из помещения, заливал небольшую мощеную площадку, расписной стол и стулья. Он сидел внутри, как на освещенной сцене, лицом к ночи и к воде, и печатал на маленьком переносном компьютере; в тишине упруго щелкали клавиши, заглушая даже ленивую, мягко пенящуюся волну.
Из одежды на нем ничего не было, за исключением пары белых пляжных шорт. Кожа приобрела темно-золотистый оттенок, словно он целыми днями спал на солнце. В темно-коричневых волосах просвечивали золотые полосы. Его голые плечи и гладкая безволосая грудь слегка светились. Мускулы на талии очень твердые. Бедра отливают золотистым блеском, а на тыльной стороне рук — редкие волоски.
Пока я был жив, я эти волоски даже не замечал. Или, может быть, они мне не нравились. Правда, не знаю. Теперь они мне нравились. Нравилось и то, что он выглядел в этом теле чуть худее, чем я. Да, все кости тела выделяются заметнее, в соответствии, полагаю, с неким современным стилем здоровой жизни, который утверждает, что необходимо следовать моде и недоедать. Ему это шло, шло и телу; полагаю, шло им обоим.
Комната за его спиной выглядела очень аккуратной и простоватой, в стиле островов, с балками до потолка и выложенным розовой плиткой полом. Кровать накрыта пестрым, пастельных оттенков покрывалом с неровным геометрическим индийским узором. Шкаф и тумбочки — белые, разрисованные яркими цветами. Освещение щедрое, благодаря большому количеству незатейливых ламп.
Я не мог не улыбнуться, видя, как он сидит среди этой роскоши и самозабвенно печатает, — Дэвид-ученый, глаза пляшут от наплыва идей в голове.
Приблизившись, я обратил внимание, что он очень чисто выбрит. Ногти подстрижены и отполированы, вероятно, даже профессиональным маникюристом. Волосы остались прежней густой копной, с которой я так небрежно обращался, находясь в этом теле, но их тоже подстригли и придали им куда более приятную форму. Рядом с ним лежал экземпляр «Фауста», открытый, на нем — ручка, многие страницы загнуты или отмечены маленькими серебристыми скрепками.
Я все еще неторопливо производил осмотр, отметив стоящую рядом бутылку шотландского виски и хрустальный бокал с толстым дном, пачку маленьких тонких сигар, когда он поднял глаза и увидел меня.
Я стоял на песке вдалеке от крыльца с низкими бетонными перилами, но при свете меня вполне можно было разглядеть.
— Лестат, — прошептал он. Его лицо просветлело. Он немедленно поднялся и направился ко мне знакомой грациозной походкой. — Слава Богу, ты пришел.
— Думаешь? — спросил я. Я вспомнил тот момент в Новом Орлеане, когда я смотрел, как суетливо выбегает из Кафе дю Монд Похититель Тел, и решил, что с другим человеком внутри это тело сможет двигаться, как пантера.
Он хотел обнять меня, но когда я застыл и чуть-чуть отодвинулся, он остановился и сложил руки на груди — жест, принадлежавший, казалось, всецело этому телу, так как я не помнил, чтобы видел его до Майами. Эти руки были тяжелее, чем его прежние руки. И грудь шире.
Она выглядела ужасно голой. А глаза — чистыми и неистовыми.
— Я скучал по тебе, — сказал он.
— Правда? Несомненно, ты здесь не отшельником живешь.
— Нет, с остальными я, на мой взгляд, встречаюсь даже слишком часто. Чересчур много званых ужинов в Бриджтауне. Несколько раз приезжал и уезжал мой друг Эрон. И другие члены здесь бывают. — Он сделал паузу. — Я не могу выносить их общество, Лестат. Я не могу находиться в поместье Тальботов со слугами и притворяться, что я сам себе кузен. В том, что произошло, есть нечто отвратительное. Иногда я не могу смотреть в зеркало. Но об этой стороне мне говорить не хочется.
— Почему же?
— Это временный период, период адаптации. Шок в конце концов пройдет. У меня еще столько дел. Как же я рад, что ты пришел, я чувствовал, что ты придешь. Сегодня утром я чуть не уехал в Рио, но у меня появилось отчетливое чувство, что вечером придешь ты.
— Ну и ну.
— В чем дело? Почему такое мрачное лицо? Почему ты злишься?
— Не знаю. В последнее время мне не требуются причины, чтобы злиться. Я должен бы быть счастлив. И скоро буду. Так всегда бывает — все-таки сегодня важная ночь.
Он пристально посмотрел на меня, пытаясь вычислить, что я имел в виду, или же, что более важно, как правильнее ответить.
— Заходи в дом, — наконец сказал он.
— Может, посидим в тени, на крыльце? Мне нравится бриз.
— Конечно, как скажешь.
Он зашел в комнатку, чтобы взять бутылку виски, налил себе выпить и присоединился ко мне за деревянным столиком. Я только что уселся на один из стульев и смотрел прямо в море.
— Так чем ты занимался? — спросил я.
— С чего же мне начать? — спросил он. — Я постоянно делаю записи — стараюсь описать все мелкие ощущения, новые открытия.
— Остаются ли сомнения в том, что ты прочно закрепился в этом теле?
— Никаких сомнений. — Он сделал большой глоток виски. — И, видимо, никаких ухудшений не наблюдается. Знаешь, я ведь этого боялся. Боялся даже когда в этом теле был ты, но не хотел говорить. У нас и без того было достаточно причин для беспокойства, правда? — Он повернулся, посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся. И тихим потрясенным голосом добавил: — Ты смотришь на человека, которого знаешь изнутри.
— Да нет, не особенно, — ответил я. — Расскажи мне, как ты справляешься с восприятием посторонних... тех, кто ни о чем не догадывается. Как женщины, приглашают тебя в спальни? А молодые мужчины?
Он посмотрел вдаль, на море, и в его лице внезапно появилась некоторая горечь.
— Ты знаешь ответ. Подобные приключения — не мое призвание. Мне нет до них дела. Я не говорю, что не получил удовольствия от нескольких сафари в спальне. Но меня ждут более важные дела, Лестат, куда более важные дела.
Я хочу съездить в разные места — в страны и города, которые всегда мечтал посетить. Рио — только начало. Я должен разрешить некоторые тайны, прояснить определенные вещи.
— Да, могу себе представить.
— Когда мы в последний раз были вместе, ты произнес очень важные слова. Ты сказал — конечно, ты не пожертвуешь Таламаске еще и эту жизнь. Так вот, они ее не получат. Моя первостепенная мысль заключается в том, что я не должен прожить ее зря. Что я должен сделать нечто чрезвычайно важное. Конечно, в каком именно направлении, я сразу не пойму. Будет период путешествий, приобретения знаний, оценки, а потом уже я приму решение относительно направления. И, погружаясь в исследования, я пишу. Я все записываю. Иногда целью мне кажутся сами записи.
— Понимаю.
— Мне о стольком хочется тебя спросить. Меня преследуют вопросы.
— Почему? Какие вопросы?
— О том, что ты пережил за те несколько дней, и сожалеешь ли ты хоть немного о том, что мы так скоро окончили это приключение.
— Какое приключение? Ты говоришь о моей жизни в качестве смертного человека?
— Да.
— Не жалею.
Он заговорил было снова, но резко замолчал. Потом продолжил.
— Что ты из этого вынес? — спросил он тихим пламенным голосом.
Я повернулся и опять взглянул на него. Да, лицо несомненно стало более угловатым. Значит, личность обострила черты лица и придала ему больше определенности. Прекрасно, решил я.
— Прости, Дэвид, я отвлекся. Спроси еще раз.
— Что ты из этого вынес? — спросил он с привычным терпением. — Какой урок?
— Не знаю, был ли это урок, — ответил я. — И мне нужно время, чтобы понять, чему я научился.
— Да, конечно, я понимаю.
— Могу сказать тебе, что у меня появилась новая страсть к приключениям, к странствиям, совсем как ты описываешь. Я хочу вернуться в тропики. Когда я ходил навестить Гретхен, то почти их не видел. Там есть один храм. Я хочу увидеть его снова.
— Ты никогда не рассказывал мне, что там произошло.
— Ну да, я рассказывал, но ты тогда был Рагланом. Свидетелем моей исповеди стал Похититель Тел. Черт, ну зачем ему нужно было красть такое? Но я уклоняюсь от темы. Существует столько мест, где мне тоже хочется побывать.
— Да.
— Новое влечение ко времени, к будущему, к тайнам естественного мира. Стать наблюдателем, которым я стал в ту давнюю ночь в Париже, когда меня силой превратили в то, что я есть. Я утратил иллюзии. Я лишился своей любимой лжи. Можешь сказать, что я пережил тот момент заново и Родился во Тьму по собственной воле. Да с какой радостью!
— Ну да, я понимаю.
— Правда? Тем лучше для тебя.
— Почему ты так говоришь? — Он понизил голос и заговорил медленнее. — Тебе требуется мое понимание, так же как и мне твое?
— Ты меня никогда не понимал, — ответил я. — О, это не обвинение. Ты живешь с иллюзиями на мой счет и благодаря им ты можешь выносить мои визиты, беседовать со мной, даже давать мне приют и помогать мне. Знай ты, кто я на самом деле, ты бы никогда этого не сделал. Я пытался тебе объяснить. Говоря о своих снах.
— Ты ошибаешься. Это говорит твое тщеславие, — сказал он.-Ты любишь воображать, что ты хуже, чем есть на самом деле. Какие сны? Не помню, чтобы ты говорил со мной о снах.
Я улыбнулся.
— Не помнишь? Подумай, Дэвид, это было давно. Мой сон про тигра. Я боялся за тебя. А теперь угроза, присутствовавшая в том сне, воплотится в жизнь.
— О чем ты?
— Я сделаю это с тобой, Дэвид. Я заберу тебя с собой.
— Что? — Он перешел на шепот. — Что ты такое говоришь? — Он наклонился вперед, стараясь разглядеть выражение моего лица. Но свет был сзади, а смертное зрение для этого недостаточно остро.
— Я же только что сказал. Я сделаю это с тобой, Дэвид.
— Зачем, зачем ты так говоришь?
— Потому что это правда, — ответил я. Я встал и ногой оттолкнул стул в сторону.
Он уставился на меня. Только сейчас его тело отреагировало на опасность — я увидел, как напряглись превосходные мускулы его рук. Он не сводил с меня глаз.
— Зачем ты так говоришь? Ты не мог бы так поступить со мной, — сказал он.
— Конечно, мог бы. Так и будет. Все это время я твердил тебе, что во мне живет зло. Я говорил тебе, что я и есть дьявол. Дьявол из твоего «Фауста», дьявол из твоих видений, тигр из моего сна!
— Нет, это неправда. — Он вскочил на ноги, перевернув за собой стул, и чуть не потерял равновесие. Он шагнул назад, в комнату. — Ты не дьявол, и ты сам это понимаешь. Не делай этого со мной! Я запрещаю! — Он стиснул зубы, произнося последние слова. — В сердце своем ты такой же человек, как и я. И ты этого не сделаешь.
— Черта с два, — ответил я. Я засмеялся. Ничего не мог с собой поделать. — Дэвид, Верховный глава ордена. Дэвид, жрец кандомбле.
Он попятился по выложенному плиткой полу, теперь полностью осветились его лицо и напряженные, сильные мускулы рук.
— Хочешь со мной драться? Это бесполезно. Никакая сила на земле меня не остановит.
— Я скорее умру, — сказал он тихим придушенным голосом. Его лицо темнело, к нему приливала кровь. Ах, кровь Дэвида.
— Я не дам тебе умереть. Что же ты не вызываешь своих старых бразильских духов? Уже не помнишь, как это делается, да? Сердце у тебя к этому не лежит. Но, если ты их и вызовешь, пользы не будет.
— Ты не можешь этого сделать, — сказал он, пытаясь овладеть собой. — Ты не сможешь отплатить мне таким образом.
— Да, вот так дьявол расплачивается со своими помощниками!
— Лестат, я же помог тебе справиться с Рагланом! Я помог тебе восстановить твое тело, и где же твоя клятва верности? Куда делись твои слова?
— Я обманул тебя, Дэвид. Я обманываю как себя, так и всех остальных. Вот чему меня научила моя экскурсия в этой плоти. Дэвид, ты меня удивляешь. Ты злишься, очень злишься, но не боишься. Ты похож на меня, Дэвид — вы с Клодией единственные, кто действительно обладает моей силой.
— Клодия, — кивнул он. — Ах да, Клодия. У меня есть для тебя кое-что, дорогой друг.
Он отошел, намеренно повернувшись спиной, чтобы я оценил бесстрашие этого жеста, и медленно, отказываясь торопиться, подошел к стоявшему у кровати сундуку. Когда он обернулся, в руке его был маленький медальон. — Из Таламаски. Медальон, что ты описывал.
— А, медальон. Давай сюда. — Только сейчас я заметил, как дрожат его руки, управляясь с овальным золотым футлярчиком. И пальцы, не так уж хорошо он с ними знаком, правда? Наконец он открыл его и швырнул мне; я посмотрел на миниатюру — ее лицо, ее глаза, ее золотые кудри. Ребенок, глядящий на меня из-под маски невинности. Или это не маска?
И постепенно из обширного затуманенного водоворота памяти выплыл момент, когда я впервые бросил взгляд на эту безделушку с золотой цепочкой... когда на темной грязной улице я наткнулся на зачумленную лачугу, где лежала ее мертвая мать, а сам смертный ребенок стал пищей для вампира — крошечное белое тельце беспомощно трепетало в объятиях Луи.
Как же я смеялся над ним, как тыкал в него пальцем, а потом схватил с вонючей постели тело мертвой женщины — матери Клодии — и принялся танцевать с ним по комнате. А на ее шее поблескивали золотая цепь и медальон, ибо даже самый наглый вор не вошел бы в лачугу, чтобы украсть пустячок из самой утробы чумы.
Роняя бедный труп, я схватил его левой рукой. Замок сломался, я раскрутил цепочку над головой, словно небольшой трофей, и бросил в карман, переступая через тело умирающей Клодии, чтобы побежать по улице вдогонку за Луи.
Только несколько месяцев спустя я обнаружил его в том самом кармане и поднес его к свету. Когда писали этот портрет, она была живым ребенком, но Темная Кровь придала ей то же приторное совершенство, что и художник. Это была моя Клодия, и я оставил медальон в сундуке, а как он попал в Таламаску или в другое место, я не знаю.
Я держал его в руках. Я поднял глаза. Я как будто только что побывал в том полуразрушенном доме, но вернулся сюда и увидел Дэвида. Он что-то говорил, но я его не слышал, а теперь до меня отчетливо донесся его голос:
— Ты сделаешь это со мной? — спросил он, и тембр голоса выдал его точно так же, как и дрожащие руки. — Посмотри на нее. Ты сделаешь это со мной?
Я взглянул на ее крошечное личико, а потом на него.
— Да, Дэвид, — сказал я. — Я говорил ей, что повторю все заново. И повторю с тобой.
Я перебросил медальон из комнаты через крыльцо, через песок — в море. Цепочка на миг оставила на небе золотую царапину, а потом исчезла, словно растворилась в прозрачном свете.
Он отскочил назад с удивившей меня скоростью и прижался к стене.
— Не надо, Лестат.
— Не спорь со мной, старый друг. Не трать зря силы. У тебя впереди еще целая ночь открытий.
— Ты этого не сделаешь! — выкрикнул он так низко, что его голос больше походил на гортанный рев. Он сдедал выпад, как будто считал, что сможет сбить меня с ног, ударил двумя кулаками в грудь, но я не пошевелился. Он упал, ударился и уставился на меня с выражением неподдельного гнева в полных слез глазах. Кровь опять бросилась ему в лицо, отчего оно стало еще темнее. И только теперь, увидев всю тщетность любой попытки защититься, он решил бежать.
Не успел он домчаться до крыльца, как я схватил его за горло. Пока он бешено сопротивлялся, как зверь, чтобы оторвать от себя мои пальцы и высвободиться, я массировал его шею. Я медленно приподнял его и, легко подставив под его затылок левую руку, я впился зубами в тонкую, ароматную молодую кожу и принял первый пузырящийся поток крови.
Ах, Дэвид, любимый Дэвид. Никогда еще я не погружался в душу, которую так хорошо знал. Что за густые и удивительные картины меня окружили: мягкий, прекрасный солнечный свет, рассекающий заросли секвой, хруст высокой травы в вельдте, грохот огромного ружья и дрожание земли под гулкими слоновьими шагами. Я увидел все: все бесконечные летние дожди, омывающие джунгли, вода, затопляющая сваи и крыльцо, сверкающая в небе молния, а за ними — бунтующее, грохочущее, обвиняющее сердце: «Ты меня предал, ты меня предал, ты забираешь меня против воли», — и густая, вкусная, соленая, жаркая кровь.
Я отбросил его назад. Для начала хватит. Я смотрел, как он с трудом поднимается на колени. Что видел он в те секунды? Узнал ли он, как темна и своевольна моя душа?
— Ты меня любишь? — сказал я. — Я твой единственный друг во всем мире?
Я наблюдал, как он ползет по полу. Он ухватился за ножку кровати и поднялся, потом у него закружилась голова, и он снова упал. И опять постарался встать.
— Ну давай, помогу! — сказал я. Я развернул его, поднял и вонзил зубы в прежние крошечные ранки.