История похитителя тел 9 страница

Много раз предлагал я ему свою более могущественную кровь. Он всегда отказывался. Солнце пустыни Гоби сожгло бы его дотла. Все его чувства были обострены и вполне соответствовали его вампирской сущности, но до Детей Тысячелетий ему было еще очень далеко. Он так и не научился хорошо читать чужие мысли. Если он и вводит смертного в транс, то исключительно по ошибке.

Конечно, я не могу читать его мысли, потому что я его создал, а мысли вампира и его создателя — никто не знает почему — всегда закрыты друг для друга. Подозреваю, что нам известно весьма немало о чувствах и страстях друг друга, однако образы чрезмерно сильны и потому не поддаются четкому определению. Но это лишь теория. Когда-нибудь нас, наверное, действительно будут изучать в лабораториях. Сквозь толстые стеклянные тюремные стены мы станем молить принести нам живую жертву, пока нас будут забрасывать вопросами и брать образцы крови из вены. Да, но как, интересно, им удастся проделать такое с Лестатом, который одним лишь усилием мысли способен сжечь дотла кого угодно.

Луи не услышал моих шагов по высокой траве у его дома.

Я длинной тенью проскользнул в комнату и успел устроиться напротив него в своем любимом красном бархатном кресле — я давным-давно притащил его сюда специально для себя, — когда он наконец оторвался от книги.

— А, это ты! — С этими словами он резко захлопнул книгу.

Его лицо, тонкое и изящное от природы, удивительно нежное, несмотря на явно читающуюся в нем силу, сияло великолепным румянцем. Он рано поохотился, а я пропустил это приключение. На секунду я испытал сокрушительное разочарование.

Тем не менее оживленное тихой пульсацией человеческой крови лицо выглядело невероятно соблазнительным. Я чувствовал запах смертной крови, что придавало близости к Луи новое, любопытное ощущение. Его красота всегда сводила меня с ума. Наверное, я идеализирую Луи в его отсутствие, но при каждой встрече он покоряет меня снова и снова.

Конечно, именно его красота и привлекла меня в те первые ночи в Луизиане, когда здесь царили колониальная дикость и беззаконие, а он был не более чем безрассудным пьяным дураком, который играл в карты, нарывался на драки в тавернах и делал все возможное, чтобы поскорее лишиться жизни. Что ж, он своего добился — более или менее.

Я не сразу понял причину ужаса, отразившегося на его лице, не понял, с чего это он вдруг так уставился на меня, а потом рывком поднялся, подошел и, склонившись, потрогал мое лицо. И тут я вспомнил! Моя потемневшая от солнца кожа!

— Что ты наделал? — прошептал он. Встав на колени и легко положив руку мне на плечо, он застыл в таком положении и смотрел на меня снизу вверх. Приятная близость, однако я не подал виду и хладнокровно оставался сидеть в кресле.

— Ничего, — сказал я, — все уже позади. Я пошел в пустыню, мне хотелось посмотреть, что получится...

— Хотелось посмотреть, что получится? — Он поднялся, отступил на шаг и впился в меня глазами. — Ты хотел убить себя, ведь так?

— Да нет, — ответил я. — Я пролежал на солнце весь день. А на второе утро, должно быть, каким-то образом зарылся в песок.

Он долго смотрел на меня, готовый вот-вот взорваться от возмущения, потом вернулся к своему столу, сел — немного шумновато для такого грациозного существа, — положил руки на закрытую книгу и вновь обратил на меня яростный взгляд.

— Зачем ты это сделал?

— Луи, у меня есть новости поважнее, — ответил я. — Забудь об этом. — Я показал на свое лицо. — Я должен рассказать тебе об удивительном происшествии. — Не в силах больше сдерживаться, я вскочил и принялся ходить по комнате, стараясь не наступать на горы омерзительного мусора; меня раздражало тусклое освещение — не потому, что я плохо видел окружающую обстановку, — просто я люблю свет.

Я рассказал все — как я увидел этого Раглана Джеймса в Венеции и Гонконге, а потом в Майами, как он прислал мне сообщение в Лондоне, а потом, конечно же, последовал за мной в Париж. Завтра вечером мы должны встретиться возле площади. Я изложил Луи содержание рассказов и объяснил, что все это значит. Упомянул о странном облике самого молодого человека, о своей уверенности в том, что он находится в чужом теле и что он способен осуществлять такой обмен.

— Ты не в своем уме, — ответил Луи.

— Не спеши с выводами, — отозвался я.

— Ты цитируешь мне слова этого идиота? Убей его. Покончи с ним. Найди его сегодня, если получится, и разделайся с ним.

— Луи, Бога ради...

— Лестат, это существо при желании может найти тебя? Это означает, что он знает, где ты спишь. Ты привел его сюда. Он знает, где сплю я! Хуже врага и представить невозможно! Mon Dieu, ну почему ты вечно ищешь неприятностей? Тебя уже ничто не сможет уничтожить — ни все Дети Тысячелетий, вместе взятые, ни даже полуденное солнце в пустыне Гоби, и вот ты заигрываешь с единственным врагом, который имеет над тобой преимущество. Смертный, которому не страшен солнечный свет! Человек, способный обрести над тобой полную власть в те часы, когда сам ты абсолютно лишен сознания и воли. Нет, уничтожь его — он слишком опасен! Если я его увижу, то убью!

— Луи, этот человек может дать мне человеческое тело. Ты хоть слышал, о чем я говорил?

— Человеческое тело! Лестат, нельзя стать человеком, просто перейдя в человеческое тело! Ты и при жизни-то не был человеком! Ты родился чудовищем, сам знаешь. Черт возьми, нельзя так заблуждаться на собственный счет.

— Замолчи, а то я заплачу.

— Плачь! Хотелось бы на это посмотреть. Сколько раз в твоих книгах я читал о том, как ты плачешь, но ни разу не видел этого своими глазами.

— А, вот видишь, какой ты лжец! — в бешенстве воскликнул я. — В своих жалких мемуарах ты описывал, как я плачу, в эпизоде, которого, как нам обоим известно, никогда не было!

— Лестат, убей его! Ты сумасшедший, если позволишь ему приблизиться к себе!

Потрясенный, совершенно сбитый с толку, я буквально рухнул в кресло и уставился в пустоту. Дыхание ночи за окном казалось нежным и ритмичным, во влажном прохладном воздухе едва заметно ощущалось благоухание цветущего вьюнка. Казалось, от лица Луи, от его сложенных на столе рук исходит слабое свечение. Он погрузился в молчание и, видимо, ждал моей реакции, какой — понятия не имею.

— Такого я от тебя не ожидал, — уныло сказал я. — Я думал, что услышу длинную обличительную речь, вроде той белиберды, что ты записал в своих мемуарах. Но это?!

Он молчал и напряженно буравил меня взглядом, на мгновение в его задумчивых зеленых глазах сверкнули искры. Казалось, в глубине души он мучительно переживает, словно мои слова причинили ему боль. Конечно, дело не в том, что я высмеял его книгу. Я постоянно ее высмеивал. В шутку, конечно. Ну, или почти в шутку.

Я не представлял, что следует сказать или сделать. Он действовал мне на нервы. Когда он заговорил, его голос звучал очень тихо.

— Ты же не хочешь на самом деле стать человеком, — сказал он. — Ты же в это не веришь, правда?

— Нет, верю! — ответил я, уязвленный излишней эмоциональностью собственного тона. — Как можешь не верить мне ты?! — Я встал и опять зашагал по комнате. Потом, покружив по дому, вышел в похожий на джунгли сад, раздвигая по пути толстые упругие ползучие ветки. Я был в таком смятении, что больше не мог с ним разговаривать.

Я вспоминал свою смертную жизнь, пытаясь не приукрашивать события, но не мог отогнать от себя мысли о последней охоте на волков, об умирающих в лесу собаках. Париж. Театр на бульваре. Незавершенность! «Ты же не хочешь на самом деле стать человеком». Как он может так говорить?!

Казалось, я пробыл в саду целую вечность, но в конце концов все-таки забрел обратно в дом. Он все еще сидел за столом и выглядел ужасно жалким и несчастным, а обращенный на меня взгляд был поистине душераздирающим.

— Послушай, — проговорил я, — я верю всего в две вещи. Первое. Ни один смертный не в силах отказаться от Темного Дара, если он знает, что это такое. И не надо напоминать, что Дэвид Тальбот мне отказывает. Дэвид — человек незаурядный. Второе. Убежден, что каждый из нас стал бы смертным, имей он такую возможность. Вот и вся моя доктрина — ничего больше.

Он устало отмахнулся, как будто соглашаясь, и откинулся в кресле. Под его весом дерево тихо заскрипело. Медлительно подняв правую руку, — совершенно не сознавая, насколько соблазнителен этот простой жест, — он провел пальцами по распущенным черным волосам.

Меня внезапно пронзило воспоминание о той ночи, когда я дал ему кровь, как в последний момент он начал спорить, уговаривать меня не делать этого, но потом уступил. Я все объяснил ему заранее — пока он еще оставался пьяным, мечущимся в лихорадке молодым плантатором; он был болен, лежал в постели, со спинки которой свисали четки. Но разве можно такое объяснить?! А он был так уверен, что хочет пойти за мной, так уверен, что в смертной жизни для него ничего не осталось... такой отчаявшийся, опаленный судьбой — и такой молодой!

Что он тогда знал? Читал ли он поэму Мильтона, слышал ли сонату Моцарта? Было ли ему знакомо имя Марка Аврелия? По всей вероятности, он решил бы, что это имя отлично подойдет для черного раба. Ах, эти дикие плантаторы-щеголи с рапирами и отделанными жемчугом пистолетами! Все же они ценили излишества. Сейчас, по прошествии многих лет, я это признаю.

Но ведь все это давно осталось для него в прошлом. Автор «Интервью с вампиром» — что за нелепое название! Я пытался успокоиться, я слишком любил его, чтобы не проявить терпение, не подождать, пока он заговорит снова. Ведь я создал его из человеческой плоти и крови, чтобы он стал моим сверхъестественным мучителем!

— Нельзя вот так, запросто, все исправить, — сказал он, оторвав меня от воспоминаний и возвратив обратно в пыльную комнату. Он намеренно смягчил голос, говорил почти умиротворяюще — или умоляюще. — Все гораздо сложнее. Нельзя поменяться телами со смертным человеком. Откровенно говоря, я даже не считаю, что это вообще возможно, но даже если я не прав...

Я не ответил. Но вопросы буквально вертелись у меня на языке: «А вдруг все-таки возможно? Что, если я снова смогу почувствовать, каково это — жить?»

— И что будет с твоим телом? — просительным тоном продолжал он, умело сдерживая гнев и ярость. — Ты ни в коем случае не должен отдавать свое могущество в распоряжение этого существа — колдуна, или кто там он на самом деле. Все вампиры утверждают, что не в состоянии определить истинные масштабы твоей силы. О нет! Это отвратительная идея. Скажи мне, откуда он знает, где тебя искать? Это самое важное.

— Как раз это имеет наименьшее значение. Но, разумеется, коль скоро этот человек умеет меняться телами, то может покидать и свое тело. Он способен передвигаться как дух, пока не нападет на мой след. Принимая во внимание мою сущность, он в таком состоянии, должно быть, видит меня отлично. Пойми, никакого чуда здесь нет.

— Знаю. Я об этом и читал, и слышал. Думаю, ты столкнулся с очень опасным существом. Он еще хуже, чем мы сами.

— И чем же он хуже?

— Обмен телами подразумевает отчаянную попытку обрести бессмертие! Ты думаешь, этот человек, кто бы он ни был, планирует состариться в каком-то определенном теле и умереть?

Я не мог не признать, что уловил его мысль. Потом я рассказал ему о голосе того человека, о резком британском акценте, об интеллигентной манере говорить, о том, что его речь не похожа на речь молодого мужчины.

Он пожал плечами.

— Вероятно, он из Таламаски, — сказал он. — Наверное, там он о тебе и узнал.

— Чтобы все обо мне узнать, достаточно купить роман в бумажной обложке.

— Да, но поверить, Лестат, поверить, что это правда...

Я рассказал о беседе с Дэвидом. Дэвид выяснит, не из его ли ордена этот человек, но лично мне в это не верилось. Ученые на такое не способны. И в том человеке было что-то зловещее. Члены Таламаски почти утомительны в своей добродетели. К тому же это уже не имеет значения. Я сам поговорю с ним и все выясню.

Луи снова задумался и заметно погрустнел. Мне было почти больно смотреть на него. Хотелось схватить его за плечи и потрясти, но такое обращение лишь разозлило бы его.

— Я люблю тебя, — тихо сказал он.

Я был потрясен.

— Ты всегда стремишься найти путь к победе, — продолжал он. — И никогда не сдаешься. Но победить невозможно. Мы с тобой находимся в чистилище. И остается только радоваться, что не в аду.

— Нет, не верю! — воскликнул я. — Послушай, мне все равно, что говорите вы с Дэвидом. Я встречусь с Рагланом Джеймсом. И непременно выясню, о чем идет речь! Ничто меня не остановит.

— Вот как? Значит, Дэвид Тальбот тоже предостерег тебя?

— Не ищи себе союзников среди моих друзей!

— Лестат, если этот человек приблизится ко мне, если я почувствую, что от него исходит опасность, я его убью. Ты должен меня понять.

— Конечно, я все понимаю. Он к тебе не подойдет. Он выбрал меня, и не без причины.

— Он выбрал тебя, потому что ты легкомысленный, тщеславный позер. О, я не хотел тебя обидеть. Правда, не хотел. Ты мечтаешь, чтобы тебя заметили, чтобы к тебе подошли, тебя поняли, — мечтаешь влезть в очередную авантюру. Ты жаждешь все переворошить и посмотреть, что будет, не сойдет ли на землю Бог, чтобы оттаскать тебя за волосы. Так вот, Бога нет. Ты сам себе Бог.

— Вы с Дэвидом... одна и та же песня, одни и те же предостережения... Правда он утверждает, что видел Бога, а ты не веришь, что Бог существует.

— Дэвид видел Бога? — в голосе Луи послышались почтительные нотки.

— Да нет, — пробормотал я с презрительным жестом. — Но вы оба браните меня одинаково. Как и Мариус.

— Ну конечно, ты слышишь только те голоса, которые тебя бранят. Так было всегда. Точно так же ты вечно наталкиваешься на тех, кто потом нападает на тебя и вонзает нож тебе в сердце.

Он имел в виду Клодию, но не мог заставить себя произнести ее имя. Я знал, что причиню ему боль, если назову ее по имени, как если бы я бросил ему в лицо оскорбление. «Ты тоже приложил к этому руку! — хотелось мне сказать. — Ты был рядом, когда я создал ее, ты был рядом, когда она поднимала нож!»

— Не желаю больше ничего слышать! — вместо этого заявил я. — Ты собираешься петь свою песнь о границах и пределах все предстоящие тебе на земле долгие и мрачные годы? Нет, я не Бог. И не дьявол из ада, пусть иногда им и притворяюсь. Я не хитрый, коварный Яго. Я не строю жутких, зловещих планов. Но не могу ни подавить свое любопытство, ни изменить характер. Да, я хочу узнать, действительно ли он это умеет. Хочу узнать, что из этого выйдет. И не отступлю!

— И будешь петь вечную песнь победы, хотя победы здесь быть не может.

— Нет, может. Не может ее не быть.

— Брось. Чем больше мы узнаем, тем больше понимаем, что победить невозможно. Разве мы не можем положиться на природу и делать лишь то, без чего не выживем?

— В жизни не слышал более жалкого определения природы! Присмотрись к ней получше — не к книгам, но к окружающему миру. И что ты увидишь? Что породило пауков, ползающих под сырыми досками. Что породило мотыльков с разноцветными крыльями, в темноте находящих на огромные зловещие цветы? Зачем существует акула в море? — Я подошел к Луи, оперся руками о стол и заглянул ему в лицо. — А я-то был уверен, что ты меня поймешь! И кстати, я родился не чудовищем, а, как и ты, смертным ребенком. Но сильнее! С большей волей к жизни! — Жестоко было так говорить.

— Я знаю. Я был не прав. Иногда ты так меня обижаешь, что я готов швырнуть в тебя чем попало. Глупо с моей стороны. Я рад тебя видеть, хотя и боюсь в этом признаться. При одной только мысли о том, что ты действительно мог покончить с собой в пустыне, меня бросает в дрожь! Я не представляю, как жить без тебя! Ты приводишь меня в бешенство! Что же ты надо мной не смеешься, как раньше?

Я выпрямился и отвернулся, обратив взгляд на траву, мягко стелящуюся на речном ветру, и на побеги вьюнка, тянущиеся к открытой двери.

— Я не смеюсь, — ответил я. — Но я не отступлю — какой смысл тебя обманывать? Господи, как ты не понимаешь? Если я хоть на пять минут окажусь в смертном теле, как много я смогу узнать!

— Ладно. — Луи был в отчаянии. — Надеюсь, ты убедишься, что этот человек соблазнял тебя сплошной ложью, что он жаждет лишь получить Темную Кровь, и отправишь его прямиком в ад. Позволь предупредить тебя в последний раз: если я его встречу, если он будет мне угрожать, я его убью. У меня нет твоего могущества, и моя безопасность напрямую зависит от тайны моего существования, ибо мои небольшие мемуары, как ты их называешь, настолько далеки от представлений этого века, что никто не счел их правдой.

— Я не позволю ему причинить тебе вред, Луи. — Я повернулся и окинул его исполненным злости взглядом. — Я никогда, никогда не позволю кому бы то ни было причинить тебе вред.

И с этими словами я ушел.

* * *

Конечно, это было обвинение, и, к своему удовлетворению, прежде чем развернуться и выйти, я успел увидеть, что стрела попала в цель.

В ту ночь, когда Клодия восстала против меня, он стоял рядом, беспомощный свидетель, противясь происходящему, но и не помышлял о вмешательстве, несмотря на то что я его звал.

Он забрал мое, как он считал, безжизненное тело и утопил его в болоте. Ах, наивные детки, вы думали, что так легко от меня избавитесь?

Но стоит ли сейчас вспоминать прошлое? Он любил меня, может быть сам того не сознавая. А уж в своей любви к нему и к несчастному озлобленному ребенку я никогда и секунды не сомневался.

Признаю, он обо мне горевал. Но ведь он такой мастер горевать! Он облачается в скорбь, как другие облачаются в бархат; печаль украшает его, как свет свечей; слезы идут ему, как драгоценные камни.

Что же, на меня подобная ерунда не действует.

* * *

Я вернулся в свое жилище под крышей, включил все чудесные светильники и улегся на мягкую кушетку, чтобы вновь погрязнуть в вопиющем материализме, наблюдая за бесконечным шествием видеокадров на гигантском экране. Прежде чем отправиться на охоту, я даже подремал немного.

Я устал и из-за всех этих странствий выбился из расписания. И к тому же меня мучила жажда.

* * *

За пределами ярко освещенного квартала и ослепительно сияющей огнями небоскребов деловой части города царила тишина. Новый Орлеан очень быстро погружается во мрак, будь то нарядные зеленые улицы, которые я уже описывал, или же более скромные, с кирпичными домами районы в центре.

Через эти опустевшие торговые районы, мимо закрытых фабрик и холодных старых коттеджей забрел я в чудесное местечко рядом с рекой, до которого, наверное, никому, кроме меня, нет дела.

Свободное пространство неподалеку от пристани, раскинувшееся за огромными пилонами эстакады, ведущей к высоким, похожим друг на друга как две капли воды мостам через реку, которые я с первого же момента, как их увидел, прозвал «Воротами в Дикси».

Должен признаться, что официально эти мосты носят другое, менее симпатичное название. Но на официальный мир я особенного внимания не обращаю. Для меня они всегда оставались «Воротами в Дикси», и, вернувшись домой, я обычно спешу туда, чтобы прогуляться поблизости и полюбоваться их конструкцией и тысячами крошечных мигающих огоньков.

Поймите, что это не какие-нибудь изящные эстетичные творения вроде Бруклинского моста, который привел в восхищение поэта Харта Крейна. Не обладают они и торжественным величием «Золотых Ворот» в Сан-Франциско.

Тем не менее это мосты, а все мосты прекрасны и наводят на размышления. А при полном освещении их многочисленные перекладины и фермы выглядят на редкость таинственно.

Позвольте добавить, что такое же великое световое чудо можно наблюдать черной южной ночью в провинции, где стоят огромные нефтеперерабатывающие заводы и электростанции, во всем своем поразительном великолепии вырастающие из плоской невидимой земли. Блеска им добавляют дымящие трубы и вечно пылающие газовые факелы. А Эйфелева башня ныне не просто металлический скелет, но скульптура из ослепительного электрического света.

Но мы говорим о Новом Орлеане, и вот я направился к этому прибрежному пустырю, с одной стороны огражденному стеной темных, обшарпанных коттеджей, с другой — опустевшими складами, а с севера — великолепными свалками брошенных машин и сетчатыми заборами, обильно увитыми растущими здесь повсюду прекрасными цветущими лианами.

О, поля мысли и поля отчаяния. Я любил прогуляться здесь по мягкой неплодородной земле, среди островков высоких сорняков и разбросанных повсюду осколков стекла, прислушаться к тихому течению невидимой реки, вглядеться в далекое розовое зарево над деловой частью города.

Это ужасное, всеми забытое место казалось мне воплощением сущности современного мира — огромная дыра среди живописных старых зданий, мимо которых по пустынным и, видимо, опасным улицам лишь изредка проползала машина.

Надо отметить, что тьма царит только на ведущих к берегу тропах, но не на самом берегу. Потоки яркого света с шоссе и огни немногочисленных уличных фонарей создавали здесь ровный, непонятно отчего возникающий полумрак.

Признайтесь, вам хочется побежать туда прямо сейчас. Разве вы уже не сгораете от желания пройтись по грязи?

Если серьезно, то это место навевает божественную печаль. Чувствуешь себя затерянной в космосе крошечной фигуркой, которая содрогается от оглушительного городского шума и испытывает благоговейный трепет, слыша рокот механизмов в цехах промышленных предприятий или грохот изредка проносящихся наверху грузовиков.

Буквально в двух шагах от пустыря в заваленных хламом комнатах многоквартирного дома я нашел парочку убийц, чей горячечный мозг был затуманен наркотиками. Я медленно и без шума насытился, оставив их без сознания, но живыми.

Держа руки в карманах и поддавая ногами валявшиеся на пути пустые консервные банки, я вернулся на пустырь, долго кружил под эстакадой, потом подпрыгнул и оказался на ближайшем мосту «Ворот в Дикси».

Как глубока и темна моя река. Воздух над ней всегда прохладный; несмотря на окутавший все вокруг унылый туман, я видел над головой яркую россыпь крошечных звезд.

Я задержался там надолго, обдумывая слова Луи и все, что сказал мне Дэвид, испытывая невероятное возбуждение в предвкушении встречи с Рагланом Джеймсом.

В конце концов мне наскучила даже великая река. Я поискал в городе чокнутого смертного шпиона, но не нашел. Не обнаружил его и на окраинах. Однако полной уверенности в его отсутствии я не испытывал.

На исходе ночи я вернулся к дому Луи — теперь уже пустому и темному — и прошелся по узким улочкам, время от времени оглядываясь вокруг, нет ли где этого шпиона поблизости. Ну что ж, тайное святилище Луи, несомненно, в безопасности, равно как и гроб, к которому он всегда возвращается задолго до рассвета.

Потом, напевая про себя, я пошел обратно на берег и вдруг подумал, что огни «Ворот в Дикси» напоминают мне очаровательные пароходики девятнадцатого века, похожие на скользящие по воде свадебные торты, украшенные свечами. Слишком запутанная метафора? Не важно. В голове моей звучала музыка старинных пароходов.

Я попытался представить себе следующий век. Какие формы он нам подарит, как с новым неистовством он перетасует уродливое и прекрасное, — нечто подобное происходит в каждом столетии. Я всматривался в пилоны эстакады, в грациозные, парящие в воздухе арки из стали и бетона, гладкие, как скульптура, простые и чудовищные, мягко гнущиеся к земле стебли бесцветной травы...

По путям, тянувшимся перед складами, загрохотал поезд, скучная цепь закоптелых товарных вагонов, рваная, отвратительная на вид; резкий свисток вызвал в моей чересчур человеческой душе глубокую тревогу.

Когда последний стук заглох вдали, ночь нахлынула на меня с прежней пустотой. Машин на мосту не было видно, и на широкую реку опустился тяжелый туман, скрывая угасающие звезды.

Я опять плакал. Я думал о Луи, о его предостережениях. Но что я мог поделать? Я не знал, что такое отступление. И никогда не узнаю. Если завтра этот ничтожный Раглан Джеймс не появится, я обыщу весь мир. Я больше не хотел говорить с Дэвидом, не желал слушать его предупреждения, не мог. Я знал, что пойду до конца.

Я не сводил глаз с «Ворот в Дикси». Я не мог забыть красоту мигающих огней. Мне захотелось увидеть церковь со свечами — с множеством мерцающих свечек, как в Нотр-Дам. От их фитилей, словно молитва, поднимался дымок.

До восхода солнца еще час. Времени хватит. Я медленно направился в центр.

Собор Сен-Луи запирали на ночь, но замки для меня не преграда.

Войдя в собор, я остановился в темноте у самых дверей и устремил взгляд на ряд свечей, горящих у подножия статуи девы Марии. Прежде чем зажечь свечу, верующие опускают монетки в латунную коробку. Всенощные свечи — так, кажется, они их называют.

Часто, едва наступали сумерки, я торопился на площадь и наблюдал, как приходят и уходят люди. Мне нравился запах воска, нравилось маленькое, смутно вырисовывающееся в полутьме церковное здание, которое, кажется, за целый век не изменилось ни на йоту. Я со свистом вздохнул, сунул руку в карман, вытянул пару смятых долларов и опустил их в латунную щель.

Взяв длинный восковой фитиль, я окунул его в старый огонек, поднес пламя к свежей свече и завороженно смотрел, как разгорается яркий оранжевый язычок.

«Что за чудо, — думал я. — Один крошечный огонек способен создать столько других огоньков, одна крошечная искра способна поджечь целый мир. Надо же, одним простым жестом я увеличил суммарное освещение вселенной»

Это поистине чудо, и ему никогда не будет объяснений, и нет ни Бога, ни дьявола, беседующих в парижском кафе. И все-таки, когда в своих грезах я вспоминал безумные теории Дэвида, они приносили мне успокоение. «Плодитесь и размножайтесь», — сказал Господь, великий Господь, Яхве. И из плоти двоих возникло множество детей, как будто из двух крошечных огоньков разгорелся пожар...

Внезапно в церкви раздался шум, резкий, отчетливый, словно кто-то шагал намеренно тяжелой поступью. Я изумленно застыл, не понимая, как мог не почувствовать чьего-то присутствия. И вдруг мне вспомнился Нотр-Дам... звук детских шагов на каменном полу... Меня охватил страх. Она здесь? Если заглянуть за угол, на сей раз я ее увижу — может быть, на ней будет шляпка, кудри растрепались от ветра, руки в шерстяных митенках, и она воззрится на меня своими громадными глазами. Золотые волосы, прекрасные глаза...

Опять послышался какой-то звук. Как же я ненавидел свой страх!

Я очень медленно повернулся и увидел возникающий из тени легко узнаваемый силуэт. Луи. Всего лишь Луи. Свечи постепенно высветили его спокойное, слегка мрачное лицо.

На нем был пыльный пиджак тускло-серого цвета, воротник поношенной рубашки расстегнут; казалось, Луи даже слегка замерз. Он медленно подошел и твердой рукой сжал мое плечо.

— С тобой опять случится что-то ужасное, — сказал он, и в его темно-зеленых глазах заиграло пламя свечей. — Вот увидишь.

— Я выиграю, — ответил я с неловким смешком. Голова кружилась от счастья, что он рядом. — Ты еще не понял? Я всегда выигрываю.

Но меня потрясло, что он нашел меня, что он пришел перед самым рассветом. Я все еще не мог прийти в себя от безумных видений, от ощущения ее присутствия, как во сне, и мне нужно было узнать, зачем она пришла.

Луи тревожил меня: бледная кожа, длинные тонкие руки — он казался таким хрупким! Но от него, как и всегда, исходила холодная сила, сила того, кто привык поступать обдуманно, кто не поддается импульсам и рассматривает проблему со всех сторон, кто осторожен в выборе слов. И никогда не играет с восходящим солнцем.

Не сказав больше ни слова, он бросился прочь и выскользнул на улицу. Я последовал за ним, даже не заперев двери, — что, полагаю, было непростительно, ибо нельзя нарушать покой церквей, — и наблюдал, как он идет в холодной темноте по тротуару мимо Понталба-апартментс.

Он торопился, но даже в спешке все движения его были грациозными, он шел легкими широкими шагами. Приближался рассвет, серый, смертоносный, витрины под нависшей крышей уже тускло заблестели. Я, наверное, выдержал бы еще полчаса. Он — нет.

Мне вдруг пришло в голову, что я даже понятия не имею, где спрятан его гроб, и далеко ли ему до него добираться.

Прежде чем скрыться за ближайшим к реке углом, Луи обернулся и помахал мне рукой — и в этом жесте было больше любви, чем во всех сказанных им словах.

Я вернулся, чтобы запереть церковь.

ГЛАВА 8

Следующей ночью я сразу же направился на Джексон-сквер.

Холодный воздух с севера в конце концов добрался до Нового Орлеана и принес с собой леденящий ветер. Зимой этого можно ожидать в любой момент, хотя бывали годы, когда ничего подобного не случалось. Я заглянул в свою квартиру на верхнем этаже, чтобы надеть плотное шерстяное пальто. Тот факт, что моя потемневшая кожа способна испытывать подобные ощущения, приводил меня в небывалый восторг.

Несколько туристов, невзирая на погоду, отважились посетить все еще открытые кафе, расположенные рядом с собором. Машины с шумом проносились мимо. Старое, обшарпанное Кафе дю Монд было битком набито посетителями.

Его я увидел сразу же. Вот удача!

Ворота на площадь заперли на цепь, как с некоторых пор всегда делали на закате, — жуткое неудобство, — и он ждал снаружи, у собора, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Прежде чем он меня заметил, я успел рассмотреть его: немного выше меня, что-то около шести футов двух дюймов, прекрасно сложен, как я и запомнил. Насчет возраста я оказался прав: телу было не больше двадцати четырех лет. Он облачился в очень дорогую одежду — отличного покроя плащ на меху и плотный алый кашемировый шарф.