История похитителя тел 3 страница

Но казалось, что с тех пор, как он появился и исчез, минули тысячелетия. Ночь опустела, если не брать в расчет вечную суету большого города и глухой рокот моря. Даже облака истончились и пропали. Небо выглядело бесконечным и душераздирающе неподвижным.

Не слыша ничего, кроме тихого шума прибоя, я поднял голову и всмотрелся в яркие звезды. Потом бросил последний горестный взгляд на огни Майами — города, который я так любил.

И наконец я взлетел — с необыкновенной легкостью, ибо достаточно было только подумать о подъеме, — взлетел так быстро, что ни один смертный не в состоянии был заметить возносящийся в поднебесье силуэт. Преодолевая оглушающий ветер, я, поднимался все выше и выше, пока огромный, раскинувшийся внизу город не превратился в далекую галактику, медленно исчезающую из вида.

Ветер на такой высоте всегда леденящий — ему неведома смена времен года. Выпитая кровь была уже полностью поглощена моим телом, ее сладкого тепла как не бывало, и вскоре лицо и руки окутало холодом, он проник под одежду, и весь я словно превращался в ледяную глыбу.

Но боли я не чувствовал. Или, лучше сказать, мне было недостаточно больно.

Скорее, я ощущал дискомфорт. Отсутствие всего, ради чего хочется жить — пылающего тепла огня и объятий, поцелуев и споров, любви, страсти и крови, — вызывало уныние и тоску.

Да, боги ацтеков, должно быть, были жадными вампирами, раз смогли убедить бедных людей в том, что без кровопролития вселенная перестанет существовать. Представить только! Восседать на таком алтаре, щелчком пальцев указывая на этого, этого и этого, и выжимать в рот свежие окровавленные сердца, словно виноградные грозди.

Я крутился и поворачивался на ветру, опустился на несколько футов, снова поднялся, игриво раскинув руки, потом вытянул их по бокам. Я лег да спину, как умелый пловец, и снова уставился на слепые, равнодушные звезды.

Одним лишь усилием мысли я направил свое движение на восток. Над Лондоном еще простирается ночь, хотя часы показывают, что время близится к рассвету. Лондон...

Пора попрощаться с Дэвидом Тальботом, с моим смертным другом.

С момента нашей последней встречи в Амстердаме прошло несколько месяцев; тогда я расстался с ним грубо, и мне было стыдно как за это, так и за то, что я вообще к нему пристаю. С тех пор я шпионил за ним, но больше его не беспокоил. Теперь же я обязан был зайти к нему, невзирая на душевное состояние. Без сомнения, он не станет возражать против моего визита. А я поступлю благопристойно и порядочно, навестив его.

На секунду я подумал о моем любимом Луи. Он, несомненно, сидит в своем рассыпающемся на части домике в сыром тенистом саду Нового Орлеана и по обыкновению читает при лунном свете или же, если ночь выдалась темной и облачной, позволяет себе зажечь одну дрожащую свечку. Но слишком поздно прощаться с Луи... Если и есть среди мне подобных хоть кто-нибудь, способный меня понять, то это Луи. Во всяком случае, я так считал. Вероятно, обратное будет ближе к истине...

Я отправился в Лондон.

ГЛАВА 2

Обитель Таламаски в старинном, заросшем вековыми дубами парке в окрестностях Лондона была погружена в тишину, ее покатые крыши и широкие лужайки скрывались под густым, чистым снегом.

Красивое четырехэтажное здание с множеством сводчатых окон со свинцовыми переплетами, увенчанное бесконечными рядами труб, непрерывно выбрасывающих в ночь извилистые клубы дыма.

Дом, где библиотеки и гостиные обиты темным деревом, где в спальнях потолки с кессонами и толстые красные ковры, где в столовых тихо, как в монастырских трапезных, где члены ордена усердны, словно монахи и монашенки, и способны прочесть ваши мысли, увидеть вашу ауру, предсказать будущее по линиям руки и построить не лишенное оснований предположение относительно того, кем вы были в прошлой жизни.

Ведьмы? Некоторые из них, наверное, ведьмы. Но в основном они просто ученые, посвятившие жизни изучению оккультизма во всех его проявлениях. Некоторые знают больше, чем другие. Некоторые верят сильнее, чем другие. Например, в этой Обители, равно как и в других — в Амстердаме, в Риме, в дебрях болотистой Луизианы, — есть люди, которые собственными глазами видели вампиров и оборотней, которые почувствовали на себе смертельно опасное физическое воздействие силы телекинеза смертных, которые могут вызывать огонь или приносить смерть, которые беседовали с призраками, которые боролись с невидимыми существами и выиграли... Или проиграли...

Орден существует более тысячи лет. Фактически он еще старше, но его происхождение окутано завесой тайны — а если быть более точным, Дэвид не желает посвящать меня в подробности.

Откуда Таламаска берет деньги? В подземельях ордена хранится невероятное количество золота и драгоценностей. Его вклады в крупнейших банках Европы вошли в легенду. Он владеет недвижимостью в каждом из городов, где имеет свои центры, — даже этого хватило бы на содержание ордена, не будь у него иных источников финансирования. Но у него есть еще многочисленные старинные сокровища: картины, статуи, гобелены, антикварная мебель и украшения — все эти приобретения связаны с различными случаями проявления оккультизма. В глазах ордена они не имеют денежной ценности, так как их историческое и научное значение намного превышает любые возможные оценки.

Одна только библиотека стоит королевской казны в какой угодно земной валюте. В ней можно обнаружить рукописи на всех языках и даже некоторые документы из прославленной древней библиотеки Александрии, которая сгорела много веков назад, а также из библиотек мучеников-катаров, чьей культуры больше не существует. Есть там и древнеегипетские тексты, и археологи с радостью пошли бы на убийство, лишь бы взглянуть на них одним глазком. Имеются и бумаги, написанные представителями нескольких типов сверхъестественных существ, включая вампиров. В этих архивах хранятся письма и документы, написанные мной самим.

Ни одно из этих сокровищ меня не интересует. Они меня никогда не интересовали. Бывало, конечно, что в более игривом настроении я тешил себя идеей вломиться в подземелья и забрать несколько старых реликвий, принадлежавших бессмертным, которых я любил. Я знаю, что эти ученые забрали брошенные мной когда-то вещи: содержимое парижских комнат конца прошлого века, книги и мебель из моего старого дома на тенистой улице Садового квартала, под которым я проспал несколько десятилетий, не имея ни малейшего представления о том, кто ходит по прогнившему полу над моей головой. Бог знает, что еще они спасли от прожорливого времени.

Но мне не было дела до этих вещей. Пусть оставляют себе все, что сумели вызволить.

Меня интересовал Дэвид, Верховный глава ордена, ставший моим другом с той давней ночи, когда я, действуя импульсивно, бесцеремонно проник через окно в его личные комнаты на четвертом этаже.

Как храбро и достойно повел он себя в ту ночь! И как же мне нравилось смотреть на него — на высокого мужчину с глубокими морщинами на лице и отливающей металлом сединой. Я подумал еще, может ли обладать подобной красотой человек молодой. Но самым главным было то, что он знал меня, знал, кто я такой.

«Вы хотите получить Темный Дар?.. Стать одним из нас... Если бы я согласился...»

«Я бы его не принял даже через миллион лет... Я никогда не передумаю...» — ответил тогда он.

Его убеждения остались непоколебимыми. Но его завораживало само мое присутствие, и этого он утаить не мог, хотя с того самого первого раза прекрасно закрывал все другие свои мысли.

Да, его голова стала настоящим сейфом, ключа к которому не существует. А мне досталось только просветленное, полное привязанности выражение лица и тихий интеллигентный голос, способный уговорить хорошо вести себя даже самого дьявола.

Добравшись в предрассветный час до укрытой зимним английским снегом Обители, я направился прежде всего к окнам Дэвида и обнаружил, что в его комнатах темно и пусто.

Я вспомнил нашу недавнюю встречу. Может быть, он опять уехал в Амстердам?

Последняя поездка была непредвиденной — это все, что я успел выяснить по прибытии сюда в поисках Дэвида, прежде чем компания весьма способных экстрасенсов почувствовала мое нежелательное телепатическое присутствие — а это они умеют делать на удивление хорошо, — и поспешно опустила завесу.

Похоже, что какое-то дело чрезвычайной важности требует присутствия Дэвида в Голландии.

Голландская Обитель старше, чем та, что под Лондоном, и ключ к ее подземельям имеет только Верховный глава. Дэвид тогда должен был отыскать один портрет кисти Рембрандта, одно из самых крупных сокровищ ордена, заказать копию и отослать эту копию своему близкому другу Эрону Лайтнеру, которому она требовалась в связи с важным паранормальным расследованием, проводимым в Штатах.

Я последовал за Дэвидом в Амстердам и тайно проследил за ним, сказав себе, что не стану его беспокоить, как нередко делал это в прошлом.

Если не возражаете, я расскажу о том, что тогда произошло.

Поздним вечером я следовал за ним на безопасном расстоянии, маскируя свои мысли так же мастерски, как он всегда маскировал свои. Что за поразительная личность, думал я, в то время как он энергично шагал под вязами Зингель-грат, то и дело останавливаясь полюбоваться узкими старинными трех- и четырехэтажными голландскими домами с высокими фронтонами, ярко освещенные окна которых оставались не закрытыми шторами — видимо, для удовольствия прохожих.

Я сразу же почувствовал в нем перемену. При нем, как и всегда, была трость, хотя он по-прежнему явно в ней не нуждался и по обыкновению держал на плече. Однако он предавался мрачным размышлениям и, судя по всему, испытывал неудовольствие или неудовлетворенность чем-то. Час за часом бродил он по улицам, словно забыв о времени.

Скоро мне стало ясно, что Дэвид охвачен воспоминаниями, периодически мне удавалось уловить явственные образы, относящиеся к его проведенной в тропиках юности, и даже проблески зеленеющих джунглей, так не похожих на этот холодный северный город, где, без сомнения, никогда не бывает тепло. Тогда мне еще не снился тигр. Я не знал, что это значит.

Но все это были лишь дразнящие воображение обрывки. Дэвид слишком хорошо умел скрывать свои мысли.

Однако он все шел и шел, словно что-то влекло его вперед, а я не прекращал его преследовать, испытывая странное чувство спокойной радости от одной только возможности видеть его на расстоянии нескольких кварталов.

Если бы не без конца снующие мимо него велосипеды, Дэвида можно было бы принять за молодого человека. Но велосипеды пугали его. Ему был присущ инстинктивный страх старого человека перед тем, что его могут задеть и сбить с ног. Он с возмущением смотрел вслед молодым велосипедистам и вновь погружался в размышления.

Он возвращался в Обитель почти на рассвете. И, конечно, спал большую часть следующего дня.

Когда я как-то вечером нагнал его уже в пути, мне снова показалось, что он идет куда глаза глядят. Такое впечатление, что он просто так бродил по многочисленным узким мощеным улочкам Амстердама. Судя по всему, ему нравилось здесь не меньше, чем в Венеции, и не без причины: несмотря на заметные различия, эти города обладают сходным очарованием, и тот и другой кажутся тесными, и в том и в другом преобладают мрачные тона. В роскошной католической Венеции царит обворожительный упадок, а Амстердам — город протестантский и потому очень чистый и деловитый; такое сопоставление часто вызывало у меня улыбку.

На следующую ночь он снова был один и, насвистывая, быстрым шагом проходил милю за милей. Вскоре мне стало ясно, что он избегает Обители. Точнее, это выглядело так, словно он избегает всего на свете, а когда один из его старых друзей, тоже англичанин и член ордена, неожиданно наткнулся на него в книжном магазине на Лейдсестраат, из разговора стало понятно, что Дэвид в последнее время сам не свой.

Британцы становятся ужасно вежливыми, когда обсуждают и выясняют подобные вещи. Однако из их потрясающе дипломатичной беседы я кое-что выяснил: Дэвид пренебрегает своими обязанностями Верховного главы; Дэвид не появляется в Обители; как только Дэвид оказывается в Англии, он все чаще и чаще навещает дом своих предков в Котсуолде. В чем дело?

В ответ на все предположения Дэвид только пожимал плечами, словно разговор на эту тему не был ему интересен. Он сделал туманное замечание относительно того, что Таламаска может целый век обходиться без Верховного главы — такая там хорошая дисциплина, крепкие традиции и преданные члены. Потом он отправился рыться в книгах и купил дешевое издание «Фауста» Гёте в английском переводе. В одиночестве он пошел поужинать в маленький индонезийский ресторан, положил перед собой «Фауста» и принялся листать страницу за страницей, одновременно поглощая свою обильно приправленную специями трапезу.

Пока он работал ножом и вилкой, я вернулся в магазин и купил экземпляр той же самой книги. Ну и странное произведение!

Не могу сказать, что я его понял или что я понял, зачем Дэвид его читал. Мысль о том, что причина может лежать на поверхности, привела меня в смятение, и я сразу же ее отверг.

Тем не менее книга мне нравилась, особенно конец, где Фауст, естественно, отправляется на Небеса. Не думаю, что более старые легенды заканчивались так же. Фауст всегда отправлялся в ад. Я списал это на счет романтического оптимизма Гёте, а также того факта, что Гёте создавал финал своего творения уже в глубокой старости. Произведения стариков всегда очень сильны и интересны, они заслуживают глубокого анализа, тем более что очень многих творческая энергия оставляет еще до наступления старости.

Дэвид исчез за дверью Таламаски почти перед рассветом, и оставшееся время я бродил по городу в одиночестве. Мне хотелось лучше узнать и изучить Амстердам, потому что Дэвид его знал, потому что этот город был частью его жизни.

Я забрел в огромный Государственный музей, внимательно осмотрел картины Рембрандта, которого всегда любил. Словно вор, я прокрался в дом Рембрандта на Йоденбрестраат — в дневные часы он превращался в маленький храм, открытый для посещения. Я прогулялся по многочисленным узким переулкам, ощущая ауру старых времен. Амстердам — восхитительное место, куда стекается молодежь со всех концов новой, единой Европы, город, который никогда не спит.

Возможно, я бы никогда не появился здесь, если бы не Дэвид. Прежде этот город не воспламенял мое воображение. Теперь же я обнаружил, что жить здесь очень приятно, особенно для вампира, потому что по ночам на улице всегда полно народа. Но прежде всего я, конечно же, хотел увидеться с Дэвидом и понимал, что не смогу уехать, не обменявшись с ним хоть несколькими словами.

Наконец, через неделю после моего прибытия, сразу после захода солнца я обнаружил Дэвида в безлюдном Государственном музее — он сидел на скамейке перед великой работой Рембрандта — портретом старейшин суконного цеха.

Неужели Дэвид каким-то образом узнал, что я побывал здесь? Невероятно, но это был он.

Из разговора со сторожем, который только что отошел от Дэвида, выяснилось, что его почтенный орден замшелых мастеров лезть в чужие дела вносит огромный вклад в развитие искусства в тех городах, где имеет постоянные филиалы. Поэтому членам ордена несложно получить доступ в музеи и посмотреть их сокровища тогда, когда остальным вход сюда запрещен.

Подумать только, а я вынужден проникать в такие места словно мелкий воришка!

Когда я появился перед ним, в мраморных залах с высокими потолками царила полная тишина. Он сидел на длинной деревянной скамейке, равнодушно держа в правой руке свой теперь уже весьма потрепанный и полный закладок экземпляр «Фауста».

Он напряженно смотрел на картину, на которой были изображены несколько добропорядочных голландцев, собравшихся у стола, чтобы, без сомнения, обсудить торговые дела; однако они спокойно взирали на зрителя из-под широкополых черных шляп. Вряд ли мои слова способны в полной мере передать впечатление от этой картины. Их лица изысканно прекрасны, исполнены мудрости, мягкости и почти ангельского терпения. Откровенно говоря, эти персонажи картины больше похожи на ангелов, чем на обычных людей.

Казалось, они владеют некой великой тайной, и если бы все остальные узнали эту тайну, на свете не было бы больше ни войн, ни зла, ни порока. И как такие люди в семнадцатом веке стали членами амстердамского суконного цеха? Но я забегаю вперед...

Увидев, как я медленно и безмолвно выплываю из тени и приближаюсь к нему, Дэвид вздрогнул. Я сел рядом с ним на скамейку.

Я был одет как бродяга, потому что так и не обзавелся с Амстердаме настоящим жильем, а волосы мои растрепались от ветра.

Я долго сидел неподвижно, намеренно открывая ему свои мысли, давая знать, как меня волнует его благополучие и как я старался ради него самого оставить его в покое.

Сердце Дэвида билось быстро, а лицо, когда я повернулся к нему, искренне выражало безграничную теплоту.

Он протянул правую руку и сжал мое плечо.

— Я, как всегда, рад тебя видеть, очень рад.

— Да, но я причинил тебе вред. И знаю об этом. — Я не хотел говорить, что следил за ним, что подслушал его разговор со старым приятелем, или же обсуждать то, что видел теперь своими глазами.

Я поклялся, что не буду больше мучить его своим старым вопросом. Но, глядя на него, я видел смерть, особенно по контрасту с его оживленностью и энергичными глазами.

Он окинул меня долгим задумчивым взглядом, убрал руку и перевел глаза на картину.

— Есть ли в мире вампиры с такими лицами? — спросил он и показал на людей, взирающих на нас с картины. — Я говорю о знаниях и понимании, которые читаются на этих лицах. Я говорю о том, что имеет большее отношение к бессмертию, чем сверхъестественное тело, находящееся в физиологической зависимости от потребления человеческой крови.

— Вампиры с такими липами? — ответил я. — Дэвид, это нечестно. Таких лиц и у людей-то не бывает. И никогда не было. Посмотри на любую картину Рембрандта. Это же абсурд — считать, что такие люди жили на свете, и тем более полагать, что во времена Рембрандта они наводняли Амстердам, что любой, кто переступал порот его дома, будь то мужчина или женщина, был ангелом. Нет, в этих лицах ты видишь Рембрандта, а Рембрандт, безусловно, бессмертен.

Он улыбнулся.

— Ты говоришь неправду. Какое же от тебя исходит беспросветное одиночество! Как ты не понимаешь, что я не могу принять твой дар? А если бы я все же согласился его принять, что бы ты обо мне подумал? Стал бы ты по-прежнему искать моего общества? А я — твоего?

Последние слова я едва расслышал. Я смотрел на картину, на людей, точь-в-точь похожих на ангелов. И меня охватила тихая злоба, я больше не желал здесь оставаться. Я отрекся от нападения, но он тем не менее продолжал от меня защищаться. Нет, мне не следовало приходить.

Шпионить за ним — да, но оставаться рядом — нет. И я хотел было поспешно уйти.

Он пришел в ярость. Его голос резко зазвенел в огромном пустом зале:

— Нечестно с твоей стороны — уходить вот так! Я бы даже сказал — непристойно! Разве у тебя нет чести? А если не осталось чести, то где твое воспитание?

Он резко замолчал, потому что меня там больше не было, я словно в воздухе растворился, а он остался один в огромном холодном музее и разговаривал сам с собой.

Мне было стыдно, но я не мог вернуться, ибо был слишком зол и обижен, хотя на что — сам не знаю. Что я сделал с этим человеком! Как бы меня отругал Мариус!

Я часами скитался по Амстердаму, украл плотную писчую бумагу, которая мне особенно нравилась, и автоматическую ручку с тонким пером и вечным запасом черных чернил, потом нашел шумный, подозрительного вида кабачок в старом районе красных фонарей, полном размалеванных женщин и молодых наркоманов; в таком заведении можно спокойно посидеть и написать письмо Дэвиду — никто тебя не потревожит, пока перед тобой стоит кружка пива.

Я не знал, что именно буду писать, знал только, что должен как-то извиниться за свое поведение и объяснить, что при виде людей на том портрете кисти Рембрандта в моей душе что-то дрогнуло; и я поспешно и устало написал следующую своего рода повесть:

«Ты прав. Я ушел от тебя возмутительным образом. Еще хуже — как трус. Обещаю, когда мы встретимся в следующий раз, я дам тебе возможность высказать мне все, что захочешь.

У меня возникла собственная теория насчет Рембрандта. Я много часов провел за изучением его картин по всему миру — в Амстердаме, в Чикаго, в Нью-Йорке, где бы я их ни находил, — и я действительно считаю, как уже сказал, что такого множества великих душ, какое изображено на картинах Рембрандта, существовать не могло.

Вот и вся моя теория, но, пожалуйста, имей в виду, что она вмещает в себя все необходимые элементы. И эта особенность всегда была мерилом ценности теорий, пока слово «наука» не начало означать то, что означает сейчас.

Я считаю, что Рембрандт еще молодым человеком продал душу дьяволу. Простая сделка. Дьявол пообещал сделать Рембрандта самым знаменитым художником своего времени. Дьявол посылал Рембрандту толпы смертных для написания их портретов. Он дал Рембрандту богатство. Он дал ему очаровательный домик в Амстердаме, жену, позднее — любовницу, ибо был уверен, что в конце концов получит душу Рембрандта.

Но встреча с дьяволом изменила Рембрандта. Увидев такое неоспоримое доказательство существования зла, он стал одержим вопросом: «Что такое добро?» В своих моделях он искал их внутреннее божественное начало, и, к своему изумлению, находил его искру даже в лицах самых недостойных людей.

Он был настолько одарен — однако дар свой он получил не от дьявола, а от природы, — что не только видел добро, но и умел написать его; своим знанием добра и верой в него он мог рисовать, как краской.

С каждым портретом Рембрандт все глубже проникал в красоту и добро человечества. Он понимал, что способность к состраданию и мудрости содержится в каждой душе. С течением времени его мастерство возрастало: налет неопределенности становился все неуловимое, индивидуальность каждого человека проявлялась все более ярко, а каждая работа, исполненная величия и покоя, приводила в восхищение.

В конце концов лица на портретах перестали быть лицами из плоти и крови. Они стали ликами души, отражением того, что скрыто внутри каждого мужчины и каждой женщины; визуальным воплощением того, чем был или мог бы стать тот или иной человек в свой славный час.

Поэтому купцы из цеха суконщиков похожи на старейших и мудрейших святых.

Но нигде эта духовная глубина и понимание не проявляются четче, чем в автопортретах Рембрандта, а он, как ты, безусловно, знаешь, оставил их сто двадцать два.

Почему так много, как ты думаешь? Они были его личной мольбой к Богу, попыткой обратить его внимание на себя — на человека, который, наблюдая за себе подобными, претерпел полную религиозную трансформацию.

«Вот как я вижу», — говорил Рембрандт Богу.

Под конец жизни Рембрандта у дьявола зародились подозрения. Он не хотел, чтобы его слуга создавал такие великолепные картины, исполненные теплоты и добра. Он считал голландцев материалистичным и оттого светским народом. А здесь, на картинах, изобилующих богатой одеждой, и дорогими вещами, блистало неоспоримое доказательство того, что люди отличаются от всех прочих животных, населяющих космос, — они представляют собой бесценную смесь плоти и бессмертного огня.

Вот почему дьявол обрушил на Рембрандта множество невзгод. Художник потерял свой красивый дом на Йоденбрестраат. Он потерял любовницу и даже сына. Но продолжал писать без тени горечи или порока, наполнять свои картины любовью.

И вот наконец Рембрандт оказался на смертном ложе. Дьявол радостно примчался к нему, готовый схватить и ущипнуть своими злыми пальчиками душу. Но ангелы и святые воззвали к Богу о вмешательстве.

«Кто во всем свете знает о добре больше, чем он? — вопрошали они, указывая на умирающего Рембрандта. — Кто показал больше, чем этот художник? Когда мы хотим увидеть божественное начало человека, мы обращаемся к его картинам».

И Бог разорвал сделку Рембрандта с дьяволом. Он забрал душу Рембрандта себе, а дьявол, которого по тем же самым причинам не так давно обвел вокруг пальца Фауст, был вне себя от ярости.

И он захотел похоронить жизнь Рембрандта в безвестности. Он позаботился о том, чтобы все личные вещи и записи этого человека поглотил великий поток времени. И, естественно, поэтому нам так мало известно о настоящей жизни Рембрандта, о том, что он был за человек.

Но дьявол не смог распорядиться судьбой его картин. Как он ни старался, ему не удалось заставить людей жечь их, выбрасывать или отставлять в сторону ради новых, более модных художников. Фактически же произошла удивительная вещь, и непонятно, когда это началось. Рембрандт стал самым популярным художником на свете; Рембрандт стал величайшим художником всех времен.

Такова моя теория о Рембрандте и тех лицах на его полотне.

Так вот, именно на эту тему я бы написал роман о Рембрандте, будь я смертным. Но я не смертный. Мне не спасти душу искусством или добрыми делами. Я похож на дьявола, но с одним отличием; я люблю картины Рембрандта!

Но при взгляде на них сердце мое разрывается. И чуть не разорвалось, когда я увидел тебя в музее. И ты совершенно прав: не бывает у вампиров лиц, как у святых из Цеха суконщиков.

Вот почему я так внезапно покинул тебя в музее. Это не ярость дьявола. Это просто грусть.

Я еще раз обещаю тебе, что во время нашей следующей встречи я дам тебе высказать все, что ты захочешь».

Внизу я нацарапал телефон моего агента в Париже и почтовый адрес — я делал это в каждом письме к Дэвиду, но Дэвид никогда не отвечал.

После этого я отправился в своего рода паломничество, заново посетив все величайшие собрания мира, хранящие полотна Рембрандта. В своих странствиях я не увидел ничего, что могло бы поколебать мою веру в добродетель Рембрандта. Но я снова преисполнился решимости больше Дэвида не беспокоить.

Потом мне привиделся сон: тигр, тигр... Дэвид в опасности... Вздрогнув, я проснулся в своем кресле в старом доме Луи, как будто меня потрясла чья-то предупреждающая рука.

Ночь в Англии подходила к концу. Нужно было торопиться. Но когда я наконец отыскал Дэвида, он сидел в старинном деревенском кабачке в Котсуолде.

Эта деревня, куда вела лишь одна узкая и опасная дорога, располагалась неподалеку от усадьбы его предков. В ней была всего одна улица, застроенная еще в шестнадцатом веке, и единственная гостиница, благосостояние которой полностью зависело от непостоянных в своих вкусах туристов. Прочитав мысли жителей, я быстро выяснил, что Дэвид восстановил ее из своего кармана и все чаще и чаще находит здесь убежище от лондонской жизни.

Абсолютно сверхъестественное местечко!

Однако Дэвид всего лишь попивал свой любимый солодовый шотландский виски и рисовал на салфетках дьявола. Мефистофель со своей лютней? Рогатый Сатана, танцующий под луной? Должно быть, его уныние смогло коснуться меня за многие мили, а точнее, я ощутил озабоченность тех, кто находился рядом с ним, — ведь в их мыслях я уловил его образ.

Мне так хотелось с ним поговорить. Но я не осмелился. Я бы наделал слишком много шума в этом маленьком кабачке, где расстроенный старый владелец и два его неуклюжих молчаливых племянника, покуривая пахучие трубки, все еще бодрствовали исключительно по случаю царственного визита местного лорда — который и напивался, как лорд.

Целый час я простоял там, заглядывая в окошко. А потом ушел.

* * *

Теперь же — много-много месяцев спустя — на Лондон падал снег, большие снежинки тихо опускались на высокое здание Обители Таламаски, а я искал его, усталый и унылый, думая, что из всего мира я должен увидеться только с ним. Я исследовал мысли членов ордена — как спящих, так и бодрствующих. Я их взбудоражил и отчетливо услышал, как просыпается их бдительность, — так же ясно, как если бы они включили свет, вскакивая с постели.

Но я уже получил что хотел.

Дэвид уехал в свою усадьбу в Котсуолд, в ту, что находится поблизости от удивительной деревушки со старинным кабачком.

Ну что ж, я, несомненно, смогу ее найти. И я отправился на поиски.

Валил тяжелый снег. Замерзший и злой, я понесся низко над землей; от выпитой крови не осталось даже воспоминания.

Как всегда в разгар жестокой зимы, ко мне вернулись другие сны — о злых снегах моего смертного детства, о промерзших каменных залах в отцовском замке, о маленьком камине и об огромных мастиффах, храпящих рядом на сене, обеспечивая мне уют и тепло.

Эти собаки погибли во время моей последней охоты на волков.

Я терпеть не мог вспоминать об этом, и все-таки мне всегда было приятно мечтать, что я снова дома, где пахнет камином и могучими псами, свернувшимися возле меня, что я жив, по-настоящему жив, что охоты вообще не было; о том, что я не уехал в Париж и не ввел в соблазн могущественного помешанного вампира Магнуса. В комнатушке с каменными стенами приятно пахло собаками, и я в полной безопасности спал рядом с ними.

Наконец я добрался до небольшого поместья в стиле эпохи королевы Елизаветы и увидел очень красивое каменное здание с крутыми крышами и узкими фронтонами, с застекленными окнами в глубоких нишах — меньшего размера, чем в Обители, но для такого дома — просто огромными.

Только в одной комнате горел свет. Это оказалась библиотека. Возле большого камина, в котором громко трещали дрова, я увидел Дэвида.

В руках он держал знакомую кожаную записную книжку и что-то быстро писал в ней обычной перьевой ручкой, даже не чувствуя, что за ним наблюдают. Периодически он заглядывал в другую книгу в кожаном переплете, лежавшую на столе. Я с легкостью определил, что это христианская Библия: две колонки мелкого шрифта, золотой обрез и ленточка в качестве закладки.