ПРАВО КОРОЛЕЙ

 

Сын против отца, отец против сына…

Данте Алигьери

 

Были ли эти мои преступления истинными или простой подготовкой к более великим делам; ибо какое преступление может совершить нетренированная рука?

Сенека

 

Разве та змея, что зовется ламия, не притягивает к себе неподвижным взглядом, как магнит притягивает железо, а соловей скорбной песней не торопит свою смерть?

Леонардо да Винчи

 

Кони и верблюды мамлюков, персов и их союзников скакали на северо‑восток три дня – через холмы, черные базальтовые плато и долины с гротескными столбами песчаника, высокими, как минареты, и через пустошь, что так и звалась – Запустение. Семьи и кланы мамлюков, персов, грузин и татар скакали бок о бок, перекрикиваясь друг с другом. Фланги их растянулись широко, колонны коней и верблюдов были коротки. Все вместе воины Уссуна Кассано и мамлюки Кайит‑бея больше походили на медленно перекатывающуюся волну, чем на обычный караван.

Целью их был Небк, ибо там можно было пустить пастись животных и было вдоволь воды. По пути же разбивали лагеря вокруг солоноватых колодцев в голых, выжженных солнцем оазисах, меж пальм и колючих кустов. О горячей пище, пока не доберутся до цели, нечего было и мечтать, зато каждую ночь в пергаментно‑сухом воздухе пустыни повисали запахи кофе и гашиша.

Леонардо, сопровождавшему калифа и Куана, чудилось, что он скачет навстречу своей смерти. Однако его грезы и помыслы были о вещах военных: бомбардах и гигантских арбалетах, ракетах со взрывающимися стреловидными наконечниками, катапультах и баллистах, а чаще всего – об усовершенствовании Куанова летучего шара. Часы проходили быстро, и мысли Леонардо не раз обращались к его матери Катерине и приемному отцу Ачаттабриге. Как тосковал он этими днями и ночами в пустыне по их крепким грубоватым объятиям… Он словно снова собирался прыгать с горы, как прыгнул в Винчи, чтобы показать Лоренцо, чего он стоит.

Когда он спросил о Сандро и Америго, Куан только рассмеялся. Да, им позволят отправиться домой… когда Леонардо сделает все, что должен, к вящему удовольствию калифа. Пока же они едут с женщинами.

Их держали под стражей.

 

На Небк обрушились змеи.

Гвардейцы объявили это дурным предзнаменованием. Посланцы селения, доставившие нехитрые дары – страусиные яйца, сласти, верблюдов и заморенных коней, – рассказали, что змеи просто появились сами собой, как появляются черви на трупе. Селение потеряло из‑за рогатых, черных и прочих гадюк и кобр сорок человек. Все, что можно было сделать для жертв, – перевязать их раны змеиной кожей, читать сутры из Корана и ждать, пока Аллах изъявит свою волю.

И в сущности, это было правильно.

Пятнадцать персов и семь из восьми мамлюков умерли в страшных мучениях от укусов змей после первой же ночевки в Небке. Куан спас нескольких, отрубив пораженные члены, но по большей части жертвы отказались от его помощи, предпочитая вверить себя Аллаху.

Леонардо делал, что мог, чтобы помочь Куану.

Смертельно боясь змей, он провел на ногах всю ночь и прилег поспать днем – так, решил он, его не застать врасплох ни гадюкам, ни кобрам. Но из лихорадочного, с испариной сна его вырвали вопли и стенания. Женщины издавали звуки столь пронзительные, что вначале Леонардо принял их за нечто замогильное, не принадлежащее миру живых. Слышны были и мужские голоса.

– О мой господин! – на разные лады повторяли они.

Леонардо выскочил из шатра узнать, что случилось, и услышал, что Уссуна Кассано укусила гадюка.

Он только что умер.

К его сыновьям отправили гонцов.

Леонардо вздохнул с облегчением: теперь ему не придется убивать Унгермамета, любимого сына царя. И он пошел через лагерь, мимо причитающих, укутанных в покрывала женщин, мимо верных гвардейцев Уссуна Кассано, раздирающих дорогие шелка и бьющих себя в грудь, – искать Сандро и Америго.

Но так и не смог их найти.

 

На закате следующего дня Леонардо был приглашен почтить усопшего царя. Перед черным траурным шатром стояли дервиши; они царапали себе лицо и грудь и молились, наложницы и служанки били в тамбурины и кричали: «Увы нам!» Одни молились, а другие причитали непрерывно и днем и ночью. Хотя обычай требовал, чтобы царь был похоронен на следующий день, не было ни погребальной процессии, ни чтения правоверными шестой сутры Корана: лагерь ждал сыновей Уссуна Кассано, чтобы они забрали тело отца и погребли в родной земле.

Следом за Куаном Леонардо прошел под полог шатра, где действительно стояли носилки – точнее, длинная скамья; на ней, покрытый алым кашмирским платом, вытянулся громадный труп. Слабо пахло камфарой, розовой водой и разложением.

А еще – кофе и гашишем.

Куан повел Леонардо дальше, и они перешли с мужской половины за тяжелые завесы персидских ковров, в гарем. Уссуна Кассано не сопровождали жены – только наложницы; а сейчас их всех увели в шатер Кайит‑бея.

В гареме они увидели калифа. Возлежа на персидском ковре, он как ни в чем не бывало покуривал трубку и пил кофе.

А рядом с ним сидел Уссун Кассано – живее живого.

Калиф испытующе глядел на Леонардо, явно ожидая его реакции. Но как бы ни был удивлен Леонардо, он поклонился и обратился к Уссуну Кассано:

– Рад видеть тебя воскресшим, великий царь.

Кайит‑бей чуть заметно и одобрительно улыбнулся.

– Ты подождешь моего сына здесь, – сказал Уссун Кассано. – Мы приготовили тебе хорошее укрытие.

– Когда он прибудет, сиятельный?

– Он уже в пути и будет здесь послезавтра к ночи.

– Как ты узнал это? – удивился Леонардо.

– Ему рассказали птицы, – сказал калиф, намекая на почтовых голубей, но не добавил к шутке улыбку.

И он, и Уссун Кассано пристально смотрели на Леонардо, словно ожидая от него ответа на невысказанный вопрос. Плач и причитания снаружи сливались в завесу шума, заглушая любую беседу, растворяя ее в своем рокоте, подобно грохоту океанских валов на прибрежных скалах.

– Значит, принц был извещен прежде, чем кто‑либо в лагере? Не вызовет ли это подозрений?

Калиф кивнул, откровенно довольный: Леонардо своим вопросом дал ему прекрасную возможность покрасоваться.

– Мы хотим, чтобы это выглядело лишь соблюдением приличий, – сказал он, – поскольку наша вера не позволяет не предавать земле умершего. Принц поверит этой маленькой хитрости, потому что если бы мой дорогой друг властитель Персии на самом деле ушел на небеса, Аллах допустил бы малое промедление, дабы он мог быть погребен в своей святой земле.

Калиф провел рукой в воздухе и пробормотал молитву, словно этим благословением мог отвести от Уссуна Кассано смерть на вечные времена.

– Ты останешься здесь, пока не прибудет мой сын, – сказал перс Леонардо, и тому оставалось лишь кивнуть. – И я побуду с тобой.

По спине Леонардо пробежал холодок: он вдруг подумал, что, когда он убьет царского сына, царь убьет его.

Куан и калиф поклонились и оставили их одних.

От царя тянуло запахом плесени; он сидел, курил и попивал кофе, словно был один. Леонардо счел за благо первым не вступать в разговор.

– Я сам буду на носилках, потому что мой сын пожелает увидеть мое лицо, – сказал наконец царь и слабо усмехнулся. Потом продолжал: – Позже я объясню, как нужно будет все сделать.

– А тело на носилках? – спросил Леонардо.

Уссун Кассано резко тряхнул головой, как бы отказываясь иметь что‑то общее с тупостью.

– Это для тех, кто желает выразить почтение. Они не заметят разницы. Тело пахнет смертью, и этого довольно, разве не так? Но мой сын, – повторил он, – пожелает увидеть мое лицо. Он останется здесь, со мной. Он захочет побыть один. Ты убьешь его, когда он задремлет. Ты услышишь, как снаружи, у шатра мальчик запоет песню. Это сигнал перебить охрану моего сына. Мой сын не должен подняться с ковра.

– Как я узнаю?..

– Узнаешь. – После очень долгого молчания царь проговорил: – Я люблю своего сына.

Леонардо взглянул на него в упор и кивнул. Он заперт в ловушке вместе с безумцем, который не может отличить убийства от доброго ночного сна; его начало слегка трясти. Он ведет себя как трус, сказал он себе.

И собирается убить, как трус.

Он выбросил эти мысли из головы и трезво отметил, что должен считаться с безопасностью Сандро и Америго. За себя, за свою жизнь Леонардо не боялся – его страшила мысль об убийстве, о хладнокровном планировании деяния столь ужасного… И что‑то шевельнулось в соборе его памяти – нечто, чему лучше бы остаться погребенным; он смотрел на персидского царя, а видел длинный узкий коридор. «Глаза – окна души», – мелькнула у него мысль.

И привела к другой мысли, лежавшей совсем рядом. Сейчас он не может войти в свой собор памяти.

– Он храбр в бою, – сказал между тем Уссун Кассано, подразумевая сына. – Мой народ до сих пор зовет его Доблестным. Он лучше своих братьев.

Леонардо молчал.

– Мы могли бы использовать его храбрость и ум в бою, ибо пламя войны горит сейчас от Эрзерума до Евфрата, а в землях твоего калифа дела еще хуже. Ты знаешь об этом?

Леонардо признался, что ни о чем не знает.

– Ты знаешь, почему должен убить моего сына?

Леонардо кивнул, потому что Куан рассказал ему.

Тем не менее Уссун Кассано пересказал ему все сначала до конца, словно этим мог искупить свою вину.

 

Причиной того, что Унгермамет покрыл позором своего отца, являлись горные курды.

Они ненавидели Уссуна Кассано. Они завидовали его мощи и многочисленности его клана, который правил всей Персией. В прошлом году они распустили слух, что царь умер, и Унгермамет, который всегда слишком доверял тому, что ему говорят, поспешил захватить трон прежде своих братьев. Он привел с собой армию, что охраняла Багдад и весь Диарбекир, и захватил огражденный стенами Шираз, самый важный город в Персии. Когда курды узнали об этом, они отправили ему огромное подкрепление, которое грабило все, что встречало на пути.

Но пришло время, и Унгермамет узнал, что курды обманули его и что отец взял свое дотоле стоявшее в бездействии войско и двинул его отвоевывать Шираз. И хотя кое‑кто из вождей заступался за принца перед Уссуном Кассано, Унгермамет побоялся, что будет предан ими, как был предан курдами. Он бежал к врагу – к Великому Турку Мехмеду, который назвал его своим сыном, открыл ему – небывалое дело! – доступ в свой гарем и дал войско, чтобы воевать с армиями своего отца.

И как раз сейчас войско Унгермамета опустошало окрестные земли.

Таким образом турки с помощью сына Уссуна Кассано могли сражаться на территории мамлюков и укрепиться на завоеванных у Персии землях.

– Я послал биться с армией Унгермамета конницу и пехоту, – говорил Уссун Кассано, – но я не смогу победить, если стану бороться с сильными сторонами своего сына. Его слабости – гордость, доверчивость и нетерпеливость. Он попадется на ту же уловку, на какую его поймали курды. Рискну утверждать, что с курдами он и приедет. Я постараюсь, чтобы они умерли не так легко, как мой любимый сын. Благодарение и слава Ему, Кто бессмертен, – прибавил он нараспев. И, помолчав, продолжал: – Буду удивлен, если кто‑то из моих сыновей опередит его здесь. В любом случае, это будет им хороший урок. Но пока мы не закончим дела, ты не оставишь меня, даже если придется смотреть, как я трахаюсь с наложницами. – Он засмеялся. – Ты боишься, что я убью тебя, верно, маэстро? Это не так уж невозможно… и если дойдет до этого, может случиться, что ты убьешь меня.

Да Винчи улыбнулся – и на миг ощутил спокойствие и странное родство с этим человеком.

 

Миновало два дня. Если не считать скудной трапезы при свете погребальных свечей после того, как лагерь отходил ко сну, царь сидел один и молился с полным сосредоточением. Казалось, ему совсем не нужен сон.

Сегодня вечером ожидали прибытия Унгермамета и его телохранителей. Труп с носилок – одного из гвардейцев Уссуна Кассано, укушенного змеей, – убрали так тихо и незаметно, будто это сделали руки теней или призраков.

– Великий царь, как удается тебе сидеть в неподвижности столь долгое время? – спросил Леонардо, когда царь перестал молиться. Он больше не мог выносить молчания.

Уссун Кассано удивил его, ответив, как священник ответил бы ребенку:

– Упражнения в благочестии, маэстро. Литания Моря. Именно молитва хранит нас над океанской волной. – Он рассмеялся, негромко и без малейшей иронии. – Жизнь – как океан, маэстро. Я молюсь за сына. Молюсь, чтобы он перешел в рай. – И он проговорил нараспев: – «Мы затмим их взоры, и они поспешат, один за другим, к Мосту над Геенной».

– Кто это – мы? – спросил Леонардо, набравшись смелости.

– Аллах и правоверные.

– А чей взор будет замутнен?

– Врагов Аллаха, – загадочно ответил Уссун Кассано. – «И Аллах оградит тебя против них, ибо Он Всевидящ и Всезнающ. Покров Трона простерт над нами, Око Божие видит нас».

Он наверняка продолжал бы свой речитатив, обращаясь уже прямо к Богу и не задумываясь над тем, что неверный подслушивает его молитвы, если бы не появилась одна из его наложниц. На ней было длинное черное покрывало, и одета она была вполне пристойно, так что лишь малая часть ее тела оставалась открытой. Она поклонилась и ждала. Когда царь обратил на нее внимание, она извлекла из складок платья расшитый драгоценными камнями кошель, в котором были краски и маленькое зеркальце. Женщина опустилась на колени перед Уссуном Кассано и начала накладывать грим на его лицо и грудь, покуда кожа у него не стала бледной, как у трупа. Потом тушью она нанесла вкруг его глаз тени, и, когда работа была закончена, лицо его приобрело характерный лоснящийся оттенок трупа. Прежде чем наложница исчезла – так же тихо и тайно, как появилась, – царь велел ей оставить тушь Леонардо. Она отдала склянку и объяснила, как наносить на лицо угольно‑черное снадобье.

– Теперь я мертв, маэстро, а ты – всего лишь тень…

Они ждали.

Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.

Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот‑вот прибудет.

 

С этой минуты подготовка к убийству превратилась в рутину: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мертв.

Леонардо ждал за фальшивым занавесом позади большого ларца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завернутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках: в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны – впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.

Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была темной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам, а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамена их были полусвернуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего молитвы, он вошел в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по‑царски и так же высок, как отец.

Несколькими минутами позже пять гвардейцев вошли в шатер. Говорили они чересчур громко, словно боялись наткнуться на джинна или призрак. Леонардо затаил дыхание, неподвижный, как клинок, который он крепко сжимал в руке. Он озирался, бессознательно ища в своем укрытии ядовитых змей – света было ровно столько, чтобы различить движение. Однако за все время, которое Леонардо провел здесь, он не видел ни одной змеи – возможно, запах смерти был им не по вкусу.

Осмотр был поверхностным, савана царя стражники не касались – это было правом лишь одного Унгермамета.

Сын царя вошел с двумя дервишами и муэдзином, который, как позже узнал Леонардо, был слеп – так он не мог видеть в гареме жен и наложниц принца. Муэдзин медленно, нараспев читал сутры низким, красивым гортанным голосом, а Унгермамет в это время отбросил погребальный покров с лица своего отца.

Принц зарыдал, завыл, и Леонардо услышал возню – дервиши пытались оттащить Унгермамета от отца. Унгермамет высвободился и велел всем убираться из шатра. Потом он обошел вокруг носилок, говоря с умершим, как он считал, отцом, умоляя его о прощении и молясь за него. Один из дервишей заглянул было, желая отвести Унгермамета в его шатер; но принц отказался покинуть отца.

Уссун Кассано хорошо знал своего сына.

Унгермамет мерил шагами черный шатер. Он говорил с отцом, задавал вопросы, давал обещания – словно думал, что сможет возвратить мертвого к жизни одним лишь усилием воли. Каждые две‑три минуты он прикрывал лицо, плакал и качался взад‑вперед на пятках. Мгновением позже он вновь начинал ходить; так проходил час за часом, и Леонардо начал опасаться, что принц вообще не ляжет спать.

Но сколько сможет Уссун Кассано лежать неподвижно?

Скоро Унгермамет придет в себя и обнаружит ловушку. Однако пока Леонардо ощущал скорбь и боль юноши – они расходились волнами, точно жар от возбужденного зверя. Если он снова коснется отца, заметит ли, что тело теплое? Но нет, он не тронет савана. Не выкажет неуважения, ибо сейчас в этом шатре царства жизни и смерти были одним целым. Живой мог быть слеп, а мертвец видел.

Леонардо окостенел. У него затекла нога, мурашки бегали не то что под кожей – в самых его костях. Если принц не отправится спать, Леонардо придется убивать его лицом к лицу.

Он содрогнулся при этой мысли, но взял себя в руки. Безрадостно усмехаясь, он гадал, куда бы поместил его в своем аду божественный Данте. В девятом круге Ада, в последнем поясе? Или во льду с самим…[57]

За шатром высоким тонким голосом запел мальчик.

 

Его совершенство, сколь щедр он.

Его совершенство, сколь милостив он.

Его совершенство, сколь велик он.

 

Унгермамет остановился, прислушиваясь.

Если убивать его, так сейчас.

Леонардо выпрямился, осторожно перенес тяжесть тела на затекшую ногу и прикинул, как набросится на принца.

Если он промедлит еще минуту, принц опять начнет ходить и, возможно, наткнется на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится…

Он перережет Унгермамету горло; набросится сзади, оттащит от отца и… Миг спустя с быстротой собственной мысли Леонардо рванулся вперед, считая шаги до Унгермамета.

Из немыслимой дали до него донесся шум, грохот, лязг – звуки стали, взрезающей плоть и разрубающей кость, жизни, вытекающей из глоток; потом – лязг и крики, когда воины Унгермамета очнулись от сна… для того чтобы умереть.

Или это шум крови в его собственной голове?

Леонардо застыл перед носилками, рука вскинута, занесенный нож стиснут в пальцах.

Уссун Кассано восстал из мертвых, открыл глаза, чтобы заглянуть в глаза своего сына, отражавшие свет свечей. Возможно, в этих глазах он видел и собственное отражение. Но его могучие пальцы сомкнулись на шее Унгермамета – тогда‑то Леонардо и услышал жуткий тошнотворный треск и стон.

Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.

На носилках находились оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мертвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутишимую скорбь.

Уссун Кассано стонал – Леонардо узнал этот стон, эту опустошенную песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком‑то другом мире. Это было прошлое – или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царем.

Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.

Вспоминал, как убил ее убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.

Глаза – окна души.

Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано… содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался черной иконой – он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слезы, пролагая светлые дорожки.

– Это сделано для меня, маэстро, – сказал Уссун Кассано, разбивая чары.

Леонардо не тронулся с места.

– Ты не умрешь от моей руки; не умрут и твои друзья. – Он поднялся с носилок и взвалил мертвого сына на плечо. – Последнее унижение, – сказал он и хотя смотрел при этом на Леонардо, но обращался к Унгермамету.

С этими словами царь вышел из шатра в кипевшую снаружи резню.

Пылали костры; казалось, что весь лагерь объят пламенем, хотя горели только шатры Унгермамета. В воздухе висел едкий запах горящей плоти и козьей шерсти – густой, как жирная кухонная сажа. Многих гвардейцы Уссуна Кассано убили милосердно – в первой жестокой атаке, когда тысяча голов словно разом скатилась с плеч. Остальные тут же сдались; но все равно слышны были лязг стали, свист стрел, мольбы раненых. У резни свое время, свой разум.

Высокий резкий вопль бараньего рога перекрыл шум боя. Фигура Уссуна Кассано гордо возвышалась в свете пожарища. Его гвардейцы держали у всех на виду мертвого Унгермамета. Изумленные воины пали на колени при виде столь несомненного воскрешения их царя. Повелитель персов бережно приподнял за волосы голову сына, подержал, давая всем рассмотреть, кто это, и крикнул, что такова плата предателю, сколь бы высокорожденным он ни был, а потом произнес: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его, да хранит и возлюбит его Аллах». Гвардейцы повторили за ним эти слова. Тогда Уссун Кассано объявил помилование гвардейцам Унгермамета и удалился, чтобы находиться с омывателями мертвых, что приготовят его сына к завтрашнему погребению.

Курдам помилования не было.

Их вытащили из шатров, чтобы умертвить в муках; и, к ужасу Леонардо, на немногих уцелевших пустили вооруженные косами колесницы – его творение. На колесницах пылали факелы, освещая возниц, коней и отлетающие куски тел – словно эти суровые воины были самой смертью, четырьмя всадниками Апокалипсиса. Колесницы косили людей, словно пшеницу; возницы рубили тех, кто случайно уцелел, сносили на скаку шатры с женщинами и детьми курдов – косы были тяжелы, остры и хорошо сбалансированы. Вопли звучали приглушенно, словно поглощенные ночным небом, которое начало почти незаметно светлеть на востоке, куда обращались молитвы.

И впрямь скоро прозвучали первые призывы на молитву – для тех, кто правил колесницами, и для тех, кто шел за ними следом, воинству, что шагало по полю смерти, отрубая головы, отсекая пальцы с перстнями. Это было похоже на торжественное факельное шествие, и Леонардо не мог удержаться, чтобы не пойти следом, словно подкова, притянутая магнитом. Охваченный ужасом и отвращением, он тенью шел во тьме. Он и похож был на тень, безголового демона или джинна – черная краска по‑прежнему покрывала его лицо. Он не мог не видеть и не слышать раненых и изувеченных курдов, которые молили о милости, о жизни, об отсрочке, когда солдаты, шагавшие за колесницами, срубали им головы и бросали их, еще шевелящие губами, в мешки. Не обращая никакого внимания на кипевшие вокруг человеческие муки, солдаты пересмеивались и переговаривались, кроша, рубя и выдергивая из месива кровавые обрубки. Крики восторга сопровождали всякую ценную находку… и эти крики смешивались с мольбами и смертными стонами жертв.

Леонардо шел по следам своих машин, перешагивая через части тел и трепещущие лоскутья изодранных шатров, оскальзываясь в застывающей крови, – шел и пытался молиться, взывал к Господу, чтобы тот услышал его.

Но он знал, что ответа не будет, ибо в этот миг сам был Богом.

То, что он видел, было рождено его разумом, было его детищем.

И пролились слезы Христовы.

 

Глава 24