ГОЛОВА ЛЬВА

Более убивают словом, нежели мечом.

Леонардо да Винчи

Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?

Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?

А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!

Гай Валерий Катулл

И, отбросив страх, единорог придет к сидящей девице, и положит голову ей на колени, и уснет, и так охотники изловят его.

Леонардо да Винчи

Следующие дни текли приятно и лениво, точно на исходе лета, но без летней жары и влаги. На время Леонардо почувствовал себя счастливым, как никогда. Хотя он постоянно изобретал и чертил машины, работа перестала быть главной его страстью. Но точно так же, как он грезил о Джиневре, так идеи естественно и непрошено рождались в его руках и мозгу; его смертоносные машины появлялись на свет точно так же, как женские портреты, словно его творческая мощь – и любовь – была слепа, как судьба.

Он жил, изо дня в день, день за днем ожидая, когда Лоренцо пригласит его работать в садах Медичи и реставрировать статую сатира Марсия. Между тем он трудился для Андреа, брал небольшие и несложные заказы (как, например, украшение циферблата часов для смиренных монахов из Сан Донато), гулял с Никколо в окрестностях Флоренции, делая зарисовки и записи в переплетенном в кожу блокноте; навещал Сандро и даже Пико делла Мирандолу, дружба с которым все крепла.

Был сезон карнавалов, и флорентийцы находили странную, почти свирепую радость в этих ритуалах весны – турнирах, пирах, состязаниях игроков в мяч и бесконечных парадах, которые наводняли бульвары гигантскими плотами и армиями вооруженных всадников в эффектных костюмах.

Первый Гражданин не был исключением. Хотя Лоренцо упорно не замечал настойчивых и пылких предложений Леонардо насчет летающих машин, вооружения и военной техники, он поспешил пригласить Леонардо, славившегося силой и ловкостью, в свою команду игроков в мяч. Честь немалая, потому что игроки были из благороднейших флорентийских семей и игры обставлялись с не меньшей пышностью и церемониями, чем любой турнир.

С барабанщиками, судьями, трубачами, знаменщиками и вбрасывателями мячей в командах было по двадцать семь человек. Леонардо с радостью облачился в алые с золотом цвета Медичи: легкие туфли, платье из шелка и бархата – рейтузы, куртка, шапочка. Он подождет, пока не сумеет убедить Лоренцо в своих достоинствах военного инженера; пока же он был в команде Медичи, он – перехватчик. Он и Джулиано, брат Лоренцо, должны атаковать бегунов противника, у одного из которых будет мяч.

Игра была воистину костоломной: частенько ломали руки, запросто разбивали головы. Известны были случаи, когда игроки погибали на поле, как в битве; однажды такое произошло и во время игры команд Медичи и Пацци. Трагическая случайность – юному бегуну из семьи Нерли сломали хребет. Он носил цвета Пацци. Удар – нечаянно, конечно, – нанес сам Джулиано, так что Пацци выжали из этого случая все, что могли: они делали деньги из своей ненависти к Медичи. Лоренцо заплатил семье Нерли и тем сохранил их верность.

Но хотя Леонардо жил каждым мгновением, он жил для Джиневры, для тех благословенных дней, когда слуга Симонетты прибегал в мастерскую Верроккьо, чтобы отвести Леонардо в особняк Наттанео Веспуччи. Там он проводил часок наедине с Симонеттой, как брат с сестрой, покуда она преображалась в Гаддиано, в мужчину; и Леонардо даже привык воспринимать ее как юношу – как Сандро, Зороастро или даже Никко.

И она даровала ему Джиневру, словно в ее власти было даровать жизнь и любовь.

В эти часы Леонардо писал и занимался любовью. Он сделал портрет Джиневры своим, и можно было сказать, что сама картина столько же говорит о Леонардо, сколько изображает Джиневру, ибо он обратил масло и лак Симонетты в самую суть своих грез, и тем не менее каждая деталь здесь служила общему. Симонетта писала точно и блистательно; но Леонардо превратил ее картину в поэму света, видение, оду, обретшую плоть. За золотистым лицом Джиневры, которое теперь лучилось собственным сиянием, словно она была самой Девой, Леонардо написал кусты можжевельника, в которых заключалось, как в рамке, телесное и одновременно духовное великолепие Джиневры. Он избрал можжевельник ради игры слов: по‑французски можжевельник «genievre». В длинные гибкие руки Джиневры он вложил флейту святой Вивианы: говорили, что этим инструментом подвижница трогала и слабейшие, и самые твердые сердца. Все прочее, кроме Джиневры, на картине тонуло в розоватой дымке, и в этой дымке, во мгле дальних холмов Леонардо написал свой собор памяти.

Потому что собор снился ему.

Однако содержание снов ускользало из памяти Леонардо.

– Когда твой отец поговорит с Николини? – спросил Леонардо у Джиневры. – Если он промедлит еще немного, картина будет закончена!

Говоря эти слова, он тщательно выписывал каждую из можжевеловых игл, что образовывали темный фон вокруг ее лица. Джиневра пригладила волосы. Хотя они занимались любовью час назад, на лице ее все еще горел румянец и оно чуть припухло, словно ее, не оставляя синяков, отхлестали по щекам.

– Он не говорит со мной о таких вещах, – сказала она.

– Ты не умоляла его?

– И ты поставишь меня в подобное положение? Ему это трудно. Неужели ты не можешь потерпеть еще чуть‑чуть, Леонардо? Мы всю жизнь будем вместе.

– А пока должны встречаться, как воры.

– Воры мы и есть, – словно про себя проговорила Джиневра.

– Прости, – сказал Леонардо. – Уверен, что твой отец сделает все возможное, когда сочтет нужным.

– Он желает нам счастья, Леонардо. Ты же знаешь, как он относится к тебе. Но это все превыше его сил. Он не двуручен и не вероломен, он добропорядочен и прост. Добрый торговец – нет, прекрасный торговец. Злая судьба почти сломала его, но, обещаю тебе, более он никогда не окажется в нищете!

Она повысила голос, словно отвечала оскорбителю, но вдруг осеклась и, расплакавшись, отвернулась от Леонардо. Он оставил картину и опустился на колени подле Джиневры.

– Я могу подождать, – прошептал он, целуя ее. – Я не стану больше расспрашивать тебя.

– Прости меня, – пробормотала она, вытирая глаза и нос рукавом с кисточками; но когда ласки Леонардо стали настойчивее, мягко отстранилась. – Нет, Леонардо, не время. С минуты на минуту здесь будет мессер Гаддиано, чтобы сменить тебя.

Леонардо кивнул; однако ему было тревожно, потому что Симонетта не смогла увидеться с ним прежде, чем он встретился с Джиневрой. Что могло случиться? Размышляя над этим, он спросил:

– Хочешь сказать, что Гаддиано заменит меня? – и с преувеличенным пылом прижался к Джиневре.

Она хихикнула:

– Ты получил довольно. Не может быть, чтобы ты все еще…

– Хочешь потрогать мой гульфик?

– Не рискну: еще, чего доброго, кое‑что сломаю. – Она игриво оттолкнула его. – Леонардо, ну пожалуйста!

– Но ты же всегда требуешь у меня доказательств.

– Доказательств? Чего?

– Моей верности. Был бы я таким голодным, если бы в моей постели была еще одна женщина?

– Я бы ничуть не удивилась – судя по тому, что о тебе болтают.

Он скорчил оскорбленную гримасу.

– Ты это серьезно?

– Нет, – сказала Джиневра. Потом поднялась, взяла Леонардо за руку и через комнату подвела к картине. – Я хочу взглянуть, что ты успел сделать сегодня.

– Испортил красивую девушку.

– Ну вот еще, – сказала она, внимательно глядя на картину. – Что это вон там?

Она указала на смутные очертания собора памяти, вписанного Леонардо в голубовато‑зеленое марево холмов.

– Собор, – сказал Леонардо.

Джиневра искоса глянула на него и улыбнулась.

– Так теперь я твоя святыня?

– Вот именно.

Но когда Леонардо взглянул на портрет, на то, что сделал сегодня, по спине его пробежал холодок. Туманное воспоминание о сне.

Он сжал ее руки.

– Тогда мы в нем и обвенчаемся, – сказала она. – В нашем собственном соборе.

Леонардо улыбнулся. Но в этот самый миг, когда он, стоя рядом с Джиневрой, вдыхал аромат ее волос и приторный острый запах, который обычно исходил от нее после занятий любовью, – в этот миг сон с жуткой ясностью галлюцинации вернулся к нему.

Он – внутри своего собора памяти, пытается войти в дверь, которую охраняет трехголовая бронзовая статуя. Одна из голов – голова его отца; другая – Тосканелли; третья, самая пугающая, – голова Джиневры. Ее глаза под тяжелыми веками глядят на него, и он не видит в них ни страсти, ни любви.

Он потерял ее.

Глаза обвиняли его, но в чем?

Леонардо на миг зажмурился, потом схватил кисть и записал собор, создав в верхнем правом углу холста уродливое пятно жженой умбры.

– Леонардо, зачем ты это сделал? – расстроилась Джиневра.

– Прости, Джиневра. Мне вспомнился дурной сон.

– Но зачем… – Она осеклась. – Сон был обо мне?

Леонардо не ответил.

– Леонардо?..

– Мне снилось, что ты больше не любишь меня, что ты винишь меня…

– Но в чем?

Леонардо пожал плечами и отвернулся от картины, но на Джиневру не смотрел.

– Не знаю.

– Ну так я люблю тебя, и…

Ее прервал стук в дверь. Настало время, когда появлялся Гаддиано. Джиневра с досадой поглядела на Леонардо, словно пытаясь передать невысказанное послание. Потом пригладила кудри и возвратилась на свое место.

– Войдите!

И в комнату вошла Симонетта, переодетая Гаддиано.

Этот Гаддиано, с выверенными движениями и осанкой, с тщательно наложенным гримом, кого‑то напомнил Леонардо. В окончательно завершенном, почти смазливом лице, которое придал своему Давиду Андреа дель Верроккьо, были те же черты – такой же подбородок, полные, но сжатые губы, тонкий, почти аристократический нос. Но Симонетта была неотделима от Гаддиано: глаза, в которых жили призраки, выдавали ее; взгляд ее был мягче и не столь пронзителен, как у Леонардо, который смотрел на мир горячо, почти сердито.

Но сейчас в глазах Гаддиано была усталость.

– Привет, влюбленные пташки, – сказала Симонетта голосом, неотличимым от мужского.

Она улыбнулась Джиневре, небрежно поклонилась и подошла к картине. Леонардо сразу почувствовал, что что‑то не так. Даже в чужой личине она выглядела слабой и неуверенной.

– Что ж, вижу, наша совместная работа подвигается, – сказала она Леонардо. – Но что это за пятно?

– Перемена настроения, – сказал Леонардо.

Симонетта лукаво глянула на него, потом опустилась на табурет перед мольбертом, взяла кисть и стала затирать пятно.

– Леонардо, друг мой, не уйти ли тебе прежде, чем люди Николини придут за Джиневрой?

– Да, конечно, – сказал Леонардо. – До свидания, Гаддиано, и спасибо. – Он поклонился Джиневре и поцеловал ее, словно они были одни. – Пожалуйста, не сомневайся во мне. Я люблю тебя больше…

Снаружи прозвенел колокольчик: Лука предупреждал их, что люди Николини уже прибыли.

Леонардо уже переступал порог, когда Симонетта закашлялась. Спазмы скрутили ее. Хрипя, она пыталась вздохнуть – и не могла.

Леонардо метнулся к ней, за ним – Джиневра. Он попытался успокоить Симонетту, но она отшатнулась. Призвав силу воли, она перестала кашлять, но дышала тяжело, с бульканьем.

– Мессер Гаддиано, вы слишком больны сегодня, – озабоченно сказала Джиневра. – Я позову мадонну Симонетту.

– Нет‑нет, мадонна, она нездорова. Я сейчас приду в себя, это просто легочная хворь, на прошлой неделе я слишком долго гулял ночью. Ее слуги позаботятся обо мне. Но ты, Леонардо, уходи немедля, не то пострадаем мы оба. В распоряжении мессера Николини острые кинжалы.

– Его слуги не знают, кто я.

– Это те же люди, что сопровождали мессера Николини на празднике Горящего Голубя в Дуомо, – серьезно сказала Джиневра. – Они знают тебя в лицо.

– Ты не так уж и неизвестен во Флоренции, – заметила Симонетта, не выходя из образа Гаддиано; даже теперь ей удалось сохранить его привычный сарказм. – Тебе так хочется подвергнуть нас всех риску?

Тут Симонетту снова одолел кашель, она усилием воли подавила его и отерла рот алым платком, который промок и потемнел от крови. Лицо ее было белее мела.

– Он прав, Леонардо, – сказала Джиневра. – Ты должен немедля уйти.

Леонардо подчинился, и как раз вовремя, потому что едва он вышел из комнаты и пошел вниз, к выходу, как услышал голоса слуг Николини. Они недурно набрались в таверне и сейчас подсмеивались над юным лакеем Симонетты Лукой.

Но потом закричала Джиневра, и Леонардо остановился, словно перед ним выросла стена.

– На помощь! Кто‑нибудь, помогите!

Ей откликнулись Лука и люди Николини: они уже бежали по коридору к студии. Леонардо тоже бросился назад, так быстро, как только осмелился. Расстроенный, он выругался про себя, затем прислушался: похоже было, что Симонетта выкашливает легкие.

– Поднимите его, – велела Джиневра, и один из слуг заворчал. – Идите за мной; мы отнесем мессера Гаддиано в постель… А ты – отправляйся во дворец Медичи и позови сюда мессера Пико делла Мирандолу.

– Что, к какому‑то художнику?

– Он друг Первого Гражданина, так что поторапливайся! – властно приказала Джиневра, как будто она, а не Николини была хозяйкой этих людей.

Потом голоса вдруг исчезли, растворились в темной глубине большого дома, и Леонардо остался стоять один в коридоре без окон, где были слышны лишь его участившееся дыхание и испуганный стук сердца.

«Симонетта, ты не должна умереть. Ты не можешь умереть».

Он подумал о Джиневре.

Подумал о тонкой ниточке, связавшей его с покровителем, Великолепным.

О военных машинах, которые мечтал построить для него.

«Симонетта, ты облегчила мой путь наверх, к Медичи… и к Джиневре. Ты нужна мне. Ты должна жить. Я люблю тебя, сестра моя».

Он ощущал тягу к Симонетте, к ее извечной чистоте. Он жаждал целительной страсти и меланхолии, которую они безмолвно делили.

Она была инструментом и убежищем. Но он использовал ее и был ничем не лучше вора, ибо даже сейчас, наедине со своими мыслями, он грешил против нее и своей возлюбленной Джиневры.

Несколькими днями позже в мастерскую, где Леонардо по заданию Верроккьо трудился над терракотовой скульптурой Девы и единорога, ворвались Товарищи Ночи.

Леонардо повернулся к ним, удивленный и потрясенный; в одной руке он держал молот, в другой – резец, словно этим оружием намеревался отбиваться от чернорясых священников. Эти люди – полиция нравов – были облачены в одеяния поддерживавших Медичи доминиканцев; то были волки церкви, inquisitores. Величайшая ирония заключалась в том, что они служили самому Лоренцо. Казалось, чья‑то страшная и искусная рука обратила их против своих.

– Леонардо, мы здесь! – обеспокоенно окликнул его Пико делла Мирандола, махая рукой из‑за спин одетых в церковное облачение солдат. – Не делай ничего неосмотрительного. Мы с Сандро здесь, чтобы помочь тебе. – Он повернулся к капитану, старому воину с иссеченным шрамами лицом: – Могу я побеседовать наедине с синьором Леонардо да Винчи?

– Я получил приказ доставить его прямо в Сан Марко, – сказал капитан с долей почтительности в голосе, – но вы, синьор, если пожелаете, можете присоединиться к синьору да Винчи в карете. Боюсь, однако, что ваш друг… – Он кивнул на Сандро.

– Не беспокойтесь, я поеду следом в другой карете, – сказал Сандро, – если, конечно, капитан не против.

Капитан вежливо кивнул.

– Могу я узнать, что происходит?

Леонардо с трудом сдерживал гнев. О нем говорили так, словно он – мебель, которую собираются передвинуть с места на место.

– Вы обвиняетесь в преступлении, синьор.

– И что же это за преступление? – едко осведомился Леонардо.

– Леонардо, – предостерегающе проговорил Пико.

– Содомия. – Капитан понизил голос, словно из осторожности, хотя слышно это было всем в комнате.

– Что? – Голос Леонардо охрип от ярости. – А кто выдвинул это обвинение?

– Синьор Леонардо, будьте добры пройти с нами, – хладнокровно сказал капитан, который наверняка был привычен к таким ситуациям. – Или вы предпочитаете, чтобы вас заковали в кандалы?

Несколько Товарищей Ночи тотчас обнажили мечи и угрожающе наставили их на Леонардо.

– А теперь, пожалуйста, любезный, опустите ваши инструменты, а то ведь я уже готов потерять христианское терпение.

Леонардо все еще сжимал в руках молот и резец – в ярости он не думал ни о страхе, ни о последствиях.

– Я должен знать, кто выдвигает это злобное обвинение!

– Вы узнаете все очень скоро.

Капитан кивнул ближайшим своим солдатам и отступил.

– Я должен знать сейчас!

– Леонардо, – умоляюще сказал Пико, – опусти инструменты. Ничего не поделаешь, надо послушаться приказа. Я поеду с тобой, займусь твоим делом и поговорю с властями.

Леонардо хотел было что‑то сказать, но, подумав, кивнул и отдал Пико резец и молот.

– Идем, – сказал один из Товарищей, похлопывая Леонардо мечом плашмя по бедру.

– Так вы с Сандро знали об этом… обвинении? – спросил Леонардо у Пико.

– Нас предупредили, но было уже поздно. Его нашли этим утром в голове льва.

– А‑а, – сказал Леонардо, сузив глаза.

Сердце его колотилось, на миг слезы затуманили взгляд.

Анонимы обычно опускали обвинительные письма в сосуд в форме львиной головы у ворот палаццо Веккио. Существование доносчиков было неизбежно в эпоху заговоров, соперничества и мелочной ненависти. Лоренцо, живший в страхе перед заговорами против своего дома, поощрял позорные ящики, ибо разве не может быть найдено внутри их нечто важное, даже жизненно важное?

– Я, кажется, знаю, кто мог сыграть эту предательскую шутку, – сказал Леонардо Пико, выходя из комнаты и позволяя свести себя вниз по нескольким пролетам лестницы к ожидавшим внизу погребально‑черным каретам.

Пико и вправду позволили ехать с Леонардо в закрытой черной повозке, но места было мало, потому что с ними ехали еще двое солдат, зорких, как хорьки, и державших наготове на коленях остро наточенные рапиры. Солдаты были молодые, с румяными пухлыми лицами.

– Я буду твоим адвокатом, – сказал Пико; при всей его молодости он выглядел внушительно в белой мантии мага.

Пико был воплощением щегольства, и его обычно ярко‑рыжие волосы сейчас были черны, как у Франческо Сфорцы. Они обрамляли бледное прекрасное лицо с пронзительными серыми глазами.

– Тебе придется пройти через унижение, друг мой, но тут уж ничего не поделаешь, – добавил он.

– Что тебе известно? – спросил Леонардо.

– Только то, что против тебя и других выдвинуто мерзкое обвинение.

– Но кем?

– Ящики для доносов – ящики для трусов, – сказал Пико. – Я ни разу не видел, чтобы хоть одно обвинение из найденных в них было подписано. Не ожидал увидеть этого и теперь. – Он пожал плечами. – Но Лоренцо не отменит их.

– Кто еще замешан в этом деле?

Пико покачал головой:

– Прости, но это все, что я знаю.

– А что Си…

Пико наступил Леонардо на ногу, остерегая его.

– Лоренцо сумеет это остановить, – тем не менее сказал Леонардо.

Глядя на солдат, Пико сделал еще один знак Леонардо, чтобы тот не раскрывался перед посторонними.

– Даже Первый Гражданин не может сорвать гражданский процесс, – сказал он вслух и, помолчав немного, добавил: – Тем не менее я уверен, что ему уже известно о твоих затруднениях.

Леонардо пытался сдержать дрожь. Кто мог обвинять его, да еще в содомии, самом мерзком и низком преступлении! Кому заплатил Николини? Что Николини причастен к доносу, в этом Леонардо не сомневался.

Он погиб. И потерял Джиневру.

Бесповоротно.

«Нет, не потерял, – подумал он. – Ее украли».

Но он принудил себя выбросить из головы эти злые и мучительные мысли. Он не должен думать о последствиях. Особенно о Джиневре. Вскоре ему предстоит защищаться от клеветы Николини. «Господи, помоги мне», – подумал он.

– Как мадонна? – спросил он, уже не называя имени.

Пико кивнул, давая понять, что понял – Леонардо имеет в виду Симонетту.

– Она больна и собирается покинуть город – городские испарения ослабляют ее.

– Ты виделся с ней?

Леонардо казалось, что ему снится кошмарный сон; тем не менее он видел себя как бы со стороны, словно смотрел извне на все происходящее. Он мог бы вырваться из кареты, но без оружия ему этого не сделать, а кроме того, при этом мог пострадать друг.

– Ну? – поторопил Леонардо, когда Пико не ответил.

– Она отказывает всем посетителям, – сказал Пико и быстро добавил: – Но это еще ничего не значит. Известно, что она отказалась видеть даже Лоренцо.

– Трудно поверить, – пробормотал Леонардо.

И тут он заметил очертания Сан Марко. Сердце его забилось быстрее. Теперь он желал только произвести хорошее впечатление, сохранить хотя бы внешнюю гордость. Он подумал о Пьеро, своем отце, и вспыхнул от стыда. Но самым непереносимым была все же потеря Джиневры.

В конце концов он потерял все.

Он спрятал лицо в ладони – от Пико.

– Леонардо…

– Что?

– Тебя оправдают.

Он горько рассмеялся:

– Ты хочешь сказать – потому что я невиновен? И ты веришь, что это имеет хоть какое‑то значение? А даже если и так, вред уже причинен. Сможет ли мой отец поддерживать отношения с францисканцами и доминиканцами, быть их нотариусом? Как к нему станут теперь относиться в купеческой гильдии? Могу ли я…

Он чуть было не сказал «жениться на Джиневре», но подавился своими словами, как крысиным ядом.

Воистину он отравлен.

Еще прежде, чем обвинен.

Когда они выбрались из душной повозки и стража преградила путь Леонардо, держа мечи хоть и опущенными, но направленными на него, Пико быстро сказал:

– Леонардо, если судья решит заключить тебя в тюрьму, не бойся. Лоренцо обещал Симонетте позаботиться о твоем освобождении.

Тюрьма…

Леонардо показалось, что слова Пико поразили его в самое сердце – что его обманули. Конечно, тюрьма… и он услыхал собственный голос, равнодушный, словно его нисколько не волновало собственное положение:

– Так ты все‑таки говорил с нашей мадонной…

Леонардо провели по затененным лоджиям в каменный двор монастыря, основанного сильвестрианцами в 1299 году. Теперь это было средоточие деятельности Медичи, и окружающие сады по пышности можно было сравнить разве что с Эдемом.

Какая ирония, что Леонардо привезли именно сюда. Будто Медичи бессильны остановить собственную руку.

Леонардо не смог не взглянуть на фреску «Распятие» работы Фра Анжелико, на которой был изображен святой Петр с вонзенным в его плечо кинжалом и указательным пальцем, прижатым ко рту в знак молчания и тайны.

Но ни молчания, ни тайны не было там, куда привели Леонардо. Когда его торопливо вели по безлюдным залам, он слышал шелест голосов, словно снаружи собиралась толпа. Он было остановился, но капитан повлек его дальше. Они миновали несколько сводчатых дверей, и капитан отворил последнюю. Леонардо было велено войти в оказавшееся за ней помещение и ждать.

– Долго мне здесь быть? – спросил он, уже ощущая страх перед этим замкнутым пространством.

– Пойду взгляну, что можно сделать, – сказал Пико. – Не волнуйся, ты в безопасности. Ничего не случится, пока меня не будет рядом, друг мой.

Слабое утешение.

Сандро стоял рядом с Пико, бледный, точно это его собирались похоронить заживо за сводчатой дверью.

– Могу я остаться с ним? – спросил он.

– Вы можете подождать в зале собраний, синьор, вместе с остальными, – ответствовал капитан.

И Леонардо остался один, запертый в крохотной монастырской келье, где луч света лежал на полу упавшей колонной. Он сидел на табурете и глядел на единственное украшение кельи – большое распятие на стене, высеченное с ужасающей точностью.

Текли часы, келья наполнилась тусклым светом сумерек – и лишь тогда дверь отворилась. Трое Товарищей Ночи повели Леонардо по проходу к залу собраний, превращенному в зал судилищ.

– Эй, Леонардо! – окликнули его сзади.

То был Нери, одетый в черное и тоже под стражей. Он выглядел бледным и испуганным.

Леонардо кивнул, ощутив вспышку унижения. За Нери он заметил еще кого‑то – как показалось, знакомого, но стражники уже увлекли его дальше. А потом он оказался в зловонном, наполненном спертым воздухом зале собраний.

К вящему унижению, ему пришлось пройти по галерее, забитой добрыми гражданами Флоренции – любопытными, нищими, лентяями, простолюдинами всех сортов, лавочниками и женами патрициев – главными сплетницами в городе. Леонардо смотрел поверх всех голов, собранный и суровый, как солдат.

Толпа шумела, и один из офицеров, пройдясь по галерее, поднял руку. Разговоры и шум тотчас улеглись.

Леонардо встал перед судьей – тот восседал на высоком, огражденном деревянным барьером помосте, одетый в белое. Мягкие складки его длинного обрюзгшего лица стекали на шею под тяжестью жира. Он явно скучал и был к тому же близорук, потому что поднес бумагу с печатью Медичи слишком близко к глазам.

Потом появился Нери; с тревожным видом он встал рядом с Леонардо. Он открыл было рот, но стражник прикрикнул:

– Тихо! Помни, перед кем стоишь, преступник!

Нери кивнул и вперил взгляд в пол.

Стражники ввели златокузнеца Бартоломео и портного Баччино; Леонардо был шапочно знаком с ними, так как они были друзьями Нери. Но он удивился и даже почувствовал облегчение, когда увидел входящего в зал Марко Торнабуони. Тот держался так, словно был их капитаном, а не взятым под стражу узником. Торнабуони, юный щеголь, друживший с Леонардо, носил одно из лучших имен Флоренции; у его семьи были дела с Медичи. Возможно, его присутствие облегчит участь их всех.

Глаза их на миг встретились в безмолвном приветствии – но и только. «Почему же нас всех собрали здесь?» – спросил себя Леонардо. Тут он ощутил уверенное прикосновение Пико делла Мирандолы, но не осмелился задать ему этот вопрос. С Пико появились еще двое, очевидно советчики Нери и Торнабуони. К Нери пришел маленький человечек с близко посаженными глазками и большими ушами, оттопыренными слишком большой для него шапкой; второго человека Леонардо знал – это был нотариус, приятель его отца.

Леонардо кивнул ему, потом отвернулся, сделав вид, что разглядывает галереи. Там стоял Сандро; он выглядел смущенным, словно это по его вине Леонардо попал в западню. Леонардо рад был увидеть его.

– Это все обвиняемые? – спросил судья капитана, что стоял между судейским помостом и галереей.

– Да, ваше преподобие.

Судья кивнул и, глядя сверху вниз на арестованных, проговорил:

– Сейчас я зачитаю обвинение, найденное отцами прелатами в ящике перед палаццо Веккио апреля восьмого дня: «Будьте извещены, судебные старшины: истинно, что Якопо Сальтарелли, кровный брат Джованни Сальтарелли (он живет с братом в доме златокузнеца в Ваччереккиа против Вуко, а лет ему семнадцать), означенный Якопо претерпел много бед, вынужденный уступать людям, которые домогались от него нечестивых удовольствий, одно из коих – содомия. Таким образом ему доводилось делать многое, скажем так, обслуживать нескольких человек, о которых я знаю весьма много. Называя лишь некоторых, скажу о Бартоломео ди Паскуино, златокузнеце, что живет в Ваччереккиа; Леонардо ди Сер Пьеро да Винчи, что живет у Андреа Верроккьо; Баччино, портном, что живет в Орто Сан Микеле; Марко Торнабуони… – Тут судья глянул из‑под своей бумаги на юношу и, покачав головой, закончил: – И Гульельмо Онореволи, прозываемом Нери, что одевается в черное».

Якопо Сальтарелли, подумал Леонардо. Он привел Леонардо и его друзей к Нери в тот пасхальный вечер; он был тем раскрашенным ало‑пегим созданием, которое трудилось над пенисом Нери. Но Сальтарелли знал, что делает фелляцию не Леонардо, потому что как раз тогда Нери разгримировался, сняв с лица накладки и грим.

Леонардо понял, что стоит здесь не случайно.

– Итак, юные преступники, – сказал судья, откладывая бумагу, – мне достоверно известно, что вы не питаете уважения к ночным колоколам, что вы носитесь по улицам, обнажив мечи, с криками: «Смерть тем, кто на нашем пути»; что вы пьете и дебоширите, развратничаете с мужчинами и женщинами. Не собрались ли вы вместе в пасхальный вечер, чтобы поносить Христа на оргии, где и был развращаем вами юный Якопо Сальтарелли? Не поклонялись ли вы Сатане в ту самую ночь в доме Онореволи и не превратилось ли это поклонение в совокупление? – Судья возвысил голос, словно возбужденный собственным красноречием. – А ты, молодой Онореволи, не проник ли ты в его задний проход, хоть он и совсем дитя? Ты, что выдаешь в себе приспешника Сатаны одними только черными одеждами, – ты скоро увидишь, что единственное твое достояние – клочок тряпья, чтобы подтереться!

Галереи взревели.

Потом судья взглянул на Марко и Леонардо.

– Позор вам, Марко Торнабуони и Леонардо ди Сер Пьеро да Винчи! Марко, ты из древнего патрицианского рода; Леонардо, твой отец славится незапятнанной репутацией и хорошо знаком мне. Вы развратничали с детьми и покрыли себя позором педерастии.

– Я не педераст! – выкрикнул Леонардо, не в силах больше сдерживаться. – Не содомит!

Стражники бросились к нему, но тут мягко вмешался Пико, извинился перед судьей и прошептал:

– Ты не должен вести себя так. Обо всем можно будет договориться, но, если ты спровоцируешь судью, я ничего не смогу сделать.

– Но это унижение…

– Ничего не поделаешь. Тебе придется выдержать это.

– Сохраняйте спокойствие! – велел судья и продолжал перечислять грехи и извращения тех, кто стоял перед ним.

Леонардо понадобилась вся его воля, чтобы отрешиться от голоса судьи и насмешек с галереи. Он вновь грезил о своем соборе памяти, перебирал имена, места и события, испытывая странное ощущение, что он уже видел все это: горящие рукописи и египетские пустыни… землетрясения… убийства, кровь, разрушения… Так грезил он наяву.

Он ощутил тепло, словно на левую сторону его лица, на щеку и шею кто‑то наставил увеличительное стекло. Чей‑то взгляд жег его, и неудивительно: на галерее было полно народу. Но он не удержался от того, чтобы посмотреть вновь на своих обвинителей, на тех, кто счел его виновным, не разбираясь, правда это или ложь; и тогда увидел, что у дверей, с лицом бледным, как у больного, стоит его отец.

Сер Пьеро да Винчи стоял выпрямившись, облаченный в платье нотариуса, и из его суженных глаз изливался на сына огонь преисподней.

То был не просто взгляд, а овеществленная ненависть.

И в миг, когда глаза их встретились, Леонардо ощутил, что горит заживо.

– Но тебе нечем защищаться, Леонардо, – сказал Пико во время перерыва, объявленного судьей.

Было уже поздно, и солнце клонилось к горизонту. Леонардо был измучен, унижение не прекращалось.

– Это был Нери, переодетый мной, а не…

– Я понимаю, что ты мне сказал, и уверен, что так и было. Но никто тебе не поверит, и я знаю этого судью: ему не понравится, если ты обвинишь другого.

– Но ведь все было именно так!

Пико взглянул на Леонардо и пожал плечами.

– Тогда что же нам делать? – спросил Леонардо.

– У меня уже все готово.

– И что же?

– Мы попробуем купить тебе свободу. Великолепный выделил для этого кое‑какие деньги.

– Но это не очистит моего имени, – мрачно сказал Леонардо. – Лоренцо мог бы прекратить все это.

– Мы уже обсуждали это, – раздраженно сказал Пико. – Если бы он мог спасти тебя, он спас бы, но он Первый Гражданин, а не тиран. Что бы он ни думал, он не может поступать только так, как ему нравится.

– Ты прав, Пико, во всем прав, – сказал Леонардо. – Прости. Ты более чем добр ко мне.

– Я ничего не обещаю. Ты, кстати, все‑таки можешь провести пару месяцев в тюрьме. Но не дольше того.

– Ты же сказал, что Лоренцо позаботится о моем освобождении.

– И он, и я. Но на это может понадобиться время.

Леонардо закрыл глаза и кивнул, словно решение суда было уже оглашено.

Леонардо стоял в зале собраний перед судьей с обрюзгшим лицом, который готовился огласить приговор. Снова взгляд отца жег ему затылок. Он крепко сжимал дрожащие руки, терпя издевки галереи.

Пико говорил в защиту Леонардо:

– Культ красоты мальчиков совершенно платонический… в лучшем смысле этого слова. Что он такое, как не восторг перед красотой товарищества и дружбы? Быть может, освобождение на поруки… Мы готовы внести две сотни флоринов.

На галерее раздались крики, свист, гогот: сумма была немаленькая.

Леонардо глубоко вздохнул. Будь что будет, подумал он, тюрьма так тюрьма. Воля его пошатнулась, мысли расплывались, и в долгие мгновения перед тем, как судья объявил его участь, Леонардо вспомнилась детская игра. Святой отец в Винчи учил его, как представить Христа во плоти, как видеть сквозь время, подобно монаху‑картезианцу Лудольфу: «Ты должен продвигаться вперед с осторожным любопытством. Должен ощутить свой путь. Должен коснуться каждой раны Спасителя».

Леонардо насчитал тогда 662 раны.

Но Лудольф насчитал их 5490.

Леонардо снова считал раны Христа и чувствовал, как мучение волнами омывает его душу.

Глава 12