СНЫ О ПОЛЕТЕ

Когда человек сотворяет в воображении своем некий материальный предмет, то предмет сей обретает реальное существование.

Альмагест

Сосредоточась на мыслях, взлетишь;

сосредоточась на желаниях, упадешь.

«Тайна золотого цветка»

Ты увидишь себя падающим с великих высот…

Леонардо да Винчи

Можно было подумать, что Великая Птица уже взлетела, что она парит в дымке утреннего воздуха, как огромная, небывалых размеров птица колибри. Эта химерическая тварь свисала с высокого аттического потолка Леонардовой студии в мастерской Верроккьо: причудливый аппарат, снабженный рукоятками ручного управления, петлями из хорошо выдубленной кожи, педалями, воротом, веслами и седлом. Большие ребристые крылья из тростника, пергамента и накрахмаленной тафты были выкрашены в цвета Медичи – ярко‑красный и золотой, ибо именно Медичи будет присутствовать при первом полете. Как писал Леонардо в своей записной книжке: «Помни, что птица твоя должна подражать не иному чему, как летучей мыши, на том основании, что ее перепонки образуют арматуру или, вернее, связь между арматурами, то есть главную часть крыльев. И если бы ты подражал крыльям пернатых, то знай, что у них, из‑за того что они сквозные, – более мощные кости и сухожилия, то есть перья их друг с другом не соединены и сквозь них проходит воздух. А летучей мыши помогает перепонка, которая соединяет целое и которая не сквозная». Он писал заметки справа налево зеркальным шрифтом своего изобретения – ему не хотелось, чтобы у него крали идеи.

Хоть он и сидел перед холстом, на котором писал Мадонну, и глаза его жгло от испарений лака, льняного масла и первосортного скипидара, Леонардо тревожно поглядывал вверх, на свое изобретение. Оно заполняло всю верхнюю часть комнаты, потому что размах его крыльев был свыше двадцати пяти пядей.

В течение последних нескольких дней Леонардо пребывал в уверенности, что с его Великой Птицей что‑то не так, однако не мог понять, что именно. Не мог он и толком спать: ему снились кошмары из‑за мрачных предчувствий, связанных с летающей машиной, которой предстояло через десять дней слететь с вершины горы. Кошмар был всегда один и тот же: он падает с огромной высоты – без крыльев, без сбруи – в пустоту сияющей бездны, а над ним, возносясь на головокружительную высоту, вздымаются знакомые, озаренные солнцем холмы и горы Винчи.

Он оторвался от машины, чтобы в утренние часы поработать над небольшим изображением Мадонны для Лоренцо: Первый Гражданин заказал ее в подарок Симонетте. Они, конечно же, хотели бы видеть, как подвигается картина, особенно Симонетта. Леонардо говорил ей, что полотно близко к завершению, – ложь, разумеется, потому что он был слишком занят Великой Птицей, чтобы завершать начатое.

В дверь знакомо постучали: два едва слышных удара, затем один громкий.

– Входи, Андреа, не тяни кота за хвост, – отозвался Леонардо, не вставая из‑за холста.

Верроккьо ввалился в комнату вместе со своим старшим подмастерьем Франческо ди Симоне, кряжистым полнолицым человеком средних лет, чье мускулистое тело только‑только начало обрастать жирком. Франческо нес серебряный поднос, на котором были холодное мясо, фрукты и две кружки молока. Он поставил поднос на стол рядом с Леонардо. Верроккьо и Франческо трудились уже с раннего утра, об этом говорила гипсовая и мраморная пыль, которая покрывала их лица и сыпалась с одежды. Оба были небриты и в рабочем платье, хотя то, что носил Верроккьо, больше напоминало рясу. Леонардо частенько гадал, уж не считает ли себя Верроккьо в искусстве чем‑то вроде священнослужителя.

– Ну, по крайней мере, ты не спишь, – сказал Андреа Леонардо, оценивающе глядя на полотно в работе. А потом вдруг хлопнул в ладоши, да так сильно, что Никколо, спавший сладким сном на тюфяке рядом с постелью Леонардо, с криком проснулся. Андреа крякнул и сказал: – Доброго утра, юный господин. Быть может, мне стоило бы попросить другого своего ученика давать тебе побольше работы, чтобы ты бывал занят по утрам.

– Извините, мастер Андреа, но мы с маэстро Леонардо проработали почти всю ночь.

Никколо сбросил красный шерстяной ночной колпак и торопливо натягивал одежду, что лежала на полу возле тюфяка.

– Ах, так он теперь уже маэстро Леонардо? – добродушно уточнил Андреа. – Слушай, Никколо, не присоединишься ли ты к моему доброму другу Франческо? Я уверен, у него найдется для тебя много поручений.

Андреа подмигнул Франческо. Никколо, похоже, это предложение вовсе не пришлось по вкусу. Лицо его заливала краска.

– В чем дело, Никколо? – спросил Леонардо.

– Вчера, когда ты выходил в город, мы посылали твоего ученика по одному делу. Когда ты был новичком, по тому же адресу отправляли и тебя.

Леонардо улыбнулся: он вспомнил, о чем идет речь. Когда он впервые пришел в мастерскую Верроккьо, ему было велено сходить на виа Торнабуони к одному торговцу красками и принести совершенно особенную картину – она была разрезана на кусочки.

– Это проделали и с тобой, Леонардо? – спросил Никколо; он все еще стоял рядом с тюфяком, словно стыдясь сделать хоть шаг.

– Но твой мастер успешно собрал все, за чем его посылали, – сказал Франческо. – А вот ты, юноша, возвратился ни с чем.

– Разве это возможно? – спросил Никколо у Леонардо.

– Давай, Леонардо, расскажи ему, – сказал Андреа, – а заодно позавтракайте. Сегодня я доволен – у меня новости.

– И какие же? – поинтересовался Леонардо.

– Сперва расскажи Никколо свою историю.

– Меня ждет работа, – сказал Франческо, – для одного дня я достаточно напраздновался. Надо глянуть, как идут дела в студии, а внизу сидят пятнадцать ученичков и бездельничают напропалую.

– Ты должен научиться отдыхать, когда мастер приказывает, – заметил Андреа.

– Я хочу видеть лица своего семейства хотя бы раз в сутки, Андреа, – ответил Франческо. – А вот ты сегодня будешь работать за полночь, или я не знаю тебя?

Он вежливо поклонился и вышел.

Андреа вгрызся в яблоко и с набитым ртом сказал:

– Будь у меня еще десяток таких, как он, Леонардо, я был бы богат. Не то что ты – ты ведь, хоть и считаешься формально моим учеником, работаешь только тогда, когда тебе вздумается.

– И ты, и мой отец неплохо нажились на моих трудах и идеях. А ты даже продаешь мои изобретения за хорошую цену.

– Мы с твоим отцом получаем не так много, как ты думаешь. Моей доли не хватит даже на то, чтобы содержать этот дом в течение недели.

– Если бы Бог не благословил тебя столькими родственниками..

– Возьми‑ка фруктов и расскажи Никколо свою историю, – посоветовал Андреа, сияя как начищенный грош. – Мальчик должен знать, чего ему не дано.

Леонардо повернулся к Никколо.

– Когда я только начинал свое ученичество у Андреа, мне тоже устроили подобное испытание. Как и ты, я отправился в лавку за картиной, а когда объяснил хозяину, зачем пришел, он чуть не умер со смеху. А потом сказал, что я стал мишенью одной из шуточек маэстро Верроккьо. Я не поверил ему, потому что испугался, что, если вернусь к Андреа с изрезанной картиной, меня отошлют обратно к отцу и он сделает из меня нотариуса. А быть учеником, даже у такого презренного мерзавца, как Андреа, мне хотелось куда больше, чем оказаться прикованным к столу нотариуса как мой отец.

Андреа хмыкнул и уселся на стол рядом с Леонардо.

– Я попросил торговца дать мне краски, которыми была написана злосчастная картина, и прямо на полу смешал льняное масло с ганзейской желтой, оксидом хрома, розовым краппом, индиго и кобальтом. У меня были основные цвета, и нанести их осторожно на холст, один за другим, и проследить, чтобы они не смешались, было уже совсем просто. А потом я залил все это яичным белком и осторожненько отнес своему мастеру.

– У меня глаза на лоб полезли, когда я увидел эту писанину, – вставил Андреа. – Так что, видишь ли, Никко, я надеялся, что ты последуешь примеру своего мастера, потому что никто из учеников, кроме Леонардо, никогда не предлагал такого творческого решения.

Никколо совсем упал духом.

– Иди поешь, – сказал ему Леонардо. – Я уже говорил тебе: у тебя слишком негибкий характер. Ничего нельзя решить, когда мысли стянуты так туго. Отпусти их парить, как птицы, – лишь тогда ты сумеешь их поймать. А теперь, если ты готов приступить к науке, живописи и поэзии с тем же жаром, с каким приступил к изучению женщин, тебя ждет удача.

– Ты это о чем? – осведомился Андреа.

– Наш Никко – настоящий amoroso[27]. Кажется, кроме всего прочего, он перенял у Тосканелли искусство обольщать служанок.

Андреа расхохотался.

– Этим штучкам он от Тосканелли научиться не мог, но, возможно, старик был прав, отдав этого мальчишку под твою опеку, Леонардо. Pares cum paribus[28], то есть, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Или, как писал наш любимый Вергилий, «amantes – amentes». И это верно, милый мой Леонардо: кто влюблен, тот безумен. – Он состроил Леонардо насмешливо‑мерзкую гримасу. Потом сказал Никколо: – Иди наконец к столу и ешь свой завтрак.

Никколо подчинился и ел жадно, как обжора, даже пролил молоко на колени.

– Глядя на него, и не догадаешься, что он из хорошей семьи, – заметил Андреа, наблюдая, как Никколо набивает рот.

– Он просто расслабился, – сказал Леонардо. – Вспомни, каким он был суровым и церемонным, когда маэстро Тосканелли притащил его к нам.

– И то верно.

– Ну а теперь выкладывай свои новости, – предложил Леонардо.

– Его великолепие сообщил мне, что моего «Давида» поставят в самом палаццо Веккио, на главной лестнице, – сказал Андреа, не в силах сдержать довольной усмешки.

Леонардо кивнул:

– Но ты же наверняка знал, что для столь гениальной работы Лоренцо отыщет особо почетное место.

– Не знаю, Леонардо, кого ты хвалишь, меня или себя, – сказал Андреа, – в конце концов, ты ведь был моделью «Давида».

– Ты работал очень вольно, – возразил Леонардо. – Может, ты и начал с моих черт, но создал из частного нечто обобщенное. Похвала надлежит тебе.

– Боюсь, эта приятная беседа будет стоить мне и времени и денег, – вздохнул Андреа.

Леонардо рассмеялся:

– Правду сказать, сегодня я должен уехать из города.

Андреа поднял взгляд на летающую машину Леонардо.

– Никто не упрекнет тебя, если ты откажешься от своей задумки или хотя бы позволишь кому‑нибудь лететь вместо тебя. Тебе не нужно доказывать Лоренцо, каков ты есть.

Никколо глянул на них прямо и искренне.

– Я полечу на твоей механической птице, Леонардо.

– Нет, это должен быть я.

– Ты не уверен, что механизм заработает?

– Мне тревожно, – признался Леонардо. – С моей Великой Птицей что‑то не так, но я никак не пойму, что именно. Меня это убивает.

– Значит, ты не должен лететь!

– Она полетит, Андреа, обещаю тебе!

– Тогда возьми хоть день на подготовку – с моего благословения, – сказал Верроккьо.

– Премного благодарен, – отвечал Леонардо, и оба рассмеялись, зная, что Леонардо все равно отправится за город, отпустит его Верроккьо или нет. – Ну, так какие же у тебя новости? – напомнил Леонардо.

– Сегодня утром Великолепный посетил нашу мастерскую, – сказал Андреа.

– Он был здесь и ты не позвал меня? – сердито спросил Леонардо.

– Я было послал за тобой Тисту, но Лоренцо велел ему не тревожить тебя, если ты пишешь его маленькую Мадонну.

Леонардо застонал.

– Что бы ни заявлял Лоренцо, от этого ему не уйти, – продолжал Андреа. – Он покупает виллу Кастелло, и ему нужно обставлять ее. А потому он, и Анджело Полициано, и еще один чудной парень по имени Пико делла Мирандола пронеслись по этой бедной мастерской как саранча, заказывая все, что только можно себе представить: фонтаны, вилки, кубки, гобелены, садовые скамьи и сундуки. Когда обо всем было переговорено, порешили, что сундуками займется Пьетро Перуджино, а наш милый Сандро напишет большую картину. Кое‑что сделает Филиппо Липпи. Но работы более чем достаточно, и большая ее часть – наша.

– Твоя, – поправил Леонардо, раздосадованный тем, что Лоренцо ничего не заказал лично ему.

– Ради бога, Леонардо, не гляди так мрачно, – сказал Андреа. – Великолепный не забыл про тебя. У меня, кстати, прекрасная новость, но сперва, должен признаться, мне хотелось немного подразнить тебя. Так что извини.

– Ладно. И что же это за новость? – с возросшим интересом спросил Леонардо.

– Лоренцо спрашивал, не соглашусь ли я отпустить тебя. – Андреа сделал драматическую паузу. – Он хочет, чтобы ты жил и работал в садах Медичи; особо его волнует восстановление античной статуи сатира Марсия. Тебе в общем‑то придется создавать ее заново из старого камня.

– Да ведь это же ты работал над…

– У меня и так работы по горло, – сказал Андреа. – Но ты – мой прекрасный бывший ученик и будущий представитель у Первого Гражданина, – ты станешь частью двора Медичи. Станешь членом его семейства – как Сандро.

– А как же я? – вмешался Никколо. – Я пойду с тобой, Леонардо, или останусь с мастером Андреа?

– А чего хочешь ты? – спросил Андреа.

Глядя вниз, на поднос с едой, Никколо ответил:

– Думаю, мне будет лучше пойти с мастером Леонардо; к тому же этого хотел бы маэстро Тосканелли.

– Значит, решено, – польщенно сказал Леонардо.

– Ты хочешь сказать, что предпочитаешь общество Леонардо нашему? – спросил Андреа.

Никколо не подымал глаз, он смотрел на стол с таким упорством, словно хотел взглядом процарапать столешницу.

– Да ладно, ладно, – со смехом сказал Андреа. – Мы разрешаем тебе поднять голову от тарелки.

– А Сандро был с Лоренцо? – спросил Леонардо, чувствуя себя виноватым: он не разговаривал с другом с тех пор, как ушел с вечеринки Нери вместе с Симонеттой и Никколо.

– Нет, – вздохнул Андреа. – Лоренцо сказал мне, что заезжал к нему домой, но влюбленный болван отказался покинуть постель. Снова убивается по Симонетте. Быть может, ты сумеешь подбодрить его добрыми вестями.

– Постараюсь.

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно.

Леонардо солгал, потому что Андреа интересовался его чувствами к Джиневре.

– Попробую поверить. – С этими словами Андреа подал Леонардо письмо. – Его принес сегодня поутру слуга Николини. Не секрет, о чем оно?

– Николини желает, чтобы я начал писать портрет Джиневры, – проговорил Леонардо. – Он примет меня на следующей неделе.

Он чувствовал, как его затопляет гнев и одновременно – теплая волна предвкушения. По крайней мере, он будет видеть свою любимую Джиневру; однако предложение должно было исходить от отца Джиневры, а не от Николини. Воистину Николини отнял у де Бенчи все: имя, честь, имущество пошли в приданое Джиневре. Какой бы кучи флоринов ни стоила старику Джиневра, она стала прекрасным приобретением. Но надежда еще есть, сказал себе Леонардо, спасибо Симонетте: ее уловки уже подталкивают Лоренцо и Джулиано к действию. Наверняка скоро можно будет что‑то сделать. В конце концов, союз Николини с семейством Пацци не делает его милее для Медичи. Николини может быть сколь угодно опытен в делах денежных и политических, но в делах любви его, возможно, удастся превзойти.

Андреа кивнул и сказал:

– Необходимо, чтобы ты был здесь ближе к вечеру: Лоренцо хочет привезти Симонетту – взглянуть, как подвигается маленькая Мадонна. Не уезжай далеко, не то опоздаешь.

Он опять взглянул на картину, словно завороженный шафрановой лессировкой, которая придавала Мадонне, похожей на юную Симонетту, сияющий золотистый блеск.

– Нам пора, – сказал Леонардо, потому что Андреа смотрел так, словно готов был любоваться полотном все утро.

– Не забудь, что я тебе сказал, – напомнил Андреа. – Ты выкажешь себя невежей, если не будешь здесь к прибытию Лоренцо и его друзей.

И он вышел, явно все еще очарованный картиной, забыв попрощаться с Никколо.

Леонардо вдруг исполнился энергии.

– Давай, Никко, одевайся.

Сам он в это время нанес на свое полотно несколько последних мазков, потом быстро вымыл кисти, прицепил к поясу записную книжку и снова, вывернув шею, оглядел подвешенное к потолку изобретение. Ему требовался ответ, однако он даже не знал пока, о чем спрашивать.

Они уже собрались выходить, и тут Леонардо почувствовал, что кое‑что забыл.

– Никко, захвати книгу, которую дал мне мастер Куан. Мне, может быть, понадобится почитать за городом.

– За городом? – переспросил Никколо, бережно убирая книгу в мешок, который нес под мышкой.

– Ты не любишь природу? – саркастически осведомился Леонардо. – «Usus est optimum magister»[29], и в этом я всем сердцем согласен с древними. Природа – мать любого опыта; а опыт должен стать твоим учителем, потому что я обнаружил, что даже Аристотель кое в чем ошибается.

Когда они вышли из мастерской, он продолжил;

– Но эти господа из школы маэстро Фичино ходят такие важные, надутые, и на все случаи жизни у них готова цитата из вечного Платона или Аристотеля. Они презирают меня, потому что я изобретатель, но какого же порицания заслуживают они сами за то, что ничего не изобретают, все эти пустозвоны и пересказчики чужих трудов? Они считают мои увеличительные линзы трюком фокусника, и знаешь почему? – Никколо не успел и рта раскрыть, а Леонардо уже ответил: – Потому что они считают, что из всех органов чувств менее всего следует доверять зрению, – а глаз, кстати говоря, главный орган. Однако это не мешает им тайно носить очки. Лицемеры!

– Ты, кажется, очень зол, маэстро, – сказал Никколо.

Смущенный собственной обличительной речью, Леонардо рассмеялся и сказал:

– Может быть, но пусть тебя это не тревожит, мой юный друг.

– Однако маэстро Тосканелли уважает мессера Фичино.

– Он уважает Платона и Аристотеля, так уж заодно и… Но он ведь не учит в Платоновой Академии, не так ли? Вместо этого он читает лекции в Санто Спирито, в школе у братьев августинцев. Это должно кое о чем говорить тебе.

– Думаю, это говорит мне, что тебе есть об кого точить зубы, мастер. То же мне говорил и маэстро Тосканелли.

– Что еще он говорил тебе, Никко?

– Что я должен учиться на твоих силе и слабости, а еще – что ты умнее любого из академиков.

Леонардо засмеялся.

– Ты врешь очень искусно.

– Это выходит само собой, маэстро.

Улицы были переполненными и шумными, а небо, пронзенное громадами Дуомо и дворца Синьории, – безоблачным и синим, как сапфир. В воздухе разносился запах колбасы, и молодые продавцы, почти дети, стояли у лавок, криком завлекая прохожих. Этот рынок так и назывался – Иль Баккано, «место крика». Леонардо купил для себя и Никколо жареного мяса, бобов, фруктов и бутыль дешевого вина, и они пошли дальше по улочкам и рынкам. Навстречу им попадались испанские мавры со свитами рабов, мамлюки в полосатых одеждах и широких тюрбанах, татары из Московии и монголы из Китая, а также купцы из Англии и Фландрии, что уже распродали привезенные шерстяные ткани и теперь держали путь на Понте Веккио покупать всякие мелочи. Никколо весь обратился в зрение, когда они проходили мимо «ночных бабочек», стоящих вместе со своими хозяевами‑купцами в тени, под навесами гильдий. Эти шлюхи и содержанки демонстрировали бриллиантовые ожерелья и дорогие платья – сливового, лилового, багряного, персикового цвета. Леонардо и Никколо миновали лавку за лавкой, отпихивая молодых разносчиков и старых, изнуренных болезнями нищих. Они плыли в толпе торговцев, горожан и гостей, как щепки в море.

– Эй, Леонардо! – окликнул торговец, а за ним и еще один, едва Никколо и Леонардо завернули за угол.

Затем на них обрушился птичий гомон – это продавцы встряхивали маленькие деревянные клетки, набитые лесными голубями, совами, ласточками, колибри, воронами, орлами, лебедями, утками, гусями и цыплятами. Когда Леонардо подошел ближе, птичий галдеж оглушил его даже больше, чем вопли торговцев и покупателей.

– Сюда, мастер! – крикнул рыжеволосый человек в поношенной куртке с рваными рукавами.

Он размахивал двумя клетками, в которых сидели коршуны. Одна птица была черной, с вилообразным каштановым хвостом, другая – поменьше, тоже черная, но с хвостом иззубренным. Они бились о деревянные прутья клетки и угрожающе щелкали клювами.

– Купи их, мастер, пожалуйста, они ведь именно то, что тебе нужно, верно? И взгляни как много у меня голубей, разве они тебя больше не интересуют, мастер?

– Коршуны действительно великолепны. – Леонардо подошел ближе, а прочие торговцы вопили и взывали к нему так, словно он нес святой Грааль. – Сколько?

– Десять динаров.

– Три.

– Восемь.

– Четыре, и если ты не согласен, я поговорю с твоим соседом, который так машет руками, словно сам вот‑вот взлетит.

– По рукам! – сдался торговец.

– А голуби?

– За скольких, маэстро?

– За всех.

Леонардо хорошо знали на этом рынке, и кое‑кто из птицеловов и просто любопытных потихоньку стали окружать его. Мелкие торговцы старались использовать ситуацию, продавая всем все подряд.

– Он безумен, как Аякс[30],– сказал старик, который только что продал нескольких голубей и воробьев и был так же воодушевлен, как теснившиеся вокруг молодые нищие и уличные головорезы. – Он выпустит этих птиц, сами увидите.

– Я слышала, что он не ест мяса, – говорила одна хозяйка другой. – Он отпускает птиц на волю, потому что жалеет бедных созданий.

– Все‑таки лучше не смотреть прямо на него, – заметила другая, крестясь. – Может, он колдун. Сглазит тебя и завладеет твоей душой.

Ее товарка вздрогнула и перекрестилась.

– Никко! – позвал Леонардо ученика, шнырявшего в толпе. – Поди сюда, будешь мне помогать.

Когда Никколо появился, Леонардо сказал:

– Если отвлечешься от поисков шлюх, сумеешь узнать кое‑что о научных наблюдениях.

Он сунул руку в клетку с голубями и схватил одного. Птичка испуганно вскрикнула; вытаскивая её из клетки, Леонардо ощутил, как бьется в его ладони ее сердце. А потом он разжал руку и смотрел, как голубь улетает. В толпе смеялись, шутили, и хлопали, и просили еще. Он вынул из клетки другую птицу, выпустил и ее. Его глаза сузились так, что почти закрылись; а когда он смотрел вслед голубю, который так неистово хлопал крыльями, что только гул толпы мог заглушить эти хлопки, то, казалось, целиком ушел в свои мысли.

– А теперь, Никко, я хочу, чтобы птиц выпускал ты.

Никколо отчего‑то не хотелось касаться птиц.

– Почему я?

– Потому что я хочу делать зарисовки, – сказал Леонардо.:– Или это слишком для тебя трудно?

– Извини, мастер.

Никколо полез в клетку. Поймать птицу ему удалось не сразу. Леонардо начинал терять терпение, хотя крики и насмешки толпы совершенно его не волновали. Никколо выпустил одну птицу, затем другую, а Леонардо делал наброски. Он стоял, замерев, словно в трансе, лишь рука его шустрым хорьком металась над белыми листками, словно жила собственной жизнью.

Когда Никколо выпустил еще одну птицу, Леонардо сказал:

– Видишь, Никко, птица, торопясь подняться, бьет крыльями. А теперь взгляни, она пользуется хвостом, как человек руками и ногами в воде: принцип тот же. Она ищет воздушные течения, что клубятся, невидимые, вокруг городских домов. Ну вот, скорость погашена раскрытым и распростертым хвостом… Выпускай еще одну. Видишь, как разошлось крыло, чтобы пропустить воздух?

И он сделал под одним из набросков пометку зеркальным шрифтом: «Планируй так, чтобы, когда крыло поднимается, оно оставалось бы проницаемым, а когда спускается – становилось бы цельным».

– Еще, – велел он Никколо и, когда птица исчезла в вышине, улыбнулся так, словно душа его только что вознеслась в воздух, словно он наконец вырвался на свободу из всех своих бед.

Он сделал еще одну пометку: «Скорость птиц замедляется развертыванием и распусканием их хвоста. Также опускание развернутого хвоста и одновременное простирание крыльев вширь останавливает быстрое движение птицы».

– Голуби кончились, – сообщил Никколо, показывая пустые клетки. – Ты хочешь выпустить и коршунов?

– Нет, – рассеянно сказал Леонардо, – их мы возьмем с собой.

И вместе с Никколо стал проталкиваться через редеющую толпу. Будто отражая изменившееся настроение Леонардо, небо затянули тучи; мрачные, усыпанные мусором улицы приобрели новый, зловещий вид. Продавцы птиц по‑прежнему окликали Леонардо, но он не обращал на них внимания – впрочем, на Никколо тоже. Он внимательно просматривал на ходу свои заметки, словно пытался расшифровать старые руны.

– Леонардо? – позвал Никколо. – Леонардо…

– Да? – Леонардо выпустил записную книжку, и она вернулась к нему на бедро, прикрепленная к поясу полоской кожи.

– Ты выглядишь сердитым, – сказал Никколо. – Ты снова сердишься?

– Нет, Никко, не сержусь. Просто думаю.

– О летающей машине?

– Да, – сказал Леонардо.

– И… о Сандро?

Леонардо был захвачен врасплох.

– Ну да, Никко, я думал о Сандро.

– Значит, мы его навестим?

– Да, но позже.

– Разве ты не хочешь сейчас увидеться с ним? Нам как раз по дороге.

Леонардо заколебался. Он еще не был готов встретиться с другом с глазу на глаз.

– Я пока не придумал, как лучше помочь Сандро, – сказал он наконец.

Они проходили мимо «колеса банкротов». Те, раздетые до нитки, сидели и лежали на мраморном полу, на круглой, похожей на тележное колесо площадке, обнесенной сплошной железной решеткой. Вокруг стояла толпа. На одном из рыночных столбов висела табличка:

«С прилежанием следи за теми малыми суммами, что тратишь ты на ведение дома своего, ибо именно они опустошают казну твою и пожирают богатство, и так деется постоянно. И не покупай всех отменных яств, кои приглянутся тебе, ибо дом твой подобен волку: чем более дашь ему, тем более он пожрет».

Некоторые из банкротов были мертвы.

Леонардо обнял Никколо за плечи, словно желая защитить его от смерти. Но вдруг испугался сам, испугался, что его «час неизбежный», возможно, не так уж далек. Ему вспомнился постоянный сон о падении в бездну – и он содрогнулся, потому что в самой глубине души верил, что ядовитые фантазии снов – истинная правда. Если они овладевают душой спящего, то могут отразиться и на мире, что окружает его.

Леонардо же видел свою Великую Птицу: она падает… разбивается…

– Леонардо?.. Леонардо!

– Не волнуйся, мой юный друг. Со мной все в порядке.

И больше они не обменялись ни словом – покуда не оказались за городом. Здесь, в холмистом краю к северу от Флоренции, лежали заливные луга и поросшие травой поля, долины и потаенные гроты, тропинки, проложенные скотом и повозками, и виноградники, заросли тростника и темные шеренги елей, каштанов и кипарисов, и оливковые деревья блестели серебристой листвой при каждом порыве ветра. Темно‑красная черепица на крышах хуторов и розовато‑коричневые колонны вилл казались естественной частью здешней природы. Тучи, затемнявшие улицы Флоренции, рассеялись, и солнце с высоты омывало окрестности столь обычным для Тосканы золотым светом, таким прозрачным и чистым, что он сам по себе казался выражением высшей воли и духа.

А перед путниками, серо‑голубая в дальней дымке, вставала Лебединая гора. Гребень ее вздымался на двести саженей.

Леонардо и Никколо остановились на благоухающем цветами лугу и взглянули на гору. Леонардо чувствовал, что тревоги его тают – как и всегда, когда он оказывался за городом. Он глубоко вдохнул пьянящий воздух, и душа его пробудилась и устремилась к миру природы, миру души и ангелов.

– Хорошая гора для испытания твоей Великой Птицы, – сказал Никколо.

– Я тоже так думал, потому что она очень близко к Флоренции, но теперь думаю иначе. Винчи не так уж далеко, и там тоже есть хорошие горы. – Леонардо помолчал и добавил: – И мне не хочется умирать здесь. Если уж смерть суждена мне, пусть лучше она придет в знакомых с детства местах.

Никколо кивнул, такой же строгий и серьезный, как тогда, когда Леонардо впервые увидел его. Казалось, в мальчика снова вселился старик.

– Ладно, Никко. – Леонардо опустил клетку на землю и уселся рядом с ней. – Давай радоваться настоящему, ибо кто знает, что ждет нас потом?.. Подкрепимся?

Леонардо расстелил на земле кусок полотна и, как на столе, разложил еду. Коршуны хлопали крыльями и клевали деревянные прутья клеток. Леонардо бросил им по кусочку колбасы.

– Торговцы птицами там, на площади, говорили, что ты не ешь мяса, – заметил Никколо.

– Вот как? Ну а ты что об этом думаешь?

Никколо пожал плечами:

– Ну… пока что я ни разу не видел, чтобы ты его ел.

Леонардо полил колбасу вином и съел ее с хлебом.

– Теперь видишь?

– Но почему тогда люди говорят…

– Потому что обычно я мяса не ем. Я верю, что, поедая слишком много мяса, набираешься того, что Аристотель называл холодной черной желчью. Это, в свою очередь, наполняет душу меланхолией. Друг маэстро Тосканини Фичино верит в то же, но по совершенно неверной причине. Магия и астрология для него превыше доказательства и опыта. Но как бы там ни было, а мне стоит быть поосторожней, не то обо мне еще начнут думать, будто я последователь катаров, и, чего доброго, заклеймят еретиком.

– Я почти ничего не знаю о катарах.

– Они следуют учению богомилов[31], которые верят, что весь наш зримый мир был создан дьяволом, а не Богом. Поэтому они не едят мяса, чтобы в их души не проник Сатана, однако не брезгуют рыбой и овощами. – Леонардо засмеялся и скорчил гримасу, выражая свое отношение к этим сумасшедшим. – Были бы они хотя бы последовательны…

Ел он быстро, что было у него в привычке, потому что, в отличие от других людей, он никогда не умел наслаждаться едой. Для него пища, как и сон, была просто необходимостью, которая отвлекала его от работы.

А здесь, вокруг них, купаясь в свете солнца, жил целый мир. Как ребенок, Леонардо хотел разгадать его тайны. Это было его делом, страстью всей его жизни.

– А теперь – смотри, – сказал он все еще жевавшему Никколо и выпустил одного из коршунов. Пока тот улетал, Леонардо левой рукой делал заметки. – Видишь, Никко, птица ищет воздушный поток. – Он выпустил из клетки второго коршуна. – Эти птицы машут крыльями, только пока не найдут ветра, а он, видимо, дует на большой высоте: смотри, как высоко они парят. Теперь они почти неподвижны.

Леонардо следил за кружащими в вышине птицами – они заскользили к горам. Он был в восторге, словно и сам парил в горних высях.

– Теперь они едва шевелят крыльями. Они лежат в воздухе, как мы на тюфяке.

– Может, тебе стоит последовать их примеру?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Закрепи крылья Великой Птицы. Вместо того чтобы перелопачивать воздух, пусть они останутся неподвижны.

– А что же тогда будет толкать машину? – спросил Леонардо.

Но тут же сам ответил на свой вопрос – ему пришла в голову мысль об архимедовом винте. Он вспомнил ребятишек, игравших с пропеллером: они дергали веревочку, и пропеллер поднимался в воздух. Рука Леонардо, будто думавшая сама по себе, уже делала наброски. Он рисовал листья, летящие, скользящие, крутящиеся, падающие на землю. Рисовал разные винты и пропеллеры. Среди них может оказаться что‑то полезное..

– Знаешь, возможно, если удастся поймать воздушный поток, не будет нужна человеческая сила, – сказал Никколо. – Ты сможешь заставить свою птицу парить… не знаю только как.

Леонардо похлопал Никколо по плечу: мальчишка и в самом деле очень умен. И все же это неверно. Есть в его идее какая‑то неправильность.

– Нет, мой юный друг, – сказал он упрямо, словно наткнулся на стену, что перекрыла путь его мысли, – крылья должны двигаться в воздухе, как птичьи. Этот метод природный, а значит, самый эффективный.

Без отдыха Леонардо торопливо шагал по холмам. В конце концов Никколо пожаловался на усталость – и остался под кипарисом, уютно устроившись в пахнущей влагой тени.

Леонардо пошел дальше один.

Все было прекрасно: теплый воздух, запахи и звуки природы; он почти предугадывал чистые формы всего, что окружало его. Фантазии, отраженные в proton organon[32]. Но не совсем.

Воистину что‑то было не так, потому что вместо блаженства, которое столь часто испытывал здесь Леонардо, он ощущал лишь разочарование и пустоту.

Думая о падающем листе, который он набросал в книжке, Леонардо записал:

«Когда у человека есть шатер из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя».

Он представил себе пирамидальный парашют, но счел его чересчур большим, неудобным и тяжелым для применения на Великой Птице и сделал еще одну торопливую запись:

«Мехи, в которых человек, падая с высоты шести саженей, не причинит себе вреда, упадет ли на воду или на землю…»

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трех проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдется копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и все же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счел бы истинным царством Платоновых форм.

Когда над головой пролетали птицы, он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль – и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, – точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь легкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без поддержки ветра птица остается в воздухе, не махая крыльями, в положении равновесия, это свидетельствует, что центр тяжести совпадает с центром ее величины».

– Эй, Леонардо! – услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. – Тебя не было три часа!

– Это так долго?

– Для меня – да. Что ты делал?

– Просто бродил… и думал. – Помолчав, Леонардо спросил: – Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?

Никколо улыбнулся.

– Я пробовал, но заснул.

– Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в мастерскую? Мне надо еще побыть здесь, подумать. А тебе скучно.

– Вовсе нет, маэстро, – обеспокоенно возразил Никколо. – Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!

Против воли Леонардо улыбнулся.

– Поведай же мне, что ты узнал из маленькой желтой книжки.

– Я… я не смог ничего понять… пока. Кажется, она вся посвящена свету.

– Именно, – сказал Леонардо.

Усевшись в рощице оливковых деревьев, он погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа – книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул мирным глубоким сном.

По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.

«Есть тысячи пространств, и свет – цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет – цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле – все горы и реки, всё, что ни есть в мире, – начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо, если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечет от вас и потеряется неведомо где».

Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения – своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его темных лабиринтах.

Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебединой горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Все было так, как он читал в книге: все передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождем струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.

Это было чистейшее блаженство.

Все казалось сверхъестественно ясным – он словно смотрел в самую суть вещей.

А потом, потрясенный, он ощутил, что скользит, падает с горы.

Возвратился все тот же сон, все тот же вечный его кошмар: падение без крыльев и ремней в бездну. Он отчетливо различал все: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетенные в небо… тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна, не было будущего.

Леонардо кричал, чтобы просунуться к свету, ибо знал это место, это царство слепящей тьмы, которое исследовал и описал бессмертный Данте. Но теперь его поддерживало снизу жуткое тулово летящего чудища Гериона, той самой твари, что доставила Данте в Злые Щели, в восьмой круг Ада. Чудище было мокрым от слизи и воняло смертью и гнилью; воздух кругом был мерзок, и Леонардо слышал, как трещит внизу скорпионий хвост твари. Однако ему чудился божественный голос Данте, что шепотом обращался к нему, выводил его к свету сквозь самые стены преисподней.

И вот уже он парил над деревьями, холмами и лугами Фьезоле, а потом полетел к югу – к крышам, балконам и шпилям Флоренции.

Он легко двигал руками, приводя в движение огромные крылья, которые рассекали мирный весенний воздух. Сейчас он не стоял на своем аппарате, а висел под ним. Руками он приводил в движение ворот, чтобы поднимать одну пару крыльев, коленями давил на педаль, чтобы опускать вторую. Укрепленный на шее воротник помогал приводить в действие хвост механической птицы.

Это была, разумеется, не та машина, что висела в мастерской Верроккьо. С двумя парами крыльев она скорее походила на огромное насекомое, чем на птицу, и…

Леонардо проснулся как от толчка – и увидел овода, который сосал кровь из его руки.

Грезил ли он с открытыми глазами или видел сон и этот овод пробудил его? Он весь дрожал, обливаясь холодным потом.

Он вскрикнул, разбудив Никколо, и тут же схватился писать и рисовать в записной книжке.

– Я понял! – крикнул он Никколо. – Двойные крылья, как у мухи, дадут мне нужную мощь. Вот видишь, я тебе говорил: природа дает все. Искусство наблюдения – простое подражание.

Он изобразил человека, который висит под аппаратом, при помощи рук и ног управляя крыльями. Потом рассмотрел овода, который все еще с жужжанием вился вокруг, и записал: «Нижние крылья более скошены, чем верхние, как в длину, так и в ширину. Муха при остановке в воздухе на своих крыльях ударяет эти крылья с большой скоростью и шумом, выводя их из положения равенства и поднимая их вверх на длину этого крыла; и, поднимая, ставит его вперед, под наклоном так, что оно ударяется о воздух почти ребром; а при опускании крыла ударяет воздух плашмя». И сделал набросок для сборки руля.

– Как я мог не понимать, что моя машина нуждается в руле точно так же, как корабль? Руль будет работать, как хвост птицы. А если подвесить человека под крыльями, то очень легко достичь равновесия. Именно так! – Он вскочил и рывком поднял Никколо на ноги. – Совершенство!

Распевая одну из непристойных песенок Лоренцо, он плясал вокруг Никколо, смущенного странным поведением мастера, затем схватил мальчика и, оторвав от земли, закружил.

– Леонардо, в чем дело? – воскликнул Никколо, высвобождаясь.

– Да ни в чем, все прекрасно!

И вдруг восторженное настроение Леонардо разом схлынуло, и он увидел себя таким, каким, по всей видимости, казался сейчас Никколо, – полным болваном. Разве может изобретение развеять его боль? Может ли ожесточить его сердце к Джиневре?

Возможно, на краткий миг. Но это была измена, так же как и свидание с Симонеттой.

– Наверное, правы были те люди на рынке, – заметил Никколо. – Ты безумен, как Аякс.

– Вполне вероятно, – согласился Леонардо. – Но у меня полно работы, потому что Великую Птицу следует переделать, а ей на той неделе предстоит лететь перед Великолепным.

Было уже далеко за полдень. Он сунул книгу о золотом цветке в мешок, подал его Никколо и зашагал к городу.

– Я помогу тебе с машиной, – предложил Никколо.

– Спасибо, мне понадобится кто‑нибудь на посылках.

Это, кажется, удовлетворило мальчика.

– Почему ты так орал и плясал, маэстро? – спросил он.

Леонардо засмеялся и замедлил шаг, ожидая, пока Никколо нагонит его..

– Трудно объяснить. Скажем так: решение загадки Великой Птицы сделало меня счастливым.

– Но как ты решил ее? Я думал, ты спишь.

– Мне был сон, – сказал Леонардо. – Дар поэта Данте Алигьери.

– Он подсказал тебе ответ? – недоверчиво спросил мальчик.

– Именно он, Никко.

– Значит, ты веришь в духов?

– Нет, Никко, только в сны.

Почти весь обратный путь они прошли молча, потому что Леонардо ушел в себя. Он то и дело останавливался, чтобы сделать запись или набросок.

Уже в городе Никколо спросил:

– Маэстро, ты веришь в сглаз?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Сегодня на рынке одна женщина сказала, что ты можешь быть колдуном, можешь овладеть душой человека, взглянув в его глаза. Ты это можешь, Леонардо?

– Нет, Никко, – мягко сказал Леонардо. – Не спорю, глаза – это врата души, но никакая духовная сила из них не исходит.

– Я видел, как один из слуг мессера Веспуччи заболел и умер от сглаза, – как бы между прочим сказал Никколо.

– Ты мог и ошибиться.

– Я видел, – упрямо повторил Никколо и вдруг добавил: – Ты не забыл, что мы должны зайти к маэстро Боттичелли?

– Нет, Никколо, я не забыл. Но я должен завершить маленькую Мадонну, прежде чем Великолепный и Симонетта приедут в мастерскую. После их ухода я навещу Сандро.

– По‑моему, ты боишься, мастер, – сказал Никколо, не поднимая взгляда от мостовой.

– Боюсь чего?

– Что маэстро Боттичелли болен из‑за тебя. – Никколо выразительно коснулся глаза. – Из‑за тебя… и красивой женщины Симонетты.

Глава 6