Власть белья 1 страница

Лоск

Титулы

Я проснулся в гостиничном номере в Турине немного позднее, чем обычно, и испытал обычную секундную панику — где это я? — которая охватывает меня вдали от дома. Я уже устал носиться по Европе за моим парикмахером, заключая бизнес-арт-сделки, которые он наметил. Я был в отеле «Гранд Эксельсиор Принчипи ди Савойя». Отель «Гранд Эксельси-ор Принчипи ди Савойя» был единственной первоклассной гостиницей в городе, наверное, потому что для других гостиниц не осталось первоклассных названий.

Я приехал в Турин по делам своего искусства, но мне больше хотелось бы заняться здесь бизнес-искусством — ведь в Турине делают автомобили «фиат». Я смутно припомнил, что как-то съел много итальянской нуги, которая была сделана в Турине, и стал мечтать, чтобы меня сфотографировали для рекламного щита компании «Фиат» или конфет «Перуджия». Почему-то в Италии рекламные щиты более броские, чем где бы то ни было. Итальянцы здорово умеют развешивать хорошие рекламные щиты.

А вот итальянское телевидение совсем не такое, и как только до меня дошло, что мне не посмотреть Барбару Уолтерс, Пэт Коллинс или «Уступи место папе» (Make Room For Daddy), я потянулся к телефону, чтобы позвонить в комнату Б и разбудить его, чтобы он заказал завтрак, потому что я слишком не уверен в себе, чтобы сделать это самостоятельно. Я просто мучаю тех, с кем я путешествую. Когда я путешествую, я так же требователен, как Лиз Тэйлор или Мадам Елена Рубинштейн (была). Те, с кем я путешествую — разные Б — должны служить переводчиками/буферами между мной и той культурной средой, в которой я нахожусь, а еще им приходится постоянно меня чем-нибудь развлекать, потому что я схожу с ума без американского телевидения. Те, с кем я путешествую, должны быть очень добродушными и легки­ми в общении людьми, чтобы вынести то, чему я их подвергаю, и не сломаться, — ведь им еще надо как-то привезти нас домой. «Проснись, Б, уже девять тридцать».

Б застонал, но это был довольно добродушный стон. Я сказал, чтобы он заказал завтрак и что мы устроим пирушку у меня в комнате. Потом я свалился с кровати на пол — высокая же была эта кровать — и побрел в ванную.

Через несколько минут раздался стук в дверь, и ввалился Б, а за ним более твердым шагом вошла горничная — черноглазая блондинка с миской вишен, плавающих в ледяной воде, тостами, чаем и кофе. Я протянул Б чаевые, чтобы он дал их ей. «Molto grazie».

«Ciao, bella», — Б с ней заигрывал.

«Grazie, signor, — она покраснела. — Ciao».

«Туринские женщины такие красивые, — сказал Б, принимаясь за завтрак, когда она ушла. — Самые красивые женщины Севера и Юга».

Я уже ел десятую вишню. Они были большие, сочные, темно-красные и холодные. «Ну что, Б, — спросил я, — хорошо мы проводим время, как ты думаешь? Интересно?» «Вопрос в том, — поправил меня Б, — хорошо ли проводит время твоя жена». Моя жена. Мой магнитофон.

«А, точно. Моя жена... Нет, на самом деле нет. Королева Сорайя заставила меня ее выключить». «Я слышал, как она сказала, чтобы ты ее выключил, а потом кто-то сказал, что ты сидишь рядом с Сорайей такой грустный, а я ответил: «О, это потому, что она заставила его выключить магнитофон. А нравятся все, кроме тех, кто велит ему выключить магнитофон. Это как если бы его пригласили на ужин, но попросили не приводить жену».

Я ел уже двадцатую вишню. Я спросил Б, рад ли он вернуться в родную страну, ведь он был итальянского происхождения.

«Да, приятно, я сплю лучше. Нахожусь в мире с самим собой. Передай burro, пожалуйста». «Вот. Что ты имеешь в виду — в войне и в мире с самим собой?»

Б минуту поколебался. «Хорошая фраза». Я припомнил ее и осознал, что я на самом деле сказал. Я придумал хорошую фразу.

Б намазал burro на свой тост. «В Италии совсем как дома. А Монте-Карло был похож на Диснейленд».

До этого мы немного побыли в Монте-Карло. Мы увидели там тех же людей, которых видели зимой в Сант-Морице и осенью в Венеции. Я сказал Б, что это не просто «международная тусовка» — они были похожи на целую новую национальность. Национальность без нации. «Ну в Европе теперь все смешалось, — сказал Б, — после войны. Очень много смешанных браков».

«Голубые с лесбиянками?» — сказал я, потому что знал, что это одна из любимых шуток Б. Он должен был бы засмеяться, но он просто пропустил это мимо ушей. «Я имею в виду, французы с итальянками, швейцарки с греками... Ты знаешь...» «Но Б, почему тогда в Европе было столько войн, если все короли и королевы женаты между собой, ведь это значит, что все родственники, а зачем сражаться с родственниками?» — Я часто задаю этот вопрос, потому что всегда об этом думаю, особенно когда я в Европе. «Потому что никто не сражается так ожесточенно, как родственники — стоит только начать. Особенно из-за какого-нибудь маленького принца. Например, принцесса Грейс хочет, чтобы принцесса Каролина вышла замуж за принца Чарльза».

Я не понял, в чем соль. Б просто повторил международную необоснованную сплетню. Принц Чарльз заведет закулисный роман с Барбарой Стрейзанд с той же вероятностью, с какой он женится на принцессе Каролине. Но никогда не знаешь заранее. «Во всяком случае, — сказал Б, — бессонница меня из-за этого не мучает. Особенно в Италии». «Но послушай, Б, вчера вечером, если ты сам итальянец, почему ты набросился на князя — как там назывался сыр? Название?»

«Моццарелла».

«Князя Моццареллу. Почему ты на него накинулся, если он такой же итальянец как и ты. Ты должен был держать его сторону».

«Я с ним поспорил, потому что говорят, что он выскочка».

«Он выскочка. Ну и что. Мы тоже выскочки».

«И потому что он жирный».

«Все хорошие выскочки жирные», — напомнил я ему.

«Нет, он не должен быть толстым. Мне бы он понравился, если бы он был симпатичным

выскочкой».

«С каких это пор надо быть симпатичным, чтобы выбиться в люди? Он заработал много денег».

Б состроил гримасу. «Точно, он заработал много денег и все их потратил на спагетти».

Б твердо решил недолюбливать князя Моццареллу. Я-то считал князя очень забавным. Но я хотел,

чтобы Б пояснил мне кое-что еще насчет вчерашнего ужина:

«Кто была эта леди за моим столом?»

«Какая леди? Та, с которой ты разговаривал весь вечер? Как ты можешь меня спрашивать, кто

она, если ты проболтал с ней весь ужин? О чем вы говорили? Она фрейлина Императрицы

Сорайи».

«Так она не мать Сорайи???» я не мог поверить. Вот почему, наверное, все смеялись. «Ты уверен,

Б?»

«Да. Она фрейлина Сорайи».

«Значит, я только и делал, что ошибался, весь ужин...» Я пытался вспомнить, что же я ей сказал.

Для начала я поздравил ее с тем, что у нее такая красивая дочь, как императрица Сорайя. На этой

даме было столько драгоценностей, что я бы никогда не подумал, что она «фрейлина». У меня не

было никакого конкретного представления о том, как должна выглядеть фрейлина, но я всегда

думал, что они напоминают горничных. А эта леди выглядела такой богатой.

«Фрейлины принадлежат к очень высокому классу, — объяснил Б. — Некоторые из них настоящие

княгини. Чтобы стать фрейлиной, надо иметь высокое положение. У знатных дам есть фрейлины,

чтобы им — знатным дамам — не нужно было всюду ходить одним». Это начинало звучать похоже

на «Парни и красотки» (Guy and Dolls).

«Так она горничная или нет?» — спросил я у Б. Это я и хотел знать.

«Нет, она не горничная. Она повсюду сопровождает знатную особу, оказывает ей услуги и ждет ее,

пока она занимается своими делами».

«Ну, в таком случае, — сказал я, — я — фрейлина моего парикмахера». Мой распорядок зависит

от того, что он собирается делать. Мне приходится сопровождать его и целыми днями ждать, пока

он занимается своими делами, и я не могу уйти, пока он не уйдет, потому что я никогда не знаю,

где я и как добраться туда, где я был перед этим, и если бы я ушел, он бы стал кричать на меня,

когда нашел меня».

Б настаивал, что я «Папа римский поп-искусства», и что папа не может быть фрейлиной

парикмахера. Теоретически это, конечно, было правдой, но на самом деле, я знаю, когда

оказываюсь фрейлиной, как бы это ни называлось. Это одна из моих проблем.

У всех есть проблемы, но главное — не делать проблем из своей Проблемы. Например, если у

тебя нет денег, и ты все время об этом беспокоишься, у тебя будет язва желудка, и появится

настоящая проблема, а денег у тебя все равно не будет, потому что люди чувствуют, когда ты в

отчаянии, и никто не желает иметь дела с отчаявшимся человеком. А вот если тебе все равно, что

у тебя нет денег, тогда все будут давать тебе деньги, потому что тебе все равно, и они подумают,

что это не имеет значения, и дадут тебе деньги — упросят их взять. А если у тебя проблема

насчет того, что у тебя нет денег, а ты их берешь и думаешь, что ты не можешь их взять, и

чувствуешь себя виноватым, и хочешь быть «независимым», то это настоящая проблема.

Напротив, если ты просто берешь деньги и поступаешь как избалованный ребенок, и тратишь их,

как будто они не имеют никакого значения, то это не проблема, и все захотят дать тебе еще.

Зазвонил телефон.

Б поднял трубку: «Pronto».

Это был мой арт-дилер в Турине, он приглашал нас на обед. Я попытался знаками дать понять Б,

что я хочу пойти куда-нибудь, где есть вишни.

Когда Б повесил трубку, он сказал, что мы встречаемся с нашим дилером за обедом, и спросил

меня: «Как ты стал таким дисциплинированным?»

«А как человек вообще становится дисциплинированным?»

«Точно. Я хочу знать, как человек может приобретать хорошие привычки. Набраться дурных

привычек очень легко. Предаваться плохой привычке всегда хочется. Например, однажды ты

пробуешь равиоли, и тебе они приходятся по вкусу, так что ты ешь их и завтра, и послезавтра, не успеваешь оглянуться, как у тебя уже привычка к равиоли или привычка к спагетти, или наркотическая зависимость, или сексуальная зависимость, или привычка к курению или кокаину...» Что он, пытался пристыдить меня из-за вишен? «Ты спрашиваешь, как отделаться от плохих привычек?» — спросил я его. Он сказал, что нет, ему неинтересно, как избавиться от плохих привычек, только как приобрести хорошие.

«У всех свои хорошие привычки, — сказал он, — люди следуют им автоматически; может, они усвоили их еще в детстве — чистить зубы, не говорить с полным ртом, извиняться — но другие привычки — писать по главе в день или бегать трусцой по утрам — приобрести труднее. Вот что я понимаю под «дисциплиной» — как ты приобретаешь новые хорошие привычки? Я спрашиваю тебя, потому что ты такой дисциплинированный».

«Нет, на самом деле я не дисциплинированный, — сказал я. — Просто так кажется, потому что я делаю то, что мне велят другие, и не жалуюсь, когда это делаю». Это мое правило, оно состоит из трех частей: (1) никогда не жаловаться на ситуацию, пока ситуация длится; (2) если ты не можешь поверить, что это происходит, сделай вид, что это кинофильм; и (3) когда это кончится, найди кого-нибудь, кого можно в этом обвинить, и не давай ему забыть об этом. Если человек, на которого ты сваливаешь вину, умный, он превратит всю историю в шутку, так что всякий раз, как вы будете об этом вспоминать, вы оба сможете посмеяться над этим, и таким образом ужасная ситуация может задним числом оказаться забавной. (Но все зависит от того, насколько безжалостно ты преследуешь человека, которого ты обвиняешь, потому что он превращает все в шутку, только когда приходит в отчаяние, и чем больше ты доводишь его своими преследованиями, тем лучшую шутку он придумает.)

«Это не дисциплина, Б, — повторил я. — Я просто знаю, чего на самом деле хочу». Для меня все, чего человек действительно хочет, хорошо.

«Ладно. Но вот возьмем шампанское. Я всю жизнь хотел, чтобы у меня было столько шампанского, сколько я могу выпить, но теперь, когда у меня есть все шампанское, которого я хочу, и даже больше, посмотри, что у меня появилось — двойной подбородок!»

«Значит, ты как раз сейчас выяснил, что шампанское — это не то, что тебе действительно нужно, раз тебе не нужен двойной подбородок. Ты осознаешь, что шампанское — это не то что тебе нужно, тебе нужно пиво». «Тогда у меня будет пивное брюхо», — Б засмеялся, представив себе подбородок от шампанского и брюхо от пива.

«Тогда пиво — это тоже не то, что тебе нужно». «Это как раз нетрудно понять — пиво никому не нужно».

«Нет, нужно, — ответил я ему. — Ты же сам рассказал мне шутку, о том, что ирландский ужин из семи блюд — это вареная картофелина и шесть бутылок пива». «Да, наверное... Но мне очень нужна не сама вещь, а скорее идея вещи». «Тогда это просто реклама», — напомнил я ему.

«Правильно, но она работает; почему я хочу шампанского, почему большинство людей хочет шампанского, потому что их впечатляет именно идея — Шампанское! — точно так же как их впечатляет идея о черной икре. Шампанское и черная икра — это статус».

Это не совсем точно. В некоторых слоях общества дерьмо — это тоже статус. «Послушай, — сказал я ему, — когда у тебя появился двойной подбородок, ты понял, что ценил не совсем то, что надо. Правильно? Чтобы понять, нужно время, но ты в конце концов понимаешь. Даже сегодня ты задираешь нос, если тебя приглашают на ужин со всякими Афганелли, Кучинелли, Пикинелли, Маунтботтомами, Ван Тиссенами...»

Б, перебив меня, заорал: «Ничего подобного! Я лучше буду каждый вечер ужинать с ребятами в мастерской!»

«Ну конечно, — сказал я. Кого он пытался обмануть? — Послушай, я тебя знаю. Ты ждешь не дождешься, чтобы вернуться в город и всем рассказать по миллиону раз, что ты ужинал с Дукарно».

«И ты тоже! И ты тоже! Когда ты рассказываешь об этом, то притворяешься, что скучаешь, а я рассказываю с воодушевлением, вот и вся разница! Я тебе честно говорю, я бы предпочел ужинать с симпатичными девчонками и ребятами, с моими ровесниками!»

«Когда ты начнешь приглашать гостей к себе, Б? У тебя дома не было ни одной вечеринки. Ты живешь в хорошем районе, в Верхнем Ист-Сайде, так чего же ты ждешь?» «У меня слишком мало места. Только одна комната». «Ты живешь в однокомнатной квартире?? Ты мне об этом не говорил. Вот здорово». Я хочу жить в одной комнате. Этого мне всегда хотелось; ничего не иметь — суметь избавиться от всего мусора — может быть, записать все на микропленки или голограммы — и переехать в одну комнату. Я по-настоящему завидовал жизни Б.

«А кондиционер у тебя есть?» — завистливо спросил я.

«Да».

«Встроенный?»

«Да. Тебя всегда так поражают кондиционеры. Может, мне и правда устроить вечеринку. Я

подожду, когда станет жарко, и кондиционер станет темой для вечеринки. Но в моей квартире

слишком мало места, чтобы находиться там больше полутора часов, потому что через час все

начинают страдать клаустрофобией. Лучшая вечеринка, которую я могу устроить, — угостить всех

шампанским и орешками, а потом отправиться в дансинг».

Пора было готовиться к обеду. Б пошел к себе в комнату одеваться. Я накрыл салфеткой миску с

вишневыми косточками, чтобы не смотреть, сколько я съел. Это самое ужасное при передозировке

вишен — остаются все косточки, которые точно показывают, сколько ты съел. Не больше и не

меньше. Совершенно точно. По этой причине меня сильно раздражают фрукты с одной косточкой.

Вот почему я предпочитаю есть виноград, а не сливы. Сливовые косточки еще внушительнее, чем

вишневые.

В Нью-Йорке я большую часть утра провожу, разговаривая по телефону с той или иной Б. Я

называю это «проверкой». Мне нравится слушать обо всем, что Б сделали с прошлого утра. Я

спрашиваю обо всех местах, куда я не пошел, и о людях, с которыми я не повидался. Даже если Б

были со мной на вечеринке или в клубе вчерашним вечером, я спрашиваю, что произошло, потому

что может быть я пропустил что-нибудь в другом конце зала. А если не пропустил, то позабыл.

У меня нет памяти. Каждый день для меня — новый день, потому что я не помню день вчерашний.

Каждая минута — как первая минута моей жизни. Я пытаюсь запомнить, но не могу. Поэтому я и

женился — на моем магнитофоне. Поэтому я выискиваю и стараюсь быть с людьми, у которых ум

устроен как магнитофон. У меня ум — как магнитофон с единственной кнопкой: «Стереть».

Если я просыпаюсь слишком рано, чтобы кого-либо проверить, я убиваю время, смотря телевизор

и стирая свое белье. Может, у меня такая плохая память оттого, что я всегда занимаюсь по

меньшей мере двумя делами сразу. Легче забыть о деле, которое ты сделал наполовину или на

четверть.

Мое любимое сочетание занятий — говорить во время еды. По-моему, это признак высокого

класса. У богатых есть много преимуществ по сравнению с бедными, но самое важное, по-моему,

это умение одновременно разговаривать и есть. Я думаю, они учатся этому в высшей школе. Это

очень важно, если часто ужинаешь в гостях. За ужином ты должен есть — потому что если ты не

ешь, это оскорбление для хозяйки — и разговаривать — потому что если ты не будешь

разговаривать, это оскорбительно для других гостей. Богатые как-то с этим справляются, но мне

это не удается. Их никто не застанет с открытым ртом, полным еды, но со мной такое случается.

Мой черед вставить слово всегда настает, когда я набью себе рот картофельным пюре. Богатые,

напротив, сменяют друг друга как бы автоматически; один говорит, пока другой жует; потом первый

жует, а второй говорит. Если разговор требует какого-нибудь немедленного комментария, от

человека, который жует, богатый умеет быстро спрятать не-дожеванную пищу где-то — под

языком? за зубами? в горле?

— и высказываться. Когда я спрашиваю моих богатых друзей, как у них это получается, они

говорят: «Что получается?» Вот насколько они к этому привыкли. Я тренируюсь дома перед зеркалом и по телефону. А пока я не в совершенстве умею одновременно разговаривать и есть, я придерживаюсь своего основного правила на званом ужине: не говорю и не ем.

Конечно, ты можешь иметь плохие манеры, если знаешь, как ими пользоваться.

Как-то утром я пылесосил и одновременно смотрел «Высшую меру наказания» (Capital

Punishment) с Барбарой Уолтерс, зазвонил телефон. Я знал, что это за Б, потому что только она

звонит мне раньше, чем я позвоню ей. Все остальные Б ждут, пока я сделаю первый шаг. Эта Б —

концептуальный философ из хорошей семьи. Хотя она и сбилась с пути, ее порода все еще дает о

себе знать. Она умеет есть, разговаривать и ходить одновременно.

Я дал телефону прозвонить десять раз, потому что от «Высшей меры наказания» просто нельзя

было оторваться. Наконец я поднял трубку и быстро сказал: «Привет, подожди секундочку». Я

уронил трубку и побежал в кухню за тостами с джемом. Ожидая, пока тосты поджарятся, я читал

этикетку на банке с джемом. Я взял банку с собой к телефону, потому что люблю накладывать

джем на тост большими ложками, прямо перед тем, как откусить.

«Что новенького», — спросил я, прижимая ухо к трубке и отправляя в рот джем.

Б детально описала мне шоу Барбары Уолтерс. Мне было не скучно, потому что я уже позабыл его. Когда она стала описывать то, что шло в данный момент по моему телевизору, я перебил ее: «А еще что новенького?»

«Не знаю, — огрызнулась Б, которая терпеть не может, чтобы ее перебивали — Что ты делаешь?» «Занимаюсь уборкой».

«Уборка — вот что мучает меня двадцать четыре часа в сутки», — ответила Б. Она как раз такой человек, у которого всегда такая же проблема как у тебя, только в миллион раз тяжелее. «Уборка всегда у меня на уме, — с энтузиазмом продолжала она. — Где мне еще прибраться — в ящике? на столе? в чулане? Я пропылесосила комнату, но не пропылесосила чулан, а ведь я собираюсь сегодня все закончить. Сначала мне надо почистить ковер шампунем. Я пользуюсь чистящим средством „Суперсильный экстрапрофессиональный шампунь „Олд Глори", и все делаю так, как указано в инструкции — чищу ковер участками по шесть дюймов. Потом я скребу щеткой и поднимаю ворс, потом выхожу из комнаты часа на три, захватив с собой массу вещей, — магнитофон, пару книжек, журналы, газеты — иду в парк и сижу там, разговаривая с бродягами. После этого я могу вернуться и пылесосом убрать пену. Мне надо проверить, есть ли у меня новые мешки Е-11, потому что у меня пылесос „Сингер" в форме канистры. Лучше бы у меня был „Хувер". Большинство людей не пользуются пылесосом, потому что его приходится убирать в чулан, а если ты гостишь у кого-нибудь дома и спрашиваешь, нельзя ли воспользоваться их пылесосом, они го­ворят: „О, не беспокойся, он такой тяжелый, это так неудобно" и достают щетки. А щетки для ковров совсем устарели. Щетки для ковров и просто щетки. Щеткой ворс на ковре не поднимешь. Единственное, что получается, — в ковре застревают щетинки, и потом их приходится подбирать по одной и относить в мусорное ведро, собирается больше мусора. Если только не спустить их в туалет. Так вот, я начинаю пылесосить. Мне надо решить, что пропылесосить сначала. Пол? Нет. Потому что грязь распространяется по другим местам. Тогда, если я еще не застелила постель, я пылесошу вдоль постели. Без насадок на трубе. Могу разве что привинтить длинную трубу с пластиковым наконечником с очень узкой щелью. Так удобно убирать в углах. Потом мне надо навести порядок на письменном столе. Я убираю все книги. Надеваю насадку со щеткой — круглой щеткой, беру телефонную книгу, провожу щеткой сверху и по сторонам. Если я вижу пятно на моей карманной записной книжке, которая может лежать на столе рядом с телефонной книгой, мне приходится достать из чулана ящик с обувными щетками, взять чистящую пасту для кожи и почистить обложку. Я так тщательно все чищу, что в комнате не остается ничего неопрятного или грязного. Во всем доме. Ничего. НИЧЕГО!» «Не ори, Б», — сказал я, накладывая на тост еще ложку джема.

«Ладно, но вот, например, мое карманное радио рядом с телефонной книжкой. Ну после того как я очищу его от пыли пылесосом, я вынимаю его из кожаного футляра и пылесошу футляр изнутри, и пока я этим занимаюсь, я открываю радио и вкладываю новую девятивольтовую батарейку, а потом насадкой с маленькой дырочкой я пылесошу радио изнутри, потому что так батарейка остается чистой, и на радио не остается статического электричества. Еще на моем столе стоит стакан с карандашами. Я вынимаю все карандаши из стакана и кладу их на газету, но мне приходится положить газету на пол в ванной, потому что я не хочу, чтобы типографская краска с газеты оказалась на ковре или покрывале. Стаканчик для карандашей я кладу в горячий раствор мыла „Айвори", куда добавляю немного моющего средства „Фантастик", а с месяц назад я стала пользоваться такими салфетками — не салфетками „Брилло", в составе которых нет мыла, — знаешь, они похожи на проволочные штуки, из которых можно сделать брошку „Арт Деко" или что-то еще. Этими маленькими, пропитанными мыльным раствором мочалками можно отчистить со дна стакана въевшиеся чернила и карандашные стружки. Потом, прежде чем поставить карандаши обратно, я хорошо их затачиваю, для этого я вынимаю точилку из верхнего ящика стола, возвращаюсь в ванную комнату и точу карандаши над унитазом, потому что если я буду точить их над корзиной для бумаг, часть пыли рассеется в воздухе и, наверное, осядет на какой-нибудь уже чистой поверхности, а я действительно хочу ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ ВСЕЙ ПЫЛИ. Когда я заточу карандаши, я спускаю стружки в унитаз и ставлю карандаши обратно в стаканчик. Потом я снимаю все книги с полок и кладу их на газету в ванную. Потом я убираю пыль с полок. Пылесосом. Их надо отполировать. Я вынимаю „Эн-даст". Это лучше, чем „Олд Голд" или „Пледж" или „Лимонный Пледж". Это такой фарс — во все добавлять лимон. Лимон был моден в 1973, по-моему. Все было с лимоном. В этом году все — „лоск". Так вот, „Эндаст" наводит лоск на мебель. Я распыляю его на чистую тряпку. После уборки мне надо не забыть постирать тряпку. Я протираю ей полки. У меня есть маленькая вещица, в которой я держу сигареты, — не коробка, а скорее стаканчик — и я вынимаю оттуда все сигареты и вытрясаю табачные крошки в унитаз, чтобы они не валялись повсюду. Потом я перехожу к маленькой жестянке, в которой стоят только ручки, ножницы, перочинные ножики и прочие подобные предметы, и проверяю, все ли шариковые ручки пишут. Если они не пишут с первой буквы, я выбрасываю их в мусорное ведро. У меня в ведре хороший мусорный пакет двадцать два на сорок четыре, так что можно не мыть ведро после того, как я все выброшу. Потом я насаживаю на пылесос щетку и чищу все книги. По сторонам, сверху. Если обложки запачкались или потерлись, я беру кусочек бумаги „КонТакт", печатаю ярлычок подходящего цвета и приклеиваю его к корешку книги. Если это старая книга, например, „Шерлок Холмс", в обложке с потрепанными углами, то я снимаю обложку, а потом, если эта книга по цвету не подходит к комнате — например, она темно-коричневая, а я не люблю темно-коричневый цвет, мне нравится желтый — я пользуюсь бумагой „КонТакт". Так я поддерживаю единство стиля на моих книжных полках. После этого мне надо пропылесосить пишущую машинку. Это такая тяжелая работа! Мне надо действовать осторожно, а то машинка сломается. Я оставляю на пылесосе ту же насадку со щеткой. Я включаю его и осторожно провожу по клавишам. Потом я насаживаю длинную тонкую трубку, отвинчиваю верхнюю часть пишущей машинки отверткой и обрабатываю каждую клавишу. Я достаю бутылку денатурата и целую коробку ватных палочек „Кью-тип". Я их не экономлю. Ведь одной стороной палочки я могу почистить только одну букву. А на каждой клавише по две буквы, значит на одну клавишу мне нужна одна палочка. Потом я дую на машинку, чтобы сдуть пыль вниз. А потом засасываю пыль пылесосом. Затем я достаю „Фантастик" и брызгаю им на многоразовую салфетку — они называются „Хэнди-Вайпс". Они бывают желтые с белым, бирюзовые с белым и розовые с белым. Я пользуюсь желтыми с белым. В этом году все зеленое с белым и желтое с белым. Не лимонное, а просто желтое, не знаю почему. Я брызгаю немного „Фантастика" на салфетку „Хэнди-Вайпс" и протираю между клавишами ватной палочкой „Кью-тип" с „Фантастиком", чтобы светлые участки между черными клавишами были чистые. Так же должны делать и все, у кого есть пианино. Надо следить за тем, чтобы „Фантастик" не капнул на клавиши, потому что от этого могут испортиться внутренние детали печатной машинки. Потом надо почистить все штепсели. Я вынимаю их из розетки, чтобы меня не ударило током. Белые удлинители пачкаются. Когда какой-нибудь становится слишком грязным, я его снимаю и включаю в список, который пишу на верхнем листе маленького блока белой бумаги, — „новый удлинитель, 6 дюймов". Потом я начинаю разбирать ящики стола. В верхнем ящике у меня множество записей, и мне надо проверить, все ли кассеты в порядке. Я вынимаю целый ряд кассет и выкладываю на газету. Потом я распыляю „Фантастик" на это место и протираю салфетками „Хэнди-Вайпс". А потом я беру каждую кассету и вытираю пыль маленьким кусочком салфетки „Виндекс" — это хорошо для пластикового покрытия. Я никогда не вынимаю кассеты и не меняю их местами — они остаются в том же самом ряду, потому что однажды я перепутала два года и мне пришлось долго собирать их опять, ряд за рядом, дата за датой. А потом обычно я немного отвлекаюсь, потому что вижу кассету и думаю: „О господи, этот человек умер, мне надо одну минуту послушать его в записи". Так что я быстро кончаю эту работу. Потом я перехожу ко второму ящику, который наполнен канцелярскими принадлежностями: желтые блокноты для стенографии снизу, маленькие блокнотики сверху, потом еще меньше и поперек лежат конверты — все укладывается по размеру. Так вот, я все вынимаю, проверяю и смотрю, нужно ли мне это еще. Например, у меня есть два блокнота из художественного магазина для записи телерекламы, на них изображен телевизор. Ну я знаю, что, наверное, не стану ими пользоваться. Потом я просматриваю конверты. На них аккуратные машинописные этикетки с описанием содержимого. Если этикетка запачкалась или потерлась, я печатаю новую. Что касается писем, которые я берегу, я просматриваю письма, чтобы выяснить, хочу ли я их беречь. Ну я могу найти несколько открыток с днем рождения от людей, которые были для меня важны год назад. Такие я выкидываю. И открытки недостаточно красивые — тоже выкидываю. Я не тружусь складывать их вместе с „открытками знаменитых людей". У меня есть открытки большого размера, но нет коробки для них, и я записываю, что надо ее купить. Сначала я измеряю открытки. И когда у меня появляются деньги, я иду в магазин „Голдсмит Бразерс" и покупаю коробку. А потом все мои маленькие записные книжечки. У меня есть Европа, Англия, Испания, Рим, Париж, все перевязаны резинками. А еще у меня есть дневники из Парижа и прошлогодний календарь, который полезно сохранять для налогов, и маленькие путевые дневники 60-х годов, которые мне не нужны, но от которых я не хочу избавляться, потому что когда-нибудь они могут пригодиться. Когда-нибудь они оживят 60-е годы. Я вынимаю все это, беру пылесос со щеткой-насадкой и уби­раю пыль, вынимаю из ящиков бумагу „КонТакт" — потому что хочу убрать пыль из-под бумаги. Я хочу дойти до самого дерева...»

«Алло?» — Как обычно, нас разъединили. Б живет в маленьком пансионе с перегруженным коммутатором. Время от времени оператор выключает линию Б, потому что чувствует, что Б использует больше телефонного времени, чем ей полагается. Тогда Б приходится несколько минут подождать. Она не возражает, да и я тоже — это дает нам обоим возможность пойти в туалет или еще что-нибудь сделать. Однако на этот раз прошло минут двадцать, пока Б перезвонила мне снова. На визит в туалет мне столько времени не нужно. Я уже собирался позвонить какой-нибудь другой Б, чтобы убить время, но когда я уже был готов набрать номер, телефон зазвонил, и это была прежняя Б.