Искусство
Успех
Б: Дождь пошел?
А: По-моему, на нас плюют сверху.
Мы с Б провели вторую половину дня, сидя на диване в холле «Гранд-Отеля» в Риме и наблюдая, как звезды и их парикмахеры поднимаются и спускаются по мраморной лестнице. Это было в точности, как в театре.
Я прилетел в Рим на Мероприятие, которое должно было состояться вечером и привлекло в город очень много больших звезд. Мы наблюдали за знаменитостями. Б сравнил нас с Люси Рикардо и Этель Мерц в холле «Беверли-Хиллс». Я уже много лет говорил, что Рим — новый центр знаменитостей, новый Голливуд.
Б чувствовал себя очень торжественно. «Это означает, что ты и впрямь достиг успеха, — сказал он. — Когда нас доставляют самолетом, и мы можем весь день сидеть в таком роскошном холле и наблюдать за всеми, кого когда-либо видели в каждом журнале и каждом кинофильме...» Но в этот момент меня больше интересовал диван, чем близость звезд. Чем больше ты устал, тем труднее тебя поразить. Чем бы то ни было. Если бы я немного поспал в самолете, я, может быть, тоже был бы приятно взволнован.
«Мы сидели в холлах отелей по всему Нью-Йорку и по всему миру, и это всегда приятно, — сказал я. — Холлы — всегда самое красивое место в отеле, даже хочется вынести раскладушку, чтобы спать там. В сравнении с холлом твоя комната всегда выглядит, как чулан». «Нет, — ответил Б, — но есть что-то такое в том, чтобы пролететь тысячи миль...» «Чтобы посидеть в холле».
«...пролететь тысячи миль, чтобы посидеть в таком месте, как это. Если бы оно было в соседнем квартале, я бы не подумал, что оно такое замечательное, но именно то, что мы проделали такой длинный путь, делает его особенным».
Я сказал Б, что если бы не самолетные мучения, я бы хотел прилетать в Европу на один день в неделю. Но почему-то я не могу принадлежать к тем людям, которые не думают о том, что это такое — висеть в воздухе и лететь. В аэропортах и самолетах моя любимая еда, мои любимые туалеты, мой любимый нераболепный сервис, мои любимые мятные круглые леденцы Life Savers, мои любимые развлечения, мое любимое чувство собственной безответственности за то, куда летишь, мои любимые магазины, моя любимая графика — все мое любимое. Я люблю даже проверки безопасности. Но я просто не могу побороть свою ненависть к полету.
«Подумай только о всем интересном, что ты пропускаешь», — сказал Б.
На самом деле, я очень быстро выдыхаюсь. Обычно хватает одного раза. Либо только один раз, либо каждый день. Если ты делаешь что-нибудь один раз, это приятно волнует, и если ты делаешь это каждый день, это тоже приятно волнует, но если ты делаешь что-то, например, два раза или почти каждый день, в этом уже нет ничего хорошего. Промежуточные варианты никогда так не хороши, как один раз или каждый день.
Высокий красивый мужчина вошел с улицы в холл. На нем были красные брюки и красная рубашка, белый кожаный пояс и белые мокасины. Это был парикмахер Лиз Тэйлор. «Он любит красный цвет», — заметил Б.
«Ему идет красный цвет. Он изменился с прошлого раза. Кажется, он похудел, — сказал я, пытаясь определить, что в нем улучшилось. — Давай скажем ему».
«А вот идет Франко, — сказал Б. — Он все время чешет себе яйца, как ты думаешь, может, у него вши?»
«Нет, просто он итальянец».
Франко Росселлини принимал нас на Мероприятии, которое должно было состояться вечером, и позаботился об организации поездки и о нашем размещении. Франко, как никто, умеет быть всегда заботливым и в то же время все время отвлекаться. Он спрашивал нас, все ли в порядке с нашими билетами и нашими комнатами, а в это время его глаза бегали по холлу, ища Лиз. Я спросил его, не может ли он воспользоваться своими связями и достать нам комнаты еще на несколько дней, потому что нам надо было остаться после Мероприятия, чтобы заняться бизнес-искусством. Нам было трудно добиться продления, потому что через два дня после Мероприятия было намечено Другое Мероприятие, так что наши комнаты были зарезервированы для нас только еще на один день, а потом мы оставались в городе сами по себе. Когда Франко понял, что значит «воспользоваться связями», он воспринял это драматично.
«Вы знаете, что мне позвонили, чтобы я устроил комнату для Элизабет Тэйлор, потому что комнаты нет даже для нее!
А ей нужно два дня, чтобы распаковать вещи! Из-за этого Другого Мероприятия сплошные катастрофы!»
Как раз в этот момент проходящий мимо миланский журналист спросил меня, нравится ли мне Рим.
Ну мне на самом деле нравится Рим, потому что это своего рода музей, так же как «Блумингдейл» — своего рода музей, но я чувствовал себя слишком усталым, чтобы говорить об этом. Кроме того, журналист казался приятным, но почти никто из журналистов никогда не хочет знать, что ты думаешь на самом деле, — им нужны только ответы, которые подходят к вопросам, которые подходят к истории, которую они хотят написать, и обычно они считают, что ты не должен позволять своей личности вторгаться в статью, которую они о тебе пишут, а иначе они обязательно возненавидят тебя за то, что ты задаешь им лишнюю работу, потому что чем больше ответов ты дашь, тем больше ответов им придется исказить, чтобы они соответствовали их истории. Поэтому лучше просто улыбнуться и сказать, что тебе нравится Рим, и позволить им назвать свои причины для этого. И в любом случае я был утомлен. Я был рад увидеть, что Франко возвращается. Он всегда снимает напряжение.
«Я вернулся, — объявил он. — Я только что позировал папарацци. Мне не следовало бы этого делать».
Я рассказал Франко, что Б влюбился в магазине «Булгари» в девушку за витриной с брильянтами, которая, по его словам, была похожа на Доминику Санда. Франко разбирается в «любви», он угадал симптомы: «Значит, теперь ты все время будешь бегать в магазин и покупать все от Булгари? Это дорого. Тебе надо было влюбиться в официантку; это не так дорого». «Это не дорого, потому что я ничего не покупаю. Я только вхожу и выхожу, вхожу и выхожу», — сказал Б,
Франко разочарованно протянул: «только вхожу и выхожу, вхожу и выхожу... Что же еще остается делать...» Потом он убежал, чтобы переговорить с каким-то режиссером.
Б заметил, что Лиз Тэйлор проходит через другой конец холла, и попытался напугать меня предположением, что она меня избегает. Я разглядел ее уголком глаза.
Потом Серджио, один из помощников Франко, подошел и спросил Б, могу ли я быть готовым на полчаса раньше, чтобы нас с Лиз представили принцессе Грейс, и тогда мы все могли бы войти на Мероприятие вместе. Таков был план. Б позавидовал, что он не пойдет с нами, поэтому как только Серджио отошел, он сказал: «Он говорит так, как будто это действительно важно. Он так привык договариваться с Лиз через ее парикмахера, что думает, ему надо разговаривать с тобой через меня, даже когда ты сам стоишь рядом».
Я сказал Б, что нам надо было купить ему в «Булгари» большую золотую гребенку. «У тебя должна
быть гигантская золотая гребенка парикмахера. Такая гребенка, которой они делают начесы. Из
золота». Мы с Б посмеялись над оплошностью, которую мы допустили, когда зашли в «Булгари» и
попросили что-нибудь серебряное. Мы очень нервничали, потому что нас пригласили сесть, а
потом смотреть оказалось не на что — мы не знали, куда девать глаза, и не хотели говорить, что
нам нужно самое дешевое, что у них есть, так что Б быстро придумал и попросил серебряную
палочку для коктейлей, а девушка, в которую он влюбился, сказала: «Извините, никакого серебра у
нас здесь не продается», так что вся любовь оказалась разбита.
«Любовь была разбита, — согласился Б. — После того как она это сказала, она мне
разонравилась. И к тому же вблизи она оказалась не так уж и похожа на Доминику Санда».
В этот момент мы с Б оба услышали свистящий звук из угла холла, и Б сказал, чтобы я не пугался,
это был всего-навсего электрический полотер. Он спросил, что бы я сделал, если бы меня
освистали на сегодняшнем Мероприятии. Я ответил, что меня уже освистывали раньше. Он
спросил, когда это было, и я ответил, что меня освистывали во время турне по университетам.
Тогда ко мне в голову закралась ужасная мысль — что, если они ожидают, что я произнесу речь на
Мероприятии. В конце концов, это было очень официальное Мероприятие, да еще и
благотворительное, а обычно на благотворительных мероприятиях должны быть речи.
Б решил, что нам надо написать речь прямо сейчас, на всякий случай. Мы решили, что я встану и
скажу, как волнующе и почетно для меня было работать вместе с парикмахерами Лиз Тэйлор —
«Не могу не подчеркнуть заслуг Рамона и Джанни!» А потом я бы попросил Лиз представить Б — я
бы сказал: «Лиз Тэйлор изменила мою жизнь: теперь у меня тоже есть собственные парикмахеры. Я переквалифицировал моих бизнес-менеджера, фотографа, редактора и общественного секретаря в парикмахеров».
Подошла Эльза Мартинелли и спросила, черные или белые пиджаки мы наденем вечером. Дело в
том, что ее муж Уилли забыл свой черный пиджак и раздумывал, подойдет ли белый, потому что
он не хотел быть единственным в белом пиджаке, а то его ошибочно будут принимать за
официанта и просить принести выпить. Б сказал, что самое лучшее, что он может сделать, — это
надеть свои белые брюки, потому что у него не было белого пиджака, и Эльза решила, что это
подбодрит Уилли. Б спросил Эльзу, что у нее вышито на майке. Она объяснила примерно так:
«А, это глупая неаполитанская шутка. Он не очень хорошо говорит по-английски, так что для него
— для модельера — 47 означает следующее... „сорок" по-неаполитански значит „трахнуть", а
„семь"...»
Кристиан Де Сика похлопал Эльзу по плечу, и они ушли в ресторан.
«Чао».
«Чао».
Несколько минут мы сидели тихо, и я стал думать об изображении лиц. Б спросил меня, о чем я
думаю, и я ответил, что думаю о портретах.
Электрополотер был теперь на нашей стороне холла. «О поптарте?» — переспросил Б.
Понимаете, он недослышал. [Поптарт — название сладкого сандвича: между двумя кусочками
хлеба кладут шоколад и разогревают в духовке до тех пор, пока шоколад не расплавится. — Ред.]
Мне это понравилось. «Да. Поптарт. Это забавно, потому что если художник делает поптарт
пожилого человека, то, наверное, от него ожидается, что он сделает его „моложе"? Трудно сказать.
Я видел поптарты знаменитых художников, которые рисовали стариков, выглядящих стариками. Так
значит получается, что надо делать свой поптарт, пока ты еще очень молод, чтобы остался
именно такой образ? Но это тоже было бы странно...»
У Б такое представление о чудесном свидании: пригласить куда-нибудь самую эксцентричную,
самую богатую и самую старую леди, которую он только сможет найти. Он отдавал предпочтение Возрасту, а не Красоте.
«Личность человека не выступает у него на лице, пока он не постареет. Есть что-то в силе
личности, пробивающейся наружу. Поэтому „поптарт" должен льстить, в том смысле, что это
отражение позитивной части личности».
Как раз в тот момент наверху лестницы появилась Урсула Андресс. Она прекрасно выглядела.
Она разговаривала со своим парикмахером. Я понял, что они говорили о ее прическе. Он делал
жесты вокруг нее, как будто показывал ей свои идеи. В этой сцене было много шарма.
Мы с Б начали спорить о ее росте. Я сказал, что она маленькая, а Б сказал, что не такая уж
маленькая.
Б сказал: «Она выглядит замечательно. Она не кажется коротышкой».
Я сказал: «Нет, она очень маленького роста». Б сказал: «Но она не кажется маленькой». Я сказал:
«Она в туфлях».
Б сказал: «Она потеет. Посмотри! Она нюхает свои подмышки!»
Я сказал: «Правильно, но она умно поступает, что не пользуется дезодорантом, это ведь настоящий яд, и еще — если им пользоваться, никогда не знаешь, когда на самом деле нервничаешь. Она умница, что хочет знать, когда она нервничает». Б сказал: «Все равно мне она не кажется маленькой». Я сказал: «Я знаю, она не выглядит маленькой. Раньше я тоже не думал, что она такого маленького роста, пока не увидел ее фотографии».
Б заорал: «НО ТЫ ЖЕ СМОТРИШЬ НА НЕЕ ЖИВЬЕМ! ЧТО, ОНА ТЕБЕ КАЖЕТСЯ МАЛЕНЬКОЙ??»
Я сказал: «Она стоит рядом со своим парикмахером, а ее парикмахер тоже маленького роста, так что нельзя сказать наверняка». Она стала спускаться по лестнице.
Я сказал: «Посмотри, она отстала от него на две ступеньки, а все равно не смотрит на него сверху вниз. Ну же, Б, признай, что она коротышка!»
Б не хотел это признавать. «Ладно, — сказал он, — она не такая уж высокая, но она не коротышка».
Я сказал: «Держу пари, что она даже меньше, чем я думаю.
Держу пари, что на ней высокие каблуки. Нам их не видно, потому что у нее брюки до самого пола, но держу пари, что на ней четырехдюймовые платформы».
Б сказал: «Но у нее такой стиль, как будто она высокая. Она не такая маленькая, как некоторые». «Нет, такая, — сказал я. — Она еще меньше».
Б начал беситься: «ТЫ ТВЕРДО РЕШИЛ СЧИТАТЬ ЕЕ КОРОТЫШКОЙ!»
Я сказал: «Я С НЕЙ ЗНАКОМ, Б! И ТЫ ЕЕ ТОЖЕ ВСТРЕЧАЛ! ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКАЯ ОНА МАЛЕНЬКАЯ!» «ОНА ТОГДА СИДЕЛА!» «Нет, — сказал я мягко, — она тогда встала».
«Она была не такая уж маленькая». Упрям же этот Б. Он сказал это окончательным тоном, вот и все, дескать.
Я сказал еще более окончательно: «Она коротышка». И внимательно посмотрел на Б. Он устал спорить. Я победил.
Потом, пока он еще был не в силах защищаться, я сказал: «Слушай, если бы ты занимался своей работой, ты бы пошел туда и попросил у нее интервью».
«Что мне надо сделать, сбегать и проинтервьюировать ее на тему „каково быть самой маленькой женщиной в мире"???»
«Ну, она действительно маленькая... — сказал я. — Этого у нее не отнимешь». Урсула спустилась еще на ступеньку, и Б все начал сначала: «Смотри, она спустилась на ступеньку, и ты можешь увидеть, что на ней не такие уж высокие каблуки. На ней низкие каблуки. Она на самом деле довольно высокая».
Я сказал: «Б... Рядом с этим парнем она высокая, потому что он еще больший коротышка, чем она. Не беспокойся, Б, — Лиз Тэйлор тоже очень маленькая. Все великие звезды коротышки!» Б засмеялся: «Но у Лиз фигура как вон та голубая ваза, причем ее волосы — цветы, а бедра — столик...»
Я сказал: «Знаешь, Б, как-нибудь Лиз обратит на тебя внимание или скажет тебе что-нибудь приятное, и ты обнаружишь, что она тебе нравится».
Б сказал: «Мне она на самом деле нравится, но у нее действительно фигура как та ваза, а волосы действительно как цветы в вазе».
«Б, как-нибудь она подойдет ко мне и скажет: „Я слышала, у вас лучший парикмахер в мире", а потом посмотрит на тебя и скажет: „Не хотели бы вы поработать со мной? И получать десять процентов от того, что я зарабатываю"». Я зевнул: «Мы как две старушки», — сказал я Б.
Б ответил: «Ох, слишком много их собралось под одной крышей — Лиз, Полетт, Урсула, Эльза, Сильви, Марина Чиконья, Сао Шлумбергер...»
«Ты перечисляешь самых крупных звезд в мире, Б. И не забудь госпожу Роша». Б продолжал: «...госпожа Роша, Кристина Форд, Бетти Ка-трукс, Гвидо Маннари — все в одном месте. Кристиан Де Сика...»
«О, — сказал я , — он прелестен. Это нормально для парня — быть прелестным?» «Для всех нормально быть прелестными», — сказал Б.
Моя жена иссякла, и я чувствовал себя усталым: пора подняться к себе в номер и подремать до того, как одеваться к Мероприятию.
А: Берешь шоколад... и два куска хлеба... и кладешь шоколадку в середину, чтобы получился сандвич. Это и будет пирожное.
Мы остановились в отеле «Мирабо» в Монте-Карло, в номере, который нам на время уступили друзья, после того как нас попросили освободить номер в соседнем «Отеле де Пари», потому что Б забыл вовремя продлить срок бронирования номера на выходные, когда должны были состояться гонки Гран-при. Моя комната выходила на крутой вираж гоночной трассы. Мне было видно — и уж точно было слышно — все приготовления к Гран-при, с того момента, когда они начинались, в пять тридцать каждое утро, и все время, пока они продолжались в течение дня. Я раскладывал по порядку расшифровки магнитофонных записей, когда Б и Дэмиан постучали в дверь, чтобы узнать, готов ли я к обеду. Они пришли рано. Дэмиан в темно-синем костюме от Диора выглядела великолепно. Когда ты приглашал ее куда-либо, никогда нельзя было знать заранее, будет она выглядеть на миллион долларов или на два цента. При этом ее выбор никак не зависел от места, куда мы собирались — она могла надеть туалет от Валентино на рок-концерт и джинсы на званый вечер в Холстоне. Кстати, вероятно, именно так она и оделась бы в обоих случаях.
Когда Дэмиан и Б услышали шум, они навострили уши. «Я тут думал об автогонках», — сказал Б, когда двадцать маленьких машинок с большими моторами с ревом промчались мимо. «Эти машины могут перевернуться в любую минуту».
«По-моему, они просто соревнуются, кто наделает больше шума», — сказал я. «Как ты думаешь, водители испытывают стремление к смерти?»
Я сказал: «Я думаю, что они просто хотят устроить большой шум. Как Андреа „Уипс" Фелдман, которая выпрыгнула из окна, говоря, что „собирается туда, где можно здорово провести время, — на небеса". По-моему, они не думают о смерти — скорее они хотят здорово провести время». «Тогда почему они не пытаются стать кинозвездами?»
«Это было бы понижением, — объяснил я, — ведь все кинозвезды пытаются стать автогонщиками. А кроме того, все новые кинозвезды — это спортсмены; они по-настоящему красивы, интересны и зарабатывают больше всех».
Рев замер вдали; машины мчались на другой конец города. Теперь это звучало как взлет «Боинга-707»,а не как запуск космического корабля «Аполлон». Я попытался насладиться минутой относительной тишины, ведь в следующую минуту машины должны были вернуться — на всю трассу уходила только минута. Б вспомнил о том, что ему надо позвонить, и ушел в свою комнату, потому что там было не так шумно.
Теперь мы с Дэмиан остались одни в комнате, и если бы моей жены там тоже не было, я бы запаниковал. Раньше я всегда паниковал, когда оставался наедине с людьми — то есть без какого-нибудь Б, — пока не обзавелся женой.
Дэмиан подошла к окну и выглянула наружу. «Наверное, приходится часто рисковать, чтобы прославиться в какой-либо области, — сказала она, и, обернувшись ко мне, добавила, — например, если ты художник».
Она говорила очень серьезно, но все это было похоже на плохой фильм. Я обожаю плохие фильмы. Теперь я вспомнил, почему мне всегда нравилась Дэмиан.
Я указал на салями в подарочной упаковке, которая торчала из дорожной сумки «Пан Америкэн», и сказал: «Ты рискуешь каждый раз, когда нарезаешь салями». «Нет, я имею в виду, для художника...»
«Для художника! — перебил ее я. — Что ты имеешь в виду, „для художника"? Художник тоже может нарезать салями! Почему все думают, что художники особенные? Это работа, такая же, как любая другая».
Дэмиан не хотела расставаться со своими иллюзиями. У некоторых есть глубоко укоренившиеся давние фантазии насчет искусства. Я помню, как пару лет назад, холодной зимней ночью, я подвозил ее в два тридцать после очень многолюдной вечеринки, она заставила меня отвезти ее на Таймс-сквер в магазин аудиозаписей, который был открыт, где она могла бы купить «Блондинку на блондинке» (Blonde on Blonde), и войти в контакт с «настоящими людьми». У некоторых людей имеются глубоко укоренившиеся давние фантазии насчет искусства, и они ими сильно дорожат. «Но чтобы стать знаменитым художником, тебе надо было делать что-то „особенное". А если это было „особенно", значит, ты рисковал, потому что критики могли сказать, что это плохо, а не хорошо».
«Во-первых, — сказал я, — они обычно действительно говорили, что это плохо. А во-вторых, если ты говоришь, что художники „рискуют", это оскорбительно для тех, кто приземлился в „День Д", для каскадеров, бэби-ситтеров, для Ивела Книвела, для приемных дочерей, шахтеров и авто-стопщиков, потому что именно эти люди действительно знают, что такое „риск"». Она даже не слышала меня, она все еще думала о том романтичном «риске», которому подвергаются художники. «Какое-то время всегда говорят, что новое искусство плохо, и это и есть риск — та боль, которую ты должен вытерпеть ради славы». Я спросил ее, как она может говорить «новое искусство».
«Откуда ты знаешь, новое оно или нет? Новое искусство уже не новое, когда оно сделано». «Да нет же, новое. Оно выглядит по-новому, так что сначала твои глаза не могут к нему привыкнуть».
Я переждал, пока ревущие машины мчались по виражу под окном. Здание тряслось. Я задумался, что же Б так долго не идет.
«Нет, — сказал я, — это не новое искусство. Сначала ты не знаешь, что это искусство новое. Ты вообще не знаешь, что это такое. Новым оно становится только лет через десять, потому что тогда оно выглядит новым».
«Так что же ново сейчас?» — спросила она. Мне ничего не приходило на ум, и я сказал, что не хочу отвечать, потому что это слишком большая ответственность. «Сейчас ново то, что было десять лет назад?» Это было довольно умно придумано. Я сказал: «М-м, может быть».
«Так говорила та лесбиянка на обеде. Она сказала, что даже очень интеллектуальные французы, которые интересуются культурой, не знают имен современных американских художников. Они только теперь узнают о Джаспере Джонсе и Раушенберге. Но вот что я хочу знать: когда говорили, как плохи твои фильмы и твое искусство, это тебя раздражало? Ты чувствовал обиду, когда открывал газеты и читал, какие плохие у тебя работы?» «Нет».
«Тебя не огорчило, когда один критик сказал, что ты не умеешь писать красками?» «Этой газеты я так и не прочел», — сказал я.
Машины опять пошли на вираж.
«Неправда! — завопила она, чудом перекрывая шум. — Я все время вижу, как ты читаешь газеты. — Она обернулась на стопки газет и журналов. — Покупаешь-то ты их достаточно». «Я смотрю картинки, вот и все».
«Прекрати. Я слышала, как ты высказывался о критических отзывах на твои работы». Ну раньше я никогда не читал газет, особенно отзывов о моей работе. Но теперь я очень внимательно читаю каждый отзыв обо всем, что я делаю — то есть обо всем, на чем стоит мое имя.
«Когда я работал сам, — объяснил я Дэмиан, — я никогда не читал ни отзывов о себе, ни моей рекламы. Но потом, когда я как бы перестал делать вещи и начал их производить, я захотел знать, что люди говорят о них, потому что в этом уже не было ничего личного. Я принял деловое решение начать читать отзывы о том, что я произвожу, потому что, как глава компании, я понимал, что мне надо думать и о других людях. Поэтому я все время думаю о том, как по-новому представлять интервьюерам одно и то же, и это еще одна причина, по которой я теперь читаю отзывы, — я просматриваю их, и смотрю, не говорится ли нам или о нас что-нибудь, чем мы можем воспользоваться. Например, сегодня в этой французской газете журналист назвал мой звукозаписывающий аппарат таким красивым словом — magnetophone.
Я подошел к стопке газет и нашел статью, о которой говорил: «Правда, неплохо выглядит на странице? По-другому. Новое слово для старого предмета». «Ты читал отзыв о том, как ты играл в фильме с Лиз Тэйлор?»
«Конечно нет, потому что играл я сам, и потому не хочу знать, что об этом думают другие. Я велел Б вырвать его из газеты, прежде чем дать мне ее».
«Там говорилось, что ты выглядел «немного отталкивающе, как рептилия».
Она меня проверяла: хотела выяснить, правда ли я не расстраиваюсь, когда слышу о себе такие вещи. Меня это, правда, не расстраивало. Я даже не знал, что значит «быть похожим на рептилию». «Это что, значит, что я скользкий?» — спросил я ее.
«В рептилиях есть что-то такое, — сказала она. — Помимо их внешнего вида. Это единственные животные, которые не любят, чтобы их трогали. — Сказав это, она выпрыгнула из кресла. —А ты не возражаешь, чтобы тебя трогали, правда?» Она шла ко мне.
«Нет! Нет, возражаю!» Она все приближалась. Я не знал, как ее остановить. Я был в панике и заорал: „Ты уволена!" Но это не помогло, потому что она у меня не работает. Вот почему мне нравится быть только с Б, которые у меня работают. Она дотронулась до моего локтя мизинцем, и я завопил: „Убери от меня руки, Дэмиан!"»
Она пожала плечами и сказала: «Теперь нельзя сказать, что я не пыталась». Она вернулась в свой угол. «Ты действительно не выносишь, когда до тебя дотрагиваются. Я помню, когда я с тобой только познакомилась, я наткнулась на тебя, и ты отскочил футов на шесть. Почему ты так?
Боишься микробов?»
«Нет. Боюсь, чтобы на меня не напали».
«Это с тобой с тех пор, как в тебя стреляли?»
«Я всегда был такой. Я всегда уголком глаза оглядываюсь по сторонам. Я всегда посматриваю,
назад, вверх... — здесь я поправил себя. — Нет, не всегда. Обычно я забываю, но всегда
собираюсь».
Я подошел к окну. Мы были на четырнадцатом этаже. Так высоко я еще никогда не ночевал. То
есть высоко не над уровнем моря, а в таком высоком здании. Я всегда говорю о том, как хотел бы
жить на верхнем этаже небоскреба, а потом подхожу к окну и просто не могу с этим справиться. Я
всегда боюсь выпасть наружу. Здесь подоконники такие низкие, что вчера вечером я опустил
металлические ставни. Не понимаю, почему богатые люди стремятся жить выше и выше. Я знал
одну семейную пару в Чикаго, они жили в небоскребе, а потом, когда рядом построили небоскреб
повыше, они переехали туда. Я отошел от окна. Быть может, мой страх высоты гормонального
свойства.
Я всегда свожу любую проблему к ее химической основе, потому что действительно думаю, что с
этого все начинается и этим заканчивается.
«Ты имеешь в виду, что люди с годами не становятся умнее?» — сказал Б, входя в комнату.
«Нет, почему же, — ответил я. — Становятся. Приходится, вот все и умнеют, как правило».
Б сказал: «Но если ты знаешь, в чем все дело, то начинаешь отчаиваться и жить больше не
хочется».
«Не хочется?» — переспросил я.
«Точно, — Дэмиан согласилась с Б. — Если ты умнее, это не делает тебя счастливее. Девушка в
одном твоем фильме сказала что-то вроде: «Я не хочу быть умной, потому что это вгоняет в
депрессию».
Она цитировала Джери Миллера из фильма «Плоть» (Flesh). Знания, конечно, могут вогнать в
депрессию, если ты сам не знаешь, что ты знаешь. Здесь, наверное, важна точка зрения, а не сам
ум.
«Ты утверждаешь, что в этом году ты умнее, чем был в прошлом году?» — спросил меня Б.
Так оно и было, поэтому я сказал «да».
«Как ты стал умнее? Что ты узнал за этот год, чего не знал раньше?»
«Ничего. Поэтому я и умнее. Еще один год для ознакомления с Ничем».
Б засмеялся. А Дэмиан — нет.
«Не понимаю, — сказала она, — если ты все время узнаешь ничто, от этого жить становится
труднее и труднее».
От того, что узнаешь ничто, тяжелее не становится, становится легче, но большинство делает
такую же ошибку, что и Дэмиан, —думает, что становится труднее. Это большая ошибка.
Она спросила: «Если ты знаешь, что жизнь — ничто, тогда для чего ты живешь?»
«Ни для чего».
«А вот мне нравится быть женщиной. Это не ничто», — сказала она.
«Быть женщиной — такое же ничто, как быть мужчиной. В любом случае тебе приходится бриться,
и это большая тщета. Правильно?» Я слишком упрощал, но это была правда.
Дэмиан засмеялась. «Тогда почему ты все время пишешь картины? Они ведь будут висеть на
стенах после того, как ты умрешь».
«Это — ничто», — сказал я.
«Но идеи то продолжают существовать», — настаивала она.
«Идеи — ничто».
У Б на лице вдруг появилось хитрое выражение. «Ладно, ладно. Все согласны. Единственная цель
жизни это...»
«Ничто», — перебил я его.
Но это его не остановило: «...получить как можно больше удовольствия». Теперь я знал, к чему он
клонит. Он намекал мне, чтобы я выдал им наличные на «расходы» сегодня вечером.
«Если идеи — ничто, — продолжал Б, аргументируя свои виды на дармовые денежки, — и вещи
ничто, тогда, как только у тебя появляются деньги, ты должен просто истратить их на то, чтобы
провести время как можно лучше».
«Ну, — сказал я, — если ты не веришь в ничто, это не значит, что все ничто. Тебе приходится
обращаться с ничем так, как будто это что-то. Делать что-то из ничего». Это сбило его с толку.
«Что???»
Я повторил все дословно, что было нелегко: «Если ты не веришь в ничто, это не значит, что это —
ничто». Долларовый блеск исчез из глаз Б. Когда дело доходит до экономики, абстракция всегда
полезна.
«Ладно, скажем, я верю в ничто, — сказала Дэмиан. — Как же мне убедить себя стать актрисой
или написать роман? Я смогла бы написать роман, только если бы верила, что это действительно
будет чем-то — выйдет книга с моим именем, или я стану знаменитой актрисой».
«Ты можешь стать актрисой из ничего, — сказал я ей, — а если ты правда веришь в ничто, ты
можешь написать об этом книгу».
«Но чтобы прославиться, надо написать книгу о чем-нибудь, что интересно людям. А не можешь
же ты сказать, что все — это ничто!» Теперь она начала расстраиваться, но все еще думала,
пытаясь найти способ заставить меня сказать, что хоть что-то — это не ничто.
Я повторил: «Все — ничто».
«Ну ладно, — сказала она, — скажем, я с тобой согласна. Тогда получается, что и секс — ничто».
«Точно, секс — ничто. Совершенно правильно».
«Но это не так! Почему же людям так хочется этого, если это ничто?»
Каждый уже сделал собственные выводы насчет секса — в этой области человека не убедишь
аргументами. Просто так, мимоходом, я заметил: «Что происходит, когда ты занимаешься сексом,
Дэмиан?»
Она секунду подумала и сказала: «Не знаю, это приятно, ты чувствуешь тело другого человека,
твои эмоции тоже в этом участвуют, я не знаю, просто чувствуешь себя не так, как в остальное
время».
«И потом кончаешь», — сказал я.
«И потом кончаешь, да. Но в этом есть что-то особенное, даже если не кончаешь. Это естественно
и нормально. И ни на что не похоже — потом, если я вспоминаю об этом, я не могу поверить, что я
это делала!» — она засмеялась.
«Послушай, — сказал я. — Например, ты думаешь, что это действительно было что-то, а человек,
с которым ты занималась сексом, думает, что это было ничто».
Теперь Дэмиан казалась обиженной. Я понял, что она приняла мою гипотезу близко к сердцу. «Ну,
если этот человек подумал, что это ничто, почему ему захочется спать со мной снова?»
«Потому что, — объяснил я, — он подумал, что это ничто, а ты подумала, что это что-то, вот
почему. Поэтому вы и занимаетесь этим снова. Ему нравится делать ничто, а тебе нравится
делать что-то».
Б сказал: «Значит, все сводится к тому, что человек думает: другими словами, на самом деле нет
ничего объективного. Все субъективно. Я мог бы сказать: „Правда, это было что-то — то, что мы
делали сегодня?", а другой сказал бы то, что думает он, но на самом деле происходило одно и то
же самое — одни губы целовали другие губы. Кинокамера показала бы это одинаково, независимо
от того, что ты об этом думаешь».
«Что-что показала бы?» Когда я слышу слова «объективно» и «субъективно», я всегда отвлекаюсь
— никогда не понимаю, о чем говорят, у меня на это мозгов не хватает. «Что показала бы?» —
спросил я снова.
«Как двое целуются».
«Когда двое целуются, — сказал я, — они всегда похожи на рыб. Когда двое целуются — что это
вообще означает?»
Дэмиан сказала: «Это значит, что ты доверяешь другому человеку достаточно для того, чтобы позволить ему трогать тебя».
«Ничего подобного. Люди все время целуют тех, кому они не доверяют. Особенно в Европе и на
вечеринках. Вспомни, сколько наших знакомых могли бы целоваться с кем угодно. Значит ли это,
что они „доверяют"?»
«Я думаю, что да», — сказал Б. Упрямый этот Б. «Они просто доверяют многим, вот и все».
Б поцеловал Дэмиан. Когда двое целуются, они всегда похожи на рыб.