О времени 1 страница

Время

Работа

Слава

Б: Чего хотели эти звукооператоры?

А: Сократить запись, а мой голос растянуть так, будто я пою.

Б: Я обожаю твой телевизионный ролик «Дейли Ньюс». Я видел его пятнадцать раз.

Недавно одна компания заинтересовалась приобретением моей «ауры». Мои произведения им

были не нужны. Они только говорили: «Нам нужна ваша аура». Я так и не понял, чего они хотели.

Но они были готовы заплатить большие деньги. Тогда я подумал, что если люди готовы столько за

«это» заплатить, надо бы мне постараться выяснить, что это такое.

Я думаю, «аура» — это то, что видно только другим людям, и они видят столько ауры, сколько

захотят. Она создана глазами других людей. Ауру можно увидеть только у тех людей, с которыми

ты почти или совсем не знаком. Недавно я ужинал с ребятами, которые работают у меня в

мастерской. Все они обращаются со мной запанибрата, потому что знают меня и видят каждый день. Но кто-то привел с собой симпатичного приятеля, и этот парень едва мог поверить, что

ужинает со мной! Все остальные видели меня, а он видел мою «ауру».

Когда просто видишь человека на улице, у него вполне может быть аура. Но стоит ему открыть

рот, ауры как ни бывало. Должно быть, «аура» существует, пока человек молчит.

Самая громкая слава у тех, чьи имена красуются на больших магазинах. Я действительно завидую

людям, чьими именами названы крупные магазины. Например, Маршаллу Филду.

Но быть знаменитым — не так уж важно. Если бы я не был знаменит, в меня бы не стреляли за то,

что я — Энди Уорхол. Может быть, в меня стреляли бы, когда я служил в армии. Или, может быть,

я был бы толстым школьным учителем. Как знать заранее?

Хотя есть хорошая причина, чтобы быть знаменитым, — ты можешь читать все толстые журналы и

знать всех, о ком там пишут. Страница за страницей идут твои знакомые. Я обожаю такое чтение

— ради этого и стоит быть знаменитым.

Не знаю точно, кому принадлежит авторство новостей. У меня в голове засела мысль, что если

твое имя упоминается в новостях, то программа новостей должна тебе заплатить. Потому что это

твои новости, а они берут их и продают как свою собственную продукцию. Но потом всегда

говорят, что помогают тебе, и в этом есть своя правда, но все равно, если бы люди не хотели делиться своими новостями, а сохраняли бы их про себя, в программе новостей не было бы ни одной новости. Так что, думаю, обеим сторонам надо платить друг другу.

Хотя я пока не представляю себе, как это может быть.

Самый плохой, самый жестокий репортаж, который я когда-либо читал о себе, был репортаж

журнала «Тайм» о том, как в меня стреляли.

Я обнаружил, что почти все интервью написаны заранее. Журналисты знают, что хотят написать о

тебе, и знают, что думают о тебе еще до того, как поговорят с тобой, так что они просто

подыскивают слова и детали, чтобы подтвердить то, что они уже решили сказать. Если идешь на

интервью вслепую, совершенно нельзя предположить, какую статью напишет человек, с которым

ты разговариваешь. Самые приятные, улыбчивые люди могут писать подлейшие статьи, а те, кто,

кажется, тебя ненавидит, могут написать забавные, милые материалы. Журналистов еще труднее

раскусить, чем политиков.

Когда журналист пишет действительно подлую статью, я всегда пропускаю ее мимо ушей; кто я

такой, чтобы сказать, что это неправда?

Обычно говорили, что я пытаюсь «ввести в заблуждение» средства массовой информации, когда

одной газете я давал одну автобиографию, а другой — другую. Мне нравилось давать разную

информацию разным изданиям — так я мог проследить, откуда люди берут информацию. Таким

образом, когда я знакомился с людьми, я всегда мог определить, какие газеты и журналы они

читают, по моим же собственным высказываниям, которые они мне повторяли. Иногда забавная

информация возвращается годы спустя, когда интервьюер говорит: «Вы как-то сказали, что

Лефрак Сити — самое красивое место в мире», и тогда я понимаю, что он читал интервью, которое

я как-то давал журналу «Аркитекчурал Форум».

Своевременная статья, напечатанная в нужном месте, действительно может прославить тебя на

целые месяцы и даже годы. Я двенадцать лет жил рядом с бакалейным магазином «Гристедс», и

каждый день заходил туда и гулял вдоль полок, выбирая то, что мне нужно, — от этого ритуала я

получаю большое удовольствие. Двенадцать лет я делал это почти каждый день. Потом в один прекрасный день на обложке «Нью-Йорк пост» появилась цветная фотография Моники Ван Ворен, Рудольфа Нуриева и меня, и когда я после этого зашел в магазин, все служащие завопили: «Вот он!» и «Я же тебе говорил, это он!» Мне не захотелось туда больше приходить. А после того, как моя фотография появилась в «Тайм», я неделю не мог выгуливать собаку в парке, потому что люди показывали на меня пальцем.

Вплоть до прошлого года я был никем в Италии. Я был кем-то, может быть, в Германии и Англии,

поэтому я больше не езжу в эти страны, но в Италии даже не знали, как пишется мое имя. Потом в

журнале «Л'Уомо Вог» все же узнали, как оно пишется, от одной из наших суперзвезд, которая

сблизилась с их фотографом, — постельные разговоры, как я подозреваю, — во-всяком случае, от

него просочилось правильное написание моего имени, так же как и названия моих фильмов и

фотографии моих картин, и теперь на мне в Италии помешаны. Недавно я был в крохотном

городишке, который называется Боиссано, на другой стороне Ривьеры, и пил аперитив на террасе

местного газетного киоска, и молодой парень, студент колледжа, подошел ко мне и сказал:

«Привет, Энди, как там Холли Вудлон?» Я был шокирован. Он знал около пяти английских слов,

четыре из которых были МЯСО, МУСОР, ЖАРА и ДАЛЛЕСАНДРО, причем последнее, как

итальянское, не считается.

Мне всегда были интересны ведущие ток-шоу. Один мой знакомый сказал, что стоит ему только

посмотреть на таких ведущих, увидеть гостей передачи и услышать их вопросы гостям, как он

сразу же знает, откуда они, где учились, какую религию исповедуют. Мне бы очень хотелось быть способным узнавать о человеке все, только лишь увидев его по телевидению, определять, какая у него проблема. Вообразите, вы смотрите ток-шоу и сразу же узнаете, например, что: проблема этого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ КРАСИВЫМ; проблема этого: ОН НЕНАВИДИТ БОГАТЫХ; проблема того: У НЕГО НЕ ВСТАЕТ; проблема другого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТНЫМ; проблема третьего: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ УМНЫМ.

И может быть, вы также смогли бы понять — Почему у Дины Шор НЕТ НИ ОДНОЙ ПРОБЛЕМЫ. А еще мне ужасно хочется, посмотрев на человека, уметь распознавать цвет его глаз, цветное телевидение в этом пока еще не очень-то помогает.

Некоторые люди подвержены действию телевизионной магии: они совершенно теряют лицо, когда не в кадре, но полностью собираются, когда их снимают. Они трясутся и потеют перед передачей, трясутся и потеют во время рекламы, трясутся и потеют, когда передача заканчивается; но пока камера их снимает, они спокойны и выглядят уверенно. Камера их включает и выключает. Я никогда не теряюсь, потому что мне никогда не удается собраться. Я просто сижу и говорю: «Я сейчас упаду в обморок. Сейчас упаду в обморок. Я знаю, я упаду в обморок. Я еще не потерял сознание? Я сейчас потеряю сознание». Когда я участвую в телевизионной передаче, я не могу думать о вопросах, которые мне сейчас зададут, я не могу думать о том, что сорвется у меня с языка — все, о чем я могу думать, это: «Это прямая трансляция? Правда прямая? Тогда ничего не выйдет, я упаду в обморок. Я жду обморока». Вот таков мой поток сознания в прямом эфире. В записи все по-другому.

И я всегда думал, что ведущие ток-шоу и другие известные телеперсоны не знают, что значит так нервничать, но потом понял, что некоторые из них по-своему знакомы с той же проблемой — может, они каждую минуту думают: «Я сейчас все завалю, сейчас я все завалю... пропал летний домик в Ист Хэмптоне... пропала квартира на Парк авеню... пропала сауна...». Разница в том, что пока они прокручивают в уме свою версию «я сейчас упаду в обморок», они каким-то образом — благодаря телевизионной магии — собираются и продолжают произносить нужные реплики и текст.

Есть люди, которые начинают играть свою роль только тогда, когда «включаются». «Включаются» разные люди по-разному. Как-то я смотрел по телевизору, как один молодой актер получает премию «Эмми»: он поднялся на сцену, сразу «включился» и вошел в роль: «Я хочу сказать спасибо, спасибо моей жене»... Он наслаждался. Я начал думать, что вручение награды — это просто фантастический момент для человека, который может «включиться» только перед скоплением публики. Если именно это его заводит, то, получая этот шанс, он, наверняка, чувствует себя там, на сцене, великолепно и думает: «Я могу сделать, что угодно, все что угодно, ВСЕ!» Так вот, я думаю, у каждого есть свое время и место для того, чтобы «включиться». Где я включаюсь?

Я включаюсь, когда отключаюсь и иду спать. Это тот великий момент, которого я всегда жду.

* * *

«Хорошие» исполнители, по-моему, это универсальные записывающие устройства, потому что они

могут воспроизводить и эмоции, и речь, и вид, и обстановку, — они более универсальны, чем

магнитофоны, видеокамеры или книги. «Хорошим» исполнителям каким-то образом удается

полностью записать переживания, поведение людей и ситуации, и они включают эти записи, когда

требуется. Они могут повторить реплику точно так, как она должна звучать, и сами выглядеть

точно так, как они должны выглядеть, произнося ее, потому что уже где-то видели эту сцену

раньше и зафиксировали ее в памяти. Так что они знают, какие реплики и как они должны быть

произнесены. Или не произнесены.

Мне понятны либо актеры-любители, либо очень плохие исполнители, поскольку что бы они ни

делали, у них никогда это не получается как следует, а значит, и не может быть фальшивым. Но я

никогда не смогу понять «хороших профессиональных» исполнителей.

Все профессионалы, которых я видел, всегда делают одно и то же в определенный момент

каждого шоу. Они знают, когда зрители рассмеются, а когда им станет интересно. А мне нравится

то, что каждый раз меняется. Вот почему мне нравятся актеры-любители и плохие исполнители —

никогда не угадаешь, что они выкинут.

Джеки Кертис в свое время писал пьесы и ставил их на Второй авеню, и пьеса менялась каждый

вечер — реплики и даже сюжет. Неизменным оставалось только название пьесы.

Если два человека смотрели пьесу в разные дни и начинали ее обсуждать, они обнаруживали, что

в двух представлениях не было ничего общего. Эти представления были «эволюционными»,

поскольку пьеса все время менялась.

Я знаю, что «профессионалы» работают быстро и хорошо, они все успевают, производят хорошее впечатление, они все делают правильно, не сбиваются с тона, исполняют свои номера, и проблем не бывает. Смотрите, как они играют, и они выглядят так естественно, что просто не можешь поверить, что они не импровизируют, — когда они говорят что-то смешное, кажется, это только что пришло им в голову. Но потом приходишь на следующее представление, и та же самая смешная реплика приходит им в голову вновь и вновь.

Если мне когда-нибудь пришлось бы подбирать актера на роль, я бы искал «неподходящего» человека. Я никогда не мог представить в какой бы то ни было роли «подходящего» человека. Подходящий актер для подходящей роли — это было бы слишком. Кроме того, никто никогда полностью не подходит ни на какую роль, потому что роль — выдумана, так что если нельзя найти никого, кто абсолютно подходит, лучше найти кого-нибудь, кто совершенно не подходит. Зато тогда уж знаешь, что роль получится.

Неподходящие люди всегда кажутся мне весьма подходящими. Когда перед тобой множество людей и все они «хорошие», трудно выбрать, и самое простое — это выбрать действительно плохого. А я всегда стремлюсь к самому легкому, потому что легкий для меня — это обычно самый лучший.

На днях я записывал рекламу какой-то аудиоаппаратуры, и я мог бы сделать вид, что говорю все слова, которые они мне дали и которые я сам бы никогда не произнес, но я просто не мог это сделать.

Когда я играл служащего аэропорта в кинофильме с Элизабет Тейлор, мне дали реплику типа: «Пойдемте. У меня важная встреча», но с языка у меня все время слетало: «Пошли, девочки». В Италии звук всегда записывают после съемок, поэтому что бы ты ни пропустил, ты все равно это скажешь.

Однажды я снимался в рекламном ролике авиалинии с Сонни Листоном: «Если у тебя что-то есть, выставляй это на показ!» Мне понравилось это говорить, однако потом они продублировали мой голос, хотя его — нет.

Некоторые считают, что знаменитости производят впечатление, если только ты знал о них с детства или задолго до того, как с ними познакомился. Они же говорят, что если ты никогда не слышал о человеке и вдруг знакомишься с ним, а потом кто-нибудь подходит и говорит тебе, например, что ты только что познакомился с самым богатым, самым знаменитым человеком в Германии, на тебя это знакомство не произведет особого впечатления, потому что раньше ты и представления не имел, насколько этот человек знаменит. Однако я воспринимаю все наоборот: на меня не производят впечатления все эти смешные люди, которых все считают знаменитостями, потому что мне всегда кажется, что с ними легче всего познакомиться. Больше всего я бываю поражен, когда знакомлюсь с кем-нибудь, с кем совсем не ожидал познакомиться, — я и мечтать не мог, что когда-нибудь буду с ними разговаривать. С такими людьми, как Кейт Смит, мать Пало-мы Пикассо Лесси, Никсон, «мамуля» Эйзенхауэр, Тэб Хантер, Чарли Чаплин. Когда я был маленьким, я слушал по радио «Поющую Леди» все время, пока лежал в кровати и раскрашивал картинки. Потом в 1972 году я был на вечеринке в Нью-Йорке и меня представили какой-то женщине со словами: «Она была „Поющей Леди" на радио». Я был изумлен. Я едва мог поверить, что действительно с ней познакомился, потому что никогда и не мечтал об этом. Я просто считал, что нет никакой возможности. Когда знакомишься с кем-нибудь, с кем никогда не мечтал познакомиться, оказываешься захваченным врасплох, у тебя нет никаких нафантазированных представлений о человеке, и ты не чувствуешь себя обманутым. Некоторые проводят всю жизнь в мыслях об одном знаменитом человеке. Они выбирают кого-нибудь, кто знаменит, и вцепляются в него или в нее. Они всего себя посвящают мыслям об этом человеке, с которым они даже никогда не встречались, или, возможно, виделись один раз. Если спросить у любого знаменитого человека, какую почту он получает, узнаешь, что почти у каждого есть постоянный корреспондент, который помешан на нем и пишет постоянно. Так странно думать, что кто-то проводит всю жизнь, думая о тебе.

Психи всегда мне пишут. Я думаю, моя фамилия включена у психов в какой-нибудь список для рассылки их корреспонденции.

Меня всегда беспокоит то, что когда сумасшедшие что-нибудь делают, они повторяют это вновь через несколько лет, даже не помня, что уже делали это раньше, они уверены, что это что-то — совершенно новое. В меня стреляли в 1968 году, это была версия - 1968. И меня неотвязно преследует мысль: «Вдруг кто-нибудь захочет сделать римейк покушения на меня в 70-е годы?» Таков еще один вид фанатов.

В ранний период развития кинематографа фанаты обожествляли свою звезду целиком — они выбирали себе звезду и любили в ней все. Теперь существуют фанаты разных уровней. Сейчас фанаты обожествляют кинозвезд по частям. Сегодня могут превозносить звезду в одной области

жизни и совершенно забывать о ней в другой. Большая рок-звезда может продать миллионы и

миллионы записей, но если снимет плохой фильм и об этом пойдут слухи, о ней можно забыть.

Звездами сейчас становятся новые категории людей. Спортсмены выбиваются в весьма

значительные новые звезды. (Когда я смотрю что-нибудь вроде Олимпийских игр, я думаю

примерно так: «Когда же хоть кто-нибудь не побьет рекорд?» Если кто-нибудь пробежит за 2,2,

значит ли это, что потом смогут пробежать за 2,1, 2,0, 1,9 и так далее, пока они не уложатся в 0,0?

На каком результате спортсмены остановятся и не побьют рекорд? Придется ли им изменить

время или изменить рекорд?)

В наше время даже если ты мошенник, с тобой все равно будут считаться. Ты можешь писать

книги, выступать по телевидению, давать интервью — ты большая знаменитость, и никто не

смотрит на тебя свысока за то, что ты мошенник. Ты все равно наверху. Это потому, что люди

больше, чем в чем-либо еще, нуждаются в звездах.

Хороший запах тела означает хороший «кассовый сбор». Его можно учуять за милю. Чем больше

об этом говоришь, тем сильнее запах, а чем сильнее запах, тем больше твой «к. с».

Работа за большие деньги может изменить твое представление о себе. Когда я рисовал модели

обуви для журналов, я получал определенную сумму за каждую модель и потом подсчитывал

число нарисованных туфель, чтобы прикинуть, сколько я получу. Я жил по числу рисунков,

пересчитывал их и знал, сколько у меня денег.

Фотомодели иногда бывают очень грубы. Они получают почасовую оплату и работают по восемь

часов в день, а уходя домой, считают, что им все равно должны платить. Кинозвезды получают

миллионы долларов можно сказать ни за что, поэтому, когда кто-то просит их сделать что-нибудь

бесплатно, они выходят из себя — они думают, что если заговорят с кем-нибудь в бакалейном

магазине, то должны за это тут же получить пятьдесят долларов в час.

Так что у тебя всегда должен быть какой-то продукт, помимо «тебя самого». Актрисе следует

подсчитывать пьесы и фильмы, фотомодели — фотографии, писателю — слова, а художнику —

картины, чтобы всегда точно знать, чего ты стоишь, а не зацикливаться на мысли, что твой продукт - это ты сам, твоя слава и твоя аура.

Б: Больницы — это что-то невообразимое.

А: Когда я был при смерти, мне пришлось подписывать чек.

До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью —

я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что

события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На

экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается,

то ничего не чувствуешь — как будто смотришь телевизор.

В тот момент, как в меня стреляли, и после этого, у меня было такое чувство, будто я смотрю

телевизор. Каналы меняются, но все равно это телевидение. Так бывает, когда ты чем-то увлечен

или с тобой что-то происходит. Тогда, как правило, ты забываешь себя и начинаешь

фантазировать по поводу совсем других вещей. Когда я очнулся — я не знал, что это больница и

что в Боба Кеннеди стреляли на другой день после меня, — я услышал сквозь свои фантазии

слова о тысячах людей, молящихся в соборе Св.Патрика, а потом я услышал слово «Кеннеди», и

это вернуло меня к телевизионному миру и я понял: я здесь и мне больно.

Так вот, в меня стреляли на моем рабочем месте — в мастерских «Энди Уорхол Энтерпрайзес». В

то время, в 1968 году, предприятие Энди Уорхола состояло из нескольких людей, которые

регулярно работали для меня, множество так называемых «свободных художников», которые

помогали выполнять отдельные проекты, и много «суперзвезд» или «гиперзвезд» или как там еще

можно назвать тех, кто очень талантлив, но чей талант трудно определить и еще труднее продать.

Таков был «штат „Энди Уорхол Энтерпрайзес"» в те дни. Один интервьюер задал мне кучу

вопросов насчет того, как я управляю своим офисом, и я попытался объяснить, что не я управляю

офисом, а он мной. Я употребил много таких выражений, как «приносить домой бэкон»

(«зарабатывать на жизнь»), так что не думаю, что он понял, о чем я говорю.

Все время, пока я находился в больнице, мой «штат» продолжал заниматься делами, и я понял,

что у меня получился кинетический бизнес, потому что он продолжал функционировать без меня.

Мне это понравилось, к тому времени я решил, что «бизнес» — лучшее искусство.

Бизнес — это следующая ступень после Искусства. Я начинал как коммерческий художник и хочу

закончить как бизнес-художник. После того, как я занимался тем, что называется «искусством», я подался в бизнес-искусство. Я хочу быть Бизнесменом Искусства или Бизнес-Художником. Успех в бизнесе — самый притягательный вид искусства. В эпоху хиппи все принижали идею бизнеса, говорили: «Деньги — это плохо» или «Работать — плохо», но зарабатывание денег — это искусство и работа — это искусство, а хороший бизнес — лучшее искусство.

В начале на «Энди Уорхол Энтерпрайзес» не все было хорошо организовано. Мы перешли от искусства прямо к бизнесу, когда заключили договор на предоставление одному из кинотеатров одного кинофильма в неделю. Это придало нашим киносъемкам коммерческий характер, и таким образом мы перешли от короткометражных фильмов к полнометражным и игровым. Мы кое-что узнали о дистрибуции и вскоре стали пытаться распространять наши фильмы самостоятельно, но поняли, что это слишком трудно. Я и не предполагал, что кино, которое мы снимаем, будет коммерческим. Искусство вышло в коммерческое русло, в реальный мир. Это просто опьяняло — возможность увидеть наше кино там, в реальном мире, в зрительных залах, а не только в мире искусства. Бизнес-искусство. Арт-бизнес. Бизнес арт-бизнеса.

* * *

Мне всегда нравится работать над отходами, делать вещи из отходов. Я всегда считал, что у выброшенных вещей, вещей, которые по общему мнению никуда не годятся, огромный потенциал

— из них можно сделать что-то очень смешное. Это как работа по переработке отходов. Я всегда
думал, что в отходах масса юмора. Когда я вижу старый фильм Эстер Уильямс, где сто девушек
спрыгивают с качелей, я думаю о том, как проходили предварительные просмотры и про все
дубли, в которых у какой-нибудь девушки не хватило храбрости спрыгнуть в нужный момент. В
монтажной такой дубль становился «отходом» — его вырезали, и девушка, вероятно, тоже
превращалась в «отходы» — ее, наверняка, увольняли. А ведь эта сцена была гораздо забавнее,
чем настоящая, где все прошло нормально, и девушка, которая не прыгнула вовремя, была
звездой вырезанных кадров.

Я не утверждаю, что общепринятые вкусы — плохи и то, что они отсеивают — хорошо; я лишь говорю, что отходы, вероятно, плохи, но если ты превратишь их во что-то хорошее или хотя бы интересное, то не так много пропадет зря. Ты утилизируешь работу людей и организуешь свой бизнес как побочный продукт другого бизнеса. Собственно говоря, бизнеса — твоего непосредственного конкурента. Так что это очень экономичный способ организации производства. И еще это самый смешной способ организации производства, потому что, как я уже сказал, отходы

— в принципе забавны.

У людей, живущих в Нью-Йорке, есть настоящие стимулы хотеть того, чего никто другой не хочет

— хотеть всевозможных отходов. Здесь столько людей, с которыми приходится конкурировать, что
изменить свои вкусы и хотеть того, чего не хотят другие, — это единственная надежда чего-либо
добиться. Например, в чудесные солнечные дни в Нью-Йорке на улице такая толпа, что за всеми
этими телами не видно Центрального парка. Но ранним-ранним воскресным утром в ужасно
дождливую погоду, когда никто не хочет вставать, а те, кто уже встал, все равно не хотят выходить
из дома, можно выйти и побродить повсюду, и все улицы будут твои, и это прекрасно.

Когда у нас не было денег на художественные фильмы с тысячами вырезок и дублей и так далее, я попытался упростить процедуру съемок и стал снимать фильмы, в которых мы использовали каждый фут отснятой пленки, потому что это было дешевле, легче и смешнее. Благодаря этому у нас не оставалось никаких отходов. Потом, в 1969 году, мы начали монтировать наши фильмы, но даже в наших собственных фильмах они мне нравятся больше всего. Вырезанные кадры — превосходны. Я их тщательно храню.

Я отхожу от своей философии использования отходов только в двух случаях: (1) моя собака и (2) еда.

Я знаю, мне надо было бы пойти за собакой в приют, но вместо этого я купил пса. Так получилось. Я увидел его — и полюбил, и купил его. Здесь эмоции заставили меня отступить от моего принципа.

Также надо признаться, что я не выношу объедки. Еда — это моя самая большая экстравагантность. Я действительно балую себя, но потом стараюсь компенсировать это — собираю все остатки и приношу их в мастерскую или оставляю на улице для утилизации. Совесть мне не позволяет ничего выбрасывать, даже если мне самому это не нужно. Как я уже сказал, я здорово балую себя в отношении пищи, так что и остатки моих трапез зачастую роскошны — кошка моей парикмахерши ест паштет из гусиной печенки, по крайней мере, два раза в неделю. Чаще всего остается мясо, потому что я покупаю огромный кусок мяса, готовлю его на ужин, а по­том, за минуту до того, как оно готово, не выдерживаю и ем то, что мне с самого начала хотелось,

— хлеб с джемом. Я обманываю себя, когда осуществляю процедуру приготовления белков: на
самом деле я хочу только сахара. Все остальное — одна видимость, ведь нельзя же пригласить на
ужин принцессу, а на закуску заказать печенье, как бы тебе ни хотелось. Все считают, что надо
есть белки, и ты так и делаешь, чтобы о тебе не сплетничали. (Если ты заупрямишься и закажешь печенье, тебе придется рассказывать о том, почему ты его заказал, о своей философии, согласно которой надо есть на ужин печенье. Это было бы слишком хлопотно, поэтому ты заказываешь баранину и больше не думаешь о том, чего тебе в действительности хочется.) Я сделал свою первую магнитофонную запись в 1964 году. Теперь я пытаюсь припомнить, при каких именно обстоятельствах происходило то, что я записал на пленку. Я помню, кого записал, но не могу вспомнить, почему я носил с собой магнитофон в тот день или даже почему я пошел и купил магнитофон. Я думаю, все началось с того, что я попробовал написать книгу. Кто-то из друзей написал мне записку о том, что все наши знакомые пишут книги, и поэтому мне захотелось не отставать от них и тоже написать книгу. Поэтому я купил магнитофон и целый день записывал самого интересного человека, которого знал в то время, Ондина. Мне были любопытны все новые люди, с которыми я знакомился, и которые неделями не спали и оставались бодрыми. Я думал: «У этих людей такое воображение. Мне хочется знать, что они делают, почему они такие изобретательные и творческие, все время говорят, все время заняты, полны энергии... как они могут так долго не ложиться спать и не уставать». Я твердо решил не ложиться весь день и всю ночь и записать Ондина, самого разговорчивого и энергичного из всех. Но в процессе записи я устал, и оставшееся от двадцати четырех часов время мне пришлось дописывать в течение двух дней. Так что, на самом деле мой роман оказался фальшивкой, поскольку был назван магнитофонным «романом» непрерывной двадцати четырех часовой записи, а в действительности был записан в несколько приемов. Для него мне понадобилось двадцать лент, потому что я записывал на маленькие кассеты. И как раз в это время в студию зашли какие-то девочки и спросили, нет ли для них работы, и я попросил их расшифровать и напечатать мой «роман», и им понадобилось полтора года, чтобы расшифровать и напечатать запись одного дня! Теперь мне это кажется невероятным, потому что я знаю, что, если бы они хоть немного умели это делать, они бы закончили все за неделю. Я иногда бросал на них восхищенные взгляды, потому что они убедили меня, что машинопись — одна из самых медленных и трудоемких работ в мире. Сейчас-то я понимаю, что мне достались отходы из машинисток-профессионалов, но тогда я этого не знал. Может, им просто нравилось находиться рядом с теми, кто болтался у меня в мастерской.

Еще я не мог понять этих людей, которые никогда не спали и всегда заявляли: «О, я уже девятый день не сплю, и все отлично!» Я думал: «Может, пора снять кино о ком-нибудь, кто спит всю ночь». Но моя камера снимала только в течение трех минут, и мне пришлось бы каждые три минуты ее перезаряжать ради трехминутных съемок. Я стал снимать на медленной скорости, чтобы наверстать те три минуты, потраченные на замену пленки, а показывали мы пленку тоже на замедленной скорости, чтобы наверстать то, что я не успел снять.

* * *

Полагаю, у меня особое представление о понятии «работа», потому что, я думаю, жизнь как

таковая — очень тяжелая работа над чем-то, что тебе не всегда хочется делать. Родиться — все

равно что быть похищенным. И потом проданным в рабство. Люди работают каждую минуту.

Машина не останавливается. Даже когда ты спишь.

Самая тяжелая умственная работа, которую мне когда-либо Доводилось делать, — это прийти в

суд и терпеть оскорбления. Ты стоишь там на месте свидетеля совсем один, и твои друзья не могут заступиться за тебя, и все молчат, кроме тебя и адвоката, и адвокат оскорбляет тебя и ты вынужден ему позволять это делать.