Состояние игры: 3

Фал 'Нгистра находилась там, где ей нравилось больше всего: на вершине горы. Это было ее первое настоящее восхождение после перелома. Пик был относительно доступным, к тому же она выбрала самый легкий маршрут, но теперь, находясь на вершине и наслаждаясь открывающимся оттуда зрелищем, она только диву давалась насколько она успела растренироваться. Зажившая нога, конечно, побаливала где‑то внутри, но, независимо от этого, мышцы обеих ног ныли от усталости, словно она поднялась на гору в два раза выше этой, да еще с полным снаряжением. «Потеряла форму», – решила она.

Она села на камень на самой макушке и принялась осматриваться. За цепью снежных вершин – все пониже этой – виднелись резкие складки поросшего лесом подножия настоящих, высоких гор. Между горами лежали холмистые плато, на которых лес перемежался лугами. Вдали виднелась равнина, речушки, поблескивающие в лучах солнца, и (замыкавшие вид) холмы, где стоял ее дом. Внизу, в горной долине, кружили птицы; иногда на дальней равнине что‑то сверкало, будто солнечный зайчик, отраженный от какой‑то шевельнувшейся поверхности.

Часть ее существа прислушивалась к ноющей боли в кости, оценивала ее, а потом выключала это докучное ощущение. Она не хотела отвлекаться; она проделала весь этот путь наверх не только для того, чтобы насладиться зрелищем. Она пришла сюда с ясной целью.

В этом был определенный смысл – забраться наверх, поднять сюда этот мешок с костями и плотью и потом уже смотреть, думать, быть. В любой день, пока шло ее выздоровление, она могла добраться сюда самолетом – но не сделала этого, хотя Джейз и предлагал. Уж слишком легко. Просто оказаться на вершине для нее не имело никакого значения.

Она сосредоточилась, закрыла веки, напела про себя тихую мелодию – немагическое заклинание вызова духов, спавших в ее геннозакрепленных железах.

Транс начался с волны головокружения, отчего она выпростала в стороны руки, сохраняя равновесие, хотя в этом вовсе не было нужды. Звуки в ее ушах – звуки крови, бегущей по жилам, и замедляющегося дыхания – усилились, оказались в странной гармонии между собой. Свет за ее веками пульсировал в такт биениям сердца. Она почувствовала, что нахмурилась, представила, как ее брови выгибаются, словно эти складчатые холмы, и одна часть ее, все еще далекая, наблюдающая, подумала: Нет, все еще не получается…

Она открыла глаза и увидела, что мир изменился. Далекие холмы были коричневыми и зелеными волнами с белыми пенистыми верхушками; волны катились в бесконечном прибое. Над долиной курился свет; перемежающиеся пастбища и заросли кустарников в предгорьях наводили на мысль о камуфляже, двигающемся и в то же время неподвижном, как небоскреб на фоне несущихся облаков. Поросшие лесом хребты напоминали покоробленные перегородки в каком‑то громадном, погруженном в размышления древесном мозге, а ледяные и снежные шапки горных пиков превратились в дрожащие источники света, который в то же время был звуком и запахом. Ей показалось, будто она стала средоточием, центром этого ландшафта, отчего закружилась голова.

Здесь, в вывернутом наизнанку мире, в выпростанной пустоте.

Часть этого мира. Рожденная здесь.

Вся она – каждая ее кость, каждый орган, каждая клеточка, химический элемент, молекула, атом, электрон, протон и ядро, каждая элементарная частица, каждый фронт энергетической волны – принадлежала вот этому, не орбиталищу (голова опять закружилась, и она коснулась снега одетыми в перчатки руками), а Культуре, галактике, вселенной…

Это наше место, наше время и наша жизнь, и мы должны наслаждаться ею. Но наслаждаемся ли мы? Посмотри на это отстраненным взглядом, спроси себя… Что же мы делаем?

Убиваем бессмертное, изменяем, чтобы сохранить, воюем ради мира… и таким образом целиком принимаем то, что, по собственным словам, полностью отвергли для своего же блага.

Что сделано, то сделано. Тех людей в Культуре, которые по‑настоящему возражали против войны, не было, они больше не принадлежали Культуре, они не участвовали в общей борьбе. Они стали нейтралами, образовали новые сообщества и взяли себе новые имена (или провозгласили себя настоящей, истинной Культурой, создав новую неразбериху на нечетких еще границах Культуры). Но сейчас названия не имели значения – имело значение разногласие и недобрые чувства, порожденные расколом.

Да, и еще презрение. То избыточное презрение, которого мы, кажется, достигли. Наше скрытое презрение по отношению к «недоразвитым», презрение тех, кто оставил Культуру, когда была объявлена война тем, кто решил дать бой идиранам, презрение со стороны весьма многочисленных членов нашего общества к Особым Обстоятельствам… презрение, которое, как мы полагаем, должны испытывать Разумы к нам… и вообще презрение, которое испытывают к нам, ко всем гуманоидам, идиране, и наше презрение к мутаторам. Объединенное высокомерие, галактика пренебрежения. Мы, бегом, в спешке проживающие наши маленькие жизни, не находим лучшего способа провести многолетний досуг, как соревноваться в ненависти.

А что должны чувствовать по отношению к нам идиране? Представьте себе: почти бессмертные, единственные и неменяющиеся. Сорок пять тысяч лет истории на одной планете с одной всеобъемлющей религией/философией; целая эпоха сосредоточенного, углубленного исследования, спокойная эпоха преданности одному‑единственному почитаемому месту, незаинтересованность в чем‑либо другом. Потом вторжение – несколько тысячелетий назад, в другой древней войне; внезапное понимание того, что они – пешки в чужой завоевательной игре. От интровертного миролюбия, через эпохи мучения и подавления (воистину формирующая сила) до экстравертной воинственности, непоколебимого рвения.

Но кто в этом виноват? Они пытались держаться в стороне, но по ним ударили, чуть не уничтожив их как вид, – против них поднялась сила, с которой они не могли совладать. Неудивительно, что они решили: единственный способ защитить себя – это наносить удар первыми, захватывать новые территории, становиться все сильнее и сильнее, отодвигать собственные границы как можно дальше от их драгоценной планеты Идир.

И для этого катастрофического перехода от кротости к ярости существует даже генетическая матрица – преобразование плодоносящего существа в воина… Ах уж этот дикий и благородный вид, справедливо гордящийся собой и отказывающийся изменить свой генетический код – они не так уж не правы, заявляя о том, что достигли совершенства. Что они должны чувствовать по отношению к миллионам племен двуногих гуманоидов?!

Повтор. Материя и жизнь; и материалы, поддающиеся изменениям (способные эволюционировать), извечное повторение: пища жизни, огрызающаяся на жизнь.

А мы? Еще одна отрыжка в темноте. Звук без слова, шум без смысла.

Мы для них – ничто, всего лишь биотоматоны, к тому же самой жуткой разновидности. Культура должна казаться им какой‑то дьявольской амальгамой всего, что идиране неизменно отвергали.

Мы – раса полукровок, наше прошлое – история смешений, наше происхождение темно, в своем беспутном становлении мы создали множество ненасытных, скоротечных империй и жестоких, расточительных диаспор. Наши предки были найденышами галактики, которые непрерывно плодились, плодились, перемалывались и убивали, их общества и цивилизации вечно распадались и реформировались… Наверно, с нами что‑то не так, наверно, мы мутировали, мы слишком непоседливые, психопатичные и буйные – нам, и никому другому, это не может принести добра. Мы такие глупые, чувственные, наша жизнь коротка, а мы все суетимся и сами не понимаем, что делаем. Идиранам мы кажемся тупыми и ужасно недалекими.

Сначала физическое неприятие, но худшее еще впереди. Мы самоизменяемся, мы вмешиваемся в сам код жизни, мы переписываем Слово, которое есть Бытие, магическую формулу существования. Мы вмешиваемся в нашу собственную наследственность и в развитие других цивилизаций (ха‑ха! наш общий интерес)… Но что еще хуже, что хуже всего, мы не только производим Разумы, мы посвящаем себя, отдаемся без остатка этому сатанинскому отродью – мыслящим машинам, которые представляют собой осквернение самой сути жизни, ее образа. Воплощение идолопоклонства.

Неудивительно, что они нас презирают. Несчастные, хилые мутанты, жалкие и непристойные, слуги дьявольских машин, которым мы поклоняемся. Мы даже не знаем толком, кто мы такие: что такое Культура? Где именно она начинается и заканчивается? Кто принадлежит ей, а кто – нет? Идиране точно знают, кто они такие – чистокровные особи, единая раса и ничто другое. А мы? Контакт есть Контакт, сердцевина, но что кроме него? Уровни генозакрепления могут быть самыми разными; несмотря на стремление к идеалу, не все могут образовывать продуктивные пары. Разумы? На них тоже нет единого стандарта, они индивидуальны и не полностью предсказуемы – скороспелые, независимые. Жизнь на изготовленном Культурой орбиталище или болиде, еще одной разновидности выхолощенного мира, малый странник? Нет; слишком многие провозглашают независимость в том или ином виде. Таким образом, четких границ у Культуры нет, она размыта на своих окраинах и там где‑то сжимается, а где‑то расширяется. Так кто же мы?

Гудение смыслов и содержаний вокруг нее, горная песня света, – все поднималось вокруг нее, как волна в котловане, опустошительная и всепоглощающая. Она чувствовала себя пылинкой, какой и была на самом деле: крошечным, бесконечно малым, несовершенным осколочком жизни, борющимся за существование, затерянным в безмерности пространства и света.

Она ощущала холодящую силу льда и снега вокруг нее, чувствовала, как обжигает кожу этот мороз. Она чувствовала солнечные лучи и знала, что кристаллы плавятся и разрушаются, чувствовала, как вода капает и сочится, превращается в темные пузыри подо льдом и в капельки на сосульках. Она видела ручейки, бросающие вызов холоду, неуверенные струйки и ущербные речушки; ощущала петляющие туда‑сюда речки, которые замедляются и пересыхают, спокойные, с широким устьем… впадающие в озера и моря, откуда снова испаряется вода.

И она чувствовала, что растворилась во всем этом, потерялась, и впервые за всю ее юную жизнь ей стало по‑настоящему страшно. Сейчас она была испугана больше, чем тогда, когда упала и сломала ногу: не важно, говорить ли о кратких мгновениях падения, или о миге удара и боли, или о долгих холодных часах, последовавших за этим, когда она лежала на снегу и камнях, скорчившись, дрожа, пытаясь не заплакать. Она загодя готовилась к этому; она знала, что происходит, просчитала, какое воздействие это сможет оказать на нее и как она может на это реагировать. Это был осознанный риск, нечто понятное – в отличие от того, с чем она имела дело теперь: здесь нечего было понимать и, возможно, не было ничего – включая ее саму, – что могло бы понять.

Помогите! – кричало что‑то внутри ее. Она прислушалась и не смогла ничего сделать.

Мы – лед и снег, мы – это уловленное состояние.

Мы – падающая вода, странствующая, непонятная: она всегда ищет самый низкий уровень, пытается собраться воедино, стать одним целым.

Мы – пар, поднявшийся, несмотря на все наши уловки, призрачный пар, уносимый даже легчайшим ветерком. И все начинается снова – со льда или нет.

(Наверно, ей уже пора выходить из транса: она чувствовала капельки пота у себя на лбу, ощущала, как вдавливаются ладони в хрупкий, ломкий снег, и понимала, что выход есть, знала, что может спуститься… но ни с чем, ничего не найдя, не сделав, не поняв. Значит, она должна остаться и вырвать это знание.)

Цикл начался снова. Ее мысли, описав круг, вернулись в начальное положение, и она увидела воду, текущую по лощинам и долинам, или собравшуюся внизу, среди деревьев, или текущую назад, в озера и моря. Она видела, как течет вода по лугам, по топким низинам, по вересковым полям, и текла вместе с ней, ниспадала с уступа на уступ, перебиралась через порожки, пенилась, вихрилась (она чувствовала, как замерзают капельки пота у нее на лбу, как они холодят ей кожу, и сознавала грозящую ей опасность, спрашивала себя, не пора ли выйти из транса, сколько она уже просидела здесь, наблюдают за ней или нет). Голова снова закружилась. Она еще глубже погрузила руки в снег, спрессовав замерзшие пушинки, и наконец добилась своего – вспомнила.

Она снова видела перед собой рисунок замерзшей пены; она снова стояла рядом с этим выступом на замерзшей поверхности болота, у маленького водопада и пруда, где она нашла ту линзочку пенистого льда. Она вспомнила, как держала ее в руке, вспомнила, как тщетно пыталась заставить ее зазвенеть, щелкая по ней пальцем, а когда прикоснулась к ней языком, то ощутила только вкус воды и ничего больше… и ее дыхание образовало в воздухе вокруг этой льдинки облачко, еще один вихрящийся рисунок в воздухе. И облачко было ею.

Вот что оно означало. Вот от чего можно было отталкиваться.

Кто мы?

Вот мы кто. Вот почему нас считают живыми существами. Вот что мы знаем и вот что мы делаем. Не больше и не меньше.

Передается информация. Эволюционирует все – изображения, галактики, звездные системы, планеты; материя в своем исходном состоянии изменяется, прогрессирует на свой лад. Жизнь – более быстрая сила, она упорядочивается заново, находит новые ниши, начинает формироваться; разум – сознание – на порядок быстрее, еще один уровень. За этим лежит неизвестное, слишком туманное, чтобы его понять (может быть, спросить Дра'Азона и ждать ответа)… все совершенствуется, идет процесс приведения всего в более правильное состояние (если только правильное само по себе правильно)…

А если мы и изменяем нашу наследственность, что с того? Ведь она принадлежит не кому‑то, а именно нам. Почему права природа, а не мы? Если мы ошибаемся, то по собственной глупости, а не потому, что идея была плоха. А если мы больше не находимся в авангарде прогресса, что ж, тем хуже для нас. Рука на дубинке, наилучшие пожелания, развлекайтесь.

Все вокруг нас, все, что нас окружает, все, что мы знаем и можем узнать, состоит в конечном счете из моделей пустоты: это основа основ, окончательная истина. И потому, если мы обнаруживаем, что имеем возможность управлять этими моделями, то почему бы не создавать самые изящные, самые приятные, наилучшие с нашей точки зрения? Да, мы гедонисты, господин Бора Хорза Гобучул. Мы ищем наслаждений и видоизменили себя таким образом, чтобы получать их как можно больше. Признаю. Мы – то, что мы есть. А как насчет вас? Что делает вас таким, какой вы есть?

Кто вы?

Что вы?

Оружие. Вещь, сделанная давно умершими, чтобы обманывать и убивать. Весь подвид мутаторов – это остаток какой‑то древней войны, войны, случившейся так давно, что никому уже не интересно узнавать, кто, когда или в связи с чем сражался в ней. Никто даже не знает, были мутаторы в этой войне победителями или нет.

Но в любом случае, вы, Хорза, были смоделированы. Вы не эволюционировали «естественным», пользуясь вашими словами, образом, вы – продукт тщательного обдумывания, генетического вмешательства, военного планирования, постановки задачи и… войны; само ваше рождение определялось войной, вы – дитя войны, вы – ее наследство.

Мутатор, измени себя… но ты не можешь, не хочешь. Все, что вы можете, – пытаться не думать об этом. Но все же знание – в этом, информация внедрена, находится глубоко внутри. Вы все равно могли бы – должны были бы – жить легко с этим знанием, но я не думаю, что так оно и есть на самом деле…

И я сочувствую вам, потому что, как мне кажется, я знаю, кого вы в действительности ненавидите.

Она быстро вышла из транса, как только поток химических веществ из желез в ее шее и мозговом стволе был остановлен. Те составы, что уже находились в мозгу девушки, начали разлагаться, освобождая ее.

Окружающий ее мир взорвался своей реальностью, холодный ветер принялся щипать кожу. Она отерла пот со лба. В глазах стояли слезы; она вытерла и их и, шмыгнув покрасневшим носом, потерла его.

Еще один провал, горько подумала она. Но эта горечь была горечью молодости, преходящей и обманчивой; она словно делала эту горечь своей на короткое время, как ребенок, примеривающий одежду взрослых. Несколько мгновений она наслаждалась этим чувством, представляя себя старой и разочарованной, но потом отключила его. Такое настроение не подходило для этого момента. У нее еще будет время предаться этому чувству, когда она станет по‑настоящему старой, – иронически подумала она, улыбаясь гряде холмов на дальней стороне долины.

Так или иначе, это был еще один провал. Она надеялась, что ее осенит, придет в голову что‑нибудь насчет идиран, или Бальведы, или мутатора, или войны, или… насчет чего угодно…

Но вместо этого – исследованная по большей части территория, признанные факты, уже известное.

Некоторое отвращение при мысли о том, что ты – человеческое существо; понимание гордого презрения идиран к ее виду; новое подтверждение того, что по меньшей мере одна вещь имеет свой собственный смысл; и возможно, неверный, возможно, слишком уж сочувственный – взгляд на характер человека, которого она никогда не видела и не увидит, с которым они находятся на разных концах галактики и шкалы нравственных ценностей.

Не очень много. Вряд ли для этого стоило тащиться на горную вершину.

Она вздохнула. Задувал ветер, и она наблюдала за массой облаков вдалеке, там, где вздымалась высокая гряда. Пора уже начать спускаться, если она не хочет, чтобы непогода застала ее здесь. Добираться до дома не на своих ногах было бы нечестно по отношению к самой себе, да и Джейз будет ворчать, если за ней придется посылать самолет.

Фал 'Нгистра встала. Боль в ноге вернулась: сигнал из ее слабого места. Она замерла на мгновение, заново оценивая состояние своей заживающей кости, а потом – решив, что кость выдержит, – начала спуск в незамерзший мир.