О Разгильдяйстве

«Все познается в сравнении». Этот пусть и банальный афоризм точно характеризует работу районного хирурга и быт на периферии.

Сразу по приезде в поселок я сначала сравнивал свою новую жизнь с предыдущей, городской. Спустя семь лет, я сравнивал начало своей работы с тем, что теперь меня окружало и себя семилетней давности с собой сегодняшним.

Я стал неплохим хирургом. Один тот факт, что мы больше года не вызывали санавиацию, говорил о многом. В этом больше не было необходимости. Все экстренные операции я выполнял сам.

Последним слабым звеном в обойме моих навыков оставалась сосудистая хирургия, а конкретно – хирургия артерий. Чтобы ликвидировать этот пробел, я отучился на курсах при отделении сосудистой хирургии областной больницы. Не скажу, что после этого я стал протезировать и шунтировать сосуды, но научился ушивать раны артерии и извлекать тромбы. До этого при повреждениях артерии мы накладывали временный шунт, концы поврежденного сосуда соединяли трубочкой от капельницы, пускали кровоток и дожидались сосудистого хирурга из санавиации. При тромбозе артерий мы также часами ждали ангиохирурга. Иногда ожидание заканчивалось ампутацией конечности, так как за это время «созревала» гангрена.

Если мой профессиональный уровень повышался, то жизненный опускался, как и у большинства жителей региона.

Памятник Ленину демонтировали и увезли в неизвестном направлении, может быть, и разобрали на металлолом. Колхозы и совхозы приказали долго жить. Вместо них возникли какие‑то товарищества, которые еле‑еле сводили концы с концами. Металл тоже практически весь собрали, а те из металлистов, что уцелели, подались в «челноки». Государственные предприятия обанкротились, а на их месте образовались кооперативы, разросшие до ООО. Зарплату стали задерживать всего на один‑два месяца, и мы иногда держали в руках живые деньги.

С меня продолжали удерживать десять процентов оклада в счет покойной семьи Быковых. Одним словом, холера протекала нормально!

Условия жизни в тот момент волновали меня меньше всего. Я жил по принципу: «Нам хлеба не надо – работу давай!», оставался фанатом своей профессии. Самое главное, мне удалось собрать вокруг себя таких же энтузиастов.

После того как Минусинский навсегда покинул наши ряды, в отделении стало спокойно. Юра Ветров быстро пошел в гору и по праву стал моим заместителем. Его хирургический диапазон значительно расширился, однако резекции желудка он пока не делал – не потому, что я ему не доверял, а потому, что больные или их родственники требовали именно меня.

Степа Брыу не сразу, но тоже заработал руками, и к моменту моего отъезда из района довольно уверенно выполнял почти все травматологические операции. Кроме этого, я научил его аппендэктомии и даже доверил самостоятельно удалить желчный пузырь.

Юра тоже освоил несколько травматологических операций, включая трепанацию черепа, но выполнял их без огонька, считая себя однозначным хирургом.

Саныч так и остался сидеть на приеме. Ему сделали операцию, немного улучшили зрение, но не до идеального. Я иногда брал его ассистентом.

Пресытившись малой хирургией, я стал брать только сложные и очень сложные случаи. С 2002 по август 2005 года, то есть до самого своего отъезда, я отправил в область всего одного больного, и тот оказался таким сложным, что и три профессора хирургии опустили руки.

Больной Белоусов в шестой раз поступил в наше отделение по поводу острой кишечной непроходимости. До этого мы удалили ему около метра тонкой кишки. Я лично оперировал его годом раньше и хорошо помнил, с каким трудом вошел в живот – мешали многочисленные спайки. В этот раз я сделал разрез в другом месте, так как знал, что все внутренности обычно подпаиваются к старому рубцу. Но это не помогло. Весь кишечник буквально спаялся, свалялся в непостижимый ком. Нельзя было понять, где его начало, где конец и как вообще пища проходит по кишечной трубке.

Промучившись около пяти часов, я понял, что сам не справлюсь, и дозвонился на санавиацию, где меня просто подняли на смех: «Дмитрий Андреевич, вы и правда не можете разобраться в кишках? Нет, мы не приедем. Наложите больному подвесную энтеростому – знаете, что это такое? Введите трубку в кишку через боковой разрез и выведите ее наружу для разгрузки кишечного содержимого. Не беситесь, вы вполне могли этого не знать, вы же не можете разобраться в кишках. Наложите стому и везите в областную больницу. Да, своим собственным транспортом».

Через три дня больного вернули назад. Лучшие хирурги областного центра, включая трех докторов наук, восемь часов кряду, сменяя друг друга, пытались разъединить кишечник. В конце концов, и они потерпели фиаско. Вместо временной энтеростомы наложили постоянную, признали случай неоперабельным и в сопровождении бригады реаниматологов спровадили Белоусова в ЦРБ – умирать.

Закон хирургии: чем выше свищ – тем он опасней. Тонкокишечные свищи очень изнуряют больных: пища не успевает всосаться и выливается наружу. Парентеральное питание – введение необходимых организму веществ в вену – не всегда эффективно. Больные с такими свищами часто умирают от истощения.

Толстокишечные свищи, хоть через них и поступает кал, меньше напрягают организм. Небольшой каловый свищ может даже закрыться самостоятельно. Свищ тонкой кишки сам закрывается крайне редко, обычно приходится его зашивать. А большой свищ двенадцатиперстной кишки сам не закрывается никогда и того хуже – очень быстро истощает больного.

Белоусов умер через месяц. Он был так истощен, что его организму не хватало белка для создания послеоперационного рубца, и поэтому передняя брюшная стенка больного просто разошлась. Кишки, правда, наружу не выпали – их держали спайки. Мы наложили вторичные швы, но они не срослись, и все держалось на нитках. В день смерти страдалец весил тридцать восемь килограмм при росте метр восемьдесят.

Пока я контролировал работу молодых врачей и Саныча, ляпов практически не случалось. Но в какой‑то момент мне предложили написать кандидатскую диссертацию, и я с радостью начал работать над ней, оставив за собой право оперировать только сложные случаи. Я надеялся на профессионализм своих подчиненных, и, конечно, они были отличными врачами, но без моего пригляда начали чудить.

Правда, первый большой ляп допустил я сам. Как‑то раз Любовь Даниловна, медсестра с приема, пригласила меня в кабинет.

– Что у вас? – спросил я, заглянув в поликлинику.

– Да, понимаешь, шеф, тут такое дело, – начал издалека Саныч. – Пришел больной атерому[30]удалять на щеке, а я новые капли в глаза закапал, и теперь четкость куда‑то пропала, не могу взгляд сфокусировать. Помоги! Я все приготовил.

– А что ты перед операцией капаешь себе всякую дрянь?

– Да мои капли закончились, пошел к окулисту, она дала мне другие, сказала, что это аналог. А они меня взяли и зрения лишили!

– Ох, Саныч, ладно, где пациентка?

На столе в перевязочной лежала женщина средних лет. Ее лицо было накрыто стерильной простыней с прорезью, через которую выбухала опухоль размером с лесной орех.

– Саныч, а ты уже обезболил? – спросил я.

– Да, шеф, десять кубов однопроцентного новокаина ввел, все в полном порядке.

– Вам не больно? – поинтересовался я у больной, кольнув кожу над опухолью тоненькой иголкой.

– Нет, доктор, я абсолютно ничего не чувствую! – спокойным голосом сообщила женщина.

– Ну, тогда поехали! – и с этими словами взял в руки скальпель. – Что‑то странная какая‑то атерома…

В следующую секунду из‑под режущей стальной кромки фонтаном брызнула алая кровь и устремилась под потолок. «Черт! Это же аневризма лицевой артерии!» – молниеносно догадался я.

– Что такое, шеф? – испуганно сощурился Саныч.

– Аневризма это, Саныч! Бегом в операционную, пусть немедленно разворачиваются! – закричал я, зажимая пальцем поврежденный сосуд.

Такой ляп! Вместо атеромы я натурально вляпался в аневризму – мешотчатое расширение артерии. Вероятно, если б я сам осмотрел женщину до операции, такого подвоха не произошло бы. Стенка аневризмы – это и стенка артерии одновременно, поэтому она всегда пульсирует. Не заметить это можно только сослепу.

Надо срочно оперировать, ушивать место повреждения, промедление смерти подобно.

Весь путь от кабинета до операционной я пальцем зажимал мною же сделанную дырку в сосуде. Лицевая артерия отходит от наружной сонной артерии, поэтому кровотечение бывает очень сильным. Человек может в считанные минуты погибнуть от артериального кровотечения.

Артерия сократилась. Искать ее – означало терять кровь пациентки. Ушить место повреждения стало невозможным, и я решил прошить сосуд. Развитые коллатерали[31]позволяют выполнить эту операцию без особого ущерба для пациента.

Так простая манипуляция обернулась операцией с элементами челюстно‑лицевой хирургии. Что называется, доверяй, но проверяй!

За год до этого со мной случилась похожая история, у нас еще работал Минусинский. Послал больного с приема в отделение, якобы с геморроем, на операцию. Я тогда тоже особо не разглядывал, глянул – есть, ну и ладно. А когда на операции больной уже на столе лежал в наркозе, я начал зеркалом прямую кишку расширять, а оно не вошло. «Что такое?» – а там циркулярно суживающий нижнеампулярный отдел прямой кишки!

Геморрой у больного, конечно, был. Но тогда на первое место вышел рак, им надо было заниматься, пока он еще был операбельным!

Теперь всех больных, которых мне предстоит резать, я обязательно осматриваю сам и от других того же требую.

Следующий ляп допустил доктор Ветров. Будучи экстренным хирургом, он вместе с травматологом прооперировал пострадавшего с ранением тонкой кишки. Конечно, операция шла поздно ночью, и, чтобы побыстрее закончить, Юра взял да и ушил апоневроз непрерывным швом, то есть одной нитью.

Через дня три нитка взяла да и лопнула. Внутренние органы вышли под кожу. Мы взяли больного в операционную, Ветров пошел со мной, но был непривычно угрюм – и когда я увидел его работу, то понял почему.

– Юра, а что это за новости? Почему вы апоневроз непрерывным швом ушили?

– Да вот торопились, ночь уже была, думал, так быстрее.

– Юра, каноны хирургии сформированы еще в девятнадцатом веке! Правила, дорогой мой, писаны кровью, и мы выполняем их досконально, если не хотим, чтобы эта кровь была на наших руках. Если положено апоневроз узловыми швами ушивать, то и надо ушивать узловыми! Не матрасным, не обивным и не каким бы то ни было еще!

– Дмитрий Андреевич, а вы слышали, что сейчас ткани не сшивают, а склеивают?

– Слышал, читал несколько статей. Цианакриловым клеем. Пишут, что этот метод дает неплохие результаты.

– Ну вот! Если клеем апоневроз склеивают, то почему его нельзя ушить непрерывным швом?

– А ты не видишь? Нитка лопнула – весь шов распался, кишки полезли под кожу. А если бы ты наложил двадцать узловых стежков – да, это заняло бы больше времени, но тогда, даже если половина швов лопнула бы, оставшиеся нитки держали бы ткани!

– А клеем если? – не унимался Юра.

– А ты сам хотел бы, чтобы тебя на операции заклеили, а не зашили?

– Ой, нет, – сник Ветров.

– Вот видишь. Надо больному всегда делать как себе, понимаешь? Когда ты применяешь какую‑то методику на пациенте, представляй себе, понравилось бы это тебе самому или нет. Думаю, тебе не захотелось бы выступить подопытным кроликом, так?

– Нет, конечно!

– Так, а почему тогда на других экспериментируешь?!

– Дмитрий Андреевич, не кричите, я все понял, больше такого не повторится!

Я ему поверил, а зря: через месяц наш юный Ветров снова «начудил», причем практически по той же схеме.

– Дмитрий Андреевич, – обратился ко мне больной Маслов на утреннем обходе. – Вы не знаете, почему после вчерашней операции у меня нога еще больше стала болеть?

– А что за операция у вас была вчера? – удивился я.

– Да, – начал его лечащий врач доктор Ветров, – у него карбункул бедра был, я применил новую методику, а на перевязке еще не смотрел, так что пока не в курсе.

– Юра, что у тебя опять за методики?

– Приглашу вас на перевязку и объясню!

– Сделай милость, рационализатор ты наш!

Суть новшества заключалась в том, что хирург Ветров иссек небольшой карбункул на бедре Маслова в пределах здоровых тканей и наложил первичные швы. За ночь конечность распухла, воспалилась и покраснела, место ушивания алело ярким пятном, швы врезались в кожу.

Я велел снять все швы, промыть рану перекисью водорода и установить перчаточный дренаж. При больном ничего не сказал, вызвал недотепу к себе в кабинет.

– Юра, ну что еще за новости? С каких это пор гнойные раны стали ушивать, причем наглухо? Я вам все время твержу, что хирургия – это мастерство, но это не значит, что следует одними руками работать, нужно еще и голову включать!

– Дмитрий Андреевич, я не думал, что все так произойдет. Карбункул был небольшим, ткани вокруг – не воспаленными, я и вырезал гнойник, и ушил, а он взял и вон как отреагировал!

– Да‑а‑а‑а, друг мой Юрий, похоже, голова тебе нужна, только чтобы шапку носить, – проговорил я очень ласково, а потом взорвался: – Это же элементарные вещи! Гнойные раны не шьются! Их подшивают, только если они на лице, и то делают наводящие швы под защитой дренажей! Спало воспаление – наложи вторичные швы, это аксиома в хирургии! Чего еще экспериментировать?

– Дмитрий Андреевич, но все эти каноны разрабатывались, когда не было антибиотиков! Вам не кажется, что некоторые из них требуют пересмотра?

– Нет, не кажется! Вместе с развитием фармакологии и микробы перестраиваются. Ты слышал о резистентности?

– О невосприимчивости микроорганизмов к лекарствам? Конечно, слышал, а это тут при чем?

– А при том, что по канонам антибиотики играют дополнительную роль, а не главную, как хочется тебе.

– То есть вскрыл гнойник, а антибиотики не назначать, так, по‑вашему?

– Я этого не утверждал! Я говорю, что необходимо вскрыть гнойник, удалить некротические ткани, разъединить все перемычки и дренировать рану, и нет другой истины, кроме этой! А антибиотики – дело второе, и, пока я здесь заведующий, будет так!

– Да, я не оспариваю каноны, просто…

– Просто, если еще раз такое повторится, то пойдешь на прием вместо Саныча! Ясно?

– Ясно! Да я и сам понял, что ошибался!

– Для этого крысы и кролики есть, на худой конец, на себе пробуй, но больные тебе не подопытные!

– Дмитрий Андреевич, а я слышал, вы тут операции новые придумывали и за спиной Ермакова, старого заведующего, их внедряли, было такое?

– Было, но я не нарушал канонов! Я совершенствовал оперативные приемы, а это, как ты сам понимаешь, не одно и то же! Совершенствовать мастерство, не нарушая канонов, – это наша святая обязанность. Нарушая канон, ты пополняешь свое личное кладбище. Усек?

Юра проникся. Пока я оставался в ЦРБ, он больше не чудил.

Зато травматолог Брыу блеснул мастерством и эрудицией: взял и наглухо ушил укушенную рану лица.

Пастуха Семенова укусила за щеку лошадь. Бедолагу доставили в хирургию, вызвали Степана, тот ушил рану и со спокойной совестью отпустил пастуха домой.

Через пару дней Семенов поступил к нам в тяжелейшем состоянии с флегмоной лица. Я взял его в перевязочную, распустил все швы и сцедил триста миллилитров жидкого гноя.

– Степа, ну как же так? – начал я отчитывать незадачливого эскулапа. – Зачем рану ушил? Ты что, не знал, что она инфицированная?

– Конечно, знал, все укушенные раны считаются инфицированными! Дмитрий Андреевич, вы же сами нас учили, что шить можно только лицо!

– Не наглухо, как ты сделал! А наводящие швы наложить! На‑во‑дя‑щие! Понимаешь? И не смей даже заикаться о том, что при наличии мощных антибиотиков можно нарушать каноны!

– Я так не говорю, а антибиотики я и на самом деле назначил!

– Как же ты их назначил, если даже не госпитализировал пострадавшего в стационар?

– Я предлагал, а он не захотел! А антибиотики я назначил в таблетках.

– Да, конечно, пастух Семенов бросит все и пойдет таблетки покупать – на те деньги, за которые он может самогоном разжиться!

– Но он же обещал! – чуть не плача защищался Степан.

– Степа, ну ты меня удивляешь, поверил полупьяному пастуху! Значит так, с сегодняшнего дня все большие и инфицированные раны лица подлежат госпитализации. Если отказываются, то брать письменный отказ. Все! Это мое распоряжение, и горе тебе, если ослушаешься! Надеюсь, больше ты меня не расстроишь?

– Нет, Дмитрий Андреевич, не расстрою, – пообещал травматолог.

И сдержал слово! Он больше чем расстроил – он подвел меня под полное служебное несоответствие и выговор одновременно!

Ни для кого не секрет, что человеческие доктора, особенно хирурги, лечат иногда и животных. Я тоже грешил этим: несколько раз купировал уши собакам, обрезал хвосты щенкам, кастрировал кабанов и котов. Каждый хирург делал это – правда, только для хороших знакомых и только списанными или своими личными инструментами.

Степа пару раз ассистировал мне на подобных операциях. Знал бы, чем это все закончится, и близко бы не подпустил.

Лежал у нас с обширными ожогами некто Лапин. Мужичонка никчемный, тунеядец, как и все его друзья‑собутыльники. Лапин набрался с дружками самогона больше положенного, жена не вытерпела и велела его в баню отнести. Ночью он проснулся, закурил и сотворил пожар. Баня сгорела, виновника успели спасти, только спина и ягодицы у него обгорели.

Ожоги – термическое поражение, больной достался Степану. Что‑то у них не заладилось с первого дня, Лапин постоянно просил заменить врача. Я ему объяснил, что травматолог у нас один, и, если что не так, можно обратиться в областную больницу, в специализированное отделение термических поражений. На время пациент притих, а оказалось – затаился.

– Дмитрий Андреевич, а можно вам как заведующему жалобу высказать? – неожиданно для всех на утреннем обходе спросил Лапин и посмотрел на Брыу.

– Слушаю вас, – разрешил я.

– Я больше в гнойной перевязочной перевязываться не буду! Отказываюсь! Прошу разрешить мне перевязываться на втором этаже в чистой!

– Что за фокусы? Это почему еще?

– А вы у травматолога спросите! – прищурился Лапин.

– Мне нечего сказать, – слегка покраснел Степан. – Не знаю, почему этот пациент оказывается перевязываться на третьем этаже.

– Да все вы, доктор, знаете! – громко произнес обожженный тунеядец. – Раз вы не хотите говорить, тогда я скажу!

– Говорите, говорите, я жду! – живо заинтересовался я.

– А отказываюсь я, товарищ заведующий, потому что я человек! И лежать на столе, на котором вчера собаку оперировали, я отказываюсь!

– Какую собаку? – не совсем понял я.

– А вот они вчера, – Лапин ткнул грязным пальцем в сторону травматолога, – с приятелями собаку в гнойной перевязочной оперировали. А собака большая, лохматая, овчарка, кажется.

– Степан, это что еще за новости? – я гневно посмотрел Брыу в глаза. – Какую собаку ты вчера оперировал?

– Шеф, не ругайтесь! У моего соседа собака под машину попала, перелом ноги, обеих берцовых костей со смещением, ну попросил помочь, собака умная, жалко усыплять. У них же все как у людей!

– И что дальше?

– Ну, что, мы снимки сделали и прооперировали, я гвозди Богдановские ретроградно вбил, вроде нормально.

– Я не об этом, хорошо получилось, не сомневаюсь, ты отличный мастер. Я спрашиваю, почему вы притащили собаку сюда?

– А куда ее было? – наивно спросил травматолог.

– Надеюсь, вы решите мой вопрос? – перебил Лапин.

– Все решено, где перевязывали, там и будут дальше перевязывать! У нас перевязочная два раза в день моется и кварцуется.

– Сами бы, поди, не захотели там перевязываться! Вчера собаку, сегодня свинью притащат, а ты лежи, Лапин, нюхай все это!

– А ты, Лапин, не пил бы – и к нам не попал бы, лежи и молчи! – не выдержал я.

– А я молчать не буду! Я к главному врачу пойду, пусть он мне объяснит, почему меня, человека, после собаки перевязывают!

– Лапин, вас уже можно и на амбулаторное лечение перевести, – сказал травматолог. – Вы уже в стационаре не нуждаетесь.

– Пока я еще лежу в отделении, будете меня перевязывать, где положено, а сейчас иду к главврачу! – пролаял алкоголик и вышел из палаты.

Мы остались вдвоем с Брыу.

– Дмитрий Андреевич, его надо остановить! – выпалил Степан.

– Зачем, это его право. Пусть идет, жалуется.

– Так вы же ни при чем!

– Доля такая у заведующего: отвечать за все, что в отделении творится.

– Дмитрий Андреевич, вы простите нас, больше такого не повторится!

– А больше и не надо, Степа, – как можно мягче ответил я. – Если Лапин поправился, то выписывай его, только без ругани, спокойно.

Главный врач вызвал меня к себе часа через полтора.

– Ну что, дожили! – рявкнул Тихий, проигнорировав мое приветствие.

– А в чем дело, Николай Федорович? – спросил я, очень точно разыгрывая удивление.

– Ну ты это брось, Правдин! Все ты прекрасно понимаешь! Ко мне больной с вашего отделения приходил, Лапин!

– И что он вам сообщил? Наверняка опять какую‑то гадость?

– Что значит «опять»?

– А он не хочет выписываться, вот и придумывает, чтоб остаться.

– Ты это брось! – стукнул кулаком Тихий. – Не валяй дурака! Прекрасно знаешь, что у тебя в отделении по ночам собак оперируют!

– Поклеп и наговор! Вы видели?

– А мне не надо самому видеть, мне достаточно услышать!

– И вы поверили вот этому вот типу?

– А у нас больной всегда прав! – рявкнул Тихий и в третий раз стукнул кулаком по столу.

– А не надо на меня орать! – взорвался я. – На жену свою орите!

– Да ты вообще нюх потерял, Правдин! – возмутился Тихий. – Я ж тебя в два счета и из больницы, и из квартиры, которую мы тебе дали, выкину, без штанов отсюда пойдешь!

– Из квартиры выгнать не получится, я ее уже приватизировал, а из больницы я сам уйду, прямо сейчас и напишу заявление.

– Это как ты квартиру приватизировал? – удивился главврач. – А кто тебе разрешил?

– А вы запамятовали, что у нас договор был, между прочим, вами же и подписанный, что я три года отрабатываю, и квартира переходит в мою собственность? Я ее и приватизировал. Скоро десять лет стукнет, как я тут работаю, а отношение только хуже стало, по крайней мере с вашей стороны.

– Так, хватит, иди работай!

– Заявление писать?

– Можешь не писать, но выговор и предупреждение о служебном несоответствии тебе гарантированы!

– А как это? Два наказания за один проступок? Разве такое может быть?

– Иди, у нас все может быть!

В последние годы Тихий стал вести себя не как главный врач, а как барин‑самодур. Он на самом деле влепил мне два наказания за ту злосчастную собаку. Это переполнило чашу моего терпения.

– Николай Федорович, а почему вы два наказания мне приказом оформили? – спросил я у Тихого после выхода документа в свет.

– А что, тебе три надо? – ухмыльнулся главный врач. – Я могу!

– Но это незаконно.

– А законно собак в хирургии оперировать?

– Нет, но то, что вы творите, противоречит юридическим нормам! Я в приказе расписываться не буду.

– Не расписывайся, ишь какой герой выискался, ты еще пойди на меня в суд за это подай!

– В суд я подам, не переживайте, выиграю, а потом уволюсь. Мне эти ваши выговоры‑предупреждения до одного места, тут дело принципа.

– Какой принципиальный, смотри!

– Да, а надоело уже! Когда я один впахивал и на приеме, и в отделении, и на дому дежурил, каждый час по разной ерунде вызывали, тогда я был хороший. А как в суд подали, причем все знают, что моей вины там нет, плохой стал, и еще рублем наказали! Можно подумать, я тут миллионы получаю! Сейчас бичара какой‑то, который на белых простынях только здесь и спал, пожаловался – мне два наказания! А что‑то я не припомню, чтобы вы мне хоть раз две премии выписали.

– А ты сейчас и одну, к Дню медработника не получишь, раз у тебя выговор, – подхватил главврач.

– А я и не сомневался! Вы, Николай Федорович, не цените кадры, скоро от вас вся больница разбежится!

– Кто это у нас ценный кадр? Ой, уморил! Иди работай!

– Отнесу заявление в суд – и пойду работать.

– Давай, больше трех часов отсутствовать будешь – я тебя по статье уволю.

Судебный процесс я выиграл за двадцать минут. Судья задала всего два вопроса: на основании чего мне за один проступок вынесли два наказания, и почему я не написал объяснительную, как того требует закон.

В итоге приказ посчитали незаконным и наказания аннулировали. Тихий очень злился, но сделать ничего не мог. На следующий день я написал заявление на увольнение и отнес подписывать к главврачу. Оказалось, он ушел в отпуск и вместо него остался начмед Лившиц. Семен Семенович долго меня уговаривал остаться, но я не соглашался.

– Дмитрий Андреевич, ну хотя бы месяц. Сегодня первое августа, давайте вы до тридцать первого доработаете?

– А что это даст? Я своих решений не меняю!

– Ну, мы пока вам замену подыщем.

– Юра Ветров прекрасно подготовлен, я думаю, он меня заменит.

– Ну, вот и чудненько, займитесь Ветровым. За месяц подготовьте его как заведующего отделения. Договорились?

– Хорошо, месяц отрабатываю, готовлю Ветрова, и все, – согласился я, немного подумав. – Только, Семен Семенович, никаких подвохов, чтобы тридцать первое августа две тысячи пятого года было моим последним рабочим днем в больнице!

– Разумеется, – улыбнулся Лившиц, пожимая мне руку.

– Да, и надеюсь, расчет в тот же день получу? Без проволочек?

– Ну, я постараюсь, пока Тихий в отпуске, и я за него, сделаю все наилучшим образом, но и вы не подведите!

Расстались мы с начмедом не то чтобы друзьями, но и не врагами, а это обнадеживало.

Глава 25