О неприятном

От любви до ненависти – один шаг. Не все в работе хирурга протекает так гладко, как хотелось бы. Иногда бывают и конфликты с родственниками пациентов. Если близкие пациентов оказываются адекватными людьми, то обычно нам удается установить с ними контакт и минимизировать, а то и вовсе перекрыть поток исходящего от них негатива.

В идеале должен действовать принцип «не доверяешь этому врачу – лечись у другого», но теория зачастую расходится с практикой. Бывает, что пациенту больше не к кому обратиться. Бывает, что неприязнь возникает уже в процессе лечения. Все можно объяснить; но от того, что мы знаем причины разногласий, не легче ни нам, ни пациенту с его родственниками.

А врач не может отказаться от неприятного ему больного. У нас всегда прав покупатель, пешеход, пассажир и пациент. Вот он тебя материть будет, в лицо плевать, а прав он! А ты зубы сомкни, засунь свою гордость в задницу и помогай больному!

Меня вызвали в субботу рано утром, с кровати подняли, еще шести не было. У какого‑то мужика, настолько вонючего, что при осмотре меня чуть не стошнило, палец гнил около месяца. Причем мужик оказался не местным: ехал мимо нас в город, решил проконсультироваться и зашел на «скорую», а мы же не можем больному в помощи отказать, он у нас всегда прав!

– Оперировать надо. Палец сгнил – пандактилит, – заключил я.

– Ну, так оперируй, только под наркозом! – скомандовал вонючка. – Только учти, под местной не дам!

– Так, а тебя никто и не собираться здесь оперировать, сейчас повязку наложу, и езжай дальше.

– Как так! – кричит мужик, распространяя волны такой удушающей вони, что у меня аж слезы выступили. – Ты обязан мне помочь!

– Так я и не отказываюсь. Перебинтую тебя, и поедешь в свою больницу по месту жительства. Месяц терпел, еще денек потерпишь, – объясняю.

– Ну, погоди, я сейчас! Не хочешь по‑хорошему, поговорим по‑другому! – предупредил страдалец и куда‑то выскочил.

Вернулся он минут через пять, да не один, а в компании сурового дядьки с шеей и носом борца и пергидролевой блондинки неопределенного возраста.

– В чем дело? – с ходу начала блондинка. – Почему вы не хотите оказать помощь моему брату?

– Почему же не хочу? Хочу и помогу, – как можно мягче произнес я.

– Ты, лошара, а что ты нас в заблуждение вводишь? – обратилась она к брату. – Он тебя прооперирует.

– Нет, Вика, он сказал, что только повязку наложит, а операцию делать не будет! – завопил «лошара».

– Да? А почему? – повернула ко мне разрисованное лицо Вика.

– А потому, что жизни вашего брата ничто не угрожает. Первую помощь я окажу, а дальше лечитесь по месту жительства.

– Я не понял, лепила, ты че тут из себя строишь? Король местный? – неожиданно открыл рот человек с бычьей шеей, и я поморщился: у него изо рта тоже пованивало.

– А можно без амикошонства? – спокойно спросил я.

– Чего ты сказал? Я не понял!

– Без панибратства, – пояснил я.

– Сколько вы хотите за операцию? – спросила женщина.

– Я не буду оперировать вашего брата ни за деньги, ни за спасибо.

– А так? – спросил Сломанный Нос и, отодвинув полу пиджака, продемонстрировал пистолет «ТТ», тяжелым грузом висевший в наплечной кобуре под правой подмышкой.

– А так я милицию вызову.

– Ты че, не понял, штоле? – злобно просипел Обладатель Пистолета.

– Это ты, по‑моему, ничего не понял! – взорвался я. – Ты что, боевиков обсмотрелся? Решил, что покажешь мне пистолет, и я тут же описаюсь от страха и побегу оперировать вашего вонючку? А помнишь, в боевиках еще говорят: «Это мой город!» Ты до переезда не успеешь доехать, как тебя схватят, уткнут мордой в асфальт, а твой «ТТ» тебе в одно место засунут! Ну что, попробуем, ковбой?

– Ты сегодня здесь последний день работаешь, усек, лепила? – прошипел «ковбой».

– Отлично, ты пятьсот первый.

– То есть?

– Пятьсот первый, кто мне это обещает за те шесть лет, что я тут работаю. Пятисотый, юбилейный, вчера был. Ты опоздал.

– Ладно, прекратите этот цирк! – вмешалась блондинка. – Вы намерены оперировать моего брата?

– Мадам, если б он хотя бы помылся, прежде чем врача посетить, я бы еще и подумал, а так, извините, только повязка, но с хорошим лекарством.

– Так все, собрались и в машину, оба! – рявкнула на своих спутников женщина. – Мы уезжаем, а у вас, надеюсь, хватит ума промолчать, что он вам пистолетом угрожал?

Я только усмехнулся.

Невозможно разработать алгоритм поведения для всех неприятных ситуаций. Приходится соображать по ходу дела.

Операция по поводу острого аппендицита у двенадцатилетней Алены прошла без особенностей. Но когда девочку перенесли в палату, я остолбенел: все небольшое помещение было заполнено людьми.

– А вы все кто? – только и спросил я.

– Мы все родственники Алены Воробьевой, которую вы только прооперировали, – пояснила молодая женщина в домашнем халате. – Как прошла операция? Я мама девочки.

– Да, все хорошо, скоро отойдет от наркоза и проснется. Но отчего вас так много? И почему вы в халате?

– Потому что я остаюсь с девочкой, а это бабушка с дедушкой, тети, дяди, еще папа подойдет.

– Послушайте, а кто вас сюда всех пустил? Это же хирургия!

– Я бабушка Алены, – представилась дама в возрасте. – Мы все пришли навестить ребенка после операции, а я и мама хотим остаться!

– Зачем?

– Как – зачем? Чтобы ухаживать!

– Она не нуждается в таком тщательном уходе. Завтра уже мы начнем ее поднимать и поить, послезавтра – кормить. Зачем тут всем толкаться? Вы же видите, здесь маленькая четырехместная палата, все места заняты, помещение плохо проветривается. Дышать и так нечем, а вы у больных последний кислород будете отбирать.

Родственники неодобрительно загудели.

– Доктор, а можно вас на минуточку? – попросила мама Алены. – Там муж пришел, он хочет с вами поговорить.

– Дмитрий Андреевич, я вас очень прошу разрешить маме и бабушке остаться с Аленой в палате, – попросил высокий седой человек в форме полковника авиации.

– Товарищ полковник, я, кажется, уже вам объяснил, что не надо создавать толпу, это плохо отражается на послеоперационном периоде.

– Но она же еще маленькая, ребенок, в конце концов! – возразил папа‑офицер.

Мимо нас прошел маленький мальчик.

– Вот смотрите! – указал я на малыша. – Ему шесть лет, оперирован вчера, тоже по поводу аппендицита. Лежит один, и все нормально. Бок, конечно, поднывает, но парень не стонет, не плачет, сам ходит, и в туалет тоже. Если ему не нужно сопровождение, то зачем это вашей дочери?

– Ну, он, наверное, из асоциальной семьи? – спросила Аленина мама.

– Да, к сожалению. Мама с папой пьют, ребенка привела соседка, еще немного, и начался бы перитонит.

– Какой ужас! Но я знаю, на таких детях все заживает… – она замялась, явно стесняясь сказать «как на собаках», – очень быстро и легко. А наша девочка – другая.

– Ну, слушайте, вы взрослые люди, а я вам как малым детям должен прописные истины объяснять! Ну, не положено с большими детьми родственникам находиться! До семи лет, пожалуйста, и то на одной кровати!

– Просто ваш ребенок никогда не лежал в больнице, раз вы так себя ведете! – заявил полковник.

– А вот это вы зря! Я свою дочь, к вашему сведению, сам оперировал по поводу острого флегмонозного аппендицита, когда ей было всего четыре. Так что мне ваши чувства прекрасно известны, и не надо меня упрекать в черствости.

– Извините, Дмитрий Андреевич, мы не знали, – за всех ответила мама. – Ну разрешите хотя бы мне побыть с дочкой.

Сорок минут я убеждал родителей, что мы заботимся о пациентах. В конечном итоге мама легла рядом с девочкой, вцепилась в кровать и объявила:

– Можете меня на куски резать, но я с места не тронусь!

– Черт с вами, оставайтесь, – решил я. – Поставьте себе раскладушку рядом с кроватью.

Алена поправилась, через семь дней я снял ей швы и выписал домой, а родители написали на меня жалобу на трех листах формата А4. Меня потом долго тягали по разным комиссиям и в конечном итоге влепили выговор.

А если бы я разрешил остаться всем родственникам – неужто похвалили бы? А?

Наше начальство – особенно то, которое выполняет чисто административные функции, а скальпеля сто лет в руках не держало, – считает так: если на врача пожаловались – его надо наказать. Даже если он и не виновен. Так, на всякий случай. Выговор через полгода автоматически снимается, если к этому времени не получен новый, и в трудовую книжку не заносится. Можно сказать, это простая формальность, но все равно неприятно.

Получается, что любой недовольный мной обыватель может «накатать телегу», и меня обязаны будут наказать в административном порядке. Кроме административной ответственности есть еще уголовная, но под нее – тьфу‑тьфу‑тьфу! – я еще не попадал. А вот рублем меня как‑то раз наказали!

Незадолго до Нового года обратился ко мне местный наркоман Федя Быков. У Феди вскочил на спине приличных размеров гнойник‑карбункул. Необходимо было дать наркоз, чтобы отчистить гной, иссечь некротические ткани, выполнить качественную ревизию. Средства для масочного наркоза закончились, мы решили дать внутривенный, а вен не нашли! Все вены у наркомана Быкова были «сожжены» самодельными наркотиками.

Решили катетеризировать подключичную вену, а Федя и говорит:

– Начальник, у меня есть одна вена припрятанная, если обещаете клевый приход от наркоза, я вам ее покажу.

– Нормально все будет, показывай, – попросил Иван.

– Нате! – расщедрился наркоман и размотал повязку на правой голени. – Только давайте, я сам уколю, а то вы мне последнюю вену запорете.

Мы немного посовещались и дали ему шприц с препаратом для наркоза – такой тоненькой была последняя «живая» вена. Федя привычно накинул и затянул жгут на ноге, похлопал пальцем по вене – раз! И игла «ушла» в просвет сосуда.

– Давай сюда! – произнесла анестезист, расслабляя жгут и забирая из рук Быкова шприц.

– Осторожно, не пропори вену! – предупредил «торчок».

Дозу пришлось ввести огромную: сказывалось привыкание; то от чего обыкновенный человек давно бы заснул, Федю только повеселило, пришлось добавлять.

Гнойник поразил подлежащие ткани, но неглубоко, сложных затеков не выявил, поэтому особых трудностей при операции не возникло.

Заживала рана нормально. Федя систематически «нырял» на улицу, где его постоянно ждали какие‑то подозрительные личности. Похоже, друзья‑наркоманы «угощали» его дозой.

В канун Нового года рана Быкова полностью зажила, и 31 декабря он покинул наше отделение.

Тогда у нас уже официально утвердили новогодние каникулы. Вся страна шалела от безделья первые дни нового года. Под конец этих каникул Федю доставили в терапевтическое отделение с подозрением на двухстороннюю пневмонию.

Нашли его родственники. Быков в одной рубашке валялся на снегу рядом с домом. Его занесли в тепло, он оттаял и стал кашлять, температура повысилась до 40 градусов. Через два дня вызвали «скорую», фельдшер, выслушав легкие, заподозрила пневмонию и предложила госпитализацию. Быков категорически отказался. За следующие двое суток ему еще три раза вызывали «скорую», и лишь на пятый раз Федя согласился на госпитализацию.

Не проведя в терапии и суток, он скончался. На вскрытии патологоанатомы обнаружили двухстороннюю гнойную сливную пневмонию, от чего, собственно говоря, Федя и преставился. Но причиной пневмонии врач, делавший вскрытие, указал… карбункул! По его мнению, именно гнойник спровоцировал сепсис (заражение крови), который привел к гнойной пневмонии, доконавшей несчастного.

Логика в его рассуждениях была. Теоретически любой гнойник может стать причиной заражения крови. Самый известный пример – смерть отца Маяковского. Он умер в 1906 году от сепсиса, уколов палец иголкой. Поэт, кстати, всю жизнь боялся острых предметов.

Все бы ничего в стройной цепочке логического умозаключения судмедэксперта, если б не одно «но». Когда я выписал покойного, гнойник полностью зажил. Я так и не понял, почему заключение было таким нелепым, однако на его основании родственники подали в суд.

Они не требовали уголовного преследования, они жаждали денег за моральный, как они посчитали, ущерб. Их чувства были глубоко оскорблены тем, что им пять раз предлагали госпитализацию, а они согласились, только когда Федя перестал ходить. По их мнению, фельдшеры были недостаточно убедительны.

Ездил я потом к тому эксперту, разговаривал с ним. Да, он оказался запойным алкоголиком. Видимо, его держали на должности только потому, что больше некому было работать.

За день до секции тела Быкова, сей, с позволения сказать, доктор вскрывал труп замерзшего человека, описал его как мужчину, отдал заключение следователю и забыл. Труп оставили в холодильнике как невостребованный. А в это самое время искали пропавшую женщину. Искали и не могли найти. Хорошо, следователь дотошный попался, он знал про «болезнь» эксперта, сопоставил описание неизвестного мужчины и пропавшей женщины. Рост, телосложение, возраст – все совпадало! Он не поленился еще раз наведаться в морг и осмотреть тело, которое числилось как мужское. И сразу понял, что та, кого они уже две недели ищут, лежит перед ним.

И что думаете, эксперта наказали?

Ничего подобного!

Он объяснил, что сам трупы не разрезает, что это делает санитар и зашивает тоже он. Врач осматривает тело и внутренние органы, берет пробы тканей. Мол, у женщины молочные железы были не развиты, а лицо похоже на мужское. Не мне судить о компетентности этого горе‑эксперта, но тот факт, что он спьяну не смог отличить женское тело от мужского, уже достаточно красноречив.

Так вот, приехал я к этому товарищу, а он с утра уже был нетрезв и нес абсолютную ахинею. Спрашиваю его:

– А про следы инъекций почему не написали? Неужели они не могли стать входными воротами для инфекции?

– А не было, – говорит, – там никаких следов инъекций.

– Да как же не было, если мы ему наркоз давали, в вену попасть не могли полчаса, в ногу пришлось колоть!

– А не было «дорожек» от частых уколов, и все тут!

Шрам от карбункула патанатом увидел, а многочисленные «дорожки» проглядел! Как так?

Сколько мы ни бились – доказать ничего не смогли. Весь поселок гудел, взывая к совести семью Быковых; всем было известно, что Федька – наркоман. И то, что он не брезговал одним шприцем с приятелями колоться, тоже все знали. Даже когда его подобрали на снегу, рядом шприц валялся. Но очень уж Быковым хотелось денег.

В суде тоже ничего доказать не удалось. Мамаша Федькина так убивалась, так причитала и так картинно заламывала руки, заливая слезами испитую физиономию:

– Ох, Феденька! Кормилец! Да на кого же ты меня покинул? Ох, эти врачи! Да, загубили они тебя!

И судья встала на ее сторону. А о том, что «кормилец» из дому последнее вытащил и ни дня нигде не работал, все скромно промолчали.

Суд шел долго, года два. Мы себя защищали, как могли; я думал, что этот процесс никогда не кончится.

Ко мне даже подходили какие‑то темные личности и предлагали от лица «убитой горем» матери заплатить ей сумму, равную двум моим годовым зарплатам, и она тогда, мол, отзовет иск. Гопников этих я послал куда подальше, а их требование озвучил в суде; меня чуть за клевету не привлекли. Так искренне удивлялась мадам Быкова, так честно твердила о «наговоре» и «поклепе», что я сам ей почти поверил. Если бы те самые парни не стояли у нее за спиной…

В начале процесса нас, обвиняемых, было шестеро: четыре фельдшера «скорой», что выезжала к Быкову, врач‑терапевт, принимавшая больного в отделение, и я. Быкова просила полтора миллиона рублей. Ей присудили триста тысяч. Не помог и адвокат, которого мы наняли. Все обвинение строилось на злополучном заключении, где черным по белому было сказано: карбункул – пневмония – смерть.

Со мной понятно, с фельдшерами тоже – не смогли уговорить лечь в больницу, а терапевта осудили за то, что она не сделала рентген легких при поступлении пациента.

Как будто это на что‑то повлияло бы! В 23.30 Быкова привезли в терапию, врач сразу назначила лечение, заказала снимок на утро. В 7.42 Федя умер.

К окончанию процесса терапевт и одна фельдшер уволились и уехали из нашей глуши. Осталось нас четверо. Иск вменили больнице. Тихий вызвал нас и распорядился оплатить «моральный ущерб» из своих карманов. По‑хорошему, главный врач мог бы и из больничного фонда заплатить, но не пожелал.

Так что мы начали ежемесячно отчислять по 10 % зарплаты в фонд семьи Быковых. А через неделю после получения первых денег Быковы сгорели всей семьей в собственном доме. Соседи рассказывали, что Быковы обрадовались и давай гулять, видимо, кто‑то не потушил окурка, дом загорелся, и пьяницы зажарились заживо.

Истцы сгорели, а денежки с меня так и высчитывали, пока я не уехал из тех мест.

Этот случай и стал первым знаком, подтолкнувшим меня к отъезду. Было обидно из‑за несправедливого обвинения, а еще из‑за того, что главный врач от нас отвернулся.

Неприятностей в нашей работе хватает. Случается и с откровенной уголовщиной столкнуться.

Семена Абрамовича Вайнштейна доставили с места происшествия в крайне тяжелом состоянии. Около десяти минут назад Вайнштейн попал под колеса автомобиля, когда перебегал дорогу в неположенном месте. Удар джипа пришелся на левую половину туловища, и у него лопнула селезенка.

На операции – полный живот крови и продолжающееся кровотечение. Селезенка практически оторвана от своей ножки. С неимоверным трудом я отыскал ножку органа в хлюпающей крови и наложил зажим. «Уф! Кровотечение остановлено! Осталось собрать кровь, перелить, что удастся обратно в организм, и ушить ножку селезенки». Кроме того, я решил выполнить и аутолиентрансплантацию – взять кусочек селезенки и вшить в сальник.

Селезенка – важный орган, она не только в кроветворении участвует, но и отвечает за иммунитет. Ее удаление бьет по защитным силам организма. В то время в специальных хирургических журналах появилось множество публикаций, призывающих при удалении селезенки вырезать небольшой фрагмент вне зоны повреждения, отмывать в растворе антибиотика и вшивать в брюшную полость.

Научно доказано, что вживленный таким образом кусок селезенки через полгода начинает функционировать как удаленный орган. В него прорастают кровеносные сосуды, и образуется собственная капсула. Под микроскопом он отличается от настоящей селезенки разве что размерами.

Я применил эти рекомендации на практике. К концу операции все показатели у пострадавшего пришли в норму, и последние швы я накладывал в прекрасном расположении духа. Моего настроения не омрачало даже то, что, торопясь в операционную, я забыл надеть фартук, и вся моя одежда от груди и ниже пропиталась кровью. С кожи кровь отмоется, трусы можно выкинуть, это мелочи. Главное – еще одна спасенная жизнь в нашу копилку славных дел!

На выходе из операционной меня перехватила довольно неприятная особа с огромной бородавкой на носу.

– Здравствуйте, я Циля Моисеевна, жена Семена Абрамовича, которого сейчас только что оперировали! – представилась она. – А вы, я так понимаю, доктор, который ему операцию делал?

– Да, это я. С вашим мужем все в порядке. Простите, я сейчас сменю одежду, умоюсь и все вам расскажу.

– Хорошо, хорошо, я подожду вас в палате, – лилейным голосом сообщила Циля Моисеевна.

Минут через пятнадцать, когда я зашел в палату к Вайнштейну, лицо его жены выражало высшую степень недовольства. Не придав особого значения подобный метаморфозе, я произнес:

– Операция прошла успешно, была приличная кровопотеря, но мы вовремя остановили кровотечение и восполнили кровопотерю. Правда, пришлось удалить селезенку, так как она была размозжена и не поддавалась ушиванию, но кусочек вшили в брюшную полость, так что со временем там будет функционировать новая! – от души улыбаясь, поведал я, но, не заметив особого воодушевления на лице собеседницы, спросил: – Циля Моисеевна, а вы вообще слушаете меня?

– Я‑то слушаю! – злобно сказала мадам Вайнштейн. – Только я еще и кроме как слушать, еще и видеть могу!

– И что же вы видите? Что‑то не так? Я же вам объяснил, что селезенку спасти не удалось, но кусочек я вшил, будет новая развиваться!

– Я не об этом, не о селезенке! Убрали и бог с ней!

– А в чем тогда дело? Чем вы не довольны?

– Чем? – переспросила владелица бородавки. – А где золото? – ее искривленный артритом палец показал на лежащего на кровати мужа. – Где золотая цепочка, где золотая печатка, где золотое обручальное кольцо? Где все это, я вас спрашиваю? Утром, когда мой муж уходил из дома, все эти вещи были на нем, а теперь, после вашей операции, они пропали, и никто не знает, где они есть! – Лицо мадам Вайнштейн от негодования налилось краской и стало напоминать сморщенную свеклу, покрытую крупными пупырями. – Вы, как заведующий, можете мне ответить, где золото?

– Послушайте, я боролся за жизнь вашего мужа, а не приглядывал за его вещами. Мне не до того было!

– Не до того было ему! А вот чтоб было до того, я сейчас же вызываю милицию! Пусть они решают!

– Подождите, зачем милицию? Давайте сами разберемся.

– Я уже разобралась! Никто ничего не видел, никто ничего не знает! Пока вы там мылись, я уже собственное расследование провела!

– Я, между прочим, мылся потому, что, спасая вашего мужа, весь в его крови выпачкался!

– Да мне наплевать, в чем вы там выпачкались! Верните золото, а то я вас так замараю, ни одна химчистка не отчистит!

– Послушайте, я не видел никакого золота!

– Значит так, юноша, или вы возвращаете мне украденные вещи, или я вызываю милицию!

– А, вызывайте! Черт с вами! – махнул я рукой.

Мне этот спектакль напомнил один известный анекдот, когда вечером к мужику, спасшему накануне тонувшего в реке еврейского мальчика, пришли домой его родственники и спросили: «Вы спасли нашего мальчика?» – «Я, но не стоит благодарностей!» – «Какие благодарности? Где его шапочка?»

Приехал майор милиции, приказал никому не отлучаться и предложил добровольно сдать украденное, мол, тогда ничего не будет.

– Майор, вы в самом деле думаете, что кто‑то из нас взял это паршивое золото? – спросил я.

– Это, как вы сказали, паршивое золото стоит больше, чем вся ваша зарплата за двадцать лет работы хирургом. Это очень старинная работа, фамильная драгоценность, можно сказать, передается из поколения в поколение, – ледяным тоном пояснила Циля Моисеевна.

– Ничего я пока не думаю, – ответил майор. – Я делаю свою работу, а следствие покажет.

– Да это же глупость – красть в отделении, – возмутился я. – У нас сроду краж не было!

– Да у вас тут проходной двор! – скривилась жена Вайнштейна. – Вас вынесут, никто не обратит внимание!

Циля Моисеевна, победно задрав бородавку вверх, прохаживалась по коридору. Было видно, что судьба золота ее волнует куда больше, чем жизнь мужа.

В моей душе все кипело, мне хотелось придушить эту дамочку. Я только что выполнил сложную операцию, спас жизнь! А мне вместо благодарности вменяют кражу, и еще собираются обыскивать!

– А вы еще в душе посмотрите! – внезапно заговорила с майором потерпевшая. – Я видела, – она кивнула в мою сторону, – как вон тот в душ сразу после операции рванул, может, он там чего спрятал!

– Побойтесь Бога! – вскричал я. – Что я там прятал? Я кровь вашего мужа с себя смывал!

– А вы все‑таки посмотрите, товарищ майор, посмотрите! – продолжала Циля Моисеевна. – Видите, как орет? Значит, точно там спрятал!

– Где у вас душ? – спросил следователь.

– Вы что, серьезно думаете, что я украл золото, снял его на операционном столе, а после заныкал в душевой?

– Я ничего не думаю, я проверяю версии.

До душа опергруппа так и не добралась и нас не успела обыскать, так как весь этот балаган прервал плотный мужик, похожий на актера кино Армена Джигарханяна.

– Эй, не подскажите, к вам мужчину сегодня сбитого машиной доставили, можно про него узнать? – спросил посетитель.

– А вы кто будете? – спросил Иван, оказавшись ближе всего к незнакомцу.

– Да, понимаете, я тот водитель, что привез его сегодня утром, – ответил «Джигарханян».

– И что вы хотите?

– Хочу золото отдать, тут у меня печатка, цепочка и обручальное кольцо.

– А как оно к вам попало? – заинтересовался майор.

– Так это, еще на месте происшествия, этот, которого сбили, сам попросил.

– Что попросил? – не понял майор.

– Ну, попросил снять с него золото и взять себе, он еще в сознании был. Говорит, возьми золото, потом отдашь, а то мне плохо, сознание потеряю, и украдут под шумок.

– А почему сразу не отдал?

– Да я хотел, но меня ваши коллеги сразу задержали и на допрос увезли, только сейчас отпустили. Ну я сразу к нему! Вот золото! – Мужик вытащил изделия из кармана и передал майору. – Да вы у него сами спросите, он подтвердит!

– Это ваше? – грозно спросил майор у Цили Моисеевны.

– Наше! – расцвела мегера.

– Проверьте, все на месте?

– Да, все! Все на месте! Какая радость! Но вы его не отпускайте, надо дождаться, пока Семен Абрамович в себя придет, только если подтвердит, что сам этому типу золото отдал, тогда и отпускайте!

– Кто это «тип»? – стал возмущаться «Джигарханян». – Я им золото привез, а они подозрения какие‑то нехорошие имеют!

– Да, Циля Моисеевна, вы еще раз проверьте, может, там еще и крест грамм на пятьсот был? – предложил я.

– Вы не ерничайте! Каждый человек ошибиться может! А креста там быть не могло, по определению, мы другой веры.

– Там послеоперационный больной проснулся, хочет пить, – сообщила постовая медсестра.

Очнувшийся от наркоза Семен Абрамович подтвердил, что действительно он сам попросил водителя, похожего на Джигарханяна, сохранить его богатство. Милиция принесла свои извинения и покинула отделение, мадам Вайнштейн отправилась домой прятать золото. Даже не взглянула в мою сторону.

Утром я передал вчерашнего пациента доктору Ветрову:

– Юра, после того, что вчера произошло, я его больше лечить не могу. Не дай бог какие осложнения возникнут, с живого кожу снимут! Так что давай, доведи до ума, я всегда рядом буду.

– Да без проблем, Дмитрий Андреевич, а если осложнения возникнут, то они с меня кожу снимать будут?

– Лечи так, чтоб не возникли!

Семен Моисеевич поправился удивительно быстро. После аутолиентрансплантации у большинства больных повышается температура до 38 градусов и держится так дней десять, но он «проскочил».

Когда Вайнштейн выписывался, то подошел и спросил у меня:

– Дмитрий Андреевич, я так благодарен за спасение моей жизни, что хочу вас и весь коллектив как‑то отблагодарить!

– Семен Абрамович, мне от вас ничего не надо, коллективу, думаю, тоже.

– Ну что вы, так же нельзя! Я не уйду, пока вы не скажете, чего хотите. Может, коньяку?

– Ну, от пары бутылок хорошего вина мы, пожалуй, не откажемся, – произнес я, понимая, что просто так от него не отделаться.

– Ну что, какое вино заказал? – спросил слушавший краем уха наш разговор лор Артур.

– Сказал, на его усмотрение, может «Хванчкару» принесет, не знаю.

– А может, и «Кинзмараули»? – мечтательно предположил Артур.

– Вот доктор, вам! Еще раз спасибо! – радостно всучил мне два тяжелых газетных свертка Вайнштейн. – Выпейте за мое здоровье!

– Ну что там? Не томи! – возбужденный лор потянулся к сверткам.

Я развернул газеты, и по столу покатились две бутылки порошкового «Агдама» по 17 рублей за пол‑литра. Употребить их так никто и не смог.

Глава 24