Документ 8.3. Продолжение

«Еще большая моя вина состоит в том, что я, как справедливо нам было сказано, боялся запачкать руки при допросах опасных государственных преступников. Первый период после происшедших событий в прошлом году в МГБ СССР я считал, что такой метод в следствии исключен, и постоянно требовал от следователей творческой, инициативной работы, сбора документов, уличающих в преступлениях врагов, активной наступательной тактики при допросах, как обо всем этом сказано в наставлении следователю.

Я не говорил следователям, как они должны поступать в том случае, если опасный государственный преступник не сдается».

Дальнейший текст я привожу с купюрами, которые потом заполню.

«При расследовании дела Абакумова, а особенно дела террористов-врачей я понял, что крайние меры в таких случаях необходимы и что мой взгляд... неправильный.

После этого я вынашивал мысль о том, что мне необходимо написать в ЦК свои предложения... В данном случае из-за боязни того, что мой поступок кому-то не понравится, я не осуществил своих намерений, но, как и всегда бывает, нас не стали ждать и справедливо поправили».

И что же получается, исходя из этого документа? А получается, что Рюмин вообще был против пыток! Между тем письмо явно фальшивое - и потому, что это образчик высоколитературного рюминского стиля, и, самое главное, по причине того текста, который содержится на месте купюр. Тем не менее сами фальсификаторы, ни в коей мере не расположенные обелять Рюмина, пишут, что он только собирался применять эти методы. В самом худшем варианте, если мы поверим письму Егорова, получается, что все рюминские зверства ограничиваются одним-единственным допросом, во время которого он ухитрялся присутствовать одновременно в трех местах.

И наконец, самое странное. Почему было заменено фальшивкой подлинное постановление о снятии Рюмина? Что бы там ни содержалось, снять его могли лишь по одной причине: не справился со своими обязанностями. Что в этом случае скрывать?

Ответ до смешного прост: отсутствие самого постановления.

Гипотеза.Игнатьев, которому уже конкретно пятки припекало, 12 ноября вызвал Рюмина и «на повышенных тонах» в ультимативном порядке потребовал пытать арестованных врачей - только со ссылкой не на Сталина или Маленкова, а на руководителей заговора. Или на обстоятельства типа: «Ты что, не понимаешь, если эти м... не расколются, к весне мы сами будем на Лубянке!» Поговорили хорошо, так, что Рюмин, озверев от беседы, отправился к Миронову и дал соответствующее распоряжение.

Однако в дело вмешалось неожиданное обстоятельство. Рюмин — человек кабинетный, начинал работу в НКВД уже при Берии, никогда не видел пыток и не знал, как это выглядит в реальности. Хвост ему Игнатьев накрутил крепко, и он сам принял участие в «острых» допросах. Продержался до середины дня 13 ноября, а потом пошел к Игнатьеву и заявил, что больше работать в МГБне будет.

Игнатьев согласился — хотя бы потому, что давить на человека, находящегося в таком состоянии, опасно. Кто его знает - вдруг он психанет и отправится прямо к прокурору? Министр без слова подписал заявление. Как он там со Сталиным объяснялся, неведомо — но как-то объяснился. Условие было одно - молчать. (Конец гипотезы.)

Учитывая, что после ухода Рюмина как раз и начался беспредел, можно предположить, что он не только не провоцировал беззаконие, но в какой-то мере сдерживал его.

Еще более любопытна дальнейшая судьба этого человека. Какое-то время Рюмин ходил без работы, а потом вдруг оказался... в роли контролера в Министерстве государственного контроля! Ничего себе, поворот судьбы! Как он туда-то попал?

Гипотеза.Рюмин оказался в отчаянном положении — без работы, без денег. Кроме того, он, по-видимому, сообразил, зачем так срочно понадобилось раскручивать «дело врачей», а после появления передовой от 13 января мог догадаться и о встречной игре Сталина. Не надо забывать, что он был опытным контрразведчиком. С одной стороны, Рюмин понял, в какую мерзость вляпался, с другой - близился срок окончания следствия, прокурорская проверка и все оргвыводы, которые за этим последуют. А то, что собак станут вешать на начальника следчасти, можно было и не сомневаться.

Окончательно изнемогая под грузом всех этих обстоятельств, Рюмин решился на предательство. Куда идти? Путей было два. Официальный - в прокуратуру, которая обязана надзирать за следствием, и рациональный - в Министерство государственного контроля, глава которого имел прямой выход на Сталина. Он выбрал второе. Почему? Ведь Сафонов тоже пришел бы к вождю. Возможно, разгадка в

личности министра госконтроля — Всеволод Меркулов, бывший министр ГБ, был для чекистов своим и скорее мог войти в положение запутавшегося работника органов, чем прокурор. Да и по-человечески он был чрезвычайно симпатичен - спокойный, вежливый, доброжелательный к людям. Рюмин мог надеяться, что Меркулов не только доведет до Сталина информацию, но еще и как-то поможет в жизни. И Меркулов, действительно, помог.

Если эта гипотеза неверна, трудно объяснить, почему, всемерно спасая Игнатьева, хрущевцы хладнокровно и жестоко утопили Рюмина, да еще и взвалили на него ответственность за пытки - то есть, поступили, как с врагом. Своих подставлять нельзя — это закон функционирования любой команды.

Кстати, вспомним напоследок слова Серго Берия (цит. 4.7.).

«В тот день, по предложению отца, было назначено расширенное заседание Президиума ЦК, на котором планировалось обсудить деятельность министра государственной безопасности СССР С. Игнатьева и его заместителя М. Рюмина с целью установления их личной вины в фабрикации ряда дел...»

Но, простите, Рюмин уже три месяца сидел на Лубянке с предъявленными обвинениями! Какое может быть «установление личной вины»? Разве что перераспределение, перенос основной вины с Рюмина на Игнатьева - как оно наверняка и было в действительности.