Эйзенхауэр: неприглядная картина 9 страница

Американская военная верхушка была в ярости из-за того, что кризис закончился без вторжения на Кубу. Доходило даже до обвинений Кеннеди в трусости из-за того, что он не прислушался к рекомендациям генералов. Макнамара вспоминал их язвительный тон во время встречи с Кеннеди после того, как Советы согласились вывести свои ракеты: «Президент пригласил членов КНШ, чтобы поблагодарить их за поддержку во время кризиса. Разыгралась безобразная сцена. Кертис Лемей вышел от президента со словами: “Мы проиграли. Надо бы сегодня ворваться туда и ударить по ним как следует!”»142 Кеннеди расценивал исход кризиса иначе. В неофициальных беседах он хвастал, что «оторвал Хрущеву яйца»143. Хрущева поносили за нерешительность. Китайцы обвиняли его в том, что он струсил и уступил требованиям США. Многие советские чиновники соглашались с этим и говорили, что Хрущев «наложил в штаны»144. Многие американские руководители, полагая, что именно готовность США начать войну заставила Советы отступить, решили, что военное превосходство можно использовать везде, включая Вьетнам. Советы же извлекли иной урок: они твердо решили никогда больше не унижаться до капитуляции по причине слабости и развернули широчайшее наращивание ядерных вооружений ради достижения паритета с США. Хрущев, чьи позиции в результате кризиса ослабли, через год после этого лишился власти[99].

Потрясенный тем, как близко мир подошел к ядерному уничтожению, Хрущев написал Кеннеди еще одно длинное письмо 30 октября: «Зло принесло и добро, – рассуждал он. – Оно заключается в том, что пламя термоядерной войны стало для людей гораздо более осязаемым, и теперь они понимают, что угроза продолжит нарастать, если гонка вооружений не прекратится». Он предположил, что «американцы испытывают такой же страх перед термоядерной войной, как и все остальные народы». В свете этого он выдвинул ряд смелых предложений относительно устранения «в наших отношениях всех вопросов, которые могут породить новый кризис». Он предложил подписать пакт о ненападении между странами НАТО и Варшавского договора. Более того, он даже задался вопросом: почему бы не «распустить все военные блоки?». Он хотел побыстрее заключить договор о прекращении ядерных испытаний – в атмосфере, в космосе, под водой и под землей, считая это шагом к полному разоружению. Он предложил формулу решения неизменно чреватого опасностью германского вопроса: признание двух Германий в существующих границах. Он призвал США признать КНР и позволить этой стране занять принадлежащее ей по праву место в ООН[100]. Хрущев призвал Кеннеди выдвинуть и свои собственные контрпредложения, которые позволят им вместе двигаться к мирному решению проблем, угрожающих человечеству145. Однако прохладный ответ Кеннеди и его настойчивые требования инспекций на месте, предшествующих подписанию всеобъемлющего договора о запрещении испытаний, разочаровали Хрущева.

Сдвинуть ситуацию с мертвой точки помог редактор журнала Saturday Review и активист движения за ядерное разоружение Норман Казинс. Хрущев пригласил Казинса, который часто присутствовал на советско-американских встречах, к себе в гости в начале декабря 1962 года. Перед отъездом Кеннеди попросил Казинса, чтобы тот сделал все возможное для того, чтобы убедить Хрущева в искренности намерений президента относительно улучшения отношений и подписания договора о запрещении ядерных испытаний. Во время встречи, которая длилась больше трех часов, Хрущев сказал Казинсу: «Мир является наиболее важной задачей для всего мира. Если между нами не будет мира и посыплются ядерные бомбы, то какая разница, кто мы: коммунисты, католики или капиталисты, китайцы, русские или американцы? Кто сможет различить нас? Кто останется в живых, чтобы сделать это?»146

Хрущев подтвердил свое желание как можно быстрее заключить договор о запрещении испытаний и заявил, что «обе наших страны могут согласиться на такие инспекции, которые убедят вас, что мы не жульничаем, а нас – что вы не шпионите»147. Перспективы выглядели обнадеживающими до тех пор, пока Кеннеди не уступил давлению американских «ястребов» и не потребовал вдвое увеличить число инспекций с американской стороны. Надеясь спасти соглашение, Казинс вновь приехал в СССР, где беседовал с советским лидером в течение шести часов. Хрущев рассказал Казинсу о давлении, которое оказывали на него кремлевские «ястребы». Когда Казинс сообщил Кеннеди о проблемах, с которыми столкнулся Хрущев, президент заметил: «Ирония в том, что мы с мистером Хрущевым занимаем примерно одинаковое положение в правительстве своей страны. Он хотел бы предотвратить ядерную войну, но находится под серьезнейшим давлением толпы сторонников жесткой линии, которые считают любые поползновения в эту сторону слабостью. У меня те же проблемы»148. В апреле заместитель госсекретаря Аверелл Гарриман, бывший посол США в СССР, тоже говорил с Хрущевым и сообщил Кеннеди, что тот «искренен относительно стремления к мирному сосуществованию»149. Гарриман и Хрущев прервали свою встречу, для того чтобы посмотреть проходившие на стадионе имени Ленина соревнования по легкой атлетике между командой американского Союза спортсменов-любителей и советской сборной. Когда команды двух стран, которые только что были на грани ядерной войны, рука об руку вышли на газон, их встретила буря приветственных криков. Гарриман и Хрущев же и вовсе сорвали овацию. Гарриман говорил, что на глазах Хрущева в тот момент выступили слезы150.

После двух своих поездок к Хрущеву Казинс сообщил Кеннеди, что советский лидер искренне стремится к выстраиванию новых отношений с США, и его очень огорчает молчание Кеннеди. Кеннеди спросил Казинса, что ему следует сделать для того, чтобы выйти из патовой ситуации. Казинс предложил ему выступить с президентским посланием, предлагающим «замечательный новый подход в отношении русских, призывающий к окончанию холодной войны и началу американо-советских отношений с чистого листа». Казинс даже направил президенту черновой вариант речи, многие пункты из которого Тед Соренсен включил в историческую речь президента, произнесенную в Американском университете151. Кеннеди, хотя и колебался сильнее, чем его советский коллега, тоже начал демонстрировать готовность к фундаментальным изменениям в отношениях между капиталистическим и коммунистическим миром.

Именно Вьетнам Кеннеди считал тем местом, где можно было бы продемонстрировать свою готовность к уходу от конфронтации. Но он понимал, что это будет непросто. Одним из первых американских деятелей, усомнившихся в необходимости вмешательства США в дела Вьетнама, был посол в Индии Джон Кеннет Гэлбрейт. Прочитав его доклад в начале 1962 года, Кеннеди приказал Гарриману и работнику аппарата СНБ Майклу Форрестолу «найти любой предлог для того, чтобы сократить наше присутствие». Комитет начальников штабов с негодованием отверг предложения Гэлбрейта. Макнамара поручил генералу Полу Харкинсу разработать план завершения подготовки южновьетнамских солдат и вывода американских войск к концу 1965 года. Следует отметить, что Макнамара считал вывод войск необходимым вне зависимости от того, удастся ли добиться победы. В своих воспоминаниях о пребывании на посту министра обороны он говорит: «Я полагал, что мы должны готовить их солдат, пока можем, а затем уйти. В случае же неспособности их солдат справиться с подрывной деятельностью Северного Вьетнама нам не следует посылать свои войска, даже если южновьетнамцы потерпят “поражение”»152.

Кеннеди начал высказывать сомнения несколько позже. В конце 1962 года он попросил сенатора Майка Мэнсфилда посетить Вьетнам для оценки положения. Мэнсфилд дал весьма пессимистическую оценку и предложил, чтобы США вывели свои войска. О’Доннел так описывает реакцию Кеннеди: «Президент был слишком обеспокоен неожиданными возражениями сенатора и не мог сразу дать на них ответ. Позднее, когда мы обсуждали с ним эту беседу, он сказал: “Я рассердился и на Майка из-за столь открытого несогласия с нашей политикой, и на себя, потому что был с ним согласен”»153. В апреле 1963 года Кеннеди сказал журналисту Чарльзу Бартлетту: «У нас нет шанса остаться во Вьетнаме. У нас нет шанса навязать там свою волю. Эти люди нас ненавидят. Они вышибут нас оттуда при любом раскладе. Но я не могу отдать такую страну коммунистам и после этого рассчитывать на переизбрание»154.

Тем временем Макнамара начал давить на КНШ, желая получить план поэтапного вывода войск. Кеннеди утвердил этот план в мае 1963 года. Первая тысяча военнослужащих должна была быть выведена до конца года. В сентябре Кеннеди направил Макнамару и Тейлора с 10-дневной поездкой во Вьетнам. 2 октября они представили президенту свой доклад. В нем содержалось предложение начать вывод до конца 1963 года и завершить его к концу 1965-го. Кеннеди настоял на том, чтобы эти сроки были оглашены в пресс-релизе Министерства обороны, а сам придал им юридическую силу, подписав 11 октября 1963 года директиву СНБ № 263155.

Споры об истинных намерениях Кеннеди по вьетнамскому вопросу приобретают иногда очень острый характер. Неясность усугубляется его собственными противоречивыми заявлениями и неоднозначными решениями. Несомненно, что на него оказывали огромное давление, чтобы добиться проведения неизменного курса. КНШ навязчиво твердил ему, что потеря Южного Вьетнама приведет к господству коммунистов над всей Юго-Восточной Азией и прилегающими регионами. Генералы требовали введения туда американских сухопутных войск. Кеннеди изо всех сил старался убедить американцев в том, что он уверен в необходимости победы. На пресс-конференции в июле 1963 года он сказал: «Вывод наших войск будет означать крах не только Южного Вьетнама, но и всей Юго-Восточной Азии»156. А тот факт, что он считал вывод войск возможным только в случае победы, подкрепляет мнение тех, кто уверен, что Кеннеди не собирался менять курс.

О своей решимости вывести войска из Вьетнама он говорил недвусмысленно только в беседах с ближайшими советниками и наиболее доверенными лицами. А политические соображения заставили его отложить конкретные действия до выборов 1964 года. Во многом те же соображения заставили и его друзей не распространяться о том, что им было известно, пока еще можно было хоть как-то попытаться предотвратить надвигающийся кошмар. Кеннеди объяснил О’Доннелу, какие расчеты вынуждали его, к сожалению, медлить с реализацией своих замыслов: «Если бы я попытался сейчас полностью вывести войска из Вьетнама, у нас нашелся бы новый Джо Маккарти с жупелом коммунистической угрозы. Но в случае избрания на второй срок я смогу действовать»157.

Среди тех, кто впоследствии подтвердил намерения Кеннеди вывести войска, были Роберт Кеннеди, Роберт Макнамара, Артур Шлезингер, Тед Соренсен, Майк Мэнсфилд, Тип О’Нил, а также помощник госсекретаря Роджер Хилсмен. Когда Дэниел Эллсберг брал интервью у Роберта Кеннеди в 1967 году, еще до Тетского наступления[101], повлекшего за собой перелом в общественном мнении относительно войны, Кеннеди объяснил, что его брат пребывал «в абсолютной решимости не направлять боевые части сухопутных войск». Эллсберг спросил, был ли президент готов в таком случае смириться с поражением от коммунистов. Кеннеди ответил: «Мы бы все равно ничего не добились. Мы бы получили правительство, которое либо попросило нас уйти, либо начало бы переговоры с противником. Все получилось бы так же, как в Лаосе». В ответ на вопрос Элсберга, как президент смог проявить такую проницательность, если большинство его советников были за войну, Кеннеди ответил настолько резко, что Элсберг подскочил на стуле: «Да потому что мы были там! Мы были там в 1951-м. Мы видели, что случилось с французами. Видели. Мой брат решил, да, решил, что с нами такого никогда не должно произойти»158. Президент даже сказал сенатору Уэйну Морзе, самому последовательному критику войны в конгрессе, что тот «абсолютно прав», критикуя его политику во Вьетнаме. «Я решил уйти оттуда. Это решено!» – заверил он его159.

Наиболее ярким ответом Кеннеди на мирные инициативы Хрущева было его обращение, произнесенное в Американском университете в июне 1963 года. Он и его ближайшие советники написали эту речь, не привлекая ни КНШ, ни ЦРУ, ни Госдеп. И возможно, это была наиболее свободная от стереотипов президентская речь за все XX столетие:

«Я избрал этот момент и это место для того, чтобы обсудить тему, по поводу которой очень уж часто проявляется невежество и очень уж редко преследуется цель добиться правды, хотя эта тема является наиболее важной на всей Земле – мир во всем мире… Какой мир я имею в виду? Какого мира мы стараемся добиться? Не Pax Americana[102], навязанного миру американским оружием… Я говорю о подлинном мире, который делает жизнь на Земле достойной того, чтобы ее прожить; о том мире, который позволяет людям и государствам развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей; не о мире исключительно для американцев, а о мире для всех мужчин и женщин; не просто о мире в наше время, а о мире на все времена… Я говорю о мире потому, что у войны появилось новое лицо. Тотальная война не имеет никакого смысла в век, когда великие державы могут содержать крупные и относительно неуязвимые ядерные силы и отказываться от капитуляции без применения этих сил. Она не имеет никакого смысла в век, когда одна единица ядерного оружия содержит в себе взрывную мощь, чуть ли не в 10 раз превосходящую ту мощь, которая была применена всеми военно-воздушными силами союзников во Второй мировой войне. Она не имеет никакого смысла в век, когда смертоносные яды, которые образуются во время обмена ядерными ударами, могут быть донесены ветром, водой, через почву и семена в самые дальние уголки планеты и поразить еще неродившиеся поколения… Второе. Давайте пересмотрим наше отношение к Советскому Союзу… печально… осознавать масштабы пропасти, лежащей между нами. Но это предупреждение – предупреждение американскому народу, чтобы он не видел лишь искаженный образ другой стороны, не считал столкновение неизбежным, договоренности – невозможными, а переговоры – всего лишь как обмен угрозами… Сегодня, в случае начала по той или иной причине новой тотальной войны… все, что мы построили, все, ради чего мы работали, будет уничтожено в первые же сутки… Короче говоря, и США со своими союзниками, и СССР со своими союзниками взаимно глубоко заинтересованы в справедливом и подлинном мире и прекращении гонки вооружений. И если мы окажемся сейчас не в состоянии покончить с нашими разногласиями, мы можем по крайней мере добиться, чтобы наши разногласия не угрожали миру. Поскольку в конечном счете самым главным является то, что мы все живем на этой маленькой планете. Мы все дышим одним и тем же воздухом. Мы все заботимся о будущем наших детей. И все мы смертны… Третье. Давайте пересмотрим наше отношение к холодной войне… мы также выполним свою роль в строительстве мира во всем мире, в котором слабым ничто не будет угрожать, а сильные будут справедливыми. Мы не беспомощны перед лицом этой задачи и верим в ее осуществимость. Убежденные и бесстрашные, мы будем продолжать работать не ради осуществления стратегии уничтожения, а ради стратегии мира»160.

Макнамара был уверен в том, что Кеннеди находился на пороге поворотного момента в истории. Позднее министр обороны сказал бравшему у него интервью журналисту: «Речь в Американском университете показала истинные намерения Кеннеди. Если бы он был жив, мир бы был иным. Я уверен в этом»161.

Наиболее ярким ответом Кеннеди на мирные инициативы Хрущева было его обращение, произнесенное в Американском университете в июне 1963 года. Он и его ближайшие советники написали эту речь, не привлекая ни КНШ, ни ЦРУ, ни госдеп.

Нигде в мире речь Кеннеди не получила столь широкого резонанса, как в СССР. Хрущев назвал ее лучшей речью президента США со времен Рузвельта. Вдохновленный услышанным, он публично выступил за подписание договора о запрещении ядерных испытаний в атмосфере162. 25 июля представители США, СССР и Великобритании парафировали этот важный договор[103]. То было первое в истории соглашение по контролю над ядерными вооружениями.

Однако его ратификация сенатом США была под вопросом. В апреле 1963 года Комитет начальников штабов заявил, что «лишь путем частых испытаний в различных средах США смогут достичь и сохранить превосходство по всем видам ядерных вооружений»163. Общественность, похоже, с этим соглашалась. На каждое письмо, полученное сенаторами и конгрессменами от избирателей в поддержку договора, приходилось 15 писем против.

Кеннеди боялся будущего, в котором ядерное оружие может распространиться по всему миру. Он предвидел, что «в 1970-е годы США придется жить в мире, где таким оружием будут обладать 15, 20 или даже 25 государств. Я считаю это, – сказал он репортерам на мартовской пресс-конференции, – наибольшей из возможных угроз»164. Стремясь предотвратить такое развитие событий, он упорно боролся за ратификацию договора, говоря своим советникам, что ради этого «с радостью пожертвует переизбранием»165.

Его усилия были вознаграждены. 24 сентября сенат одобрил Договор о запрещении ядерных испытаний в трех средах 80 голосами за при 19 против. Тед Соренсен считал, что «ни одно из достижений за все время в Белом доме не принесло Кеннеди такого удовлетворения»166. Договор был окончательно ратифицирован[104]7 октября 1963 года – в 75-й день рождения Генри Уоллеса. В знак признания этого выдающегося достижения редакторы Bulletin of the Atomic Scientists перевели стрелки символических «Часов Судного дня» на 12 минут до полуночи.

Кеннеди хотел устранить все давние источники напряженности между двумя нациями. В сентябре 1963 года министр иностранных дел СССР А. А. Громыко прибыл в Нью-Йорк на Генеральную Ассамблею ООН. С ним встретился Дин Раск. Громыко вспоминал:

«Он сообщил следующее:

– Президент является сторонником того, чтобы изыскать возможность для улучшения отношений с Советским Союзом и для разрядки напряженности.

Далее Раск предложил:

– А не поехать ли нам как-нибудь за город, чтобы кое о чем побеседовать в порядке продолжения разговора?

Я сразу понял, что за подобным пожеланием кроется нечто серьезное.

Конечно, я ответил:

– Что ж, согласен.

Мы выехали раздельно за пределы Нью-Йорка.

Там Раск сообщил интересную точку зрения президента.

– Кеннеди, – говорил он, – обдумывает возможность сокращения численности американских войск в Западной Европе.

Беседовали мы об этом, прогуливаясь вдоль обочины дороги.

Сообщение Раска представляло несомненный и большой интерес. Новость, конечно, оказалась неожиданной, даже в какой-то степени сенсационной. Наверное, не просто, а только после раздумий президент пришел к такому выводу.

Разговор о том, что Кеннеди незадолго до его гибели допускал вероятность сокращения американских войск в Европе, свидетельствовал о том, что в Вашингтоне, возможно, и восторжествовал бы в этом вопросе здравый смысл.

Мысль, которую подбросил Раск, конечно, касалась важной проблемы. Она зримо или незримо почти всегда присутствовала на советско-американских встречах после войны. На них затрагивались вопросы о политике группировки НАТО, о положении в Западной Германии, ставшей на путь ремилитаризации.

Советский Союз всегда исходил из того, что американские войска и американские базы на территории западноевропейских государств представляют собой фактор, противоречащий интересам мира. Поэтому мысль Кеннеди, естественно, привлекла внимание советского руководства.

Однако через считаные дни пуля убийцы распорядилась по-своему. Кеннеди не стало»[105]167.

Считая, что они с Хрущевым действительно могут положить конец холодной войне, Кеннеди признался двум своим друзьям, что планирует заключить новый договор по контролю над вооружениями, а затем стать первым американским президентом, посетившим Советский Союз. Он был уверен, что жители СССР встретят его как героя.

Кеннеди даже заявил о готовности прекратить гонку в космосе и вместо соперничества положить начало сотрудничеству с СССР в этой области. Это был еще один ошеломляющий поворот. Во время избирательной кампании 1960 года он подчеркивал, какой болезненный удар по престижу США на мировой арене наносят советские триумфы в космосе:

«Люди во всем мире уважают достижения. Большую часть XX века они восхищались американской наукой и американским образованием, которые никто не мог превзойти. Но теперь они не уверены в том, как повернется дело в будущем. Первым космическим аппаратом стал “Спутник”, а не “Вэнгард”. Первой страной, которая оставила на Луне свой государственный герб, был Советский Союз, а не Соединенные Штаты. Первых собак, которые вернулись из космоса невредимыми, звали Стрелкой и Белкой, а не Ровером, не Фидо и даже не Чекерсом»168.

Советы получили политические дивиденды от этого триумфа. 12 апреля 1961 года, за пять дней до американского вторжения на Плайя-Хирон, советский космонавт Юрий Гагарин стал первым человеком в космосе. Пролетая над Африкой, он приветствовал африканцев, борющихся против колониализма. На его фоне бледно выглядел полет Алана Шепарда, состоявшийся через три недели[106]. После этого полета 40 % жителей Западной Европы поверили, что СССР находится впереди и в военной, и в научной области. Встревоженный тем, что на карту поставлен престиж США, Кеннеди созвал совместное заседание обеих палат конгресса, что бывает крайне редко, и заявил: «Если мы хотим выиграть сражение… между свободой и тиранией… наша страна должна взять на себя обязательство достичь своей цели еще до конца десятилетия, высадив человека на Луну и вернув его на Землю невредимым»169. Почти через год после этого, в феврале 1962 года, Джон Гленн стал первым американцем, вышедшим на орбиту Земли. И хотя его три витка вокруг нашей планеты чуть не закончились катастрофой, они подняли американцам настроение. Но в августе Советы запустили «Восток-3», который облетел Землю 17 раз. А на следующий день к нему присоединился «Восток-4»[107]. В июне 1963 года они вновь оказались в центре внимания всего мира, отправив в космос на неделю два корабля, из которых один пилотировала первая в мире женщина-космонавт Валентина Терешкова.

Кеннеди считал лунную гонку настолько важной для его собственного престижа и престижа страны, что его поворот на 180 градусов в сентябре 1963 года оказался полной неожиданностью. Он заявил:

«Наконец поле, на котором Соединенные Штаты и Советский Союз обладают особыми возможностями – космическая сфера, – позволяет нам выйти на новый уровень сотрудничества во имя совместного исследования и управления космосом в дальнейшем. Среди этих возможностей и совместный полет на Луну. В космосе не возникнет проблем с суверенитетом: резолюцией данной ассамблеи члены ООН объявили об отказе от каких бы то ни было территориальных претензий в космическом пространстве и на поверхности небесных тел и провозгласили применение на их территории международного права и Устава ООН. Так зачем превращать первый полет человека на Луну в соревнование государств? Почему, готовясь к таким экспедициям, США и СССР должны заниматься постоянным дублированием исследований и изобретений, а значит, и удваивать расходы? Нам нужно всерьез оценить возможность сотрудничества ученых и астронавтов наших двух стран, да и всего остального мира, в целях освоения космоса, чтобы еще до конца этого десятилетия отправить на Луну представителей не одной страны, но всех наших стран»170.

В последние – весьма примечательные – месяцы своей жизни Кеннеди даже размышлял о смене курса в отношении правительства Кастро, а ведь именно он так осложнил отношения с этой страной своей категорически неправильной политикой. Но, так же как и в случае с Вьетнамом, когда он, готовясь к выводу войск, цеплялся за мечту о победе, Кеннеди санкционировал новый раунд диверсий ЦРУ против Кубы, не теряя в то же время надежды на дружбу и мир с Фиделем Кастро. Его двойственность в отношении к Кастро отражала, как в капле воды, его двойственность по отношению ко всей Латинской Америке. Он говорил о демократии и реформах, продолжая в то же время помогать удержаться у власти жестоким диктаторским режимам, и даже поддержал военный переворот в Гватемале в марте 1963 года.

И все же Кеннеди начал пересматривать политику США в отношении Латинской Америки. В апреле 1963 года корреспондент телеканала ABC News Лиза Говард взяла интервью у Фиделя Кастро и сообщила, что кубинский лидер настроен на нормализацию отношений с США в случае, если сама Америка в этом заинтересована. Американская разведка знала, что Кастро разочаровался в СССР после его капитуляции во время Карибского кризиса и искал способы уменьшить зависимость от своего прежнего союзника. В сентябре 1963 года Кеннеди попросил журналиста и дипломата Уильяма Эттвуда оценить возможность восстановления отношений с руководством Кубы. И хотя посол США в ООН Эдлай Стивенсон уполномочил Эттвуда «попытаться установить контакты» с кубинским послом Карлосом Лечугой по вопросам диалога с Кастро, он также с сожалением добавил, что «за Кубу по-прежнему отвечает ЦРУ», поэтому ни на что особенное рассчитывать не стоит 171.

Между Эттвудом и Лечугой состоялись несколько конструктивных бесед, однако просьба Эттвуда о встрече с Кастро удовлетворена не была, поскольку такая встреча не была бы «полезной в нынешней ситуации». Кеннеди попытался зайти с другой стороны. Французский журналист Жан Даниэль, старый друг Эттвуда, собирался взять у Кастро интервью. Эттвуд попросил его перед этим взять интервью у Кеннеди. В этом интервью Кеннеди отозвался о Кубинской революции с неожиданной симпатией:

«Думаю, ни в одной стране мира, включая Африку и любой другой регион под колониальным владычеством, экономическая колонизация, унижение и эксплуатация не были более жестокими, чем на Кубе во время правления режима Батисты, частично вследствие политики моей страны… Я поддерживаю декларацию Фиделя Кастро в Сьерра-Маэстра, в которой он призвал к справедливости и в особенности к избавлению Кубы от коррупции. И я скажу даже больше: Батиста в какой-то мере олицетворял многие грехи США. Теперь настало время расплатиться за эти грехи. В отношении режима Батисты я солидарен с первыми кубинскими революционерами. Здесь не должно оставаться неясностей»172.

За три недели Даниэль объездил почти всю Кубу, но так и не смог взять интервью у Кастро. Когда Даниэль уже собирался уезжать, Кастро неожиданно пришел к нему в гостиницу. В ходе шестичасовой беседы он интересовался всеми подробностями разговора Даниэля с Кеннеди. И хотя Кастро критиковал действия Кеннеди столь же сильно, как Кеннеди критиковал его, он тоже надеялся начать отношения с чистого листа. Всего за два дня до убийства Кеннеди Кастро заявил:

«Я все еще надеюсь, что у руля в Северной Америке станет лидер (и почему бы не Кеннеди, у него есть для этого все возможности!), который, забыв о рейтингах, начнет бороться с трестами, говорить правду и – что самое важное – даст другим государствам возможность поступать так, как они сами считают нужным. Кеннеди все еще может оказаться таким человеком. У него есть шанс стать в глазах истории величайшим президентом США, лидером, который поймет, что сосуществование капиталистов и социалистов возможно, даже в обеих Америках. Он может стать президентом даже более великим, чем Линкольн»173.

Всего через год после Карибского кризиса с Джеком[108]Кеннеди, старым солдатом холодной войны, произошли значительные изменения. Они с Н. С. Хрущевым предприняли шаги к разрядке напряженности в холодной войне, которые казались немыслимыми ни в октябре 1962 года, ни на протяжении всех предыдущих 16 лет. Они были врагами, в любой момент готовыми к броску. 7 ноября губернатор Нью-Йорка Нельсон Рокфеллер объявил о своем намерении участвовать в праймериз Республиканской партии по выдвижению кандидата на президентский пост. В последующие две недели он подвергал политику Кеннеди постоянным нападкам. Он обвинял Кеннеди в мягкости по отношению к коммунизму. Президент «наивно полагал», что советское руководство «благоразумно, готово к компромиссам и стремится к фундаментальному урегулированию с западными странами». В результате «наша безопасность была подорвана». Он не остановил агрессию коммунистов в Лаосе. Он не смог предоставить воздушную поддержку во время вторжения в заливе Свиней и «безразлично наблюдал за строительством Берлинской стены». А Договор о запрещении ядерных испытаний в трех средах «глубоко шокировал» европейских союзников США174.

Но гнев Рокфеллера не шел ни в какое сравнение с той яростью, какую испытывали ЦРУ и КНШ, руководство которых Кеннеди постоянно раздражал с самого начала своего президентства. Летом 1962 года Кеннеди прочел сигнальный экземпляр будущего бестселлера Флетчера Нибела и Чарльза Бейли «Семь дней в мае», в котором рассказывалось о военном перевороте в США. Идея романа пришла в голову Нибелу во время интервью с генералом Кертисом Лемеем. Кеннеди тогда сказал одному своему другу:

«Это возможно. Такое может произойти в нашей стране… Если в стране молодой президент и у него возникает проблема, подобная заливу Свиней, начинаются определенные сложности. Военные будут критиковать его за глаза, но это можно было бы списать на обычное недовольство военных контролем со стороны гражданских. Затем, случись второй залив Свиней, реакция в стране была бы следующая: “Он что, слишком молод и неопытен?” Военные считали бы едва ли не своим патриотическим долгом сохранить единство нации, и лишь одному Богу известно, защитой какой демократии они мотивировали бы свержение законно избранной власти. А случись третий залив Свиней, это произошло бы наверняка»175.