Бомба: трагедия маленького человека 4 страница

В отличие от других основных политических игроков – Трумэна, Бирнса и Гровса – у Стимсона действительно возникли недобрые предчувствия в отношении применения атомной бомбы. Он называл ее «ужасной», «отвратительной», «зловещей», «кошмарной» и «дьявольской». Он считал ее не только новым оружием, но и «революционным изменением отношения человека ко вселенной… она может привести к гибели цивилизации… она может быть Франкенштейном, который нас поглотит»104. Стимсон неоднократно пытался убедить Трумэна и Бирнса успокоить японцев насчет императора. Но все его старания оказались тщетными. Когда Стимсон пожаловался Трумэну на то, что в Потсдаме его опасения проигнорировали, Трумэн заявил своему пожилому и болезненному военному министру: если ситуация ему не нравится, он может паковать чемоданы и ехать домой.

В Потсдаме Стимсон сообщил генералу Дуайту Эйзенхауэру, главнокомандующему войсками союзников в Европе, что применение бомбы неизбежно. Эйзенхауэр отреагировал резко отрицательно. Свое отношение к ситуации он описал в интервью журналу Newsweek : «И тут он сказал мне, что они собираются сбросить ее на японцев. Ну, я его послушал, но говорить ничего не стал: в конце концов, моя война в Европе закончилась, а то меня уже не касалось. Но постепенно от одной только мысли об этом я начинал впадать в депрессию. Потом он спросил мое мнение, и я ответил, что против применения бомбы по двум причинам. Во-первых, японцы готовы сдаться, и я не видел никакой необходимости наносить им такой ужасный удар. Во-вторых, мне очень не хотелось, чтобы именно наша страна первой применила подобное оружие»105. Эйзенхауэр сказал историку Стивену Амброузу, что выразил свое несогласие лично Трумэну и его главным советникам. Историк Бартон Бернштейн не без причины сомневается в правдивости слов Эйзенхауэра, но генерал Омар Брэдли поддерживает версию Эйзенхауэра106.

Как только бомба успешно прошла испытания, у Трумэна, Бирнса и Стимсона исчезли причины желать вступления СССР в войну: ведь это дало бы право Советам на уступки, обещанные Рузвельтом на Ялтинской конференции. 23 июля Черчилль заметил: «Совершенно ясно, что США в настоящее время не хотят участия русских в войне с Японией»107. Бирнс признавал: «И президент, и я сам перестали жаждать участия СССР в войне, как только узнали, что испытания прошли успешно». Он объяснил своему помощнику Уолтеру Брауну, что «надеялся выиграть время, считая, что после атомной бомбы Япония сдастся, и Россия не получит такой уж большой кусок добычи»108. С точки зрения Трумэна и его советников, проще всего этого можно было достичь, применив атомную бомбу. Объяснения Трумэна очень доходчивы: «Думаю, японцы сдадутся еще до того, как Россия вступит в войну. Я уверен: так и будет, как только над их родиной возникнет “Манхэттен”»109.

Сталин и Трумэн с госсекретарем США Джеймсом Ф. Бирнсом и советским наркомом иностранных дел В. М. Молотовым на Потсдамской конференции в июле 1945 года. Во время пребывания в Потсдаме Трумэн и его советники узнали об успешном испытании атомной бомбы «Тринити». Теперь, получив новое оружие и собираясь отказаться от обещанных СССР территориальных и экономических уступок, Трумэн, Бирнс и военный министр Генри Стимсон больше не хотели участия Советского Союза в войне на Tихом океане.

Еще до окончания конференции Трумэн тихонько подошел к Сталину и небрежно упомянул, что США разработали «новое оружие необычайной разрушительной силы». Не зная, что советская разведка держит Сталина в курсе проекта «Манхэттен», Трумэн поразился безразличию Сталина и даже засомневался: а понял ли советский руководитель, о чем вообще идет речь? Однако Сталин понимал намного больше, чем показалось Трумэну. Он знал о планировавшихся испытаниях. Теперь он пришел к выводу, что испытания прошли успешно. Он немедленно позвонил наркому внутренних дел СССР Л. П. Берии и отругал его за то, что тот не знал об успешно проведенном испытании. А. А. Громыко вспоминал: когда Сталин вернулся на свою дачу, то заметил, что американцы воспользуются атомной монополией и станут диктовать условия мира в Европе, но он на их шантаж не поддастся110. Он приказал советским войскам ускорить вступление страны в войну, а ученым – наращивать темпы исследований.

Трумэн не отдал непосредственного приказа сбросить бомбу. 25 июля в Потсдаме он одобрил директиву, подписанную Стимсоном и Маршаллом, приказывающую применить атомные бомбы после 3 августа, как только позволят погодные условия. Он знал: маловероятно, что Япония примет окончательный вариант Потсдамской декларации, где не содержалось ни существенных изменений к условиям капитуляции, ни предупреждения о бомбе, ни уведомления о вступлении СССР в войну. Однако важно отметить: вопреки более поздним утверждениям Трумэна и Стимсона указание провести бомбардировку было дано до, а не после того, как японцы отклонили Потсдамскую декларацию. Трумэн не предложил Сталину подписать декларацию, хотя Сталин был готов подписать ее и даже принес собственный проект. Подпись Сталина показала бы японцам, что СССР намерен вступить в войну. Отсутствие его подписи побудило японцев продолжать бесплодные попытки получить помощь СССР в достижении лучших условий капитуляции, а часики все тикали, и наконец бомба была готова к применению.

Поведение Трумэна в Потсдаме укрепило мнение Сталина, что США намерены закончить войну быстро и изменить своему слову насчет уступок. Во время конференции он сказал Трумэну, что советские войска будут готовы к нападению к середине августа. Начальник Генштаба советских Вооруженных сил генерал армии А. И. Антонов сообщил американским коллегам, что реальная дата начала скорее ближе к концу месяца. Маршалу А. М. Василевскому Сталин приказал подготовиться к вторжению на 10–14 дней раньше срока111.

Хотя Трумэн всегда брал ответственность за принятое решение на себя, Гровс, 25 июля составивший черновик записки, утверждал, что Трумэн на самом деле ничего не решал, а просто не стал возражать. «Насколько я могу судить, – отмечал он, – сам он придерживался позиции невмешательства, в основном чтобы не ломать существующие планы…» И далее: «Трумэн не столько сказал “да”, сколько не сказал “нет”». Гровс презрительно назвал Трумэна «сопливым мальчишкой»112.

2 августа Трумэн уехал из Потсдама. На следующий день секретарь Бирнса записал в своем дневнике: «На борту “Огасты”. Президент, Лихи, Дж. Ф. Бирнс согласились [!], что япошки [!] ищут мира»113. Трумэн также хотел мира. Но сначала он хотел применить атомную бомбу.

Генерал Дуглас Макартур, главнокомандующий войсками союзников на Tихом океане и второй по старшинству генерал регулярной армии США, считал бомбу «совершенно ненужной с военной точки зрения» и одновременно рассердился и огорчился, когда узнал, что США намерены ее применить. 6 августа, еще до объявления об атомной бомбардировке, он провел пресс-конференцию, где сказал репортерам, что японцы «уже разбиты», а сам он думает «об ужасах следующей войны, которые будут в 10 тысяч раз больше»114.

6 августа в 2:45 три самолета B-29 взлетели с острова Тиниан в Марианском архипелаге и взяли курс на Японию, лежащую на расстоянии 1,5 тысячи миль. Ведущий самолет «Энола Гей» нес урановую бомбу «Малыш», которая взорвалась в 8:15. Ее мощность, по современным оценкам, была эквивалентна 16 килотоннам тротила. Жители Хиросимы – приблизительно 300 тысяч мирных жителей, 43 тысячи солдат, 45 тысяч рабов-корейцев и несколько тысяч американцев японского происхождения, главным образом дети интернированных в США, – только начинали свой день. В качестве цели выбрали Т-образный мост Айои, близ центра города. Хиросиму, несмотря на наличие в ней порта и штаба Второй основной армии, во время предыдущих бомбардировок не считали важным военным объектом. В радиусе двух миль [больше трех километров ] от точки падения бомбы все было разрушено до основания. Когда члены экипажа «Энола Гей» увидели, как исчезает город Хиросима, их охватил ужас. Пилот Пол Тиббетс, назвавший самолет в честь своей матери, так описывал происходившее на земле: «Гигантский фиолетовый гриб уже поднялся на высоту 13 тысяч метров, оказавшись на 5 тысяч метров выше нас, и продолжал подниматься, кипя, словно ужасное живое существо. Внизу творилось нечто еще более невообразимое. В вихрях дыма, похожего на бурлящий деготь, то тут, то там вспыхивали пожары»115. В другой раз он заметил: «Если бы Данте был с нами на самолете, то даже он пришел бы в ужас. Город, который за несколько минут до этого был залит солнцем и так четко виден, превратился в уродливое пятно. Он полностью исчез под страшным покрывалом дыма и огня». Хвостовой стрелок Боб Кейрон назвал это «взглядом в пекло». Второй пилот Роберт Льюис записал в бортжурнале: «Боже, что мы наделали?»116

Пилот Пол Тиббетс (в центре, с трубкой) с другими членами экипажа на фоне самолета «Энола Гей».

Радист Эйб Спитцер наблюдал из самолета сопровождения «Великий артист» и решил, что у него галлюцинация. Ему принадлежит самое красочное и ужасающее описание того, чему стали свидетелями члены экипажа, и его стоит процитировать полностью:

«Под нами, насколько хватало глаз, пылал пожар, но он совершенно не походил на обычный пожар. Он переливался десятком цветов, ослепительно-ярких – я и не знал, что цветов может быть так много, – а в самом центре и ярче всех пылал гигантский красный огненный шар, казавшийся больше солнца. Более того: создавалось впечатление, что каким-то образом солнце вышибло с неба, оно упало на землю у нас под ногами и теперь снова начало подниматься, но подниматься прямо на нас – и стремительно.

В то же самое время шар стал расширяться, пока не накрыл весь город, и со всех сторон пламя было окутано, полускрыто толстой непроницаемой колонной серо-белого дыма, достигающей подножия холмов за городом и рвущейся во все стороны и вверх, приближающейся к нам с невероятной скоростью.

Грибовидное облако поднимается над японским городом Хиросимой после атомной бомбардировки 6 августа 1945 года. Вид с земли был совсем иным и гораздо более чудовищным. В эпицентре, где температура достигала 3 тысяч градусов по Цельсию, огненный шар превращал людей «в кучки дымящихся углей за доли секунды, а внутренние органы просто выкипали».

Затем самолет снова затрясло, и раздался звук, похожий на выстрел гигантской пушки, – словно тяжелая артиллерия палила по нас со всех сторон.

Фиолетовый свет сменился сине-зеленым, переходящим по краям в желтый, и сидящий внизу огненный шар, это перевернутое солнце, словно потянулся за дымом вверх, помчался к нам с невероятной скоростью – а мы в это время во все лопатки – но все равно не так быстро – улепетывали от места, где некогда был город.

Неожиданно мы оказались слева от столба дыма, а он все продолжал подниматься, и, как я позже узнал, достиг высоты в 15 тысяч метров. Он напоминал гигантский столб, сужавшийся кверху и уходивший в стратосферу. Ученые потом сказали нам, что, по их оценкам, столб достигал 6 или 8 километров в ширину у основания и больше 2 километров в верхней части.

Пока я смотрел, загипнотизированный увиденным, столб дыма изменил цвет с серо-белого на коричневый, затем на янтарный, а потом засиял всеми тремя цветами одновременно, образовав яркую, бурлящую радугу. На мгновение мне показалось, что его ярость стихает, но почти сразу из вершины вырвалось что-то похожее на гриб и поползло вверх, пока не достигло высоты 18 или 20 тысяч метров… вся колонна кипела и дрожала, а гриб на ее вершине расползался во все стороны, как гигантские волны во время океанского шторма.

Затем, совершенно неожиданно, вершина оторвалась от колонны, словно обрезанная острым ножом, и рванулась еще дальше вверх; насколько далеко, я не знаю; никто не знал тогда и не знает сейчас; этого не поймешь даже по фотографиям, и ни один прибор не смог точно все измерить. Кто-то говорит, что высота составила 24 тысячи метров, другие – что 26 тысяч, третьи – что еще больше… После этого на вершине колонны созрел еще один гриб, поменьше»117.

Спитцер слышал, как кто-то сказал: «Интересно, не играем ли мы с тем, от чего лучше держаться подальше?»118

Вид с земли был совсем иным и гораздо более чудовищным. В эпицентре, где температура достигала 3 тысяч градусов Цельсия, огненный шар превращал людей «в кучки дымящихся углей за доли секунды, а внутренние органы просто выкипали»119. Десятки тысяч погибли мгновенно. Приблизительно 140 тысяч умерли до конца года, а к 1950 году цифра возросла до 200 тысяч. США официально сообщили, что погибло только 3242 японских военных. Среди жертв Хиросимы оказалось около тысячи граждан США, главным образом японоамериканцев второго поколения, и 23 американских военнопленных. Кое-кто из последних уцелел во время взрыва, но был забит до смерти выжившими японцами. Несколько военнопленных погибли в результате взрыва.

Раненые и обгоревшие выжившие претерпевали ужасные муки. «Хибакуся» (пострадавшие от взрыва) сравнивают те муки с прогулкой по аду. Улицы были заполнены бесконечной призрачной процессией страшно обожженных, часто голых людей, у которых кожа свисала с костей. Отчаянно нуждаясь в помощи для своих раненых тел, разыскивая родных и близких, пытаясь укрыться от надвигающихся пожаров, они спотыкались о мертвые тела, превратившиеся в груды угля, а упав, зачастую уже не вставали. Самый известный поэт, описавший хиросимскую бомбу, Санкити Тогэ, умерший в 1953 году в возрасте 37 лет, написал стихотворение «Шестое августа». Приведем отрывок из него:

Разве можно забыть ту вспышку?

В долю секунды тридцать тысяч прохожих исчезло…

в кромешной тьме под обломками зданий

пятьдесят тысяч воплей смолкло…

и бешеным вихрем рванулись вверх клубы желтого дыма…

Потом рассеялась пелена: сметенные здания, рухнувшие мосты,

исковерканные трамваи, переполненные телами,

обломки оплавленных кирпичей,

груды обугленных головешек – моя Хиросима!

Потом вереницы кричащих, бегущих тел,

вереницы бесчисленных голых тел,

прижимающих руки к груди,

с которой свисает лохмотьями кожа,

укрывающих бедра клочками недогоревших тряпок…

Раненые и обгоревшие выжившие претерпевали ужасные муки. «Хибакуся» (пострадавшие от взрыва) сравнивают те муки с прогулкой по аду.

Трупы, разбросанные на плацу,

словно каменные изваянья всесильного божества Дзидзо,

оберегающего от несчастий,

и толпы, толпы, забившие берег,

словно связанных друг с другом живых,

ползущих кровавой массой к плотам, не тронутым пламенем,

и кричащих: «Спасите! Спасите!» —

и становящихся постепенно

под обжигающим раны солнцем

багрово-черными грудами трупов…

До вечера небо глодал пожар

и переходил от руин к руинам,

пока не достиг развалин,

где под обломками дома,

погребенные заживо,

уходили в ничто

моя мать и мой младший братишка…

…Разве можно забыть тишину,

окутавшую, как ватой, триста тысяч погибших?

Разве можно забыть запавшие в душу и разбившие душу

белки умоляющих глаз

наших жен и детей,

не вернувшихся из тишины?!120

[Цит. по переводу, опубликованному

в журнале «Кругозор», 1970 год, № 7]

Эти снимки из сводки США по стратегическим объектам удара, сделанные до и после бомбардировки, демонстрируют уровень разрушений, вызванных в городе Хиросиме атомной бомбардировкой.

Возвращаясь на Тиниан, члены экипажа молчали. Кое-кто утешал себя мыслью о том, что виденное ими настолько ужасно, что непременно положит конец войне. Хвостовой стрелок самолета «Великий артист» Эл Дехарт вслух пожалел, что стал свидетелем произошедшего, и добавил: «Я не стану рассказывать об этом внукам. Никогда. Не думаю, что такое стоит рассказывать детям. Нет, только не о том, что мы видели»121.

Трумэн обедал на борту военного корабля «Огаста», возвращавшегося в США из Потсдама, когда ему сообщили о Хиросиме. Он вскочил и воскликнул: «Это величайшее событие в истории человечества!»122 Чуть позже он признался: его заявление о взрыве в Хиросиме было «самым счастливым» заявлением, которое ему пришлось делать за всю жизнь.

Ликование Трумэна, о котором стало известно всем, кое-кого смутило. Так, два дня спустя один член Национального комитета Демократической партии предостерег президента телеграммой: «Ни один президент США за всю нашу историю не мог позволить себе радоваться устройству, способному убивать ни в чем не повинных людей. Пожалуйста, объясните народу, что причина вашего ликования – не разрушение, а то, что разрушениям наступает конец»123.

Советские руководители ликования не испытывали. Понимая, что бессмысленно применять бомбу против страны, уже и так дышащей на ладан, они пришли к выводу, что настоящей мишенью был СССР. С их точки зрения, американцы хотели ускорить капитуляцию Японии в надежде завладеть в Азии тем, что полагалось Советскому Союзу. Что еще печальнее, они решили, что американцы, применив бомбу против Хиросимы, когда в этом не было совершенно никакой необходимости, показали всем, что США без колебаний применят бомбу и против СССР, если тот станет угрожать их интересам.

Русские намек поняли. Корреспондент газеты Sunday Times Александр Верт, в 1941–1948 годах живший в Москве, заметил: «Новость [о Хиросиме] повергла всех в крайне угнетенное состояние. Со всей очевидностью стало ясно, что в политике мировых держав появился новый фактор, что бомба представляет угрозу для России, и некоторые русские пессимисты, с которыми я разговаривал в тот день, мрачно замечали, что отчаянно трудная победа над Германией оказалась теперь, по существу, напрасной»124.

Именно необоснованность бомбардировки часто всплывает в мемуарах маршала Жукова 26 лет спустя: теперь он ясно понимал ее реальное предназначение. Он вспоминает: «Тогда уже было ясно, что правительство США намерено использовать атомное оружие для достижения своих империалистических целей с позиции силы. 6 и 9 августа 1945 года это подтвердилось на практике. Американцы без всякой к тому военной необходимости сбросили две атомные бомбы на мирные густонаселенные японские города Хиросиму и Нагасаки». Другие военачальники также были ошеломлены. Сын Громыко, Анатолий, вспоминает, как отец говорил ему, что из-за Хиросимы «голова у наших военных пошла кругом. Настроение в Кремле, в Генштабе было очень нервозным, недоверие к союзникам быстро росло. То тут, то там звучали предложения сохранить большую сухопутную армию, усилить ПВО на обширных территориях, чтобы сократить вероятные потери от атомных бомбардировок»125.

Политические руководители, включая Сталина и наркома иностранных дел Молотова, встревожились не меньше военных. Физик Юлий Харитон вспоминал: «Первый атомный взрыв, и особенно демонстративное применение американцами атомного оружия в Японии, советское правительство истолковало как атомный шантаж против СССР, как угрозу развязывания новой, еще более страшной и опустошительной войны»[51]. Физиков-ядерщиков каждый день вызывали в Кремль с отчетами о ходе исследований. За считаные дни Сталин организовал ускоренную программу создания советской бомбы126.

После событий в Хиросиме японские лидеры настойчиво просили СССР безотлагательно решить вопрос о выступлении в качестве посредника. Они получили очень четкий ответ ранним утром 9 августа, когда Красная армия нанесла мощный удар по японским войскам в Маньчжурии, Корее, на Сахалине и Курильских островах, не встретив практически никакого сопротивления.

Утром 9 августа четыре высокопоставленных чиновника Министерства иностранных дел Японии вошли в резиденцию премьер-министра Судзуки и сообщили ему дурные вести. «То, чего мы боялись, все же произошло», – ответил Судзуки127.

Ближе к полудню, когда Япония еще не успела отреагировать на советское вторжение, США сбросили плутониевую бомбу с имплозивной схемой подрыва, названную «Толстяк», на город Нагасаки. Из-за плохой видимости в районе первоначальной цели – города Кокура – пилоту Чарльзу Суини пришлось переключиться на другую цель – центр города Нагасаки. Бомба мощностью в 21 килотонну упала с погрешностью в 3 километра, в районе Ураками, и взорвалась в воздухе над самым большим в Азии католическим собором. 40 тысяч человек, включая примерно 250 военных, погибли мгновенно. 70 тысяч умерли к концу 1945 года, а всего в ближайшие пять лет – приблизительно 140 тысяч. Спитцер признавался, что он и другие члены экипажа «Великого артиста», видевшие, как исчезает Хиросима, и подумать не могли, что с лица земли будет стерт еще один японский город: «Не было никакой необходимости в дополнительных заданиях, дополнительных бомбах, дополнительном страхе и дополнительных смертях. Господи, да это любому дураку было ясно!»128 Телфорд Тейлор, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, отмечал: «Можно спорить о правильности бомбардировки Хиросимы, но я никогда не слышал ни одного оправдания бомбардировки Нагасаки», – последнее событие он считал военным преступлением129.

Японские руководители, подавленные нападением СССР, провели чрезвычайное заседание кабинета министров, где и узнали о событиях в Нагасаки. Однако ни это объявление, ни ошибочное сообщение министра сухопутных войск Анами, что США располагают сотней атомных бомб, и следующая цель американцев – Токио, ни на йоту не приблизили участников заседания к безоговорочной капитуляции. Большинство не видело никакой разницы между уничтожением всех городов силами трех сотен самолетов ВВС США и тысячами бомб и уничтожением одного города одной бомбой. То, что США могли сжечь дотла японские города и непременно так и поступят, было непреложным фактом. Однако советское вторжение полностью деморализовало японских вождей. Оно доказало абсолютное банкротство как дипломатического подхода Японии к СССР, так и «кецуго» – стратегии отчаянного сопротивления американскому вторжению. Для японских руководителей, подумывающих о капитуляции, атомные бомбы стали дополнительным аргументом «за», но никак не решающим, хотя кое-кто из них вцепился в него как в удобный предлог. Император объявил о своей готовности сдаться, приняв Потсдамскую декларацию, но только «при условии, что указанная Декларация не содержит никакого требования, затрагивающего прерогативы Его Величества как суверенного правителя»130.

Судзуки признал, что выбирать не приходится: он заявил, что Япония должна сдаться немедленно, иначе «Советский Союз захватит не только Маньчжурию, Корею, Карафуто[52], но и Хоккайдо. Это уничтожило бы самую основу Японии. Мы должны закончить войну, пока США готовы договариваться»131. Как только решение императора стало очевидным, три упрямых члена Большой шестерки, настаивавшие на трех дополнительных требованиях (саморазоружение, никакого суда над военными преступниками и никакой оккупации), согласились на капитуляцию. Таким образом, когда Красная армия быстро приближалась к самой Японии, японская верхушка решила сдаться американцам, поскольку считала, что те скорее позволят им сохранить императора. Они также боялись, что продвигающаяся Красная армия вызовет прокоммунистическое восстание в Японии, как это произошло в некоторых странах Европы.

Развалины Нагасаки, где во время атомной бомбардировки мгновенно погибли 40 тысяч человек; 70 тысяч умерли к концу 1945 года, а всего в ближайшие пять лет – 140 тысяч. Телфорд Тейлор, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, отмечал: «Можно спорить о правильности бомбардировки Хиросимы, но я никогда не слышал ни одного оправдания бомбардировки Нагасаки».

Трумэн и его советники взвесили выдвинутые японцами условия капитуляции. Бирнс предупредил, что сохранение императора приведет «к распятию президента». Стимсон возразил: «Даже если бы вопрос не подняли японцы, нам самим пришлось бы предложить им оставить императора… чтобы принудить к сдаче разбросанные японские армии, не признающие никакой другой власти, и… чтобы избежать повторения кровопролитных боев вроде боев за Иводзиму и Окинаву». В дневнике Стимсон выразил разочарование Бирнсом: «В последнее время невежды слишком яро выступают против императора… а ведь они знают о Японии только то, что им показали Гилберт и Салливан в своей оперетте “Микадо” – как я сегодня узнал, оперетта эта прелюбопытнейшим образом глубоко укоренилась в умах влиятельных людей в Госдепартаменте»132. В результате дополнительных переговоров они согласились на расплывчато сформулированный пункт: «Форма правления Японии будет в соответствии с Потсдамской декларацией установлена свободно выраженной волей японского народа»133.

После войны японские вожди объясняли капитуляцию и атомными бомбардировками, и советским вторжением. Хотя допросы и проводились оккупационными американскими властями, некоторые арестованные отводят первостепенную роль советскому вторжению, а не атомной бомбе или другим действиям США. Заместитель начальника штаба сухопутных войск генерал Торасиро Кавабэ заявил:

«Ужасные разрушения, постигшие Хиросиму, стали известны только со временем… Напротив, вступление СССР в войну, когда оно все же произошло, оказалось для нас большим ударом. В сообщениях, поступавших в Токио, районы вторжения описывались как “кишащие русскими”. Мы испытали еще больший испуг, ведь именно этого мы все время и боялись, в красках представляя, как “огромные силы Красной армии, находящиеся в Европе, поворачивают против нас”»134.

Адмирал Тоеда высказался в том же ключе: «Я считаю, что именно участие русских в войне против Японии, а не атомные бомбы, ускорило капитуляцию». Генерал-лейтенант Сумихиса Икеда, директор японского Управления общего планирования, признавался: «Услышав о вступлении в войну СССР, я понял, что все пропало». На прямой вопрос Генштаба Военное министерство ответило аналогичным образом: «Советское участие в войне стало главной причиной, по которой Япония решила сдаться»135. Исследование, проведенное американским Военным министерством в январе 1946 года, пришло к тому же заключению, обнаружив «в ходе обсуждения вопроса о капитуляции лишь отдельные упоминания… о применении США атомной бомбы… почти наверняка японцы сдались бы после вступления России в войну»136.

Ошибочно полагая, что именно бомбы привели к окончанию войны, 85 % американской общественности одобрили их применение. Почти 23 % сожалели, что японцы сдались так быстро и США ограничились только двумя атомными бомбардировками. Но большая часть общественности не знала, что многие высшие военные чины США считали бомбардировки либо просто излишними с военной точки зрения, либо нравственно предосудительными. Начальник штаба Трумэна адмирал Уильям Лихи, руководивший заседаниями Объединенного комитета начальников штабов, высказывался особенно резко и называл химическую и бактериологическую бомбу нарушением «любой христианской этики, о которой я когда-либо слышал, и всех известных законов войны». Он объявил, что «японцы были уже побеждены и готовы сдаться… Применение этого варварского оружия в Хиросиме и Нагасаки не оказало существенного влияния на результаты войны с Японией. И поскольку мы применили оружие первыми, то тем самым приняли этические нормы, свойственные варварам Средневековья. Меня никто не учил воевать так, и войну нельзя выиграть, убивая женщин и детей»137. В 1949 году Лихи сердито заявил журналисту Джонатану Дэниелсу: «Трумэн сказал мне, что все дали согласие на ее применение… но только для удара по военным целям. Разумеется, потом они пошли дальше и убили столько женщин и детей, сколько смогли, как и планировали с самого начала»138.

Генерал Дуглас Макартур всегда утверждал, что война закончилась бы на несколько месяцев раньше, если бы США изменили условия капитуляции Японии. В 1960 году он сказал бывшему президенту Гуверу, что, если бы «мудрая и подобающая государственному деятелю» записка Гувера к Трумэну от 30 мая 1945 года, где он настаивал на изменении условий капитуляции, была бы принята к сведению, это «позволило бы избежать бойни в Хиросиме и Нагасаки, а также значительной части разрушений… от наших бомбовых ударов. В том, что японцы приняли бы такие условия, и с радостью, я не сомневаюсь»139.

Генерал Генри Арнольд писал: «Мы всегда считали, что независимо от того, есть у нас атомная бомба или нет, японцы уже находятся на грани краха»140. Вскоре после окончания войны генерал Кертис Лемей утверждал: «Даже без атомной бомбы и вступления русских в войну Япония сдалась бы через две недели». И дальше: «Атомная бомба не имела никакого отношения к окончанию войны»141. Генерал Карл Спаатс, командующий стратегической авиацией США на Тихом океане, писал в дневнике через два дня после бомбардировки Нагасаки: «Когда со мной впервые обсуждали вопрос атомной бомбы, я совершенно не одобрял ее применения, как никогда не одобрял полного уничтожения городов вместе со всеми жителями»142.