Повесть
«ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА»
Произведению А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» принадлежит особое место в литературе и общественном сознании. Рассказ, написанный в 1959 году, а задуманный еще в лагере в 1950), первоначально носил название «Щ-854 (Один день одного зэка)».
Жанр рассказа определил сам писатель, подчеркнув этим контраст между малой формой и глубоким содержанием произведения. Повестью назвал «Один день...» Твардовский, осознавая значительность творения Солженицына.
Содержание «Одного дня Ивана Денисовича» говорит о том, как человек из народа соотносит себя с насильно навязанной реальностью и ее идеями. Поэтому самое глубокое впечатление мы получаем не от характера Ивана Денисовича, его выразительной фактуры, деталей внешнего поведения и речевого жеста. Здесь многое узнаваемо по ярким народным типам, традиционным для русской литературы — от классики до наших дней. Самое сильное впечатление производят на нас мысли Шухова, переданная монологической речью тайна его внутренней жизни. Точнее сказать, нас захватывает мышление бывшего крестьянина и солдата, а теперь рядового зэка.
Автор умело скрылся за спиной своего героя. Он не душит нас своим всезнайством, а деликатно соблюдает дистанцию и рассчитывает на вдумчивого читателя, на медленное чтение.
Начнем, пожалуй, с мысли, до которой додумался Иван Денисович. Окончился рабочий день, все возвращались в лагерь. И вот эта мысль: «К вахте сходятся пять дорог,
часом раньше на них все объекты толпились. Если по этим всем дорогам да застраивать улицы, так не иначе на месте этой вахты и шмона в будущем города будет главная площадь. И как теперь объекты со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться». Так непрямым словом названа черная дыра беспамятства, где окажется звездообразный центр нового города. Он не будет живым и потому, что сегодня по завтрашним улицам ходят на работу градостроители-рабы: утром - на объекты, вечером -обратно. Зэки ходят по лагерю по одному правилу, руки держа сзади, а голову опустив. Колонны идут, «как на похороны», «и видно тебе, - досадует Иван Денисович, только ноги у передних двух-трех да клочок земли утоптанной, куда своими ногами переступить. От времени до времени какой конвоир крикнет: «Ю — сорок восемь! Руки назад!», «Бэ — пятьсот два! Подтянуться!». И объясняя кому-то, с кем мысленно говорит внутри себя, Шухов скажет: «Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита». И «проторена», и «убита». Сразу. Как можно быть этому рядом?
Одно слово длит дорогу, другое - прекращает. Для нормальных представлений о дороге это невозможно, но произошел глобальный сбой времени, реальность первостроителей и реальность праздничных демонстраций на главной площади будущего города разведены и никогда не сойдутся. Найдено очень сильное эмоциональное выражение катастрофы: путь прекращается убийством.
Главной задачей автора в этом произведении была попытка связать обе реальности, чтобы преодолеть бездну распавшихся времен.
А. Солженицын написал книгу не об ужасах особого каторжного лагеря как такового, а о том, как обыкновенный зэк умеет выжить и остаться самим собой, складывая свой день внутри лагерного распорядка.
Писатель создал художественный образ судьбы человека, а не документальный портрет.
И еще он назвал повесть «жизнеутверждающей вещью». Здесь каждое слово и точно, и верно: народная точка зрения определила выбор героя, тон и пафос в изображении конфликта временного и вечного. Ни на секунду не прекращается мыслительная активность Ивана Денисовича Шухова. Он хронометрирует лагерное время по часам и минутам, все, что видит его «острый глаз», описывает, во все вникает, вдумываясь. Зэку часов не положено, и он привык определять время по большим приметам — космическим, природным — и по маленьким, ему лишь ведомым. Здесь ему приспособиться удалось, связи были понятны, устойчивы. Но ещё было «ихье» время, вне здравого смысла и привычного ритма.
За плен давали сначала десять лет, потом за него же — двадцать пять. Окончание срока для них ничего не значило, его могли продлевать бесконечно, ничего не объясняя. Верить в. «ихье» время было нельзя: «Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот он-де срок кончает, но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон — он выворотной. Кончится десятка — скажут, на тебе еще одну. Или в ссылку. Так вот живешь об землю рожей, и времени-то не бывает подумать: как сел? да как выйдешь? ».
Они, рассуждал Иван Денисович, не подготовились как следует к началу войны, а десять лет лагеря получил он, попавший в плен и бежавший из него в первые же месяцы войны.
Вот, и кавторанг Буйновский уверенно и зычно «отрубил», что в солнце теперь выше всего не в полдень стоит, как от веку было:
«- А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит.
— Чей же это декрет?
— Советской власти!»
Иван Денисович «и спорить не стал. Неуж и солнце ихним декретам подчиняется?». Крестьянское знание говорило, что такого быть не может, но краткий ужас он все-таки пережил, и воспоминание о нем осталось. Замечательно передано в тексте, как от замешательства Шухов перешел к сомнению и с крестьянской основательностью, «сощурся», проверил солнце «насчет кавторангова
декрета».
К слову сказать, Буйновский олицетворяет тип идеологизированного человека. Он создан новым временем, но не отягчен знанием о многоликости жизненных форм и парадоксальном их превращении, количественные признаки правильного человека в нем еще не перешли в качественно новые. Поэтому он не мог трезво соотнести свой прежний статус с лагерным, чтобы мудро начать перестраиваться, чтобы не сломаться сразу, не впадать в истерику, отчаянья, как это случилось на утреннем шмоне, за что он получил десять суток строгого карцера — опасное для жизни наказание. Привыкнув командовать на миноносцах, он кричал надзирателям, обыскивающим зэков:
— Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!.. ...Вы не советские люди... Вы не коммунисты!
В описываемое время у Буйновского не прошло еще трех месяцев лагерного срока, ему предстояло постепенно превратиться «из властного звонкого морского офицера в малоподвижного осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы».
А опытный лагерник силен извечным навыком сопретивления превосходящей силе: «Кряхти да гнись. А упрешься — переломишься». Двойственной реальности он противопоставляет двойственное поведение. Бегавший не раз из немецкого плена, переживший Бухенвальд, «тихий бедолага» Сенька Клевшин говорил: «Залупаться не надо было! Будешь залупаться... пропадешь». Сильным и гордым людям типа кавторанга Буйновского такие правила зэковского выживания кажутся унизительными, глупыми, может быть. Открытого возражения им в «Одном дне Ивана Денисовича» нет.
В одном из публицистических выступлений А.Солженицын сказал о «степени безнадежности» и «степени надежды». «Степень безнадежности» — писатель уравновешивает «степенью надежды» на то качество народа, что пересиливает всякую злую силу. Это качество — внутренняя свобода. Эталон внутренней свободы, эстетическое ее воплощение, — высокий старик Ю-81, против которого за вечерним ужином оказался Иван Денисович. Шухов знал, что «он по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали», но вблизи рассмотрел его впервые.
Сгущенная символика образа зэка Ю-81 очевидна, она и рассчитана на то, чтобы вызвать у читателя сильнейшее впечатление и дать простор его мысли. Трагическое достоинство, каменное упорство, этический максимализм, отрешенность от суеты напоминают нам о библейском страстотерпце Иове, о мифических титанах и шекспировском короле Лире, если вообразить, что и они попали в каторжный лагерь навечно. Как соотнесен с ним Иван Денисович?
Ю-81 описан шуховским словом, скрытая его поэтичность только подчеркивает восхищение и любование им. Есть еще тайная близость, и зэк Щ-854 никогда не ест в шапке, как бы холодно ни было, с пищей бережлив, но не жаден, никогда не «шакалит». А если не оставить без внимания выбор букв и цифр для номерных знаков, то можно соотнести их, размышляя так: Щ-854 — один из предпоследних в тысяче, а Ю-81 — в сотне. И того, и другого лагерная однозначность спихивает в цифровой блок, округленный нулями. Символика алфавита, наоборот, приближает «Щ» и «Ю» к личностному «Я».
Читая повесть, мы остро ощущаем одиночество героя.
В основном Шухов говорит внутри себя. Во внутреннем общении Шухов не ищет диалога, душа его как бы настроена на передачу свидетельств о лагерной жизни, а ум - чтобы выжить в ней. Он хронометрирует лагерное время и будто сообщает обо всем, что видит, слышит, понимает, оценивает и лишь иногда он просто думает, отключаясь от сигналов опасности и гложущей заботы о хлебе насущном.
Слово героя сопровождает авторский комментарий, открывающий то, чего не мог знать зэк Шухов. Писатель умело спрятался за своего героя и свое отношение к нему ввел в подтекст, рассчитывая на вдумчивое чтение книги. Он выделил его среди других, дал ему слово, чтобы видна стала' его душа и известны ее страдания и радости. За одну из них (радость хорошо сделанной работы) Шухов готов был заплатить страшным лагерным наказанием.
« — Кончили, мать твою за ногу! ~ Сенька кричит. — Аида!
Носилки схватил — и по трапу.
А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбе-
жал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал
— и через стенку, слева, справа. Эх, глаз-ватерпас! Ровно!
Еще рука не старится... Побежал по трапу». Хороша была
его кирпичная кладка!
Лагерная машина без видимых сбоев работала, уничтожая
тело и дух людей, приносимых ей в жертву, но справиться
со всеми одинаково не могла. За пределами досягаемости
оставались мысли и воля к внутренней свободе.
Не случайно А.Солженицын построил свое повествование на переживаниях и думах Ивана Денисовича, в котором трудно заподозрить сложную духовную и интеллектуальную жизнь. И самому Шухову в голову не приходит взглянуть на усилия своего ума иначе как житейски:
«Дума арестантская — и та несвободная, все к тому и возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером? посадят капитана или не посадят? и как Цезарь на руки раздобыл свое белье теплое? Наверно, подмазал в каптёрке личных вещей, откуда ж?».
Оценим работу его сознания с позиции автора, поставившего перед ним сложнейшую интеллектуальную задачу: найти себя, три своих времени и выжить достойно, укрепив в себе человека. Доверие писателя к герою покоится на том, что неразличимый в толпе «серый зэк» с этой задачей справился, избегая зла, опираясь на добро. В чем заключалась шуховская задача?
1.Он не мог жить в привычном ритме космоса, природы, впрямую с ним сообразуясь. Он насильно с ними разлучен.
2.От ритма крестьянской жизни и устойчивого миропорядка тоже отлучен и, как видно, навсегда. Даже вернувшись домой, он не попадет снова в этот ритм, который попросту разрушен. Жена пишет, что мужиков «с войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись — колхоза не признают: живут дома, работают на стороне». Иные в красилей фальшивых ковров превратились и носятся по всей стране даже на самолетах, но не в поисках ремесла и дела, а за длинным и легким рублем. Шухову не нравится их заработок, «легкий, огневой», он не любит «легких денег», что и «не весят ничего», и, мечтая о деревне, хотел бы ремеслами своими жизнь поправить: «не уж он себе на воле ни печной работы не найдет, ни столярной, ни жестяной»? Но уверенности в возвращении не было: «Вот только из-за лишения прав не примут никуда, да домой не пустят...». Да и дома в полном смысле не существовало уже, и духовные связи с ним расшатались.
3. Лагерное время — часть «ихьего» и тоже от него не зависит. В этой точке разлада Иван Денисович осознает свою участь как трагическую. «По лагерям да по тюрьмам отвык Иван Денисович раскладывать, что завтра, что через год, да чем семью кормить. Обо всем за него начальство думает — оно будто и легче». Но автор поднимает своего героя до размышлений о трагической участи всех из-за сбоя времени. Вспомним те пять лагерных дорог. Прошлое, настоящее и будущее не сойдутся в круге вечности, и это печалит зэка Шухова. Лагерная жизнь, как она ни регламентирована, предлагала зэкам выбор: были палачи и надзиратели, придурки и осведомители, доходяги и просто серые зэки. Шухов выбрал последнее, но и там определился но своему, тихо и незаметно для всех стал праведником. И тем вручил себя вечности. Об этом говорят кольцевая композиция повести и сюжет вполне благополучного, «ничем не омраченного, счастливого» лагерного дня: «Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся». Вот и день сложился.
Сделать выбор — не значит все решить раз и навсегда. Каждый день и час, каждую минуту Шухову приходилось выбирать между добром и злом, силой и слабостью, достоинством и унижением, избегая лобовых, однозначных решений. Самое трудное в выборе — найти опору. В чем нашел ее для праведничества Иван Денисович? Ведь он как сын века был с Богом в раздоре, от почвы оторван, дома, семьи и свободы лишен. Сознание его было расщеплено. В размышлениях над этим вопросом и обращаешь внимание на то, что в речевую материю, из которой соткан солженицынский герой, сделаны редчайшие вкрапления ласкательных суффиксов: «одеяльце, тонкое, немытенькое», «иголочка с ниточкой» да «волчье солнышко» в январскую ночь. Эта ласкательность подчеркнута, а не общеупотребительна, как в словах «тапочки», «пайка» и других. Почему сделаны эти вкрапления? Подумаем.
«Одеяльце, тонкое, немытенькое», как-никак грет, «иголочка с ниточкой» выручает, а «волчье солнышко» означает народный нрав: «так у Шухова в краю ино месяц в шутку зовут». Но шутке этой с холодом и смертью (знак месяца) придан особый, зэковский смысл: все терпят волчий голод и холод, но нет свободы волчьей. (Шухов так и подумал — «зверехитрое племя».) А шуховский смысл этой шутки означает, что он-то как свободный волк вышел на охоту за добычей. Ласкательно названы А.Солженицыным три фольклорных предмета, они и указывают на опору самостоянья, призрачную и реальную одновременно. Мысли и внутренняя свобода оставались вне пределов досягаемости лагерной машины, ведь этому зэку помогал древний опыт народа, живший в нем. Поэтому Иван Денисович умело складывает свой распорядок внутри лагерного, еще успевает и другим услужить, помочь, утешить словом и поделиться крохами еды и курева. В соответствии с этикой «серых зэков» он не упустит, однако, случая обмануть, обвести вокруг пальца, грубо толкнуть того, кого презирает — охранников, надзирателей, стукачей, доходяг... Он готов их понять, посочувствовать их тяжкому жребию, но уважать не может. С удовольствием подстроил он каверзу, вылив воду после мытья полов на дорожку, где ходило лагерное начальство, чтоб заледенела.
Таким образом, на страшном лагерном материале построил Александр Исаевич Солженицын свою философию бесконечно маленького и одинокого человека, который мешает отлаженной машине насилия производить одномерных людей тем только, что во всякую минуту жизни остается личностью. Иван Денисович Шухов соответствует идеальным представлениям писателя о качествах народного духа и ума, дающих надежду на его возрождение.
В тихом его сопротивлении насилию выразились с огромной впечатляющей силой те народные качества, что не считались столь уж необходимыми в пору громких социальных перемен. А.Солженицын вернул в литературу героя, в котором соединились терпение, разумность, расчетливая сноровистость и услужливость, умение приспособиться к нечеловеческим условиям, не потеряв лица, мудрое понимание и правых, и виноватых, привычка напряженно думать «о времени и о себе».