Род. в 1918

Александр Исаевич Солженицын

Роман «В КРУГЕ ПЕРВОМ»

 

Хотя сам писатель и утверждал, что «наиболее влекущая меня литературная форма - полифонический роман (без главного героя, где самым важным персонажем является тот, кого в данной главе «застигло» повествование) с точными приметами времени и места действия», из пяти его крупных вещей, как это ни удивительно, романом в тесном смысле является лишь первая — в «Круге первом».

Роман «В круге первом» писался всего 13 лет, с 1955 по 1968 год, и имеет целых семь редакций.

Пятый по счету вариант и попал в свободное обращение в 1965 году. «Облегченный» сюжет состоял в том, что прознавший про то, чем грозит доброхоту-врачу невинная встреча с французом, советский дипломат звонит ему с предупреждением по телефону-автомату. Подслушанный и записанный на пленку разговор доставляют на «шарашку» - научно-исследовательское учреждение системы МГБ, в котором заключенные ученые среди прочих потребных власти технических разработок создают методику распознавания голосов по тембру и частоте. Здесь из возможных «кандидатов» выделяют два наиболее вероятных голоса, а нетерпеливое карательное ведомство обоих тащит в застенок.

В подлинном же, окончательном варианте, впервые полностью появившемся в начальных (1—2-м) томах Собрания сочинений, «совершенно другой стержень сюжета. Этот дипломат Володин звонит не относительно какого-то лекарства, он звонит в американское посольство, чтобы сказать о том, что через три дня в Нью-Йорке будет украдена атомная бомба, секрет атомной бомбы, и называет человека, который возьмет этот секрет. А американское посольство никак это не использует, не способно воспринять даже этой информации. Так на самом деле было, это истинная история, и секрет был украден благополучно, и дипломат погиб.

Здесь, как и в дальнейших своих вещах, писатель ревниво настаивает на своем почти дотошном следовании действительности: «И сама «шарашка Марфино», и почти все обитатели ее списаны с натуры».

Смысл названия романа дважды разъяснен в начале и в конце зэками: «Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть Возрождения не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место» и «Шарашка — высший, лучший, первый круг ада». Третье и несколько иное разъяснение дает покуда еще вольный дипломат Волгин, вычерчивая для наглядности на сырой подмосковной земле круг: «Вот видишь — круг? Это — отечество. Это — первый круг. А вот — второй. Он захватил шире. Это — человечество. И кажется, что первый входит во второй? Нич-чего подобного! Тут заборы предрассудков. Тут даже колючая проволока с пулеметами. Тут ни телом, ни сердцем почти нельзя прорваться. И выходит, что никакого человечества нет. А только отечества, отечества, и разные у всех...»

Судьбе еще угодно было распорядиться так, чтобы все три главных прообраза основных действующих лиц «Круга» оставили свои печатные о нем свидетельства. Если за инженером Нержиным, ищущим смысл жизни и революции, стоит сам автор романа, то за «очищенным марксистом» Львом Рубиным явственно проступают черты его сосидельца литератора Льва Ковалева, живущего сейчас в ФРГ,— третий том своих мемуаров он даже назвал по имени домовой церкви марфинского приюта, в помещении которой была их общая спальня: «Утоли моя печали». Третий персонаж, «аристократ тела и духа» Сологдин,— художественное отражение чрезвычайно самобытного инженера-любомудра Димитрия Михайловича Панина, скончавшегося в 198? году во Франции; его «Записки Сологдина» вышли в переводе на нескольких языках.

Выбирать судьбу приходится, однако, не только за себя, но и за тех близких и родных, кого человек способен начисто погубить своим лично честным поступком. Наиболее открытая ошибка мнений, почти невозможная в те времена на свободе, происходит парадоксальным образом в границах неволи — среди заключенных «шарашки». В обстоятельствах открыто трагических по размаху поверяется опыт прошлого, история народа и его литература; не случайно возникают здесь имена великих писателей прошлого. Но резко сменившиеся обстоятельства задают им строжайшую проверку. «Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у Достоевского, поражаешься: как покойно им было отбывать срок! Ведь за десять лет у них не бывало ни одного этапа!».

Однако на довольно бестактный вопрос: «Кто испытал больше страданий — Достоевский или вы?» — Солженицын отрезал: «...ГУЛАГ несравнимо страшней царской каторги. Но мера внутренних страданий человека не всегда соответствует внешне пережитому».

Три героя разводят свои пути у развилки с вопросом, гласящим: совестно ли выполнять любое задание «шарашки»? Делать подслушивающие устройства для домашних телефонов, как в соседней спецтюрьме МГБ поступил инженер Бобер, схлопотавший за беды сотен людей досрочное освобождение и Сталинскую премию? Нет, как будто бы это не стоит. А скрытые фотоаппараты для слежки за своими согражданами в квартирах и на ночных улицах? Тоже вроде не годится. Но как же насчет атомного оружия—для Родины оно или для Сталина?..

Нержин, наконец, от сотрудничества с мучителями отказывается. Рубин соглашается и становится невольным виновником гибели Володина; Сологдин ищет своего обходного, «бокового» хода... При этом Нержин провидит в будущем своем другое предназначение для себя: «Пройдут годы, и все эти люди... сейчас омраченные, негодующие, упавшие ли духом, клокочущие от ярости,— одни лягут в могилы, другие смягчатся, отсыреют, третьи все забудут, отрекутся, облегченно затопчут свое тюремное прошлое, четвертые вывернут и даже скажут, что это было разумно, а не безжалостно,— и, может быть, никто из них не соберется напомнить сегодняшним палачам, что они делали с человеческим сердцем!.. Но тем сильнее за всех за них Нержин чувствовал свой долг и свое призвание. Он знал в себе дотошную способность никогда не сбиться, никогда не остыть, никогда не забыть».

Следует отметить и две главы, чрезвычайно показательные для солженицынского дара трагической иронии. Это «Улыбка Будды», повествующая о посещении госпожой Рузвельт Бутырской тюрьмы и устроенной начальством в связи с этим «чернухой» (показным благополучием), и глава 55-я — жуткая пародия на современный суд, разыгранный самими зэками процесс над «изменником» князем Игорем. Заканчивается он мрачной угадкой, «попавшей» впоследствии в самого автора: выступающий в роли казенного адвоката тайный доносчик Исаак Коган, по традиции тех времен, не удовлетворен запрошенным для его подзащитного «прокурором» максимумом - 25 годами заключения, или «четвертной»,— и требует еще пущего наказания по статье 20, пункт «а» - объявить врагом трудящихся и изгнать из пределов страны: «Пусть там на Западе, хоть подохнет!».

Есть в романе главы и просто страшные, описывающие выворачивающие душу свидания заключенных с «вольными» родственниками, где на миг выныривающие из пучины Архипелага зэки порою выглядят лучше, чем загнанные в тупик, требованием отречения или голодной смерти их жены и близкие.

Особо скажем о сугубо спорных страницах, посвященных жизни «кремлевского отшельника». В них, по наблюдениям немногочисленных «допущенных» знатоков, было немало фактических неточностей. Еще веря в возможную публикацию, против них возражал и Твардовский. Как вспоминает сам автор, он находил нужным «убрать главу «Этюд о великой жизни».

Неточно были переданы детали быта Сталина.

Таким образом, далекий от внешней похожести, Сталин предстает в романе таким, каким его представлял средний советский зэк.

Предсказанию отвлеченного от прочей жизни, но въедливого о своей технической страсти инженера, трезво оценивающего всю систему управления наукой при Сталине. Первыми на Луну полетят — американцы!» — суждено будет сбыться. Затаенную веру и вольного Володина, и узника Нержина в далекую ООН и пользу «мирового правительства» ожидает, напротив, горькое разочарование.

Но покуда герой, автор и вслед за ним и мы идем вниз: из «первого круга» — в сам «пекяый» ад мы едем. В ад мы возвращаемся.

Там, в Особом лагере для «политических», ожидает нас бывший крестьянин и воин Иван Денисович Шухов.