Владимир 1 страница

БЛОК

Александрович

Александр

Жизнь Клима Самгина» — образное воплощение истории.

Талант Горького в полную меру проявился в «Жизни Клима Самгина», где, по авторскому определению, воспроизведена ис­тория русской интеллигенции за 40 лет. Роман поистине поража­ет масштабностью и динамизмом изображенных явлений и собы­тий: сменой эпох, стремительным развитием идейно-философ­ских, эстетических течений, «диалектикой души» бесчисленных героев. Самым большим художественным достижением стало проникновение в напряженные процессы человеческой психоло­гии, рожденные историческими событиями на рубеже двух ве­ков. Думается, эти открытия Горького не утратили своего значе­ния для любого времени.

Писатель работал над «Жизнью Клима Самгина» свыше де­сяти лет. Глубокой печалью и мужеством прозвучали его слова за несколько дней до кончины: «Конец романа — конец героя — конец автора».

(1880—1921)

Начало пути.Александр Александрович Блок родился в Пе­тербурге и вырос в семье деда, знаменитого ботаника А. Н. Бе­кетова. Бекетовы не только любили литературу, но и почти все сами писали и занимались переводами (особенно известной пе­реводчицей была бабушка поэта—- Е. Г. Бекетова). Впоследст­вии Блок говорил о «музыке старых русских семей». В такой атмосфере рос и он сам. Окончив в 1898 г. гимназию, он посту­пил в Петербургский университет, сначала на юридический фа­культет, а в 1901 г. перешел на филологический, который окон­чил в 1906 г.

«Стихи о Прекрасной Даме». Романтический мирраннего Блока. «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь,—-говорит­ся в автобиографии поэта,— способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов уни­верситета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романтиче­скими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева». Это не выглядит неожиданным, потому что первые стихи юного поэта были отмечены влиянием Жуков­ского, Фета и Полонского, чьи традиции Соловьев во многом продолжал.

Философ и поэт, он верил в существование Души мира, Со­фии, Вечной Женственности, призванной спасти человечество от всех зол, и считал, что земная любовь имеет высокий смысл лишь как форма проявления Вечной Женственности. В этом духе и претворились в первой книге Блока «Стихи о Прекрасной Даме» (1904) его «романтические переживания» — увлечение Любовью Дмитриевной Менделеевой, дочерью знаменитого уче­ного, вскоре (1903) ставшей женой поэта. Уже в более ранних стихах, впоследствии объединенных Блоком под названием «Ап-*е Ьисегл» («Перед светом»), по выражению самого автора, «она продолжает медленно принимать неземные черты». В книге же его любовь окончательно принимает характер возвышенного слу­жения, молитв (так назван целый цикл), возносимых уже не про­стой женщине, а «Владычице вселенной»:

...Здесь, внизу, в пыли, уничиженьи, Узрев на миг бессмертные черты, Безвестный раб, исполнен вдохновенья, Тебя поет. Его не знаешь Ты...

(«Прозрачные, неведомые тени...»)

Вхожу я в темные храмы. Совершаю бедный обряд, Там жду я Прекрасной Дамы В мерцаньи красных лампад.

(«Вхожу я в темные храмы...»)

В ту пору Блок настойчиво подчеркивал свою привержен­ность религиозной атмосфере «темных храмов», «старинных ке­лий», «стен монастыря»:

Моя сказка никем не разгадана, И тому, кто приблизится к ней, Станет душно от синего ладана, От узорных лампадных теней.

(«Моя сказка никем не разгадана...»)

И вполне удовлетворялся тем, что его книга была при­нята «небольшим кружком людей, умевших читать между строк».

Однако уже в ней порой, как сказано в стихотворении «Там, в полусумраке собора...», «в речах о мудрости небесной земные чуются струи» — и не только в картинах природы, с ко­торой Блок уже тогда чувствовал «необычайное слияние», но и в целомудренно-лаконичном воспроизведении черт земной возлюб­ленной.

Одно написанное позже стихотворение кажется «автопортре­том» Блока поры «Стихов о Прекрасной Даме»:

Разлетись по всему небосклону, Вот сияют красой белоснежной Огнекрасная туча идет. Два небесных, два легких крыла...

Я пишу в моей келье Мадонну

Огнекрасные отсветы ярче

Я пишу — моя дума растет.

На суровом моем полотне...

Вот я вычертил лик ее нежный, Неотступная дума все жарче Вот под кистью рука расцвела, Обнимает, прильнула комне..- («Разлетясь по всему небосклону..-»)

Много лет спустя, говоря о знаменитом римском поэте, Блок косвенно охарактеризовал и важную особенность своих собствен­ных стихов ранней поры: «Я думаю, что предметом этого стихотворения была не только личная страсть Катулла, как принято говорить; следует сказать наоборот: личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи... ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и об­щим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он «свое» и «не свое»; поэтому в эпохи бурь и тревог нежнейшие и интим­нейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой».

Именно такая эпоха наступала в мире на рубеже веков (в од­ном предсмертном стихотворении Владимир Соловьев писал, что «мглою бед неотразимых грядущий день заволокло»), и у Блока на сам облик Прекрасной Дамы, призываемой Вечной Женст­венности ложатся «огнекрасные отсветы» грядущих грозных со­бытий:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо — Все в облике одном предчувствую Тебя. Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо, И молча жду,— тоскуя и любя¹.

Весь горизонт в огне, и близко появленье, Но страшно мне: изменишь облик Ты...

(«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо...»)

Блок и символизм. Эти настроения сблизили Блока с так на­зываемыми «младшими» (по отношению к В. Брюсову, К. Баль­монту, 3. Гиппиус, Д. Мережковскому) символистами, тоже страстными почитателями В. Соловьева,— Андреем Белым и Серге­ем Михайловичем Соловьевым, племянником поэта-философа.

Символизм не отвергал повседневности, но стремился до­знаться ее скрытого смысла. Мир и все в нем рассматривались как символ бесконечного, знаки более значительных событий, происходящих в иной реальности, кук «окно в Вечность», по вы­ражению Андрея Белого. «Я стал всему удивляться, на всем уло­вил печать... Я вышел в ночь — узнать, понять далекий шорох, близкий ропот» — характерные в этом смысле строки стихов Блока.

Весна, заря, туманы, ветер, сумрак становятся сквозными об­разами его книги, в которых решительно преобладает перенос­ный, метафорический смысл, превращая их в символы: сквозь' обычный непосредственный смысл употребляемых слов как бы «просвечивает» иное, более глубокое и важное значение, и мир романтически преображается, делаясь таинственным, постигае­мым лишь мистически, трудно доступным для логического объяснения, «несказанным» (характерное, часто возникающее в стихах и письмах Блока слово), но овеянным особой эмоциональ­ной и музыкальной атмосферой. «Я не знаю высшего музыкаль­ного наслаждения вне самой музыки, чем слушание стихов Бло­ка»,— писал впоследствии композитор и критик Борис Асафьев (И. Глебов).

Познакомившись с блоковскими стихами, «младшие символи­сты» восторженно объявили поэта «продолжателем Соловьева, а его книгу — программным произведением своего направления, его вершиной. Б стихах Блока привлекала и формальная новиз­на— так называемые дольники, или паузники, «нарушающие» обычную расстановку ударений в стихе и сближающие его со свободным ритмом разговорной речи. Роль Блока в широком распространении и развитии русского тонического, ударного сти­ха исследователи впоследствии сравнивали с заслугами Ломоно­сова в утверждении силлабо-тонической системы стихосложения.

«Выхожу я в путь, открытый взорам...» (Блок в 1905— 1908 гг.). Между тем «одиночество», «лирическая уединенность», в атмосфере которых создавались «Стихи о Прекрасной Даме», уже начинали тяготить Блока. «Мы растем в тени,— писал он одному из близких друзей, Е. П. Иванову (28 июня 1904 г.),— и стебли, налившись, остались белыми. Наверное, пробьется ког­да-нибудь в нашу тень Солнце — и позеленеем».

Новое содержание сначала проникает в его поэзию, если вос­пользоваться собственными блоковскими словами, «окольными путями образов»:

Еще бледные зори на небе, Далеко запевает петух. На полях в созревающем хлебе Червячок засветил и потух.

Потемнели ольховые ветки,

За рекой огонек замигал.

Сквозь туман чародейный и редкий

Невидимкой табун проскакал.

...И качаются серые сучья, Словно руки и лица у них.

(«Еще бледные зори на небе...»)

В последних строчках уже словно предчувствуются своеобраз­ные образы цикла «Пузыри земли» (1904—1905) — «болотные чер-тенятки», «твари весенние», «мохнатые, малые», близкие фолькло­ру или, как сказано в блоковской статье «Поэзия народных загово­ров и заклинаний» (1906), «лесу народных поверий и суеверий», «причудливым и странным существам, которые потянутся к нам из-за каждого куста, с каждого сучка и со дна лесного ручья»-

В первых «Стихах о Прекрасной Даме» поэт и прочие люди еще заметно противопоставлены друг другу:

Душа молчит. Б холодном небе Все те же звезды ей горят. Кругом о злате иль о хлебе

Народы шумные кричат...

Она молчит,— и внемлет крикам,

И зрит далекие миры...

(«Душа молчит. В холодном небе...»)

Однако уже в последнем разделе книги возникают — пока

еще смутные — образы тех, кто бьется и погибает из-за «хлеба»: мать-самоубийца («Из газет»), «нищие» рабочие с их «измучен­ными спинами» («Фабрика»). У Блока постепенно вызревает мысль; отчетливо сформулированная им позже: «Одно только де­лает человека человеком: знание о социальном неравенстве» (<<Им нипочем, что столько нищих...» — укоризненно говорилось ранее о «мистиках и символистах» в его записных книжках). Почти как обращение к собственной музе звучат строки сти­хотворения «Холодный день» (1906):

Мы встретились с тобою в храме И жили в радостном саду, Но вот зловонными дворами Пошли к проклятью и труду.

Мы миновали все ворота И в каждом видели окне, Как тяжело лежит работа На каждой согнутой спине.

Если в юности Блок, по воспоминаниям близких, декламировал Некрасова с наигранной, явно иронической патетикой, то теперь он внимательно и сочувственно перечитывает и его «городские» стихи, и аналогичные по теме произведения Аполлона Григорьева.

События русско-японской войны 1904—1905 гг. и первой ре­волюции, частично непосредственно отразившиеся в блоковских стихах («Митинг», «Поднимались из тьмы погребов...», «Сытые» и др.), придают его выходу из «лирической уединенности» дра­матический, «взрывной» характер. «Вероятно, революция дохну­ла в меня и что-то раздробила внутри души, так что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные»,— писал поэт В. Я. Брюсову (17 октября 1906 г.).

«Раздробленной» оказалась вера, уже и раньше подточенная, в то, что, как предрекал В. Соловьев, «вечная женственность ны­не в теле нетленном на землю идет». Пьеса «Балаганчик» (1905) пронизана горькой иронией над несбыточными надежда­ми мистиков, изображенных в ней крайне язвительно, что вызва­ло ожесточенные нападки недавних друзей. Мистерия ожидания чуда превращается в форменную арлекинаду с явными элемен­тами автопародии, например, в изображении рыцаря, боготворя-щего свою даму и отыскивающего отсутствующий в ее словах «высокий» смысл. О разочаровании поэта, хотя и в более мяг­ком, элегическом тоне, говорит и поэма «Ночная Фиалка» (1906) где герой оказывается в кругу «товарищей прежних», обречен­ных «дышать стариной бездыханной», сонно окружая «королев­ну» — «некрасивую девушку с неприметным лицом». Прочь от этой «уснувшей дружины» зовет героя иная, настоящая жизнь' Слышу, слышу сквозь сон Будто дальний прибой. За стенами раскаты, Будто голос из родины новой...

Отдаленные всплески,

«Ночная Фиалка» не только перекликается с лирикой поэта этих лет («Осенняя воля»), но и предвещает мотивы и даже сю­жеты таких будущих созданий поэта, как пьеса «Песня Судьбы» (1908) и поэма «Соловьиный сад» (1915).

«Нечаянная Радость» (1907) — как назвал Блок свой второй сборник — это радость от встречи с жизнью, с миром во всем их «тревожном разнообразии». Верный символистскому мироощу­щению, поэт даже внешне незначительные события истолковыва­ет в самом широком смысле. Так, летом 1905 г., находясь в под­московном бекетовском имении Шахматово, он выпилил слухо­вое окно. В стихах это отразилось следующим образом:

Чую дали — и капли смолы Проступают в сосновые жилки. Прорываются визги пилы, И летят золотые опилки.

Вот последний свистящий раскол — И дощечка летит в неизвестность... Б остром запахе тающих смол Подо мной распахнулась окрестность... («Старость мертвая бродит вокруг...»)

При всей конкретности и детальности описания «дали» рас­пахнувшаяся окрестность — это, конечно, не просто «красивый вид», а образ, символ прежде невиданного, волнующего просто­ра, жизни, близкий запечатленному в «осенней воле» («Выхожу я в путь, открытый взорам... Приюти ты в далях необъятных!»)-

При этом «распахнувшийся» мир увиден поэтом в его драма-тических противоречиях, столкновениях противоборствующих сил. В поэзии Блока этих лет главенствует образ метели — сим^-вол стихии, с одной стороны, освободительной для человеческой души, но, с другой — сталкивающей ее со всем трагизмом жиз­ни, со своеволием и гибельностью «раскованных» страстей. В со­ответствии с этим двойственный характер приобретают в книгах стихов Блока «Снежная Маска» (1907) и «Земля в снегу» (1908) драматические перипетии, связанные с его увлечением ак­трисой Н. Н. Волоховой. Образ возлюбленной воплощает ^т0

могучее вольнолюбивое начало (героиня цикла «Фаина» с «жи-_вым огнем крылатых глаз»), то нечто жестоко опустошающее ду­шу: это «Снежная Дева» с «трехвенечной тиарой вкруг чела» и «маками злых очей», которая разительно напоминает андерсенов­скую Снежную Королеву, похитившую мальчика Кая и заставив­шую его забыть всех близких:

Ты сказала: «Глядись, глядись, ...И неслись опустошающие Пока не забудешь Непомерные года,

Того, что любишь». Словно сердце застывающее

Закатилось навсегда.

(«Настигнутый метелью»)

В стихах этой поры Блок отдал заметную дань декадентским мотивам «демонической» насмешки над жизнью, всеразвенчива-юшей иронии, упоения и даже «кокетничанья» гибелью (об этом сказал он сам в письме Е. П. Иванову 15 ноября 1906 г.).

Крайняя напряженность душевного строя героя стихов, его метания, резкие перепады настроения определили заметное из­менение блоковской поэтики. По сравнению с первой книгой чрезвычайно обогащается и усложняется один из главных изоб­разительных приемов Блока — метафора. Например, образ ме­тели постоянно открывается новыми сторонами, порождая самые неожиданные ассоциации: «Рукавом моих метелей / Задушу. / Серебром моих веселий / Оглушу. / На воздушной карусели / За­кружу. / Пряжей спутанной кудели / Обовью. / Легкой брагой снежных хмелей / Напою» («Ее песни»). Очень разнообразна стро­фика этих стихов, в пределах одного стихотворения ритмические ин­тонации причудливо изменяются, возникают неканонические, «не­точные» рифмы: ветер — вечер, уключины — приученный, шлагбау­мами — дамами, гонит — кони, гибели — вывели, мачт — трубач...

Выразительность блоковского стиха часто достигает подлин­ной виртуозности, как, например, в «Незнакомке» (1906), где по­явление героини сопровождается редкой по красоте звукописью:

И кАждый вечер, в чАс назнАченный... Девичий стАн, шелкАми схвАченный,

В тумАнном движется окне. И медленно, пройдЯ меж пьЯными, ВсегдА без спутников, однА, ДышА духАми и тумАнами, ОнА садится у окнА.

Уже с этой поры за Блоком утверждается репутация «одного из чудотворцев русского стиха» (О. Мандельштам). Но ни возра­ставшая слава, ни шумный ажиотаж вокруг постановки «Бала-^ганчика», осуществленной В. Мейерхольдом в театре В. Комис-саржевской, ни богемное окружение, где, по свидетельству Н. Н. Волоховой, «к Блоку тянулось много грязных рук, многимпочему-то хотелось утянуть его в трясину»,— ничто не мешало поэту очень трезво оценивать сделанное и внимательно присмат­риваться к писателям совсем иных творческих направлений. Ес­ли среди символистов преобладало высокомерное отношение к М. Горькому и другим демократическим авторам, группировав­шимся вокруг сборников «Знания», то Блок в статье «О реали­стах» (1907) с неподдельным интересом и сочувствием отозвался об этой литературе, в которой слышал «юношески страдальче­ский и могучий голос—голос народной души».

Эта статья вызвала новое обострение отношений с Андреем Белым и другими символистами (тем более что некоторое время существовал проект участия в горьковских сборниках самого Блока). Она была одним из проявлений стремления поэта изба­виться, по его выражению, от «спертого воздуха» «келий» и его убежденности в невозможности «войти в широкие врата вечных идеалов, минуя узкие двери тяжелого и черного труда».

Праздное существование «сытых» охарактеризовано в цикле блоковских стихов «Вольные мысли» (1907) с крайней резкостью:

Что сделали из берега морского Гуляющие модницы и франты? Наставили столов, дымят, жуют, Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу, Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями. ■

(«В северном море»)

Картина, схожая с нарисованной в начале «Незнакомки» {«...Среди канав гуляют с дамами испытанные остряки» и т. п.).

«На поле Куликовом».В годы, последовавшие за поражени­ем первой русской революции, Блоком все больше овладевает предчувствие грядущей грандиознойкатастрофы, становящееся внутренним пафосом его дальнейшего творчества. Он выступает с докладами и статьями «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура» (1908), полными тревожных предостережений. Обра­зы и символы России, созданные Пушкиным и Гоголем («Куда ты мчишься, гордый конь, и где опустишь ты копыта?..»; «Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка, несешься?»). здесь трагически переосмысляются: «Что, если тройка... летит прямо на нас?.. Над нами повисла косматая грудь коренника и готовыопуститься тяжелые копыта».

В предвидении будущего поэт все внимательнее вглядывался в прошлое страны, «слушал подземную музыку русской ис­тории», но выражению О. Мандельштама. К «символическим событиям русской истории», по мнению Блока, относилась зна­менитая Куликовская битва. Настойчивое обращение к этому поворотному событию в судьбе родины содержится уже в «Песне Судьбы» и в статье «Народ и интеллигенция».

В венчающем же эту тему стихотворном цикле «На поле Куликовом» (1908) исторические воспоминания окончательно сопрягаются с современностью, в минувшем отыскивается родст­венное сегодняшним проблемам. С редкостным тактом воскре­шаемые мысли и чувства древнерусского воина смыкаются с ха­рактерными для современников поэта. В одних случаях—до полного отождествления, до слияния в великой любви к родной земле:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега. Над скудной глиной желтогообрыва

В степи грустит стога. О, Русь моя! Жена моя!

(«Река раскинулась. Течет, грустит лениво,..»)

В заключительных же стихотворениях цикла на первый план выступает скорее умонастроение блоковского современника, близкое и самому поэту, который в ту пору писал К. С. Станис­лавскому (9 декабря 1908 г.) о «проклятом «татарском» иге со­мнений, противоречий, отчаянья, самоубийственной тоски, «де­кадентской иронии» и пр., и пр. <;..-> которое мы, «нынешние», в полной мере несем»:

Развязаны дикие страсти ...Вздымаются светлые мысли

Под игом ущербной луны. В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли, Сожженные темным огнем...

(■«Опять с вековою тоскою...»)

Во время работы над циклом Блок сделал примечательную запись: «Можно издать свои «песни личные» и «песни объектив­ные». То-то забавно делить — сам черт ногу сломит!» Действи­тельно, у него обе эти темы сливаются воедино, «химически», как выразился впоследствии Николай Гумилев, говоря о блоковских стихах. Например, центральное стихотворение цикла — «В ночь, когда Мамай залег с ордою...» — обращено к некоей женской те­ни, в которой равно угадывается и божественное видение перед битвой, и встающая в памяти воина жена, и, наконец, целомуд­ренно скрытая героиня собственно блоковской лирики:

И с туманом нал Непрндвой спящей,

Прямо на меня Ты сошла в одежде, свет струящей,

Не спугнув коня. Серебром волны блеснула другу

На стальном мече, Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

Поэма «Возмездие».Свои мысли о теснейшей и трагической связи человека с «мировым водоворотом» истории Блок попы­тался воплотить и в форме большой эпической поэмы «Возмез­дие», над которой он много работал в 1911 г. Сам он впоследст­вии сравнивал задуманное произведение с циклом романов Э. Золя «Ругон-Маккары. Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи». Однако можно предполо­жить, что большие творческие импульсы к созданию поэмы да­вал ему русский реалистический роман (не говоря уже о том, что сама поэтическая интонация «Возмездия» чрезвычайно, порой «опасно»—до полного подчинения — близка «онегинской»).

«Волнение идет от «Войны и мира» (сейчас кончил II том),— записывал Блок в 1909 г.,— потом распространяется вширь и за­хватывает всю мою жизнь и жизнь близких и близкого мне». Здесь уже очерчивается некий тематический круг, в значитель­ной мере совпадающий с автобиографической основой будущей поэмы. Особенно близкие ее замыслу размышления о романе из жизни русского дворянства есть в одной из любимых Блоком книг — «Подростке» Достоевского, где в связи с «Войной и ми­ром» говорилось: «Внук тех героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с ис­торией русской,— этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколь­ко мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде, Даже должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель, с первого взгляда, мог бы признать за сошедшего с поля и убе­диться, что не за ним осталось поле. Еще далее — и исчезнет да­же и этот внук-мизантроп...»

Наиболее яркий образ незавершенной поэмы Блока — отец, талантливый, мятущийся, «демонический», вносящий в жизнь ближних муки и хаос, а под конец жизни опустившийся, озлоб­ленный неудачник (первым стимулом к созданию «Возмездия» и явились впечатления от смерти отца поэта — профессора Вар­шавского университета Александра Львовича Блока). Во многом соответствует эскизному «сюжету будущего романа», набросан­ному Достоевским, и оставшаяся недорисованной фигура сына, в которой без труда угадывается сам автор.

Замечательно выразителен в поэме «исторический фон» — характеристика времени, взятого во всемирном масштабе. Ис­толкованные в символическом плане «природные знаки» — «по­жары дымные заката», отмечавшиеся в начале века и А. Белым. «ужасный призрак» кометы Галлея, появившейся в 1910 г., раз­рушительное землетрясение в Мессине — сочетаются здесь с та­кими чертами наступившей эпохи, как «неустанный рев машины, кующей гибель день и ночь» (образ, находивший себе точное со­ответствие в публицистических статьях того времени о «могуще­ственной индустрии, воспитанной войной и живущей для войны»),

и «первый взлет аэроплана» — событие, отразившееся во многих стихах поэта (так, в «Авиаторе» предсказан «грядущих войн ужасный вид: ночной летун во мгле ненастной, земле несущий динамит»).

Глухие отголоски все убыстряющегося исторического потока начинают ощущаться уже и в судьбе изображенной в поэме дворянской семьи (в ней запечатлены многие черты Бекетовых), а впереди Блок предвидит трагический поворот русской жизни:

Так неожиданно сурова

На льдины льдины громоздить

И вечных перемен полна;

И на пути своем крушить

Как вешняя река, она Виновных, как и невиновных,

Внезапно тронуться готова,

И нечиновных, как чиновных...

«Неизвестное приближается, и приближение его чувствуют бессознательно все»,— объяснял Блок смысл своей пьесы «Роза и Крест» (1912—1913), в которой из французской истории сред­них веков выбрано, как позднее определил сам автор, «время — между двух огней, вроде времени от 1906 по 1915 год».

Как ночь тревожна! Воздух напряжен,

Как будто в нем — полет стрелы жужжащей...—

говорит один из героев пьесы.

«Страшный мир».Тревожным ожиданием «неизвестного», ощущением трагически нарастающего в мире напряжения про­никнуты и стихи сборника «Ночные часы» (1911). Вошедшие в собрание сочинений поэта, выпущенное символистским издательст­вом «Мусагет» в 1911 —1912 гг., в виде заключительного третьего тома, они явились вершиной лирики Блока. Здесь запечат­лены итоги пройденного им пути, который, как писал поэт А. Бе­лому 6 июня 1911 г., привел «к рождению человека «обществен­ного», художника, мужественно глядящего в лицо миру». В годы общественной реакции, когда, по свидетельству современницы Н. Я. Мандельштам, значительной части интеллигенции были свойственны «снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья», позиция поэта резко вы­делялась своим «морализмом», который, как писал в рецензии на «Ночные часы» Николай Гумилев, «придает поэзии Блока впечатление какой-то особенной... Шиллеровской человечности».

В речи «О современном состоянии символизма» (1910), полеми­зируя с некоторыми новыми литературными течениями (в первую очередь с акмеизмом), Блок говорил: «...Нам предлагают: пой, ве­селись и призывай к жизни, — а у нас лица обожжены и обезобра­жены лиловым сумраком» (образ, выражавший смутную и проти­воречивую атмосферу эпохи революции и сменившей ее реакции).

«Страшный мир», как назван один из важнейших циклов поэ­та,— это не только окружающая «объективная» реальность, ото­бразившаяся в знаменитых стихах «На железной дороге», «Позд-ней осенью из гавани» и др. В лирике Блока преобладает «ланд­шафт» современной души, беспощадно правдивый, во многом исповедально окрашенный. Брюсов писал, что Блок «с бесстраш­ной искренностью черпает содержание своих стихов из глубины своей души». Сам поэт впоследствии с явным сочувствием отме­чал «глубокую мысль» близкого ему писателя — Аполлона Гри­горьева: «Если <С...> идеалы подорваны и между тем душа не в силах помириться с неправдою жизни <...;>, то единственным выходом для музы поэта будет беспощадно ироническая казнь, обращающаяся и на самого себя, поколику в его собственную натуру въелась эта неправда...»

Само выражение «страшный мир» впервые возникает в «пес­нях личных» (как ни условно их отделение в блоковской лирике от «объективных»):

Страшный мир! Он для сердца тесен!

В нем — твоих поцелуев бред,

Темный морок цыганских песен,

Торопливый полет комет!

(«Черный ворон в сумраке снежном...»)

Стихотворение «На островах» начинается полной поэзии кар­тиной любовного свидания:

Вновь оснеженные колонны,

Елагин мост и два огня.

И голос женщины влюбленный.

И хруст песка и храп коня.

Но вскоре обнаруживается, что и любовь «обезображена», подлинное чувство подменено «обрядом», низведенным почти до автоматизма, холодного расчета:

...С постоянством геометра Я числю каждый раз без слов Мосты, часовню, резкость ветра, Безлюдность низких островов.

А в стихотворении «Унижение» смелая метафора (эшафот, шествие на казнь) беспощадно характеризует сцены «продаж­ной» любви, усиливаясь выразительной звукописью, достигаю­щей высокого драматизма: «Желтый Зимний Закат За окном.-, на каЗнь осужденных поведут на Закате таком... Только губы с Запекшейся кровью / на иконе твоей Золотой / разве это мы Звали любовью? / преломились беЗумной чертой?»

«...Моя тема, тема о России...*. Но блоковский «морализм» проявляется не только в самом суровом суде над современным человеком (и в первую очередь над самим собой, например, ^в цикле «Жизнь моего приятеля»), но и в тех «добре и свете», ко­торыепробиваются сквозь «угрюмство» его лирики.

В своем отзыве на «Ночные часы» один из крупнейших

символистов Вяч. Иванов, говоря о трагизме многих стихов сбор­ника, заключал: «Но сколь ни болезненны эти переживания, они, _в отличие от прежней безнадежности, несут в себе, как нам ка­жется, здоровое семя. Это семя — страстная волнующая рели­гиозная любовь к родине».

Родина для Блока — «огромное, родное, дышащее существо», как он сказал в одной незавершенной статье. Облик России, картины родной земли, при первых обращениях поэта к этой _Теме еще не лишенные налета стилизации («Русь»), становят­ся все более выразительными, проникновенными, лаконично про­стыми:

Опять, как в годы золотые,

Россия, нищая Россия,

Три стертых треплются шлеи,

Мне избы серые твои,

И вязнут спицы расписные

Твои мне песни ветровые —

В расхлябанные колеи... Как слезы первые любви!

(«Россия»)

В стихотворении «Осенний день» скупыми, безошибочно ото­бранными штрихами рисуется родимый пейзаж, нарастает взволнованность и музыкальность стиха: сначала еле заметная, ненавязчивая аллитерация («Мы взором пристальным следим за Лётом журавлиным... Летят, Летят косым углом...») сменяет­ся глубоко эмоциональными повторами и параллелизмами, близкими народным песням и плачам: «Вожак звенит и плачет... О чем звенит, о чем, о чем... И низких нищих деревень не счесть, не смерить оком... О, нищая моя страна... О, бедная моя жена...»