У опалённого дерева

Блокадный хлеб

Блокадный хлеб. Блокадная горбушка.

Как тяжело идти. И как легко нести

Такую невесомую краюшку –

Подарок от родной Большой Земли.

Пискарёвское кладбище*

На Пискарёвском пламенеют розы

На плитах, припорошенных снежком.

В морщинках на щеке застыли слёзы,

И к горлу подступил горячий ком.

Воспоминания блокады с нами,

Не стёрли их прошедшие года.

Нет, не в кино – всё пережили сами!

На сердце след остался навсегда:

Обстрелы, голод, холод, затемненья

И в небе перехватчиков лучи.

Молчит буржуйка: в доме нет поленьев.

А на столе огарочек свечи.

Кусочек хлеба поделить старались

На день и вечер, и, запив водой,

Мы плитку клея разварить пытались…

Да, клей столярный тоже был едой!

С трудом преодолев ступеней трассы,

Расплёскивали воду из Невы

Под метронома стук, такой бесстрастный,

Среди сорокоградусной зимы.

Замёршие, не говорили громко

В очередях за хлебом, на снегу.

Мы выстояли ради вас, потомки,

Наперекор жестокому врагу.

Поезд мчался на север. Он с упорством обгонял столбы, вырывался на степной простор и снова стремился обогнать длинную череду перелесков и тёмного леса, который иногда вплотную подходил к дороге.

Со своей попутчицей Валечкой мы познакомились очень быстро, как это часто бывает в дороге. Целый день вели оживлённые беседы на самые разные темы.

Валя ехала в командировку, а я в отпуск, погостить к сестре.

Подъезжая к одной из станций Северного Кавказа, Валя заметно разволновалась, вышла из купе и стала внимательно вглядываться в окно вагона, словно ждала, что увидит кого-то.

Она постоянно откидывала непослушную прядь каштановых волос, теребила носовой платок и переходила от одного окна к другому.

Спрашивать о причине перемены настроения у моей попутчицы было неудобно, и я уткнулась в раскрытую книгу, которую взяла в дорогу, но за целый день не прочла ни строчки.

– Знаете, – сказала Валя, входя в купе, – на этой станции, где поезд сейчас останавливался, я жила в вагоне целую неделю. Мне тогда было четырнадцать лет.

Я почувствовала, что мне сейчас откроют свою душу, и стала слушать.

– С сестрой и мамой мы эвакуировались из Севастополя и попали на Кавказ. Семилетняя сестра ещё не понимала всего происходящего и постоянно требовала внимания мамы. Я считалась взрослой и, по последним указаниям отца, должна была во всем помогать матери. Может быть, я иногда и позволяла себе быть ребёнком, но постоянно следила за происходящими событиями.

Железнодорожный состав, собранный из разных по назначению вагонов, передвигался очень медленно, часто останавливался то в чистом поле, то на окраинах каких-то посёлков. Старшие вагонов ходили к машинистам, искали начальников поезда, но никто не знал и не мог ответить, когда и кто разрешит движение. Так и стояли у обгоревшего дерева, которое, словно жалуясь, дрожало уцелевшими ветвями. Иногда состав расформировывался, иногда цепляли новые вагоны. Маленький маневровый паровозик, пыхтя, делал своё дело, очевидно так же, как и все, не зная, для чего нужны эти перестановки.

Доходили слухи о бомбёжках соседних станций, которые мы уже проехали или тех, которые предстояло проехать.

Однажды над нашим поездом низко, на бреющем полёте, пронёсся самолёт, и где-то впереди раздалась трескучая пулемётная очередь. К счастью, никто не пострадал. Состав остановился. Маневровый паровозик разде­лил его на части, растащив по разным путям.

На следующий день нас заново соединили. И совер­шенно голое, без листьев, опалённое дерево снова оказалось у нашего окна. Но простояли мы недолго. Медленно, со скрипом продвинулись в неизвестность. Утром опять манёвры – и снова мы у голого дерева. Оно по-прежне­му шевелило оставшимися мелкими веточками.

Так продолжалось в течение нескольких долгих дней. При остановке взрослые сейчас же разводили костры, устраивали из кирпичей или камней мангалы и ставили варить нехитрую еду в неизвестно откуда взявшихся больших консервных банках.

Постепенно привыкали. Детей, которых раньше держа­ли около себя, стали отпускать побегать, размять ноги, подышать чистым летним воздухом. И мы носились как угорелые, скатывались с насыпи, играли в догонялки, пятнашки, перебрасывались друг с другом неизвестно кому принадлежащим проткнутым, но ещё с остатками воздуха мячом, не чувствуя ужаса нашего положения.

Железнодорожникам, очевидно, это не нравилось. Они не отвечали на вопросы детей и, отстраняя от себя, обходили нас.

Да и что они могли нам ответить? На остановках взрослые старались что-то купить и выменять вещи на съестное, достать воду, успеть помыть детей, постирать и высушить бельё.

Наша мама была счастливым обладателем большого белого эмалированного таза. Поскольку она никому не отказывала и одалживала его в соседние вагоны, то пользовалась особым уважением.

Чувство взаимной помощи у обездоленных людей было необыкновенным, мы становились одной большой семьёй.

Мама твердила мне:

– Смотри, чтобы таз без нашего ведома не передавали друг другу. Не дай Бог, потеряется, – обрастёте коростой.

Что такое короста, ни я, ни сестра не знали и искренне побаивались.

В тот день, когда наш эшелон стоял именно на этой станции, таз попросила женщина из соседнего вагона, и мама как всегда не отказала ей.

Не прошло и часа, как залязгали ключи, упали цепи, наши вагоны разъединили, и мама, привыкшая к подобным манипуляциям, только и успела сказать:

– Опять куда-то на новые пути потянут.

В этот момент поезд бесшумно тронулся и тихо пошёл вперед.

– А вагон-то, в который таз взяли, отцепили, – взмахнула мама руками. – Беги дочка, пока поезд скорости не набрал, забери таз.

Я немедленно соскочила с подножки и помчалась к соседнему вагону. Наш состав стал набирать скорость. Получив свою драгоценную ношу, я сразу поняла, что мама с сестрой быстро удаляются от меня и, прижимая таз к телу, прикрываясь им, как древние воины щитом, попробовала бежать – ноги путались, скорости не получалось. Тогда я поставила таз на голову – стали затекать руки. Я уже пробежала то место, где был разбит лагерь, и поняла, что нужно возвращаться и ждать, когда двинется следующий эшелон.

Как ни странно, в проходящий в том же направлении поезд я вошла беспрепятственно, примостилась в тамбуре последнего товарного вагона, потому что думала, что так мама меня быстрее увидит.

На первой же остановке, где скопилось несколько составов, я обошла их все. Таз был примечательным, на меня обращали внимание, но мамы и нашего эшелона не было.

Я пересела на другой поезд и добралась на нём до большой узловой станции. Прошли всего сутки, а мне казалось, что миновала вечность. И вдруг я вижу издали знакомое лицо. Но нет, это бежит по перрону не мама, а чужая старая женщина. И я не сошла со своего места, решив, что пересаживаться не буду. Поезд прошёл мимо станции, звякнул буферами и остановился. На душе было тревожно, ведь та женщина, похожая на маму, продолжала бежать, теперь я поняла, что она совсем не старая, а просто поседевшая моя родная мама. В голове мелькнуло: ну как же я не узнала её сразу?!

Мама молча поднялась на одну ступеньку, обхватила меня за ноги. Я не могла протиснуться в узком пространстве с тазом к ступеням. Тогда она выхватила у меня из рук таз и швырнула его. Он с грохотом покатился по насыпи.

– Девочка моя, доченька моя, да зачем нам этот таз! – Мы стояли, обнявшись, и плакали. Наконец мама произнесла: – Пошли к нашему вагону.

Я полезла вниз по насыпи за тазом и тогда только увидела, что мама вытирает слёзы и улыбается. Так дорого доставшийся таз я несла, цепляя им гравий насыпи, потому, что другой рукой крепко обнимала маму за талию.

Белое эмалированное чудо вернулось с нами в Севасто­поль, но мы, немного обжившись, его поместили в сарае.

Прошло много лет, для чего-то таз понадобился моему мужу в гараже, а когда его там увидела мама, она искренне рассердилась и с ненавистью сказала:

– А эта гадость зачем ещё здесь? Сколько лет прошло, а я как вспомню, что из-за этого таза чуть дочь не потеряла, сразу мурашками с ног до головы покрываюсь.

Давно нет мамы, но память о том, как поседела мать в один день, живёт во мне до сих пор.

Так закончила свой рассказ моя попутчица. Поезд был уже далеко от той станции, мимо которой мы промчались без остановки, но несколько мгновений заставили нас о многом вспомнить.

– Не то ли обгоревшее дерево хотели вы не пропустить? – спросила я наугад.

– Да, вы правы. Ведь тогда у него некоторые ветви были целы. Но увидела я на том месте целую рощу. Может быть, она сама выросла, а может быть, деревья посадил кто-нибудь...