Мы – севастопольцы

Юнга

Ложка

Семья Архиповых ужинала. На почётном месте под божницей с иконами сидел глава семейства Александр Павлович, плотный мужик лет шестидесяти. Место справа от него пустовало, а слева сидели четырнадцатилетние сыновья-близнецы: Дмитрий и Денис. Фигурами они пошли в отца, такие же квадратные, и отличались друг от друга только цветом волос: Димка – тёмно-русый, а Денис – светленький. Сухонькая хозяйка дома Анастасия Ивановна примостилась у края стола поближе к кухне.

Место справа от Александра Павловича осиротело в октябре, на четвёртый месяц после начала войны с немцами. Старшего сына Владимира мобилизовали в армию и направили в лагерь, где формировалась дивизия. Лагерь находился верстах в семи от родного села. По сибирским меркам это всего ничего.

Семья ела горячие щи деревянными ложками из глиняных тарелок. У каждого была своя. Ложку Александра Павловича украшала рыбка на черпачке и простенький орнамент на черенке, у Дмитрия и Дениса – разные цветочки, а на ложке Анастасии Ивановны красовалась земляничинка. Ложка Владимира с витым черенком лежала в посудном шкафу.

– В сегодняшней районке напечатано, что немцы к Москве подошли. На дворе начало декабря, а мы всё отступаем, – сказал сокрушённо Александр Павлович, беря очередной ломоть хлеба. – Думаю, Москву не сдадут, а Володю скоро на фронт отправят. Это – верняк.

– Пока не отправили, надо ему ложку отнести, он просил при последнем свидании. Морозы-то вон какие стоят. Если на улице есть придётся, то в алюминиевой ложке суп сразу остынет, пока до рта донесёт, а то и в лёд превратится, – высказала свою заботу Анастасия Ивановна.

– Завтра воскресенье, в школу не идти. Вот и пускай Димка с Дениской встанут на лыжи и отнесут ложку Владимиру, – произнёс глава семейства. – А ты, мать, пошли сыну каравай хлеба, сала, да пирожков с горохом напеки. Заверни гостинцы в овчинку, а то одни ледышки принесут.

– Да я и без тебя знаю, что мне делать, – проворчала Анастасия Ивановна.

На другой день утром ребята, одетые в полушубки, валенки и шапки-ушанки, на лыжах направились в лагерь. Ложка Владимира покоилась во внутреннем кармане Дмитрия, а за плечами Дениса – котомка с гостинцами.

Погода отличная – солнце, мороз, ни ветерка, дым из труб – столбом. По накатанной дороге деревенской улицы они скользили легко. За селом свернули на целину. Торить лыжню стал Дмитрий. Он, вожак по природе, во всех ребячьих делах верховодил.

Вот что Дмитрий прошлым летом сообразил. У карасей очередной жор пошёл, а у ребят нет лески, и в магазине нет, там её никогда и не было. Можно, конечно, к удилищу белую нитку привязать, но это не то, упругости не будет, когда подсечённую рыбу выводить придётся, да и в воде её рыба видит. Казалось бы положение патовое, но не для Димки. Он нашёл выход и предложил надёргать волос из хвоста колхозной белой кобылы, потом их связать и получится леска что надо.

Разномастных лошадей у конюха Степана десятка три, а белая одна, по кличке Ромашка. Но Степан не разрешит же им прямо в стойле волосы дёргать. Вот и придумал Димка просить у него Ромашку и ещё одну лошадь искупать в пруду.

В солнечный день ребята прибежали на конный двор. Степан не возражал, но выставил условие – пока стоит тепло, чтоб они всех коней перекупали. Братья согласились. В итоге три полезных дела сделали: обзавелись леской, выкупали лошадей и конюху угодили.

Дмитрий шёл к видневшемуся лесу, который надо было пересечь по просеке. Лыжи глубоко проваливались в ещё не улежавшийся снег. Торить лыжню было тяжело, но Димка не уступал брату место первопроходца. Через полчаса, как они пошли по целине, погода стала меняться: небо посерело, из-за леса выползла тёмная туча, подул встречный обжигающий ветер, началась вьюга. Порывы ветра вздымали с земли колкие снежинки, крутили их и горстями безжалостно швыряли в лица ребят.

Дима остановился, перевёл дух, опустил уши на шапке, завязал тесёмки под подбородком и оглянулся. Денис поотстал. Он шёл с опущенными ушами, но они были без тесёмок, и порывы ветра откидывали их назад. По тому как он выглядел, Дмитрий понял, что хотя Денис шёл по проторенной лыжне, устал больше него. Видимо, поклажа давала о себе знать.

– Дениска, иди за мной вплотную, а то уши отморозишь.

– Я что-то подустал.

– Крепись, до леса недалеко.

В просеке порывы ветра ослабели. Ребята остановились передохнуть.

– Дениска, ты же уши отморозил, белые они у тебя! – крикнул Дмитрий, поглядев на брата. – Терпи, оттирать буду.

Дима захватил рукой в варежке горсть снега и стал энергично тереть уши брата. Вначале Денис не чувствовал боли, потом взмолился:

– Потише, Дима, всю кожу сдерёшь.

– Терпи, казак, атаманом будешь, краснеть начинают.

Запасливый Дмитрий достал булавку и соединил уши ушанки под подбородком Дениса.

– А теперь давай нажмём, вдруг не успеем.

Выход ребят из леса встретила тишина, только редкие белые мухи кружил лёгкий ветерок под серым небом. Туча ушла на юг.

Перейдя по льду реку, братья поднялись на её высокий берег, увидели лагерь и обомлели. Он был засыпан снегом и пуст. Под снежными буграми угадывались землянки красноармейцев, от ветра поскрипывали открытые деревянные двери командирских домиков.

– Опоздали, – с огорчением сказал Денис.

– С ложкой бы Владимиру воевать полегче было, – грустно промолвил брат. – Как мама говорит: «Чему быть, того не миновать». Ничего не поделаешь, пошли назад. Давай котомку с гостинцами, теперь я понесу.

Узнав об опустевшем лагере, Анастасия Ивановна положила ложку Владимира на её постоянное место в посудном шкафу с надеждой, что она дождётся своего хозяина, когда тот вернётся в родной дом после войны.

Вечером Александр Павлович пришёл с работы радостный, что было большой редкостью. Только перешагнул порог, как Анастасия Ивановна грустным голосом сообщила ему последнюю новость:

– Володю вместе со всеми на фронт отправили.

Александр Павлович, медленно вынимая ледышки из усов, сказал:

– Володька ещё до фронта не доехал. А то, что немцев погонят на запад – это верняк. Красная Армия под Москвой наступает, освободила Калинин, Волоколамск, Можайск. Морозы там, как у нас. Наши в полушубках и валенках, да и привычные, а немцы-то в шинелишках замерзают. Это нам на руку.

– Спаси и сохрани Господь Володеньку, – ответила Анастасия Ивановна и перекрестилась.

– Москву не сдали и наступают. Давай-ка, мать, на радостях ставь на стол самое вкусное из своих запасов!

Дмитрий и Денис переглянулись. Обычно хмурый и не разговорчивый отец сегодня будет много говорить.

Вадим Орлов уже две недели искал работу. Он исходил весь центр Москвы, переходя от одной доски объявлений к другой. Найдёт работу – ему выдадут рабочую карточку, по которой будет ежедневно получать восемьсот граммов хлеба. Восемьсот! А не четыреста, как по теперешней иждивенческой...

Доска у здания Наркомата морского флота была блёклой, с обрывками бумажек, трепыхавшихся на ветру. Внимание Вадима привлёк свежий розовый лист с объявлением о наборе в школу юнг юношей, годных по состоянию здоровья. «Наконец-то, – воспрянул духом потерявший было надежду Орлов. – Это как раз то, что надо! Кормёжка дармовая, обмундирование бесплатное, да ещё учить будут. К тому же преимущество у меня – сирота». И замечтал: «С тёткиной шеи слезу, разные страны повидаю. Форма – морская! Это тебе не гимнастёрка ученика ремесленного училища, перетянутая брезентовым ремешком».

Он ещё раз прочёл объявление, задержался на словах «годных по состоянию здоровья». «Тут может быть закавыка. Моряки – рослые, сильные. Я же пока этим похвастаться не могу. Наверняка забракуют», – подумал Вадим. Но решил всё-таки попытать счастья.

Медицинскую комиссию Орлов проходил с большими переживаниями, но надежды не терял. «Ну не вырос под потолок к четырнадцати годам, так ведь есть было нечего. А худоба – эка невидаль. Другие кандидаты в школу юнг тоже не сильно жирные. А вогнутость носовой перегородки, – это уже ерунда какая-то», – так думал Вадим. Очередной врач, пожилая женщина с добрыми серыми глазами, заглянув в зеркальце, поднесённое под нос Орлова, сказала рядом сидящему работнику наркомата, что у этого кандидата – дефект хрящевой части перегородки носа.

– Негоден, – равнодушно изрёк представитель флота.

Орлов даже вспотел от испуга. Это что же получается – из-за какой-то вогнутости в носу могут забраковать? Врачихе жалко стало парнишку, и она спросила Вадима:

– А как ты бегаешь, мальчик?

– В своём классе всех обгонял, – не моргнув глазом, соврал кандидат в «морские волки».

– Годен, – всё тем же бесстрастным голосом сказал моряк.

Вот так и была решена эта маленькая драма.

Через месяц после медицинской комиссии московские соискатели морского звания «юнга» были уже во Владивостокском порту. С чемоданами, с сундучками и просто с вещевыми мешками они поднимались на борт самого большого в Советском Союзе грузового судна «Трансбалт»...

Этот пароход дедвейтом* в тринадцать тысяч тонн был построен в конце прошлого века в Германии и куплен советской Россией вскоре после Гражданской войны. Ему уже шёл пятый десяток, но, несмотря на солидный возраст, он регулярно совершал рейсы в Соединенные Штаты. Морской трудяга в своей объемистой утробе, разделённой на семь трюмов, привозил ленд-лизовский* груз, так необходимый фронту и тылу.

Наступил долгожданный миг – после бани юнгам стали выдавать морскую форму. Баталер** с чёрными усиками, мельком взглянув на Орлова, положил перед ним пахнущий нафталином комплект обмундирования.

– Размер обуви? – спросил он.

Вадим растерялся, посмотрел на свои яловые опорки от довоенных дядькиных сапог с загнувшимися носами (голенища тётка обменяла на буханку хлеба) и сказал размер, названный впереди получавшим форму:

– Сорок четвёртый.

Баталер смерил взглядом Орлова:

– От горшка два вершка, а лапы о-го-го. Примерь.

Ботинки были велики.

– Твой размер сороковой, – безошибочно определил баталер.

Через несколько дней организовали два класса – пятый и шестой, распределили юнг по специальностям. Вадим стал учиться на токаря. На первых уроках изучали не грамматику русского языка, а устройство судна. И те, кто после этих занятий трап называл лестницей, а комингс – порогом, становились предметом безжалостных насмешек.

«Трансбалт» продолжал доставлять грузы из Америки, юнги учились и несли вахту. Внешне всё было благопристойно. Внутри же коллектива, среди нравственно исковерканных войной мальчишек, процветало воровство. Нередко возникали драки. Наиболее отчаянные, утверждая себя в коллективе, хватались за ножи. Прав был тот, кто сильнее. Дисциплину военного времени установить не удавалось, и через год школу закрыли, а юнг расписали по судам пароходства. Орлова оставили на «Трансбалте» – лучше всех учился, не воровал и в поножовщине не был замечен.

Токарному делу Вадима учил одесский матрос по прозвищу Муха. Тот считал себя киноартистом – его до войны иногда приглашали для съемок в эпизодах, когда необходимо было снять крупным планом лицо разбойника или пирата. «Покажу морду из-за дерева – деньги на бочку! Вот это жизнь!» – часто вспоминал Муха, гордясь артистическим прошлым больше, чем мастерством токаря.

Он толково объяснял и не спеша показывал, как надо делать. Если у Вадима не получалось, повторял ещё раз. Если опять не получалось, то одессит своими черноватыми от въевшегося металла пальцами давал непонятливому ученику крепкий щелчок по лбу. Вот такая у него была система наказания. И не только за плохую успеваемость, но и за небрежное хранение инструмента, другие проявления мальчишеского разгильдяйства.

В очередном рейсе наставник Вадима неожиданно умер. Его похоронили в море, сделав запись в вахтенном журнале. И остался Вадим единственным токарем на громадном пароходе.

Война безжалостно срывала или плотно сжимала сроки проведения планово-предупредительных ремонтов. Изношенные механизмы не выдерживали нагрузки и отказывались работать в самое неподходящее время. На переходе в Сан-Франциско «Трансбалт» обесточился и замер, покачиваясь на пологой океанской волне. Вышла из строя динамо-машина, а точнее, небольшая деталь масляного насоса этого электрогенератора. Деталька оказалась настолько заковыристой по конфигурации, что механики засомневались: сможет ли Орлов выполнить такую работу?

Смог! Выточил! Шеренга силачей-кочегаров твёрдого топлива вращала вал динамо-машины по командам пятнадцатилетнего мальчишки. Деталь точно заняла своё место. Весть об этом мгновенно облетела судно. Механики ликовали. Пароход ожил и продолжил свой путь.

...«Трансбалт» с полным грузом следовал во Владивосток из американского порта Сиэтл. Поздним вечером 12 июня 1945 года он вышел из пролива Лаперуза в Японское море и лёг на зюйд-вест. Скалистые берега Сахалина и Хоккайдо скрылись в темноте. Ритмично работала паровая машина; ходовые огни и люстры, освещавшие нарисованные на бортах советские флаги, горели в полный накал; дежурили расчеты у пушек и пулемётов, задравших стволы в небо. Обычная картина. Но на душе капитана Гаврилова было тревожно. В полночь он сдал вахту второму помощнику Мариненко и предупредил:

– Особенно, Леонид Евментьевич, следите за люстрами и ходовыми.

– Зачем, Иван Гаврилович? Мы же с японцами не воюем, они знают, что американских кораблей здесь нет, так что опасаться нападения, по-моему, не следует, – ответил Мариненко.

– На западе война закончилась, а здесь продолжается, – сказал Гаврилов. – А на войне всякое бывает. Как говорится, бережёного Бог бережёт! – И, строго взглянув из-под лохматых бровей на помощника, капитан спустился с мостика.

В три часа судно вошло в липкий туман, стал накрапывать дождь, видимость уменьшилась до пяти кабельтовых*. Мариненко выставил ещё одного вперёдсмотрящего, приказал подавать туманные гудки и послал рассыльного к капитану с просьбой подняться наверх. В три часа тридцать минут вахтенный матрос отбил склянки, а через шесть минут с коротким интервалом два мощных взрыва потрясли судно. «Дуплетом торпедировали, гады!» – мелькнула мысль у Гаврилова, взбегавшего на мостик.

Взрывы разворотили корму «Трасбалта» в районе пятого и шестого трюмов. Вода хлынула в машинное отделение, залила динамо-машину. Погас свет, но тут же включилось аварийное освещение. Сыграли тревогу, в эфир пошёл сигнал бедствия. Капитан понял, что жить пароходу осталось несколько минут, и скомандовал: «Спустить шлюпки! Команде покинуть судно!».

Орлов проснулся от взрывов. Открывшаяся дверь каюты жалобно скрипела. Внизу на палубе тускло блестели осколки стекла от лопнувших плафонов. Они захрустели под ногами выбежавшего соседа по каюте. Сунув ноги в ботинки, Вадим с одеждой под мышкой по привычке помчался на свой боевой пост, к зенитной пушке на баке правого борта. Открыл кранцы первых выстрелов, оделся и тут только заметил, что у «Эрликона» он один. Посмотрел за борт, а рядом – вода. Взглянул на правый ходовой огонь, а он наклонён. Побежал на шкафут**. В тумане увидел шлюпки, отошедшие от судна, прыгнул в воду и поплыл. Четыре сильные руки выдернули Вадима из воды в шлюпку. В это время темноту рассёк луч прожектора неизвестной подводной лодки. Он осветил дымящийся пароход и четыре шлюпки, заполненные людьми. Моряки оцепенели. Кто-то сказал: «Всплыла. Сейчас расстреливать будет», – и, перевалившись через планширь, плюхнулся в воду. За ним второй, третий... Луч погас, но выстрелов не было. Все смотрели на тёмный громадный пароход. Он переламывался – кормовая часть погружалась в воду, а носовая встала на ровный киль. Вскоре и она с рёвом, как бы прощаясь с командой, ушла в морскую пучину. Шлюпки закачались на волнах. Среди тишины раздался голос капитана: «Осмотреть место гибели судна!» Моряки взялись за вёсла.

Третий помощник капитана, уходя с парохода, не забыл взять бинокль и мореходные книжки членов команды. Сделали перекличку. Из девяноста девяти не откликнулись пятеро...

С рассветом ещё раз обошли район гибели парохода. Тщетно. На поверхности плавали только доски, деревянные ящики и обломки от разбитой пятой шлюпки. Подул западный ветерок, развеял туман. Моряки поставили паруса и пошли во Владивосток, до которого был многосуточный путь длиною в триста миль. Ветер крепчал, волна росла, и перегруженные шлюпки при смене галса черпали бортами воду. Идти дальше в этом направлении стало опасно. Гаврилову предлагали повернуть обратно к проливу Лаперуза. До него было в пять раз ближе, чем до берегов Приморья, а надежда встретить советское судно значительно больше. Капитан и первый помощник не соглашались. И только когда нижние шкаторины* парусов при смене галса стали касаться волны, капитан приказал лечь на обратный курс. Стихия разбросала шлюпки по парам, и они потеряли друг друга из виду.

Днём 13 июня на подходе к проливу третий помощник увидел в бинокль советский пароход «Войков», который шёл на запад противолодочным зигзагом. Моряки пускали ракеты, кричали, свистели и махали руками, но всё напрасно: пароход не остановился. Вечером трансбалтовцев заметило японское рыболовное судно и подошло к ним. Японцы, обнажая жёлтые зубы, смеялись над белыми от высохшей соли русскими моряками. Смех Вадиму был неприятен, в нём слышалось превосходство. Судно взяло шлюпки на буксир и притянуло в порт на южной оконечности острова Сахалин.

Другая пара шлюпок на следующий день подошла к рифу Камень Опасности и легла в дрейф. Её обнаружили японские сторожевые катера и отбуксировали к противоположному берегу пролива. Через двое суток моряков присоединили к первой группе. Команду поместили в бараке – пустом фехтовальном зале с окнами, занавешенными циновками из морской травы. По такой же плотной плетёнке выдали каждому моряку. Покидать своё место одновременно разрешалось только двоим. Кормили плохо – пресными лепёшками. У наших моряков были две основные темы разговоров: возвращение и еда. Вадим вспоминал Москву, тётку и вкусный гороховый суп, который давали на большой перемене в школе.

Япония и Советский Союз ещё не воевали тогда, но моряков стали допрашивать, как пленных. Вызвали на допрос и Орлова.

– Где проживал до поступления на флот? – спросил улыбающийся японец в европейском костюме.

– В Москве.

– Адрес?

– Новая Басманная, тридцать восемь, квартира семь.

– Сколько раз надо нажать на кнопку звонка коммунальной квартиры, чтобы кто-нибудь из ваших родственников открыл дверь?..

На допросы вызывали по одному. И от малозначащих вопросов перешли к более существенным: сколько боевых кораблей и какие во Владивостоке? Где находятся береговые укрепления и что они собой представляют? Какими механизмами оборудован Владивостокский порт и какова вместимость его складов? И требовали показать на карте маршруты судов, перевозящих грузы из Америки. Трансбалтовцы ходить на допросы отказались.

30 июня 1945 года в порт прибыл пароход «Хабаровск» с полномочным представителем Советского Союза. После семнадцатидневного пребывания под японским присмотром команда «Трансбалта» возвращалась на Родину. Среди провожающих мелькали уборщики мусора в бараке, они свободно говорили по-русски и мило улыбались.

P.S. Закончилась Вторая мировая война... Шли годы, а тайна – от чьих же торпед погиб «Трансбалт», для советских моряков торгового флота оставалась нераскрытой. И только в 1958 году, после выхода в Советском Союзе перевода книги «Морские дьяволы» (авторы её – бывший командующий подводными силами ВМС США вице-адмирал Ч. Локвуд и бывший начальник управления личного состава ВВС США полковник Г. Адамсон) стало ясно, что пароход был торпедирован американской подводной лодкой «Спейдфиш». Командир ошибочно принял «Трансбалт» за японское судно.

Стихи К.Кириллова Музыка Б. Миронова

Закипела волна штормовая,

Взвился пламенем флаг над волной.

Это Родина наша пути открывает

На простор морской.

По ветру ленточки полощутся,

И в море штормы будут нас встречать.

Мы – севастопольцы,

Мы – севастопольцы,

Нам путь героев продолжать!

Там, где в битвах с гранатой сквозь пламя

Шёл на танк черноморец-герой,

Мы в атаках «Зарницы» несём наше знамя

Над Сапун-горой.

По ветру ленточки полощутся,

И в море штормы будут нас встречать.

Мы – севастопольцы,

Мы – севастопольцы,

Нам путь героев продолжать!

Мы клянёмся беречь милый берег,

Ну, а если к нам сунется враг, –

Все за Родину встанем, как Волков Валерий,

Как Вилор Чекмак!

По ветру ленточки полощутся,

И в море штормы будут нас встречать.

Мы – севастопольцы,

Мы – севастопольцы,

Нам путь героев продолжать!

«Здесь опять будет школа»

(отрывки из повести «Свет подземных школ»)

22 июня 1941 года – начало Великой Отечественной войны...

Сентябрь. Враг уже на подступах к Севастополю. 1 сентября 1941 года начали работать школы Севастополя, но бомбёжки усилились, фашистское кольцо сужалось вокруг Севастополя, участились артиллерийские залпы, город превращался в руины.

Ни зверские бомбёжки, ни падающие снаряды не запугали севастопольцев, вся жизнь населения ушла в подземелье. Не были в стороне и севастопольские учителя. Хотя враг стоял у стен города, в подземелье (подвалах, расщелинах) шли уроки. Ребята слушали стихи А.С. Пушкина, путешествовали по родной стране, выводили на доске формулу воды, которую тогда выдавали по норме.

...Инкерманские штольни – это большой подземный город с потолком толщиной метров семьдесят. В древности здесь добывали камень, из которого строили дворцы и жилые кварталы в Риме, Афинах, Константинополе. Из него строился и Севастополь. В мирное время штольни служили хранилищем продукции завода инкерманских вин. Во время войны в штольнях работали спецкомбинаты по изготовлению оружия, здесь шили, лечили раненых, работала школа №32 под руководством Кузьмы Ивановича Ленько.

Подземная школа создавалась всеми подручными средствами. Классы отгородили фанерой, принесли всё, что могло быть партой и стулом. Трудились, не жалея сил, и молодые, и пожилые учителя. Проходы между классами называли: Большая Морская, Севастопольская, Нахимова. Занимались при свечах и керосиновых лампах.

Это были очень трудные дни. Разбомблена водокачка. Вентиляционные люки постоянно забивались землёй, щебнем, песком. Дышать было трудно.

Невероятны факты из жизни людей, заключённых в «каменный мешок».

... В старой штольне, например, жила корова по имени Звёздочка. Как она попала в подземелье, никто не знал. Зато всем обитателям убежищ было известно: Звёздочка ежедневно давала несколько литров молока. Его распределяли строго, как последние боеприпасы, – по полстакана на каждого тяжелораненого бойца. Остатки передавали детям...

Воспоминания учительницы подземной школы № 32 П.И. Семёновой:

«Посещаемость школы и успеваемость учащихся была выше всякой похвалы. Однажды во время урока ко мне подходит ученик и говорит: «Разрешите сегодня мне отсутствовать на занятиях. Моя мама пошла за водой. Попал снаряд. Маме оторвало обе ноги. Маму увезли в госпиталь. У мамы грудной ребёнок. Я должен быть с ним». Так мужали детские сердца. Дети становились не по годам взрослыми, стойкими и ответственными.

Воды в штольнях не было. Мечта каждого – хоть раз напиться вдоволь. За водой ходили к Чёрной речке. Однажды вместе с двумя женщинами за водой пошли две сестрички. Одна вернулась, а другая наклонилась набрать воду... Прямое попадание вражеского снаряда – девочка пошла ко дну.

«В штольнях не хватало воздуха. Так хотелось подышать свежим воздухом! Из глубин штолен люди шли к выходу – вдохнуть. Видно, фашисты имели точные сведения: по штольням били из тяжёлых орудий прямой наводкой».

И ещё один факт.

...Когда были отрезаны почти все пути обеспечения штолен водой, пришлось идти даже на такой рискованный шаг: детей стали поить... разбавленным шампанским. Особенно тяжко было тогда выживать новорождённым, ведь каши им варили тоже на шампанском и мыли их этим же напитком...

...На последнем, если можно так сказать, совещании, прозвучал отчёт о работе девяти подземных школ в условиях осады.

«Жизнь любит тех, кто любит её, – тихо начала Наталья Николаевна Донец, заведующая гороно подземных школ в период обороны Севастополя. – Вот мы и живы. И нашим детям, пусть даже по минимуму, мы дали знания, табеля. А их-то ни много, ни мало 2442 ученика! А уроки мужества, которому не научат никакие учебники, они получили сами».

Триста учителей работали под землей. Большинство там же и ночевали, рядом с детьми, которым уже негде было жить. Бомбили Севастополь беспрерывно. Неуязвимых мест практически не существовало. Снаряды не падали, не попадали, а хлестали по городу. Но, ни один, слышите, ни один из нескольких тысяч школьников не погиб в школе!

Спасибо директорам подземных школ: №13 (находилась в подвале здания по улице Ленина, напротив сквера) – Влайкову; № 3 (находилась частично по Базарному спуску, теперь «Черноморочка», и частично в подвалах картинной галереи) – Новак; директору 102-й железнодорожной школы Моисееву (напротив паровозного депо); директору инкерманской школы №32 Ленько (что в штольнях); Черемисиновой – директору школы №19; Добровольской – директору начальных классов (в Бартеньевке, Северная сторона); Чапленко – директору двухклассной школы в Балаклаве; Томилиной, Матковой – школа № 11 в Татарской слободке (рядом с нынешней школой № 16); директору школы № 18 Зотник (что на улице Костомаровской, ныне Генерала Петрова, в подвале трикотажной фабрики); спасибо директорам школы № 15 Кулиш, Ивановой.

Вечная память учителям Гоголевой, Альбиной, Орловой.

Никогда не забудутся слова, произнесённые в классе Клавдией Ивановной Оглобиной за несколько минут до гибели: «Дети, запомните этот день. Мы сейчас не только учим историю, но и пишем её. Вы – живые свидетели истории и не забывайте: вы – севастопольцы, жители города, который никогда не сдастся врагу».

После изгнания фашистов с севастопольской земли на территории Петровской слободки уцелело школьное здание. В нём размещался лагерь для советских военнопленных. На стенах сохранилась надпись «Здесь опять будет школа». Кому принадлежат эти слова? Бывшему учителю? Или бывшему ученику, которому передал учитель свою любовь к Родине, свою несокрушимую веру в Победу? Поколение, которое выстояло и разгромило фашизм, было воспитано прекрасными учителями!

На одной из площадей нашего прекрасного города мне видится памятник народному учителю на фоне школы, которую учителя не оставили в самое страшное время. Память об их подвиге мы должны сохранить и передать новым поколениям.