АНАТОМИЯ ЛЮБВИ 18 страница

Потом Роберт читал дальше, только я уже ничего не слышал. Его голос доносился до меня неясным, нечленораздельным бормотанием, я самым неприличным образом таращился на его открытое, страдающее лицо. Я попросту сосредоточил все свое внимание на ошеломляющей реальности его больших карих глаз, сухих седых волос, тщательно выбритых, несколько мясистых щек и массивного подбородка.

Роберт взял на себя обязанность поддерживать мир после смерти брата. Он уже встал между Ингрид и Энн и, наверное, успел вмешаться, когда началась ссора из-за моего прихода. Он верил в алхимию, которая превращает все страсти в скорбь: вся ревность, вся ярость, вся боль и страх перерождаются и кладутся на безмолвный алтарь смерти. Пока что он не собирался прерывать траур, чтобы выразить свое отношение ко мне. Подобные эмоции – роскошь, предназначенная для живых, и демонстрировать их в такую минуту означало нарушать всякие приличия, подобающие живым. Мое время придет позже. Вот тогда я почувствую на плече тяжелую руку Роберта, увижу стальной блеск в его бархатистых карих глазах. Позже он будет судить меня, как судил бы Хью. Позже меня больно пригвоздят к месту, вынесут обвинение и разделаются со мной.

Я отвернулся от Роберта и бросил взгляд на Ингрид: она уже плакала, не стесняясь, и смотрела на меня. В ее глазах за завесой слез читалось недоумение. Я был уверен, что воспоминания о том, как я стоял всего в десяти шагах от Хью, копошатся у нее в памяти, напрягают силы, чтобы заявить о себе, совсем как те голоса, которые люди, по их уверениям, слышат на спиритических сеансах. Она наклонила голову, разомкнув полные бескровные губы. Она смотрела на меня с неодобрением, и я уже было решил, что первый слой ее воспоминаний обо мне прояснился, однако в следующее мгновение понял, что она просто просит меня не смотреть на нее, чтобы дать ей возможность скорбеть, не чувствуя на себе посторонних взглядов. Я покосился на сестру Ингрид, ширококостную, грузную женщину в бесформенном сером платье, темных чулках и блестящих черных туфлях.

И как раз в этот момент Кит, сидевший, наверное, футах в двадцати от того места, где стоял я, запустил в меня высоким тонким стаканом. Не знаю, хотел ли он причинить мне боль или напугать, думал ли об этом вообще, но стакан разбился о стену в футе или даже меньше от моей головы. Осколки стекла брызнули мне в лицо, но порезов не было, и я решил, что это просто раскрошенный лед. Прозрачное донышко стакана упало на мое плечо, а позже я обнаружил осколки в кармане рубашки. Мне потребовалось время, чтобы осмыслить случившееся, чтобы осознать, какое отношение это имеет ко мне. Я услышал звон и краем глаза, словно в замедленной съемке, увидел, что Кит подается вперед и швыряет стакан, а затем ощутил, как жидкость стекает по волосам на лицо, на рубашку, и что все смотрят на меня. Роберт перестал читать, Нэнси схватилась за плечо Ингрид, и обе они ахнули. Я наконец-то закрыл лицо и отвернулся, сгорбившись и мотая головой.

– О, Кит! Кит… – Голос Энн прозвучал измученно, в нем была скорее боль, чем порицание.

– Пусть уходит! Пусть убирается отсюда! – закричал Кит.

Я повернулся к нему, тряся мокрыми руками, все еще согнувшись, готовый защищаться от следующих ударов. Кит поднялся и сорвался с места, словно беговая лошадь. Было жутко наблюдать, как гневно и напряженно он дышит. Его ребра ходили вверх и вниз, как огромные крылья. Наверное, не один я испугался, что надо будет делать, если Кит вдруг потеряет сознание.

– Когда он здесь, я ничего не чувствую. Он снова вернулся только для того, чтобы причинить новые несчастья. Господи, не могу поверить! Ему нельзя здесь оставаться. Пусть уходит! – А затем, повернувшись ко мне, он повторил: – Убирайся, убирайся!

– Я ухожу, – посмотрев на Энн, сказал я.

– Прочь! Прочь! – вопил Кит. – Прочь! Прочь! Прочь!

– Заткнись! – велел Сэмми. Он попытался схватить Кита за руку, но промахнулся.

Энн прикрыла глаза и покачала головой. Уходи? Оставайся?

– Я пойду, – сказал я не столько Киту, сколько самому себе.

Я оглядел комнату. Никто из них не осмелился встретиться со мной взглядом. Я кивнул, по глупости стараясь вести себя нормально. Сквозь лихорадочный туман я увидел, как Кит взял со стола второй стакан, а потом тот поплыл ко мне, медленно, по горизонтали, расплескивая виски и лед, выстреливая отраженным светом лампы. На этот раз он разбился о стену на порядочном расстоянии от меня. На белой стене расплылось огромное пятно. Я шагнул вперед и раздавил ногой большой кусок стекла. Осколки захрустели по деревянному полу, производя мерзкий, царапающий звук. Я закрыл лицо руками. Мне показалось, в меня летит очередной стакан, однако Кит стоял неподвижно, чуть выставив перед собой руки, защищаясь, как будто я мог наброситься на него.

Я быстро прошел по длинному коридору и вышел из квартиры. Конечно же, никто не окликнул меня. Я закрыл за собой дверь, но замок не защелкнулся. Дверь так и осталась приоткрытой. Я не рискнул вызвать лифт и нашел в центре площадки лестницу. Спустился бегом на пару пролетов, но потом вынужден был присесть, потому что ноги меня не слушались. Мне показалось, будто целый пучок нервов вышел из строя. Я опустился на мраморные ступеньки и принялся щипать лодыжки и колотить себя по коленям до тех пор, пока чувствительность не вернулась.

Когда я вышел из дома Энн, подъехало такси. Его шины шваркнули о бордюрный камень, а следующее, что я запомнил, как открывается задняя дверь и из машины выходит Джейд. Она немного подросла. Вместо длинных волос она носила теперь короткую, спортивную стрижку, совершенно гладкую, с прямым пробором, волосы убраны за уши и перехвачены темно-синим пластмассовым обручем. На Джейд была желтая блузка, расстегнутая сверху на две пуговицы. На шее, на которой висела тонкая золотая цепочка, образовались три глубокие складки. Брюки цвета хаки, свободные, с завышенной талией. Небольшая дорожная сумка из черного нейлона. Джейд была загорелая, сильно загорелая. Она пристально смотрела на меня.

Такси отъехало. Джейд сделала шаг вперед. Она раскрыла рот, а потом снова плотно его сжала. Я медленно пошел к ней, а когда остановился, носки моих ботинок практически касались ее.

– Мама сказала, что ты здесь, – произнесла Джейд.

– Да. Да, я здесь, – сказал я, а затем притянул ее к себе.

Я чувствовал, что она сопротивляется, однако не сильно. Я заключил ее в объятия, обнял так, как представлял это себе десять тысяч раз. Я подумал – мимоходом, – не принуждаю ли ее. Я ощущал прикосновение ее груди, вдыхал великолепный запах ее духов, навсегда запоминая контуры ее тела. Она положила руки мне на плечи. Не отвечая на мое объятие. Не отталкивая меня.

Я обнимал ее так долго, на сколько осмелился, а когда выпустил из объятий, то не стал смотреть на нее, потому что знал: она этого не хочет. Я глядел прямо перед собой, слушая сначала ее дыхание, потом задумчивую тишину, пока Джейд силилась произнести одно простое слово, а под конец – негромкий, неровный звук ее шагов, пока она не ушла, но и тогда я не стал оборачиваться. Я пошел быстро, стискивая руки и разговаривая с самим собой, затем побежал, остановился, снова пошел и наконец просто сел на тротуар на углу Двадцать девятой и Парк-авеню, привалившись спиной к почтовому ящику. И стал ждать.

Глава 14

Спустя двадцать восемь часов у меня в гостиничном номере зазвонил телефон, и я поднял трубку на середине первого звонка. Звонили со стойки администратора.

– Мистер Аксельрод?

– Да.

– К вам пришли. – Служащий помолчал. – Могу я предложить даме подняться?

– Пожалуйста, дайте ей сначала трубку.

– Секунду.

– Алло, – произнесла Джейд. Голос у нее был сипловатый. Он всегда заставлял меня вспомнить о песке, солнце и дыме.

– Я просто хотел сам предложить тебе подняться. Ты знаешь, в каком я номере?

– Да. Мне сказали.

– А может, ты хочешь, чтобы я спустился? Может, так будет лучше?

– Нет. Я поднимусь. – Она помолчала. – Можно?

– Да. Конечно.

Я встретил ее у лифта. Она вышла вместе с двумя женщинами в коротких кожаных юбках и ковбойских шляпах. Джейд была в сером, с той же черной нейлоновой сумкой. От нее пахло сигаретами и алкоголем, а поверх этих запахов, словно свет на волнах, скользил аромат сиреневой туалетной воды. Похоже, она подушилась перед тем, как отправиться в «Макальпин».

Мы довольно долго стояли, глядя друг на друга. Я слышал пронзительный свист, такой, должно быть, слышат летчики, если летят с незакрытой кабиной. Порыв, который вчера позволил мне стиснуть Джейд в объятиях, теперь прошел. Я мог лишь смотреть ей в глаза, хотя, конечно, я просто не мог смотреть куда-то еще.

Она казалась измученной. Глаза были огромные, страдальческие и смотрели в никуда. Губы запеклись. Она подкрасилась, и в унылом, водянистом свете гостиничного коридора небрежно наложенная косметика была особенно заметна. Короткие волосы заправлены за уши, которые, как я заметил, слегка покраснели. Сережка-гвоздик была у нее только в одной мочке.

– Ты потеряла сережку, – сказал я.

Она коснулась правого уха.

– Ой! – воскликнула она. Несколько раз тронула мочку с пустой дырочкой. – Черт!

– Мы купим тебе другие, – пожал я плечами и поморщился.

Какое идиотское замечание! Даже хуже, чем идиотское: оно самонадеянное, гнусное, и я вовсе не удивился бы, если бы она рассмеялась мне в лицо.

Но Джейд смотрела на меня так, будто не слышала. Сердце скреблось в груди, словно огромная собака за дверью.

– Ты удивился? – спросила Джейд. – Что я пришла.

– Ты должна была прийти, – покачав головой, ответил я.

– Нет. – Она немного сощурилась. – Это мой выбор. Я так решила.

– Да, и я рад.

Она кивнула. Глаза ее двигались, пока она рассматривала меня. Она отмечала произошедшие во мне перемены. Пока внимание Джейд было сосредоточено на мне, оно было осязаемым, как человеческое прикосновение. И я вдруг осознал, что никто не смотрел на меня уже несколько лет. Внимание всех прочих было поверхностным, частичным, затрудненным, сейчас же, в этот миг, меня наконец-то увидели таким, какой я есть.

– Не хочешь зайти ко мне в номер?

– Только на минутку, – кивнула Джейд. – Я еду на автовокзал. Последний автобус до Вермонта уходит через полчаса.

Я закрыл дверь и включил верхний свет. До ее прихода я валялся на кровати, перечитывая газеты при свете настольной лампы: смятое покрывало сохранило отпечаток моего тела, газета растрепалась – в целом картина складывалась неряшливая.

– Жаль, что не могу принять тебя в шелковом смокинге и с бокалом шампанского, – произнес я.

Джейд поглядела так, будто не поняла, зачем я это сказал. Но я-то знал: она все прекрасно поняла. Было нечто нарочитое в ее взгляде, утверждение, что она не уловила смысл моей фразы. Однако Джейд всегда умела заполнять молчание, обрамлявшее мои высказывания, умела представлять себе то, что вижу я, не заставляя меня описывать это. Именно ее интуиция изначально навела нас на мысль, которая вскоре затмила собой все прочие предположения: мы вдвоем живем в мире, отделенном от обыденной жизни и превосходящем ее. И сейчас ее наигранное недоумение лишь подтвердило, что она до сих пор в точности понимает меня, понимает, как понимала всегда, и как, наверное, будет понимать, ибо Джейд понимала меня в самом истоке, умела проследить происхождение моих слов до момента их зарождения: изменение тока крови, побуждения, неосознанные страхи.

– Может, позвонить и заказать что-нибудь? – спросил я, проходя через комнату и смахивая газету с кровати. – Кофе или вина?

– Только если сразу принесут. – Она сосредоточила свое внимание на комнате, запоминая интерьер, высматривая место, чтобы присесть.

– Вино будешь? – спросил я.

– Да. Хотя у меня что-то случилось с эмалью, и теперь от вина на зубах появляются пятна. – Она показала мне нижние зубы.

Я присел на край постели и позвонил в обслуживание номеров.

– Будьте добры, два бокала красного вина. Все мы не молодеем, – заметил я, вешая трубку.

– Счастливчики.

Она уселась нарочито неграциозно, вздохнула, открыла молнию на дорожной сумке. Покопалась в ней, но ничего не достала.

– У тебя есть аспирин? – спросила она. Я помотал головой. – Черт! – воскликнула Джейд.

– А что случилось? – спросил я.

Ошибка.

Она села чуть прямее и отодвинулась от меня.

– Мой отец погиб. Я побывала на похоронах. Со своими чокнутыми родными. У меня менструация. И еще я сижу на специальной белковой диете, чтобы сбросить десять фунтов. – Она подняла бровь и кивнула, словно спрашивая: «Достаточно?»

Я силился что-нибудь сказать, но слова не приходили. Я подумал, может, предложить ей помассировать виски и шею, но подобный жест был бы явно не в моем стиле. А затем я совершил глупейшую ошибку, подумав о том, что у нее менструация, и представив, как дюймовый конец веревочки от «Тампакса» путается в волосах на лобке. А в следующее мгновение пришло воспоминание, как я берусь за эту веревочку, наматываю на палец, как будто собираясь запустить йо-йо, и вытягиваю из нее пропитанный кровью хлопчатобумажный тампон. Эта мысль, при всей своей нарочитости и детальности, была совершенно некстати: ее хватило, чтобы ощутить Джейд в трех измерениях, и от силы интимного переживания, пусть даже извлеченного из памяти, с его неизбежным приливом жара, я едва не извивался.

– Я хотел спросить тебя, как прошли похороны. Только не знаю как.

– Это было ужасно, просто ужасно. И еще до безумия тоскливо. Я никак не могла осознать, что в этой банке лежит папа. Кремация сама по себе кажется мне ненормальной. Но если уж устраивать ее, то устраивать правильно. На костре. Чтобы все мы видели. Ну как я могу поверить, что человек действительно умер? Сначала проклятый телефонный звонок и несколько часов в компании впавших в истерику пьяных людей, а затем я сижу на складном стуле в толпе из пятидесяти человек, слушаю органную музыку и созерцаю урну. У меня нет никаких доказательств, что это случилось. Ну, то есть все вокруг говорят мне, что он умер, но я не уверена. Эти останки могут принадлежать кому угодно. – Она пожала плечами и подцепила пальцем золотую цепочку на шее.

– Пятьдесят человек, – произнес я.

– Причем многих я вообще не знаю. Что добавляет нереальности. Слезливые друзья Ингрид. Хотя сама Ингрид мне нравится. Наверное, по той же причине, по какой нравилась папе. Она искренняя. Сексуальная. Сколько она рыдала. Мама держалась весьма отстраненно. Казалось, ей не терпится, чтобы все это закончилось. Ингрид плакала так заразительно, что многие вокруг тоже заплакали, то есть те, кто иначе не стал бы. Но мама придвинулась ко мне и сказала что-то вроде: «Надо было захватить ведро холодной воды, чтобы вылить на голову этой женщине». Она странная дама, моя бедная мать. Одинокая. Мне кажется, сейчас ей немного легче. Говорил дядя Боб, о папе, о взрослении. Честно сказать, это было очень красиво. Я не подозревала, что Боб на такое способен. Но он едва ли не запел, и со своего места я видела слезы у него на глазах. Из-за него я заплакала, но на похоронах всегда плачешь, что бы ни говорили. Я поглядела на маму, когда говорил дядя Боб. Она держала меня за руку, и я посмотрела на нее. Я видела, что ей ужасно хочется расплакаться, но будь она проклята, если позволит себе. Слезы – это для Ингрид. Наверное, так она рассудила, пусть Ингрид плачет. Как будто бы мама слишком хорошо знала папу, чтобы плакать о нем. Вот таким мошенническим способом она отстраняется практически от всего.

– Я был с Энн, когда ей сообщили, что Хью погиб. – Я был уверен, что первым делом Джейд рассказали об этом.

– Знаю. Она мне говорила. – Джейд на мгновение сощурилась.

– И тогда она плакала. Очень сильно. Если это, конечно, тебе важно.

Мы немного помолчали. Мы были чужими, каждого едва ли не пугало присутствие другого. Мы видели призраков, мы оба. Маленький гостиничный номер не самое подходящее место для столь глубоких переживаний. Я подумал, что нам стоит выйти прогуляться. Но так же, как я боялся кашлянуть, чтобы прочистить горло, я боялся что-либо предлагать.

Неожиданно раздался стук в дверь. И я осознал, что мы с Джейд все еще бесстыдно пялимся друг на друга, хотя я понятия не имел, как долго мы едим друг друга глазами.

– Наверное, вино принесли, – произнес я, вставая.

– Мне уже скоро уходить.

Я хотел покачать головой, однако сдержался.

– Приятно побыть с тобой вместе, – сказал я.

– Как ты и ожидал? – В ее голосе звучала легкая насмешка, это от смущения.

Я выдержал паузу, чтобы подчеркнуть: я отвечаю не просто из вежливости.

– Да. Как я и ожидал.

Вино принесли в тяжелом стеклянном графине. С двумя бокалами и пакетиком арахиса. Я расписался за заказ, словно человек, умудренный жизненным опытом, и дал официанту доллар на чай, потому что не хотел портить момент, выискивая мелочь по карманам. Я поставил поднос на столик рядом с Джейд.

– Налить? – спросил я.

– Какое темное вино. Кажется черным.

– Нет. Это все из-за освещения. – Я налил вина в ее бокал и поднес к свету. Оно сделалось ярко-красным. – Видишь?

Джейд кивнула и забрала у меня бокал. Я подумал, не коснутся ли случайно ее пальцы моих, но нет, не коснулись. Я был разочарован, обижен в своих чувствах, однако знал, что нам лучше воздерживаться от разных жеманных жестов. Ведь разве флирт не лучший способ подчеркнуть, что мы чужие друг другу?

Я налил вина себе и встал перед Джейд. Мне хотелось произнести тост, но я знал, что не стану этого делать. Я вернулся к кровати.

– Я пытался тебя найти.

– Знаю.

– Твои родные защищали тебя от меня. Я узнавал у Кита и твоей матери, где тебя найти, но они решительно отказывались отвечать. Я послал письмо Сэмми, чтобы он передал его тебе.

– Знаю, Дэвид, знаю. Я знаю.

– Так он передал?

Джейд кивнула.

Я немного подождал, а затем тоже кивнул:

– Ты не ответила.

– Нечего было отвечать. Там были не твои слова, разве ты не помнишь? Ты прислал мне чье-то чужое письмо. Чарльза Диккенса.

– Это было все, что я мог сказать, – ответил я. – Не знаю почему. Я боялся говорить своими словами. Мне требовалось, чтобы за меня сказал кто-то другой.

– Я запомнила тебя не таким.

– Все, что мне требовалось, – одно слово от тебя, и я прислал бы тебе сотню писем. Я писал их, но не отправлял. Не знал, куда их послать, не знал, хочешь ли ты их получать.

Джейд отпила вина, а потом провела языком по верхним зубам, счищая налет. Каждый жест все сильнее убеждал меня в ее реальности, каждое движение придавало уверенности, что мы никогда не сможем расстаться.

– Я хочу о многом спросить тебя, – сказала она. – И многое рассказать тебе. Это так странно. Я только что побывала на похоронах отца, а хочу спросить, как ты жил все это время. Ничего не могу с собой поделать. Это кажется совершенно бессмысленным.

– Как я жил? – переспросил я. – Это ты можешь спросить. В смысле, я могу тебе рассказать. Это не очень трудно, потому что я точно такой, каким ты меня помнишь.

– Откуда ты знаешь, каким я тебя помню?

– Ну хорошо. Я не это имел в виду. Я хотел сказать, я ни капли не изменился с нашей последней встречи.

Джейд отвернулась и потерла пальцы друг о друга нервным жестом человека, привыкшего тянуться за сигаретой, но бросившего курить. Я мысленно увидел ее такой, какой она сама представляла себя в этот момент: закуривает сигарету, затягивается, ненадолго задерживает дым в легких, а потом сладострастно выдыхает.

– В последний раз, когда мы виделись, – начала она, – мы были в Чикаго, ты оказался у нас в доме после того, как сам его поджег. Значит, такой ты и теперь?

– Да, – без колебаний ответил я.

Она тут же поглядела на наручные часы:

– Пора идти. У меня двенадцать минут на то, чтобы пройти восемь кварталов. И мне повезет, если я успею.

Я уже составил собственный план действий. Я предложу проводить ее до автовокзала. Я понятия не имел, где он в Нью-Йорке, но если все как в других городах, вероятно, не в самом благополучном районе. Я буду настаивать. Она согласится. А потом я сумею задержать ее и заставлю опоздать на автобус. Но вместо этого я подался к ней:

– Нет. Не уходи. Пропусти автобус. Останься. Останься со мной. Мы так долго не говорили, и я не знаю, когда еще смогу увидеть тебя.

Она поднялась, и ее копия, заключенная внутри меня, в точности повторила это движение, вытеснив всю кровь из груди и отправив ее бурным потоком в пять самых удаленных точек моего тела. Я забыл, что держу бокал, и он выпал у меня из рук, приземлился на ножку, но затем опрокинулся.

Джейд наблюдала, как горчичного цвета ковер впитывает вино. Она кивала, как иногда кивают, вторя собственным мыслям или же пытаясь робко согласиться.

– Пожалуйста, – попросил я, стараясь навязать свою волю утекающим мгновениям, как ребенок, который приказывает камешкам упасть как можно дальше в море.

Она судорожно вздохнула, а потом сглотнула комок в горле. Она казалась такой усталой и испуганной. На лбу у нее билась жилка, уши до сих пор странно краснели.

– Ладно, – сказала Джейд, старательно выговаривая слова, словно на учебной записи для курса английского языка. – Я, наверное, позвоню на автовокзал и узнаю, когда следующий автобус.

Я ожидал, что она подойдет к телефону, но она сделала три шага, отделявшие ее от края кровати, и села рядом со мной.

Мне не хотелось касаться Джейд, смотреть на нее, делать что-либо, способное смутить тот порыв, который настолько приблизил ее ко мне. Я смотрел прямо перед собой на то место, где она сидела раньше, и чувствовал движение ее тела. Я чувствовал, как она смотрит на меня сбоку, а потом она прижалась ко мне и уперлась лбом в мое плечо.

Я страстно желал приласкать ее в ответ, но сдержался. Я знал, что своим прикосновением она выражала больше чем какое-то одно чувство. Я был тем, кого она давно знала, кого увидела в день похорон отца. Ее жест мог значить всего лишь это. Он мог значить даже еще меньше: изнеможение, тоску, опустошение духа, какое наступает, когда мы подчиняемся воле другого человека. И все-таки я был уверен, что он означает иное. Было нечто особенное и нарочитое в ее прикосновении. В ее мышцах чувствовалось странное напряжение. Она старалась не прижиматься ко мне слишком сильно. Она касалась меня и выдерживала дистанцию, как будто, тщательно все рассчитав, решала, где и с какой силой дотронуться до меня, а это означало, что она прижалась ко мне не только лбом, но и всем своим существом. Это добавляло ее жесту решительности, обдуманности и риска, отчего простое прикосновение становилось интимным, словно она коснулась моего лица или взяла мою руку и положила себе на грудь.

Я не мог обнять Джейд, не вынудив ее отодвинуться, поэтому я положил руку ей на ногу чуть выше колена. Просто положил, не сжимая и даже не обхватывая пальцами, чтобы у нее не возникло мысли, что я пытаюсь завладеть ею или хотя бы удержать.

Я дышал размеренно, стараясь не обращать внимания на хаотические взрывы догадок и восторгов в голове, но все равно весь дрожал.

Джейд подняла голову и отстранилась от меня.

– Прости, – произнес я. – Я должен был бы сообразить, что не следует до тебя дотрагиваться.

Я убрал руку, однако дрожь не прекратилась. Я встал и подошел к окну. Я чувствовал, как тяжко колотится сердце, ощущал его в глубине горла, в животе, в головке пениса, в ногах. Я облокотился о подоконник и выглянул на улицу и увидел над головой фрагмент черно-серого ночного неба. Все может закончиться здесь, подумал я, моя жизнь, вся жизнь, и это не будет иметь значения. Мысль показалась такой разумной, такой справедливой моим одичалым чувствам, что я едва не высказал ее вслух.

– У тебя не будет неприятностей из-за того, что ты здесь? – спросила Джейд.

– Нет.

– Но тебе ведь не полагается видеться с нами. Ты же на условно-досрочном освобождении. Могу поспорить, никто не знает, что ты уехал.

– Это не имеет значения. Никто не узнает. Я прогулял половину пятницы и сегодняшний день. Выходные не считаются.

Джейд скептически посмотрела на меня, однако не стала развивать мысль: она переняла у Энн уверенность, что наилучший способ защитить кого-то – не выказывать чрезмерной тревоги из-за его поступков.

– Знаешь, кого я встретил в самолете, когда летел сюда? Стюарта Нейхарда. – (Джейд пожала плечами.) – Ты его не помнишь. Он был в моем классе. Теперь работает у дантиста и здесь, в Нью-Йорке, заказывает золотые коронки.

Джейд кивнула. Она заподозрила, что я приглашаю ее отпустить какое-нибудь насмешливое замечание в адрес Нейхарда, и не стала этого делать. Она была либо слишком близка с другими людьми, чтобы насмехаться над ними, либо настолько выше их, что вовсе не удостаивала своим вниманием: все зависело от настроения.

– Он помнит нас, – продолжил я. – Он прямо-таки горевал по поводу тех своих знакомых, которые были счастливы вдвоем. Он был тогда самым одиноким на свете и привык ненавидеть всех, кто одинок не был. Было очень странно услышать от него о нас. Я вовсе о нем не думал, и до чего странно, когда тебя вот так помнят.

– Я не помню такой фамилии. Как он выглядел?

– Это неважно. Сомневаюсь, что ты была с ним знакома. Но он говорил о нас с тобой всякие нелепицы. Сказал, как заглядывал тебе в вырез блузки, когда вы на какой-то научной ярмарке рассматривали что-то там.

– Спасибо, что сообщил.

– Он заставил меня испытать чудовищный приступ ревности. Я схватил его за губу и вывернул ее.

– Боже, Дэвид, – поморщилась Джейд. – Ты просто необузданный и безумный.

– Нет, ничего подобного.

– Да. Ты этого не сознаешь, но это так.

– Нет. В том, что я чувствую, вовсе нет ничего необузданного и безумного. Я не люблю дикости, а безумие печально, скучно и пугает. Я, как ты знаешь, повидал много безумных людей, и со мной обращались как с одним из них. Я хочу сказать, бывали моменты, когда я спрашивал себя, не безумен ли я, потом у меня был долгий период, когда я хотел быть сумасшедшим просто для того, чтобы существовать в том месте, придать смысл своему пребыванию там. Чтобы как-то отвлечься, сделаться в меньшей степени той личностью, какой я был, испытывавшей ужасную боль, и в большей – какой-нибудь другой личностью, незнакомцем, за которым я мог бы наблюдать со стороны. Только я не был сумасшедшим. В том-то и заключалась сложность. Я вовсе не был безумным, хотя знаю, что лучший способ доказать свое безумие – отрицать его. И все, что мне потребовалось, чтобы выйти – не знаю, почему так долго я не мог этого понять, – все, что было нужно, – это притвориться, будто я изменился, будто начал воспринимать по-другому себя… – Я на мгновение умолк, чтобы дать ей возможность ослабить внимание, если хочет. – И тебя. Все, что потребовалось, – притвориться, будто я забыл тебя, и ничего больше. – Я снова сидел рядом с ней. – Не знаю, почему называю тех, кто там был, безумными. Они вовсе не такие. Это привычка, такое восприятие Роквилла, чтобы держаться на расстоянии от него. Ты понимаешь, что это? Все мы обладаем двумя сознаниями: личным, которое, как мне кажется, обычно странное и символичное, и общественным, социальным. Многие из нас мечутся между ними двумя, уплывают в свое личное «я», потом возвращаются в общественную ипостась, каждый раз, когда это требуется. Но иногда ты можешь немного замешкаться с переходом и выставить напоказ часть личной жизни, и люди понимают, чтó они видят. Они почти всегда уверены: тот, кто сейчас стоит перед ними, думает о чем-то таком, чем нельзя делиться, он словно та единственная обезьяна, которая знает, где находится источник с чистой водой. И по временам общественное сознание человека совершенно дерьмовое, тогда как внутреннее «я» оживлено красотой, опасностями, тайнами и всем тем, что не имеет особого смысла, однако повторяется снова и снова, заставляя тебя прислушиваться, и тебе все труднее и труднее покидать личную часть сознания. Переход между двумя сознаниями вдруг кажется ужасно трудным, требующим чертовски большой работы и не стоящим того. И потом, как я думаю, все упирается в вопрос, к какой стороне в этом великом противостоянии ты тяготеешь. Некоторые люди особенно дорожат общественным сознанием и тем, что оно дает. А некоторые выбирают именно личную часть сознания, и это мы именуем безумием, хотя говорить так не совсем правильно, поскольку это не отражает всей правды. Подобное состояние больше похоже на недостаток мобильности, проблему с транспортировкой, мы застреваем в личной части сознания, не желая расставаться с ним, как те дети, которые продолжают ругаться, показывать пальцем и выбалтывать тайны даже в школе или перед родителями. Они не понимают, когда надо остановиться. Они ведут себя не так, как хотелось бы окружающим. Но самое ужасное заключается в том, что им достаются пинки и тычки за все то, что делаем и мы сами, только мы понимаем, когда надо остановиться, мы даже умеем притвориться, будто никогда не делали ничего подобного, а когда наступает решающий момент, мы тоже пинаем их под зад со всей силы, как и все остальные вокруг.

– Как мы с тобой, – произнесла Джейд. – Какими мы были.

– Что ты имеешь в виду? Сумасшедшими?

– Живущими в собственном мире. Уверенными, что чувствуем нечто отличное от всего остального. Мы ничего не могли делать, только быть вместе, и все прочее казалось нереальным.

– Верно.

– Да, это безумие. И ты только что сказал это сам, даже ты.

– Нет, – возразил я, – нет, если мы оба в это верим. Безумцы одиноки, и никто не понимает их. А мы оба знаем, отчего все становится осмысленным. Свой мир не безумие, когда веришь в него вдвоем, когда доказываешь его истинность, живя в нем. И тогда остальные, вспомни, тоже начинают верить. Верят, что мы живем в собственном мире. Каждый, кто знает нас, кто видит вдвоем. Мы заставляем их верить.