Французская революция – едва ли не самое мощное потрясение XVIII столетия — изменила облик Франции, придав ему современные черты. Они глубочайшим образом повлияли на судьбу многих государств: и тех, которые были ею реально затронуты, и тex, что лишь издали наблюдали за происходящим. Она создала целый пласт новой политической культуры, преподала уроки, важные и по сей день, но которые мы, как водится, не умеем извлекать из истории.

Французская революция родилась из глубокого надлома феодально-абсолютистской системы. Потрясаемая многочисленными кризисами, из которых наиболее очевидным был кризис финансов, королевская власть безуспешно предпринимала попытки реформ, усиливая одновременно налоговый гнет. Министры финансов сменяли друг друга, предлагая различные меры лечения больного государственного организма, но изменить положение к лучшему не могли. Недовольство дворян посяга­тельствами на их исконные привиле­гии и упадком политического влия­ния; на­родные движения, порождаемые голо­дом и дороговизной, все это выну­дило Людовика XVI пойти на созыв Ге­неральных штатов, не собиравшихся с 1614 года.

Генеральные штаты представляли собой совещательный орган из трех палат — по одной от каждого сословия (население Франции делилось тогда на духовенство, дворянство и третье сословие, объединявшее всех остальных – от крупного буржуа до крестьянина. Они должны были, по расчету монарха, подсказать ему пути выхода из финансового тупика. Однако программы самих депутатов шли гораздо дальше намерений короля, и требовали общего возрождения страны, децентрализации власти, либерализации всех сторон жизни. Особенно к этому стремились депутаты 3-его сословия»Что такое третье сословие? Все. Чем оно было до сих пор при существующем порядке? Ничем. Что оно требует? Стать чем-нибудь».

Генеральные штаты торжественно открылись в Версале 5 мая 1789 года. Больше месяца палата общин, как стали называть депутацию третьего со­словия, боялась, чтобы ее голос — голос большинства нации — не был заглушен голосами привилегированных палат. Наконец, 17 июня депутаты третьего сословия объявили себя Национальным собранием. Этот сме­лый шаг побудил представителей низ­шего духовенства присоединиться к ним. Попытка короля 23 июня разогнать Собрание не удалась благодаря решительности депутатов, в частности, Мирабо, ставшего отныне бессмен­ным лидером революционеров «первой волны». Уже на другой день к собранию присоединились остальные депутаты, а 9 июля оно провозгласило себя Учредительным собранием, выполняя тем самым клятву, данную несколькими днями раньше в знаменитом Зале для игры в мяч — не расходиться, пока не будут выработаны конституционные основы НОВОГО политического порядка.

Король тем временем стягивал к Версалю дополнительные части для расправы с Собранием. Это вызвало народное восстание в Париже. Вооруженный люд захватил город, 14 июля 1789 пала крепость-тюрьма Бастилия, символ абсолютизма. По стране прокатилась волна «муниципальных революций» в ходе которых возникали новые выборные органы городского управления, создавалась армия революции, национальная гвардия, во главе которой встал Лафайет. Вспыхнули Волнения и в деревне: крестьяне жгли дворянские замки, напуганная знать спешно по кидала страну.

Но «великий страх» обуял не только аристократию: всякая собствен­ность оказалась под угрозой, а в Учредительном собрании заседали те, кому было, что терять. Стремясь погасить пожар народной революции Собрание на ночном заседании 4 августя, названном «ночью чудес», объявило о «полном уничтожении феодального порядка» и об отмене наиболее «допотопных» сеньориальных прав и привилегий. Остальные феодальные по­винности крестьян подлежали непо­сильному для них выкупу.

С крушением феодального порядка рухнула сама основа прежнего общества, построенного по сословному принципу. Рождалось новое гражданское общество в современном смысле слова. Его принципы были определе­ны в «Декларации прав человека и гражданина», принятой 26 августа 1789 года. Она провозгласила суверенитет нации, всеобщее братство, сво­боду и равенство всех людей. Священ­ными стали право собственности, сво­бода слова, совести, право на сопро­тивление угнетению — все то, что и сегодня сохраняет свою ценность. «Декларация» служила преамбулой к тексту конституции, выработка ко­торого продолжалась до сентября 1791 года. Конституционные дебаты в Со­брании сопровождались принятием декретов, касающихся важнейших сторон жизни Франции. Было утверждено новое территориально-админи­стративное деление страны, создавшее современные департаменты. «Граж­данское устройство духовенства» — выборность церковных служителей, обязательная присяга священников на верность конституции — лишило ка­толическую церковь самостоятельной политической роли. Началась продажа национального имущества для покрытия государственных расходов — конфискованных церковных и эмигрантских земель и владений ко­роны, а также выпуск бумажных денег-ассигнатов привели к перерас­пределению собственности, в первую очередь в пользу городской буржуазии и верхушки крестьянства.

Разработка декретов обнажила разногласия среди депутатов, разделившихся на «левых» м «правых» в зависимости от того, где сидели противники относительно стола председателя. В стране действовали многочисленные патриотические клубы. Самым известным был Якобинский клуб. Огромное значение приобрела журналистика, что и выдвинуло на первый план газету «Друг народа» Марата.

Одновременно усиливалось внутреннее сопротивление революции. Старая знать и двор, не могли смириться с ПРОИСХОДИВШИМ и установили связи с европейскими государствами в надежде на их поддержку. 21 июня 1791 года королевское семей­ство попыталось тайно бежать за гра­ницу, но было опознано и задержано в местечке Варенн. «Вареннский кри­зис» окончательно скомпрометировал конституционную монархию: в про­свещенных кружках впервые про­звучало слово «республика». Кроме того, кризис вызвал подъем народного движения, все сильнее пугавший «монархистов» из Учре­дительного собрания. 17 июля на Мар­совом поле в Париже была расстреляна массовая манифестация, требовавшая отречения Людовика XVI.

В новом Законодательном собрании к власти пришли якобинцы и их соперники – сторонники конституционной монархии. Вождем якобинцев стал Робеспьер, не имевший депутатских полномочий, но избран­ный прокурором уголовного суда и становившийся все более влиятель­ным в клубе. Его сторонники Кутон, Пазир и другие усаживались в зале за­седаний на самые верхние скамьи, за что и получили прозвище «Горы» или «монтаньяров» (la montagne — гора). Внешнеполитическое положение страны все более осложнялось. Уповая на то, что война, которую Франция должна неизбежно проиграть, может остановить революцию, Людовик XVI сделал рис­кованный шаг. По его предложению в апреле 1792 года Франция объявила Австрии, которую вскоре поддержала Пруссия, войну. Последствия оказа­лись прямо противоположными целям: война предрешила судьбу самого монарха и привела к власти Робеспьера.

Неизбежно началась разруха, обесценивание денег. Толпа париж­ских санкюлотов (кюлоты, короткие мужские панталоны, стали отличи­тельным признаком принадлежности к «бывшим», к аристократии) 20 июня 1792 года порвалась ь Тюильрийский дворец, но так и не добилась от короля нужных декретов: о высылке не при­сягнувших конституции священни­ков, которые были признаны контр­революционерами; о создании в ок­рестностях Парижа военного лагеря для спасения столицы от австрийских и прусские армий.

В июле Законодательное собрание объявил отечество в опасности, и в революционную армию хлынул мощ­ный поток добровольцев. На повестку дня встало требование о свержении короля-изменника. 10 августа париж­ские секции, территориальные низо­вые объединения, провозгласив себя Коммуной и опираясь на поддержку провинций, возглавили народное вос­стание. Монархия пала. Коммуна от­правила Людовика и его семью в за­ключение в Тампль, потребовала национального Конвента и смены министерств. 21 сентября 1792 года законодательная власть перешла к Конвенту, в котором соперничали две группировки. Самую сильну возлавляли Робеспьер, Дантон и Марат.

Начались массовые казни «врагов народа», ставшие предвестниками грядущего революционного террора.

Якобинская диктатура продемон­стрировала полное отрицание либе­ральных принципов, явив образец государственного вмешательства в раз­личные сферы жизни общества. Промышленное производство и сельские хозяйство, финансы и торговля, об­щественные празднества и частная жизнь граждан — все подвергалось строгой регламентации. Однако она не смогла сдержать дальнейшего углубле­ния экономического и социального кризиса. В сентябре 1793 года Конвент поставил террор на повестку дня. Комитет общественного спасения разослал по всем горячим точкам своих представителей, наделив их неограниченными полномочиями. Страшная машина бывшего депутата Учредительного собрания Гильотена, уже он опробованная в деле, заработала бесперебойно. Когда она не справлялась, применялись расстрелы.

К концу 1793 года политика революционного террора захватила уже не только мятежные провинции, но и всю страну. Революционные трибуналы практиковали лишь две формулы для решения растущего потока: оправдание или казнь. «Врагами народа» становились и все бывшие сторонники революции. Террор не пощадил и тех, кто стоял у истоков и совершал революцию.

Расправившись с врагами, Робеспьер сосредоточил в своих руках максимум власти. Успехи революционных армий лишили политику террора всякого оправдания. Произошел государственный переворот 9 термидора (27 июля 1794) положивший конец якобинской диктатуре. Ее вожди так же погибли под ножом все той же гильотины.

Термидорианский переворот ознаменовал начало постепенного угаса­ния революции. Режим Директории, установленный конституцией III года (1795), отчасти вернулся к тому, от чего революция ушла в 1789-м. Поиск политического равновесия привел к созданию двухпалатного законода­тельного органа__и__двухступенчатых выборов. Однако эти меры были призваны охранять интересы не прежней аристократии, а новых крупных соб­ственников, порожденных револю­цией.

При общей тенденции к полити­ческой стабилизации режим Директо­рии в то же время отражал дальнейшее развитие революционного процесса. Продолжалась конфискация эми­грантских земель. Было провозглаше­но отделение церкви от государства (1794).Осенью1795 года Баррасом и Бонапартом был разгромлен роялист­ский мятеж в Париже, что стало без­условным успехом политики Директо­рии. Итальянский поход французских армий положил начало революцион­ной экспансии в Европе.

Отмена максимумов и регламентации доходов неизбеж­но сопровождаласьростом цен и спе­куляции. Все большее влияние полу­чили нувориши (новые богатые), «зо­лотая молодежь», расцветали салоны, куда переместился центр политичес­кой жизни. Якобинский клуб был раз­громлен. Экономический кризис вы­звал последний всплеск народных движений. С их пора­жением народные массы надолго уш­ли с политической сцены Франции. Усиление реакции сопровождалось «белым террором», во многом похо­дившим на сведение старых счетов. Однако он существенно отличался от «красного террора» робеспьеристов. У него не было особых конституционных форм — трибуналов. Он не прикрывал­ся специальными законодательными актами и, очевидно, имел иной мас­штаб. Нараставшаятяга к стабильности,к консолидации тех сил, которые обо­гатились и приобщились квласти в ре­зультате революции, привелак военно­му перевороту 18 брюмера (9—I8 нояб­ря 1799) и к установлению диктатуры Наполеона Бонапарта.

Переворот 18 брюмера, поставив­ший точку в истории Французской ре­волюции, удивительным образом со­впал с концом XVHIвека. Однако не похожа ли эта точка на многоточие? Великая революция завершила собой век Просвещения, но она же во многом определила политические и социальные процессы следующего столетия, далеко выходящие за преде­лы границ самой Франции.

Вандея – слово-символ. Это не просто одна из самых драматичных и кровавых страниц Французской революции. Уже давно отделившие от своего историко-географического содержания, понятие «Вандея» прочно вошло в совре­менную политическую лексику как синоним контрреволюции низов. Именно контрреволюции, ибо якобинская, а затем и традиционная марксистская концепции революционного процесса долгое время слишком категорично наделяли пристав­кой «контр» любые движения, не совпа­дающие с восходящей линией революции. Сегодня мы уже готовы смотреть на это иначе, признавая, что контрреволюция — неизбежная часть революции, что именно последняя и порождает первую и разде­лить их бывает весьма трудно, а порой просто невозможно.

Во Франции на протяжении всего де­сятилетия с 1789 по 1799 год революци­онным преобразованиям когда более, когда менее явно сопротивлялись не толь­ко старая феодальная знать, но и город­ские и сельские низы. Однако гражданская война, развернувшаяся в 1793 году на за­паде Франции, имела совершенно особое значение для всей последующей истории страны.

В начале 1793 гола молодая Француз­ская республика, и без того раздираемая Внутренними распрями, оказалась перед лицом возросшей внешней опасности: ее армии потеряли численное превосходство нал силами антифранцузской коалиции, куда входили Австрия, Пруссия, Англия, Испания, Голландия и множество мелких государств Европы. Из-за воровства, про­цветавшего среди поставщиков, республи­канские войска снабжались крайне сквер­но. Полуголодные, плохо одетые добро­вольцы все чаще пользовались предостав­ленным им законом правом и возвраща­лись к родным очагам. К февралю от 400-тысячной армии осталось всего 228 тыс. человек. Ставка на революционную созна­тельность и патриотизм не оправдывалась, и 24 феврали 1793 гола Конвент принял декрет о принудительном рекрутировании еще 300 тыс. человек.

В отличие от предыдущих армейских наборов 1791 и 1792 голов, проходивших, пожалуй, даже с энтузиазмом, декрет 1793 г. почти повсеместно вызвал глухое сопротивление. Особый оборот дело приня­ло на западе Франции, в Вандее, а точнее в департаментах, расположенных вдоль нижнего течения Луары, в собственно Вандее, Нижней Луаре, Мене,Луаре и, наконец, Де Севре.

Вряд ля при чип iii': восстания в Вандее, объединившего крестьян, часть городских ремесленников, провинциальной знати и духовенства стал этот злополучный рек­рутский набор. Скорее он послужил лишь толчком, предлогом к открытому недовольству французов из глубинки, гораздо менее политизированных, чем жители крупных городов, по-крестьянски склон­ных к сохранению традиций и настороженно встречавших любые нововведения. Они многого ждали от нового порядка в 1789 году, но революционные преобразования, как это обычно бывает, прежде всего повлекли за собой нарушение привычного уклада их жизни. Налоговые тя­готы лишь сильнее обременили крестьян. Распродажа национальных имуществ обо­шла их стороной. Реформы местного управления перемешали привычные грани­цы прежних церковных приходов, карта департаментов не была издана.

Особенно болезненно отозвались в душах глубоко религиозных жителей За­падной Франции декреты о гражданском устройстве духовенства, а затем и пресле­довании нeприсягнувших конституции священников — «своих» и их замена «пришлыми», «чужими». Все это породит не столько тоску по недавнему прошлому, сколько глубокий протест против настоящего. Уже летом 1792 г. Вандея забурлила, однако тогда попытки восстания были подавлены. Принудительный набор в армию 1793 года стал последней каплей, переполнившей чашу крестьянского терпении

Волнения начались в первых числах марта: в городке Шоле молодежь расприавилась с командиром местной националь­ной гвардии. Спустя неделю противники рекрутского набора столкнулись с «истин­ными патриотами» в Машекуле, счет жертв пошел на сотни. На берегах Луары собрался отряд повстанцев, а вскоре, в стычке с этим отрядом была разбита небольшая республиканская армия. Конвент, обеспокоенный развитием coбытий издал декрет, по которому ношение оружия или бедой кокарды, символа королевской Франции, выбранного себе вандейцами, каралось смертной казнью. В ответ началось массовое вооружение крестьян и части горожан. Так создалась армия под названием Католическая. Её пополняли и дезертиры из государственной армии. Это былокстати, поскольку Католическая армия, состоявшая более чем на две трети из крестьян, значительно редела, когда наступала пора сельских работ.

Летом 1793 г. в Вандее наступило затишье, перевес оставался на стороне повстанцев. Но 1 августа Конвент решил уничтожить Вандею.

В середине октября у Шоле, в самом серд­це восстания, отряды мятежников потерпели сокрушительное поражение.

Разгромленные «вандейцы» стремительно отступили к Луаре, увлекая за собой свои семьи, которым грозило «революционное возмез­дие. Переправившись на другой берег, они начали тяжкий поход в Нормандию в надежде встретить там обещанную англи­чанами помощь. Огромная, 80-тысячная толпа беженцев — женщин, детей и ста­риков; дворян и простолюдинов, которых охраняли 30—40 тыс. солдат, растянулась на многие километры, грабя по дороге го­рода и деревни в поисках хоть какой-ни­будь пищи. Но, дойдя до Гранвиля, вандейцы убедились, что город на берегах Ла-Манша неприступен, а английского флота нет и в помине. Изнуренные беженцы по­требовали, чтобы командиры вернули их к домашним очагам. Толпа двинулась об­ратно по уже опустошенному ими пути, оставив на нем !0 тыс. мертвых, голод, болезни и осенние заморозки добивали ос­лабевших людей.

И в декабре республиканцы захватили не способных сопротивляться мятеж­ников и устроили резню. Остатки Католической-королевской армии бежали вдоль Луары, пытаясь прорваться на юг, и накануне Рождества 1793 года погибли окончательно под ударами правительственных войск. Уцелели лишь те отряды, которые не участвовали в траги­ческом походе в Нормандию. Они продол­жали действовать еще довольно долго, но "большая война» в Вандее практически уже закончилась.

В начале 1794 года командующий За­падной армией генерал Тюрро приступил к исполнению страшного декрета от 1 ав­густа, решив покарать мирное население, поддерживавшее повстанцев. «Вандея должна стать национальным кладбищем», -угрожающе заявил он. Тюрро разделил свои войска на две армии, по двенадцать колонн в каждой, которые должны были двигаться навстречу друг другу с запада и с востока. «Адские колонны», как их тут же окрестили, с января до мая жгли дома и посевы, грабили, насиловали, убивали и все это «во имя республики». Счет жер­твам шел уже на многие тысячи. Но особенно чудовищными были экзекуции и Нанте, где свирепствовал член Конвента Кяррье. Около десяти тысяч человек, многие из которых никогда не держали оружия в руках, а просто сочувствовали повстан­цам, были казнены. Одни погибли под ножом гильотины, другие в Луаре: людей усаживали в большие лодки и пускали на дно посередине реки. С супругов срывали одежду и топили попарно. Беременных женщин обнаженными связывали лицом к липу с дряхлыми стариками, священни­ков - с юными девушками. Каррье называл такие казни «республиканскими свадь­бами». Он любил наблюдать за ними с изящного суденышка, плавая по Луаре со своими подручными и куртизанками. Так за свою непокорность Вандея была потоп­лена в крови.

Расправа длилась долго. Лишь после термидорианского переворота (июль 1794) начались поиски компромисса. В начале 1795 года лидеры уцелевших вандейских отрядов подписали с «представителями народа» мирный договор. Вандея признала республику, рееспублика же, в свою очередь, "обещала освободить на десять лет непокорные департаменты от рекрутского набора и налогов, приостановить преследование священников.

Мятежный дух Вандеи еще не раз напоминал о себе: она подни­малась против Наполеона в 1814 и 1815 гг., в 1832 - в «поддержку законного монарха». В последствии на всех выборах вплоть до сегодняшнего дня Вандея исправно отдавала и отдает свои голоса наиболее консервативным политическим партиям и течениям.

13 июля 1793 года в половине восьмого вечера, когда крыши Парижа еще горели расплавленным золотом угасающего дня, а узкие улички наполнялись густеющими сумерками, возле дома № 30 на улице Кор­дельеров остановился фиакр. Из него вышла красивая, стройная девушка и мед­ленно направилась к дверям. Скромное белое платье подчеркивало совершенство ее фигуры. Из-под круглой шляпы с зе­леными лентами выбивались густые тем­но-русые волосы, отливавшие цветом ржа­ных колосьев, а розовая косынка на плечах оттеняла белизну благородного лица. Большие голубые глаза смотрели задумчи­во и печально. Весь ее облик говорил о полной отрешенности от мирской суеты, как будто юное создание, еще ступая по земле, душой своей уже навсегда оставило земные заботы.

И это впечатление не было обманчи­вым. Девушка шла, чтобы убить и умереть. Она уже простилась с жизнью и больше не принадлежала себе. Прекрасным анге­лом смерти входила она в историю, и рок уже наделил ее губительной силой. С этого момента неминуемая погибель ожидает каждого, чье имя назовут ее уста. Вот она приблизилась к дверям и громко, отчет­ливо произнося каждое слово, будто зачи­тала приговор, обратилась к привратнице: «Я хочу видеть гражданина Марата!»

Да, в этом доме жил сам Жан Поль Марат, вождь и кумир парижской черни, одно из главных действующих лиц в ве­ликой драме Французской революции Впрочем, правильнее, сказать не жил, а доживал последние дни, медленно и мучительно сгорая от недуга, вызванного нервным перенапряжением. Целыми днями лежал он в ванне с теплой водой, работая над статьями для газеты или предаваясь размышлениям. В свои 50 лет Марат уже получил от судьбы то, что желал сильнее всего на свете, что считал высшим смыслом существования. Любовь к ней, как признавался он сам, была его глав­ной страстью.

В поисках славы 16-летний Жан Поль покинул отчий дом и отправился странст­вовать по Европе. Его воодушевляло то, как много безвестных прежде людей низ­кого происхождения стали в век Разума знаменитыми, благодаря успехам в фило­софии, науке и литературе. Чем только не занимался Марат в предреволюционные годы, но, увы, золотая птица удачи никак не давалась ему в руки. Попробовал он было написать сентиментальный роман в духе Руссо, однако сочинение, получилось настолько слабым, что сам автор не ре­шился его опубликовать. Во время движе­ния за парламентскую реформу в Англии Марат попытался приобрести популяр­ность, издав антиправительственный пам­флет, однако благоразумные англичане пренебрегли советом эксцентричного ино­странца свергнуть монарха и назначить «добродетельного» диктатора. Тогда Марат решил испробовать свои силы на поприще философии и опять потерпел крах. Хотя «гранды» Просвещения Вольтер и Дидро обратили внимание на его опус, однако сочли сей труд философским курьезом и обидно высмеяли неофита, обозван «чудаком» и «арлекином».

Но главные надежды на осуществление заветной мечты о славе Марат связывал с естественными науками. Не жалея времени, стремился он постичь премудрости медицины, биологии и физики. Став придворным врачом брата французского ко­роля, он дни и ночи напролет проводил в лаборатории, перебирая окровавленны­ми руками пульсирующие внутренности заживо разрезанных животных или до боли в глазах вглядываясь в темноту, чтобы увидеть «электрическую жидкость». Увы, ре­зультат оказался непропорционален затраченным усилиям. Теоретическое объясне­ние Маратом его опытов не выдерживало никакой критики, а потому претензии самоуверенного выскочки на развенчание научных авторитетов («мои открытия о свете ниспровергают все труды за целое столетие!») вежливо, но твердо отклонялись академической средой. На что только не шел он, добиваясь признания — анонимно публиковал хвалебные отзывы о собственных "открытиях», клеветал па оппонентов и даже прибегал к откровенному жульничеству. Однажды, когда он публич­но доказывал, что резина якобы проводит электричество, его уличили в том, что он спрятал в ней металлическую иголку. Ущемленное самолюбие, болезненная реакция даже на самую мягкую критику, крепнущая год от года убежденность в том, что он окружен «тайными врагами», мешающими его таланту, и вместе с тем непоколебимая вера в собственную гениальность, в свое высочайшее историческое призвание — всего этого было слишком много для простого смертного. Раздирае­мый неистовыми страстями, Марат чуть не сошел в могилу от тяжелейшего нервного недуга, и только начавшаяся революция вернула ему надежду и жизнь.

С бешеной энергией бросился он разрушать старый порядок, при котором не сбылись его честолюбивые мечты. Уже с 1789 года издававшаяся им газета «Друг народа» не имела себе равных в призывах к самым крутым мерам против «врагов свободы». Причем в число последних Марат постепенно включил не только окружение короля, но и большинство крупнейших деятелей революции. «Долой осторожные реформы, да здравствует бунт жестокий, кровавый, беспощадный!» — лейтмотив его брошюр и статей. В конце 1790 года Марат писал: «Шесть месяцев назад пятьсот, шестьсот голов было бы ни достаточно. Теперь, возможно, потребуется отрубить пять-шесть тысяч голов, но, если бы даже пришлось отрубить двадцать пять тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты!» Два года спустя этого ему уже мало: «Слобода не восторжествует, пока не отрубят преступные головы двухсот тысяч этих злодеев».

И слова его не оставались пустым зву­ком. Люмпенизированная толпа, низменные инстинкты и устремления которой он изо дня в день будил своими произведе­ниями с готовностью откликалась на его призывы.

НенавидимыЙ и презираемый даже по­литическими союзниками, у кого еще со­хранялись представления о чести и поря­дочности, но боготворимый чернью, Ма­рат наконец-то был счастлив: он поймал-таки заветную птицу славы. Правда, она имела страшное обличье гарпии, с ног до головы забрызганной человечьей кровью, но всё же это была настоящая, громкая слава, ибо имя Марата гремело теперь на всю Европу.

А еще этот преждевременно постаревший, неизлечимо больной человек хотел власти. И он ее получил, когда взбунто­вавшийся парижский плебс изгнал 2 июня 1793 года из Конвента правящую партию. Блестящие ораторы и горя­чие республиканцы, избранные большин­ством голосов в своих департаментах, эти представители просвещенной элиты не смогли найти общий язык с чернью сто­лицы, властителем дум которой был Марат. Угроза расправы побудила их бе­жать в провинцию, чтобы там организо­вать отпор произволу парижан.

И как будто само Провидение привело их в нормандский городок Кан, где уединенно и скромно жила девушка по имени Мария Анна Шарлотта де Корде д'Армон. Праправнучка великого поэта и драматурга Корнеля, она принадлежала к обедневшему дворянскому роду и в свои неполные 25 лет успела познать и нужду, и нелегкий сельский труд. Воспитанная на республиканских традициях, античности и идеалах Просвещении, она, искрение со­чувствовала революции и с живым учас­тием следила за происходившим в столице. События 2 июня болью отозвались в ее благородном сердце. Рушилась, не успев утвердиться, просвещенная республика, а ей на смену шло кровавое господство раз­нузданной толпы под предводительством честолюбивых демагогов и одним из глав­ных среди них был Марат. С отчаянием взирала Шарлотта на опасности, угрожав­шие Родине и свободе, а в душе ее росла решимость во что бы то ни стало спасти Отчизну, пусть даже ценой собственной жизни.

Прибытие в Кан вождей революции: бывшего мэра Парижа, избран­ника марсельцев, других извест­ных всей Франции депутатов и выступле­ние молодых волонтеров из Нормандии в поход против парижских узурпаторов еще больше укрепили Шарлотту в ее на­мерении сберечь жизни этих доблестных людей, убив того, кого она считала ви­новником разгоравшейся гражданской войны. И тогда, не сказав никому ни слова о своих планах, она отправилась в столицу. Так она оказалась в ломе на ули­це Кордельеров.

Когда Шарлопа вошла в сумрачную и полупустую комнату, Mapaт сидел в ванне, покрытой грязной простыней. Перед ним на доске белел лист бумаги. «Вы прибыли из Кана? Кто из бежавших депутатов нашел там прибежище?» Шарлотта, медленно приближаясь, назвала имена, Марат за­писал. (Если бы только она знала, что эти строки приведут их на эшафот!) Марат зло усмехнулся: «Прекрасно, скоро все они окажутся на гильотине!» Больше он ничего не успел сказать. Девушка выхватила спря­танный под косынкой нож и изо всех сил вонзила его в грудь Марата. Тот страшно закричал, но когда в комнату вбежали люди, «друг народа» был уже мертв.

Шарлотта Корде пережила его на че­тыре дня. Ее еще ожидали гнев разъярен­ной толпы, жестокие побои, врезавшиеся в кожу веревки, от которых руки покро­ются черными кровоподтеками. Она му­жественно перенесет многочасовые допро­сы и судебный процесс, спокойно и с до­стоинством отвечая следователям и про­курору. "Почему вы совершили это убий­ство?» — «Я видела, что гражданская война готова вспыхнуть по всей Франции и счи­тала Марата главным виновником этой ка­тастрофы...» «Столь жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без чьего-либо подстрекательст­ва». «Я никому не говорила о своем замысле, я считала, что убиваю не чело­века, а хищного зверя, пожирающего всех французов». «Неужели вы думаете, что убили всех Маратов^?» — «Этот мертв, а другие, быть может, устрашатся».

При обыске у девушки нашли напи­санное ею «Обращение к французам, дру­зьям законов и мира», где были и такие строки: «О, моя родина! Твои несчастья разрывают мне сердце. Я могу отдать тебе только свою жизнь и благодарю Небо за то, что свободна располагать ею».

Жарким душным вечером 17 июля 1793 года Шарлотта Корде, облаченная в алое платье «отцеубийцы», взошла на эшафот. До самого конца она, как свидетельствуют современники, сохраняла полное самооб­ладание и лишь на мгновение побледнела при виде гильотины.

Когда казнь свершилась, помощник палача показал зрителям отрубленную голову и, желая им угодить, нанес ей поще­чину. Но толпа ответила глухим ропотом возмущения...

Трагическая судьба девушки из Нормандии навсегда осталась в памяти людей как образец гражданского мужества и беззаветной любви к родине. Однако последствия ее самоотверженного поступка оказались совершенно иными, чем те, на которые она рассчитывала. Революционеры, которых она хотела спасти, были обвинены в сообщничестве с нею и казнены, а смерть «друга народа» стала для иных маратов предлогом сделать террор государственной политикой. Адское пламя гражданской войны поглотило принесенную ему в жертву жизнь, но не погасло, а взметнулось еще выше.