Риторика и раннее христианство 2 страница

Наконец, оформление жанра христианского панегирика тоже связано с именем Василия Великого, автора поэтически возвышен­ного христианского энкомия "О сорока мучениках", который стал своего рода гимном торжествующему христианству.

Другой крупной фигурой христианской риторики был Григорий Назианзин, или Богослов (ок. 329—ок. 390), автор прославленных философско-полемических трактатов по догматике. Но если для Ва­силия писательство было средством убеждения других, для его бли­жайшего друга и сотрудника Григория — это способ выразить себя.

Григория Назианзина отличает от внутренне собранного и дис­циплинированного практика, упорного церковного деятеля Василия стихия душевной смуты, рефлексия и даже некоторая христианская "слезливость". Исследователи отмечают новаторский для своего времени интимный психологизм Григория, великолепно переданный им в автобиографических сочинениях "О моей жизни", "О моей судьбе", "О страданиях моей души". Автор исповедальных по харак­теру сочинений был склонен к жизни скорее созерцательной, но судьба распорядилась иначе, и он принял руководство никейской общиной Константинополя. Однако Григорий всю жизнь мысленно обращался к риторским школам Кесарии Палестинской и, особенно, Афин, где получил образование. В его знаменитых теологических беседах в защиту православия против ариан он сохраняет дух заду­шевной беседы, в обличительных речах против императора Юлиана умеет использовать форму инвективы, граничащей с логосом. В бо­гословских сочинениях он наиболее литературен, в инвективе — блистает эрудицией в области античной мифологии. Как философ он скорее наследник Феместия, риторика которого нужна ему для "познания истины". С точки зрения стилистики Богослов — сто­ронник консервации языковых форм, и этим близок к охранитель­ным идеям эллинистического красноречия. Правда, в своих обраще­ниях к пастве Григорий старался "насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному"²⁴.

Наиболее показательна со всех точек зрения "Надгробная речь Василию Великому", в которой Григорий Назианзин горько оплаки­вает своего старшего друга и крупнейшего деятеля церкви. Глубоко интимные лирические переживания переплетаются здесь с религи­озным чувством, искренняя повествовательная манера сочетается с возвышенно-риторическим духом общих размышлений. Панегирик Василию насыщен христианскими идеями. "Христианское утешение" обращено в надгробную речь. Не стоит забывать, что Григорий еще и поэт, автор религиозных гимнов, поэтому его проза музы­кальна, лирична, поэтично-выразительна, имеет своеобразный ритм, напевность.

Последний из каппадокийцев — младший брат Василия Григо­рий Нисский (ок. 335—ок. 394) большой мастер философской про­зы, "кабинетный ученый", широко использовавший метод свободно­го аллегорического толкования Библии. "Первым из христианских теоретиков Григорий Нисский поставил вопрос о размежевании сфер теологии и чистой философии. Его риторика — образец уче­ной христианской риторики. Стиль его тяжеловесен. Он не зло­употребляет цитатами, предпочитая все излагать своими словами, несколько пышная торжественность стиля не мешает, однако, выра­зительности, даже самые отвлеченные мысли он формулирует с убедительной наглядностью"²⁵.

По глубокому замечанию С.С. Аверинцева, три великих каппадокийца перенесли в богословскую полемику "филигранные методы неоплатонической диалектики"²⁶ и уже этим обеспечили себе место в истории европейской культуры.

Расцвет христианской риторической прозы IV в. достигает своей кульминации в творчестве антиохийского проповедника Иоанна, про­званного за свое красноречие Златоустом (Христостом) /344—407/, принадлежащего к следующему за "великими каппадокийцами" по­колению "вселенских святителей и учителей" христианства. "Жизнь Иоанна изобилует трагической напряженностью. Он учился ритори­ке у Либания, затем ушел к сирийским отшельникам, где предался суровой аскезе. Вернувшись в Антиохию, он заслужил необычай­ную популярность своими проповедями и независимой позиций во время столкновения городских масс с властями. В 398 г. его вызва­ли в Константинополь и сделали столичным архиепископом. Однако неумолимая бескомпромиссная прямота его проповедей навлекла на него ненависть двора и клерикальной верхушки: Иоанна отрешают от сана и отправляют в ссылку, затем под давлением народных вол­нений возвращают, но он не успокаивается, и через несколько ме­сяцев его ссылают снова"²⁷. По дороге в ссылку Иоанн умирает.

В отличие от рассудительной, уравновешенной манеры Василия Кесарийского, увлеченного пафосом просветительства — экскурса­ми в общеобразовательные дисциплины, шутливый тон и добрую улыбку, речи Иоанна Златоуста предельно патетичны. Большинство исследователей отмечает "филигранную риторическую отделку"²⁸ проповедей ученика Либания, блистательно и уместно использо­вавшего как аттическую, так и азианскую традицию. Златоуст свя­то, как греки времен "первой софистики" верует в силу и могущест­во слова, особенно слова "истинного", христианского, проповедни­ческого. "Одного человека, — говорит он,— достаточно, если он объят рвением, для того, чтобы улучшить целый народ." Это кредо Иоанн проносит через всю жизнь, и поэтому нет в его наследии компромисса, угодничества, есть святое, жертвенное служение идее.

Не стоит представлять себе Иоанна религиозным фанатиком, стремящимся всех загнать в монастыри. "Хотел бы я не меньше, а гораздо больше вас и часто молил, чтобы исчезла необходимость в монастырях и такой бы настал добрый порядок в городах, чтобы никогда никому не нужно было убегать в пустыню," — обращается он к своей пастве. Однако мир устроен иначе, и Иоанн со всей мо­щью своего слова обличает несправедливости властей, роскошь, стяжательство, распущенность высшего духовенства и придворных во главе с императрицей Евдоксией, которую зовет "Иродиадой, требующей себе головы Иоанна²⁹ на блюде...", он обличает еретиков, поддерживает страждущих, воспитывает аскетов, нравственно со­вершенствует паству. Однако этот святитель и учитель, гениальный комментатор Евангелий отмечает и собственные несовершенства, ибо "есмь человек...", и несовершенство своего искусства: "Это и портит церковь, что вы хотите слушать не такие проповеди, кото­рые задевали бы вашу душу, но такие, которые ласкают ваши уши напевностью и звучностью слов, как будто вы слушаете певцов или кифаредов... Когда вы выражаете одобрение моей проповеди, я чув­ствую то, что испытал бы на моем месте каждый. Откровенно ска­жу — почему же не сказать? — я обрадован, я в восторге. Но по­сле, когда я иду домой и начинаю думать, что толпа, выкрикивав­шая мне похвалы, не получила полной пользы от проповеди, что эта польза была заглушена похвалами и восклицаниями, на моем сердце грустно, я скорблю и плачу..."³⁰ Проповедь Иоанна великолепно пе­редает живые интонации речи, и переживания оратора, и всю гамму человеческих чувств — от светлой радости в праздник воскрешения Христова до патетического сарказма в изображении грязных поли­тических интриг современной святителю власти³¹.

Иоанн в высшей степени плодовитый писатель (ему принадлежит более тысячи проповедей, переводы которых на латинский, копт­ский, сирийский, армянский появляются уже в V в), но писательст­во его — труд подвижника, способ служения богу. Поэтому ему чужд подчеркнутый артистизм Либания, красота фразы ради самой фразы. Его цель — максимальное проникновение в душу слушате­ля, донесение смысла, содержания, идеи говоримого. Это позволяет Златоусту довести до идеального состояния простоту и ясность вы­ражений, четкость конструкции, ритмичность периодов и прочие черты, унаследованные от Либания. Его стиль поражает прозрачной легкостью, емкостью и точностью образов, утонченным психологиз­мом моралистических наблюдений, обилием доступных примеров из современной жизни.

Возведенный в норму христианской проповеди Василием Вели­ким контакт со слушателем достигает у Иоанна совершенства: сис­тема злободневных примеров, вызывающих возражения, риториче­ские вопросы как от лица оратора так и его оппонентов, восклица­ния, прямые обращения к аудитории, дозированные риторические красоты (анафоры, рефрены, антитезы, смысловые повторы и проч.) делают его речь экспрессивной и эмоционально выразительной. Взаимосвязь проповедника с паствой не одностороння — она вдох­новляет Иоанна, дарует ему силы и поэтическую мощь: "Вы братья мои; вы моя жизнь, моя слава!" — говорит он слушателям. "Долго я молчал, и вот опять, после немалого времени, пришел к вашей люб­ви... Ибо я общий для вас всех отец, а забота моя не только о стоящих твердо, но и о падших, не только о тех, кого несет попутный ветер, но и о тех, кого захлестывают волны, не только о тех, кто защищен, но и о тех, кому грозит опасность"³². Милосердие за­вещает Иоанн своим духовным наследникам.

"Именно Иоанн Златоуст в завершенной форме создал общий стиль проповеднической прозы, в то время как его предшественни­ки, в том числе "великие каппадокийцы", по сути дела, оформили лишь отдельные его элементы. В частности, именно в речах Злато­уста имеет место сближение форм проповеди. Именно у него экзе­геза, ранее усложненная, близкая по форме традиционным языче­ским философским трактатам, сближается с остальными видами го­милий по простоте и ясности мысли, четкости и краткости изложе­ния. У Златоуста и экзегетические проповеди обретают классиче­скую форму"³³.

Иоанн Златоуст был недостижимым идеалом для каждого визан­тийского проповедника. Его воздействие на средневековую Европу и Древнюю Русь трудно переоценить. Не случайно для русской тра­диции были характерны сборники поучений "Златоусты", "Златоструи", "Измарагды", "Маргариты". Наследником традиций Иоанна Златоуста можно по праву считать страстного борца с не­праведной властью протопопа Аввакума.

В западной патристике воспреемниками риторических традиций античности принято считать двух прославленных отцов церкви Ав­релия Августина, в церковной традиции Блаженного Августина (354—430), автора "Исповеди" и трактата "О граде божием", и св. Иеронима (ок. 347—420), переводчика Библии на латинский язык, автора канонической Вульгаты. Оба они, как люди чисто римской латинской образованности, были вдохновенными поклонниками мастерства Цицерона, чьи сочинения сыграли огромную роль в судьбе обоих. Августин пришел к религиозно-философским искани­ям под влиянием прочитанного диалога Цицерона "Гортензий", о чем он сам повествует в "Исповеди". Иероним, отрекшись от всего мирского — семьи, имущества, плотских радостей, не мог отказать себе в чтении Цицерона, за что, по его собственному рассказу, грозный Судия упрекал его: "Ты цицеронианец, а не христианин!"

Собственно цицероновская традиция была освоена христианскими мыслителями еще в творчестве Лактация, в котором авторы статьи о ла­тинской прозе во втором томе "Истории всемирной литературы" усмат­ривают "классицистическую волну" (конец III—начало IV вв.). "Из всех авторов своей эпохи как христианских, так и языческих, Лактацию удалось ближе всего подойти к цицероновской норме латинской прозы: его слог отмечен чистотой языка, благородной простотой выражения мысли, стройной непринужденностью композиции. Гу­манисты эпохи Возрождения прозвали его "христианским Цицеро­ном". В сознательном следовании традиционной юридической тер­минологии главный труд Лактация озаглавлен "Божественные уста­новления". Выразившийся в стиле и мысли набожного ритора син­тез христианских и классических начал проведен с редкой уверен­ностью и последовательностью, но оплачен дорогой ценой: если христианская вера внутри такого синтеза утрачивает дерзновенную глубину парадокса, то античная культура сводится к стилистиче­скому блеску и общим местам моральной философии, отказываясь от научного духа (именно у Лактация достижения космологии впер­вые оцениваются как опасность для веры)"³⁴.

"Цицеронианцем" был и Амвросий Медиоланский, сначала ритор, а потом епископ Милана, оказавший непосредственное влияние на художественное мышление Софрония Евсевия Иеронима и Аврелия Августина, будущих "отцов церкви" и самых знаменитых латинских христианских писателей.

Однако западную патристику от восточной отличало то, что ей не приходилось в условиях борьбы с инакомыслием отстаивать ис­тинную веру от разнообразных ересей. Западные отцы церкви дела­ли акцент на соотношении дарованной человеку благодати свыше и его воли. Черты риторики Иеронима проглядывают в его письмах, имеющих очень личный доверительный характер. По тонкости пси­хологической нюансировки, живости интонаций и правдивости изо­бражения противоречивого образа эпохи и человека, они могут быть поставлены рядом с письмами Цицерона. Тонкостью психоло­гизма, исповедальными интонациями отличаются и сочинения Авре­лия Августина. Он, автор богословского трактата об утопическом средневековом христианском государстве, почти не известен нам как оратор. Сохранилась только одна его речь на Карфагенском со­боре, когда он был епископом города Гипона в Северной Африке. Это речь являет собой свидетельство полемического искусства Ав­густина, его умения строить убедительные умозаключения на осно­ве оригинальной образности: "Убивающий и врачующий оба режут тело и оба гонители, но один изгоняет жизнь, а другой гнилость... Конечно, никто не может сделаться добрым поневоле, но боязнь прекращает упорство, и, принуждая изучать истину, приводит к на­хождению ее. Когда наводят ужас в интересах истины, то это по­лезное предупреждение для ошибающихся и заблуждающихся".

Комментируя подобные рассуждения А.Ч. Козаржевский отмечает, что в средние века такого рода тезисы "обернулись инквизицией и католической экспансией"³⁵. Да и сегодня от предложенных Августином методов борьбы с инакомыслием холодок продирает по коже.

Не случайно уже при императоре Константине I, а особенно по­сле официального принятия Римом христианства (380 г.) церковь постепенно стала прибирать к рукам риторские школы и в резуль­тате, после крушения Римской империи в 478 г. получила полную монополию на образование в средневековой Европе. С тех пор ос­новой богословского образования (тривий) на долгие века стала риторика наряду с диалектикой и грамматикой — вспомогательны­ми дисциплинами эллинистических риторских школ.

Великие христианские писатели IV в. н.э. Аврелий Августин, Иоанн Златоуст и Иероним уже органически воспринимают и осуществляют великолепный по изяществу синтез риторической традиции античности с эмоциональным накалом христианства. "Иероним уже способен в переводе на латинский язык Ветхого и Нового Заветов намеренно воссоздавать специфику их стиля, как эту специфику схватывает его воспитанный на Цицероне вкус, а Августин создает в своей "Исповеди" органичный и цельный сплав вергилиевой классики, библейского лиризма псалмов и пафоса Пав­ловых посланий. Одновременно в грекоязычной литературе... Иоанн Златоуст работает над таким же синтезом новозаветных интонаций с традициями аттического красноречия", — заключает С.С. Аверинцев³⁶.

¹ Свенцицкая И.С. Тайные писания первых христиан. М., 1980. С. 11.
² Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 506—507.
³ Тонкий и наблюдательный киник, один из первых критиков христианства Лукиан из Самосаты остроумно заметил, что христиане поклоняются некоему "распятому софисту" (Лукиан. О кончине Перегрина, 13) // Лукиан. Избранное. М., 1962.
⁴ Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 506—507.
⁵ Там же. С. 508.
⁶ Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // Ис­тория всемирной литературы. Т. 1. С. 511.
⁷ Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // Ис­тория всемирной литературы. Т. 1. С. 503.
⁸ Аверищев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. Т. 1. С. 514.
⁹ Ранович А.Б. Первоисточники по истории раннего христианства. Антич­ные критики христианства. М., 1990. С. 162.
¹⁰ Козаржевский А.Ч. Античное ораторское искусство. С. 50.
¹¹ "Христианская догматика складывалась под сильным воздействием не только ближневосточных религиозных учений, иудаизма, манихейства, но и неоплатонизма. Мистический и теистический характер философской системы неоплатоников, их эстетические воззрения перекликались с христианским аскетизмом, открывали путь к сближению этих учений. Догмат о троичности божества — один из центральных догматов христианского вероучения — это, по существу, переосмысленная триада неоплатоников. Однако христианство, несмотря на наличие общих с манихейством и неоплатонизмом черт, принципи­ально отличалось и от манихейского дуализма, и от неоплатоновского монизма," — поясняет специалист по истории культуры Византии З.В. Удальцова (Византийская культура. М., 1988. С. 42).
¹² Бычков В.В. Эстетика поздней античности. М, 1981. С. 181—182.
¹³ Аверинцев С.С., Гаспаров М.Л., Самарин AM. Латинская литература // История всемирной литературы. Т. 2. С. 441.
¹⁴ Там же.
¹⁵ Курбатов Г.Л. Риторика // Культура Византии. М., 1984. Т. 1. С. 343.
¹⁶ Популярный александрийский пресвитор Арий (умер ок.336 г.) "отстаивал такое понимание Христа, которое отдаляло его от абсолютного бога-отца и приближало к сотворенному миру. Из этой концепции с логической необходи­мостью вытекало одобрение мирской жизни и утверждение примата светской власти над церковью. Арианство — это христианство мирян (по преимуществу зажиточных горожан и солдат, позднее — воинов-варваров)" (Аверинцев С.С.Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1994. С. 340). "Арий и его сто­ронники пытались рационалистически объяснить природу Троицы и место в ней Христа. По их учению, Христос — творение Бога-Отца, следовательно, он не единосущен ему и занимает в Троице подчиненное место. По мнению Ария, Христос не человек, а подлинный божественный Логос, но поскольку он Сын Божий, постольку было время, когда он не существовал. Господствующая церковь, опасаясь раскола, резко выступала против Ария, обвинив его в ереси. В 325 г. на Вселенском соборе в Никее был выработан православный симлол ве ры, а учение Ариан осуждено. Арий был отправлен в ссылку, и, несмотря на временную победу его сторонников при императоре Константине I, арианство вновь было предано анафеме на Константинопольском соборе 381 г. и на этот раз окончательно объявлено ересью." (Удальцова З.В. С. 43—44).
¹⁷ Трактующие Писание.
¹⁸ Иначе — катехитическая.
¹⁹ Курбатов Г.Л. Риторика // Культура Византии. Т. 1.С. 342.
²⁰ Афанасий был автором одного из ранних христианских панегириков — "Жития Антония", построенного по типу энкомия видному представителю египетского монашества, но со значительно усиленной дидактичностью и морализатоским пафосом.
²¹ Курбатов Г.Л. Риторика / / Культура Византии. Т. 1. С. 345.
²² Фрейберг Л.А., Попова Т.В. Византийская литература IV—VI вв. // Па­мятники византийской литературы IV—VI вв. М., 1968. С. 29.
²³ Козаржевский А.Ч. Античное ораторское искусство. С. 61.
²⁴ Курбатов Г.Л. Риторика // Культура Византии. Т. 1. С. 347.
²⁵ Курбатов Г.Л. Риторика / / Культура Византии. Т. 1. С. 348.
²⁶ Аверинцев С.С. Византийская литература. С. 342.
²⁷ Там же. С. 343.
²⁸ См: Аверинцев С.С., Козаржевский А.Ч., Курбатов Г.Л. Цит.соч.
²⁹ Речь, разумеется, идет об Иоанне Крестителе, хотя оратор блестяще использует аналогию с собственной судьбой.
³⁰ Козаржевский А.Ч. Античное ораторское искусство. С. 63.
³¹ В "Гомилии на Евтропия-евнуха, патрикия и консула" Иоанн рисует своего злейшего политического противника, человека, стремившегося отнять у храмов право убежища, а теперь, при падении, прибегнувшего к покровительству и защите гонимого им священникав храм Софии. Автор гомилии импровизирует в жанре плача-треноса, но благодаря библейскому изречению "Суета сует и все суета" его патетика приобретает горестно-саркастический и обличительный от­тенок: "Всегда, а теперь особенно время воскликнуть: "Суета сует и все суета." Где теперь ты, светлая одежда консула? Где блеск светильников? Где рукопле­скания, хороводы, пиры и празднества? Где венки и уборы? Где вы, шумные встречи в городе, приветствия на ипподроме и льстивые речи зрителей? Все минуло. Ветер сорвал листья, обнажил перед нами древо и потряс его до корня. Порывы ветра все сильней, вот-вот они уже вырвут корень и переломят ствол. Где вы, придворные друзья? Где попойки и пирушки? Где рой нахлебников? Где вечно наполняемая чаша нерастворенного вина? Где поварские хитрости? Где приспешники, все говорящие и делающие для угождения властям? Все это бы­ло ночное сновидение, но настал рассвет, и оно рассеялось. То были вешние цветы, но отошла весна, и они увяли. Тень была и убежала. Дым был и разве­ялся. Брызги были и исчезли. Паутина была и порвалась. Поэтому мы без кон­ца и неустанно повторяем это духовное речение: "Суета сует и все суета". (Цит. в пер. Т.А. Миллер по изд.: Памятники византийской литературы IV—IX веков. С. 90—91).
³² Памятники византийской литературы IV—IX веков. С. 94.
³³ Курбатов Г.Л. Риторика / / Культура Византии. Т. 1. С. 352.
³⁴ Аверинцев С.С., Гаспаров М.Л., Самарин P.M. Латинская литература // История всемирной литературы. Т. 2. С. 442.
³⁵ Козаржевский А.Ч. Античное ораторское искусство. С. 67.
³⁶ Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы. С. 515.

Заключение

Почти тысячелетняя история развития греко-римской риторики наглядно выявляет общие закономерности функционирования пуб­лицистики в различных общественных структурах. Очевидно, что становление и расцвет красноречия связан с демократическими формами политического устройства, в то время как при автократи­ческих методах правления риторика перестает играть в государст­венной жизни сколь-либо заметную роль. Если при демократии ора­торское искусство становится главным инструментом народовластия (в Народном собрании и в иных парламентских структурах) и защи­ты справедливости (в суде присяжных), то при утверждении едино­властия оно служит целям распространения официальной идеологии как в случаях публичного прославления властителей и их побед, так и в школьном обучении. Наконец, если при становлении и рас­цвете демократии риторика почти не знала искусных приемов обольщения, а рассчитывала только на истинность доводов, нравст­венность и логику изложения, то есть апеллировала в основном к разуму слушателя, то в периоды политических кризисов многократ­но усиливаются способы эмоционального воздействия на аудиторию. Многочисленные и выверенные приемы изменяют истинное значе­ние говоримого, помогают создать иллюзию надежности, или, на­против, ложности, там где их нет.

Формальный расцвет красноречия, именно в кризисные эпохи превратившегося в искусство, заставляет вспомнить о том, что в основании риторики как формы интеллектуальной деятельности ле­жат два разрушительных философских постулата: релятивизм и скептицизм. Оба философских явления стали реакцией греческого общества на распад мифологического сознания и отсутствие твер­дой идеологии (а следовательно, и морально-нравственной основы).

История свидетельствует о том, что век расцвета греческой ри­торики совпал с последними десятилетиями существования афин­ской демократии, а расцвет римского красноречия — с крушением Римской республики и утверждением единовластия. Вопрос о том, риторика ли породила политический кризис или политический кри­зис есть наиболее благоприятное время для развития риторики, яв­ляется вопросом схоластическим. Ясно одно: Исократ, Демосфен, Цицерон, Мильтон, вне всякого сомнения, были выдающимися пуб­лицистами, мастерами слова. Удалось ли кому-нибудь из них силой своего слова отстоять собственные идеалы, сохранить воспетый ими политический строй? Ответ однозначен и не в пользу риторики¹.

Риторика — оружие обоюдоострое. Формальные приемы ее предназначаются для защиты нравственности, справедливости, гу­манизма, но на самом деле они не раз служили и противоположным целям. Разумеется, крупнейшие деятели теории и практики красно­речия стремились облагородить риторику, прививая ей нравствен­ность и патриотизм. В отличие от софистов Платон, Аристотель и Цицерон ставили во главу учения не утилитарный принцип "убедить любой ценой", а этическую норму ответственности оратора (равно — политического деятеля) за судьбу народа. Исократ предлагал оцени­вать нравственность политического оратора, настаивавшего на ре­формах, ростом благосостояния народа в государстве. Но тщетно. Идеи Аристотеля о большей убедительности истинного перед неистинным разрушались практикой риторики на всем протяжении ее функционирования в истории и политике. Цицерон сам нередко грешил против истины и поддерживал (в угоду сиюминутным поли­тическим выгодам) те силы в римском обществе, которые, в конце концов, уничтожили и республику, и самого оратора.

На протяжении существования античной цивилизации риторика осталась системой формальных приемов и тропов, так и не обретя статуса мировоззрения. В оппозиции "мудрость — рассудок" рито­рика была свойством последнего — бытового, банального помощни­ка выкручиваться, на что сетовал еще Аристофан в "Облаках". В ситуации крушения идеалов, развала устоев риторика — незамени­мый помощник. В целях созидательных (речь идет об интеллекту­альной деятельности) она уступает место утопии, мифологии — формам, устремленным в будущее, в отличие от апелляции ритори­ки к прошлому.

Тем не менее влияние классического красноречия на европей­скую цивилизацию трудно переоценить. Именно риторика как осно­ва системы образования почти целиком переступила хронологиче­ские границы античного мира и органично вписалась в контекст культуры новых народов. Идеал классической риторики Рима — Цицерон был любим и отцами церкви (Августин, Иероним), и гума­нистами (Петрарка, Эразм, Макиавелли), и классицистами, и про­светителями... Риторика внесла свои коррективы в богословие и юриспруденцию, сочинения историков и писателей. Глобальные системы европейской культуры — классицизм, Просвещение, ро­мантизм — тесно связаны с риторической традицией. Политическая публицистика, начиная с трактатов итальянских гуманистов и кон­чая агитаторами буржуазных и социалистических революций, строилась с учетом законов классической риторики. В странах, наиболее гордящихся своей демократией (например в США), рито­рика занимает значительное место в политической жизни и в обра­зовательных программах.

Владение словом — мощное оружие. Хорошо бы вложить его в добрые руки.

¹ В утешение будущим мастерам публицистики приведем мнение Виктора Гюго в романе "Собор Парижской Богоматери", утверждавшего: "Каждая циви­лизация начинается с теократии и заканчивается демократией..."( Гюго В. Со­бор Парижской Богоматери. М., 1976. С. 148). Демократия увенчана ритори­кой. Гибнут они обычно вместе.

Библиография