КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ФОТОГРАФИИ 5 страница

В 1790 году Гете, будучи государственным министром, получил под свое начало культуру и образование, годом позже - театр. Его деятельность в этих областях была необъятной. Она ширилась год от года. Под непосредственным влиянием поэта находились все научные учреждения, все музеи, университет в Йене, технические училища, певческие школы, Академия художеств, и это влияние зачастую затрагивало самые мелкие детали. Рука об руку с этим шло превращение его дома в настоящее европейское культурное учреждение. Его коллекции охватывали все области его научных изысканий и увлечений. Эти коллекции составили национальный музей имени Гете в Веймаре, включающий картинную галерею, залы с рисунками, изделиями из фаянса, монетами, чучелами животных, растениями, скелетами, минералами, окаменелостями, химическими и физическими приборами, не говоря уже о библиотеке и собрании автографов. Универсальность его была безгранична. Там, где его художественный талант оказывался недостаточным, он желал быть хотя бы любителем. Вместе с тем коллекции были обрамлением бытия, которое становилось все более репрезентативным в глазах Европы. Кроме того они придавали поэту авторитет, необходимый ему как крупнейшему в истории Германии организатору монаршего меценатства. Первым литератором, который смог обеспечить себе европейский престиж и успешно представлять - благодаря в равной степени духовно и материально успешной деятельности - буржуазию перед лицом государей, был Вольтер. В этом отношении Гете был его непосредственным преемником. С политической точки зре-

ния позицию Гете следует понимать так же, как позицию Вольтера. И хотя его отношение к французской революции и было отрицательным, он тем не менее, как никто, целеустремленно и виртуозно, воспользовался тем ростом влияния, который получила деятельность литератора в результате революции. Правда, финансовое положение Гете не может сравниться с тем поистине королевским богатством, которого достиг Вольтер во второй половине жизни. Однако чтобы понять удивительное упорство поэта в финансовых вопросах, особенно в его отношениях с издателем Котта, следует учитывать, что начиная с рубежа XVIII и XIX веков он рассматривал себя как человека, определяющего ситуацию в общенациональном масштабе. На протяжении всего этого десятилетия Шиллер снова и снова призывал Гете, захваченного государственной деятельностью или погруженного в созерцание природы, к литературной деятельности. Первая встреча поэтов, состоявшаяся вскоре после возвращения Гете из Италии, осталась без последствий. Это вполне соответствовало тем представлениям, которые у них были относительно друг друга. Шиллер, к тому времени автор драм "Разбойники", "Коварство и любовь", "Фиеско", "Дон Карлос", был со своими резкими классово-сознательными формулировками полнейшей противоположностью попыткам умеренного компромисса, которые предпринимал Гете. В то время как Шиллер стремился к ведению классовой борьбы по всему фронту, Гете отошел на заранее подготовленные позиции, наступление с которых было возможно только в области культуры, всякая же политическая деятельность буржуазии была огра-

ничена лишь оборонительными действиями. Из того факта, что между этими людьми был заключен компромисс, ясно, насколько нетвердым было классовое сознание немецкой буржуазии. Этот компромисс был достигнут под знаком философии Канта. В интересах эстетики Шиллер в своих письмах "Об эстетическом воспитании человека" лишил радикальные формулировки кантовой морали их агрессивной остроты и преобразовал в инструмент исторического конструирования. В результате было достигнуто взаимопонимание, вернее сказать, перемирие с Гете. Отношения обоих и правда все время отличались дипломатической сдержанностью, которой от них требовал этот компромисс. С почти боязливой точностью их дискуссии были ограничены формальными проблемами поэтики. Правда, в этом отношении они имели эпохальное значение. Их переписка - взвешенный до мельчайших деталей и отредактированный документ, который по тенденциозным соображениям всегда пользовался большим престижем, чем более глубокая, свободная и живая переписка, которую Гете в последние годы жизни вел с Цельтером. ²¹ С полным правом критик "Молодой Германии" Гуцков²² говорил о "буквоедстве эстетических тенденций и художественных теорий", которые в этой переписке постоянно движутся по кругу. Прав он был и в том, что видел причину этого в кричащем диссонансе, возникающем при враждебном столкновении искусства и истории. Оба поэта не всегда находили понимание друг друга даже по поводу своих величайших произведений. "Он был, - говорил Гете в 1829 году о Шиллере, -таков, как и все люди, которые исходят из идеи.

Он не знал покоя и никогда не мог на чем-либо остановиться... Я всегда старался держаться в этом отношении настороже и охранять как его, так и мои вещи от влияния подобного рода порывов. "²³ Влияние Шиллера прежде всего было важным для баллад Гете ("Кладоискатель", "Ученик чародея", "Коринфская невеста", "Бог и баядера"). Официальным же манифестом их литературного союза стали "Ксении". Альманах вышел в 1795 году. Он был направлен против врагов журнала Шиллера "Оры", против вульгарного рационализма, центром которого был берлинский кружок Николаи. ²⁴ Атака удалась. Литературная ударная сила была умножена любопытством, ведь поэты подписались под всем его содержанием, не раскрывая авторства отдельных двустиший. Однако при всем воодушевлении и элегантности выпада в этом действии заключалось определенное отчаяние. Времена популярности для Гете прошли, и хотя его авторитет рос от десятилетия к десятилетию, он никогда уже больше не был народным поэтом. В особенности позднему Гете было свойственно то решительное презрение к читающей публике, которое отличает всех классических поэтов за исключением Виланда и которое нашло наиболее сильное выражение в переписке Гете с Шиллером. У Гете не было никакой связи с публикой. "Хотя его воздействие было чрезвычайным, он сам никогда не жил им или последствиями инициативы, вызывавшей всеобщее воодушевление. " Он не знал, каким положительным даром был он сам для Германии. Менее всего он занимался тем, чтобы соответствовать какому-либо направлению или тенденции. Его попытка образовать нечто в этом роде

с Шиллером, осталась в конце концов иллюзией. Разрушение этой иллюзии было оправданным мотивом, который побуждал немецкую публику на протяжении XIX столетия то и дело пытаться противопоставить Гете и Шиллера друг другу и определить, кто из них был значительнее. Влияние Веймара на широкую немецкую публику исходило не от этих великих поэтов, а от журналов Бертуха и Виланда, "Всеобщей литературной газеты" и "Немецкого Меркурия". "Не будем призывать, - писал в 1795 году Гете, - тех переворотов, которые дали бы созреть классическому произведению в Германии". ²⁵ Таким переворотом была эмансипация буржуазии, осуществившаяся в 1848 году слишком поздно, чтобы дать рождение еще и классическим произведениям. Немецкая натура, дух немецкого языка были, несомненно, теми струнами, на которых Гете наигрывал свои могучие мелодии, однако резонатором этого инструмента была не Германия, а Европа времен Наполеона.

Гете и Наполеон стремились к одному и тому же: социальной эмансипации буржуазии в условиях политической деспотии. Она была тем "невозможным", "несоизмеримым", "недостижимым", которое сидело в них, как заноза, побуждая к действиям. Оно привело Наполеона к катастрофе. О Гете же, напротив, можно сказать, что чем старше он становился, тем больше он формировал свою жизнь в соответствии с этой идеей и сознательно обозначал ее как несоизмеримо, как недостижимую, вознося ее в разряд прообраза своих политических воззрений. Если бы можно было провести соответствующие разграничительные линии, то поэзия могла бы олицетворять буржуазную свободу этого го-

сударства, в то время как режим в своих частных проявлениях полностью соответствовал деспотизму. По сути же как в жизни, так и в поэзии наблюдается переплетение этих несовместимых тенденций: в жизни как свобода эротического порыва и как строжайший режим "воздержания", в поэзии же сильнее всего во второй части "Фауста", политическая диалектика которой - ключ к позиции Гете. Только в связи с этим становится понятным, как Гете в последние тридцать лет своей жизни смог полностью подчинить ее бюрократическим категориям уравновешенности, посредничества, отсрочки. Бессмысленно судить его действия и его позу по абстрактным масштабам нравственности. В такой абстракции заключен абсурд, от которого не свободны нападки, с которыми Бёрне²⁶ от имени "Молодой Германии" выступал против Гете. Как раз в своих изречениях и наиболее примечательных свойствах своего жизненного уклада Гете может быть понят только исходя из его политической позиции, позиции, которую он сам для себя создал и в которую сам себя поместил. Скрытое, но именно потому глубокое родство этой позиции с позицией Наполеона имело столь важное значение, что посленаполеоновское время, сила, которая его одолела, уже не могли понять ее. Выходец из буржуазной семьи совершает стремительную карьеру, вырывается вперед, становится наследником революции, перед властью которой, оказавшейся в его руках, все трепещут (французская революция, "Буря и натиск"), и создает, путем переворота, в тот момент, когда господство старых сил потрясено им до самого основания, свою собственную власть в тех же самых старых, феодальных формах (империя, Веймар).

Враждебное отношение Гете к освободительным войнам, представляющее непреодолимую проблему для буржуазной истории литературы, оказывается вещью вполне естественной в контексте его политической ситуации. Наполеон был для него, прежде чем он создал европейскую империю, организатором его европейской публики. Когда поэт наконец, поддавшись Иффланду, ²⁷ в 1815 году пишет праздничное действо "Пробуждение Эпименида", посвященное победоносному входу войск в Берлин, ему удается отречься от Наполеона только через осуждение хаоса и мрака примитивного насилия, которое потрясло Европу в образе этого человека. По отношению к победителям у него не было чувств. С другой стороны, в страдающей решительности, которой он пытался защититься от настроений, которые охватили Германию в 1813 году, нашла выражение та же идиосинкразия, из-за которой пребывание в больнице или вблизи умирающего было для него непереносимым. Его антипатия ко всему солдатскому явно была не столько протестом против милитаристского принуждения, даже муштры, сколько отвращением ко всему, что направлено на искажение образа человека, от униформы до раны. Его нервы подвергались серьезной проверке, когда он должен был сопровождать герцога во время вторжения союзных сил во Францию. Тогда Гете понадобилось немалое мастерство, чтобы с помощью созерцания природы, оптических исследований и рисования отгородиться от событий, свидетелем которых он был. "Французская кампания" настолько же важна для понимания личности поэта, насколько она невнятна и расплывчата как описание событий всемирной истории.

Европейский и политический поворот - под этим знаком находится последний период поэтического творчества Гете. Однако эту твердую почву он ощутил под ногами только после смерти Шиллера. В то же время большое прозаическое произведение, "Годы учения Вильгельма Мейстера", работа над которым была возобновлена и закончена еще под непосредственным воздействием Шиллера, отражает нерешительную задержку Гете в идеалистическом преддверии, в немецком гуманизме, из которого Гете позднее пробился к экуменическому. Идеал "Годов учения", образование, и социальная среда героя, комедианты, - они и в самом деле тесно связаны друг с другом, будучи представителями того специфического немецкого идейного мира "прекрасной видимости", которые мало что говорили как раз восходящей к власти буржуазии Запада. Поместить в центр немецкого буржуазного романа актеров поистине было почти поэтической необходимостью. Тем самым Гете избегал всякой политической обусловленности, чтобы, правда, двадцать лет спустя в продолжении своего романа воспитания тем решительнее наверстать упущенное. То, что поэт сделал героем "Вильгельма Мейстера" еще неоформившегося художника, обеспечило этому роману решающее влияние в условиях Германии завершающегося столетия. За ним последовали романы о художниках немецкого романтизма, от "Генриха фон Офтердингена" Новалиса и "Штернбальда" Тика до "Художника Нольтена" Мёрике. Стиль произведения соответствует содержанию. "Нигде нет проявления логической механики или диалектической борьбы идеи с реальностью, проза Гете -

перспектива театра, продуманная и заученная пьеса, тихонько нашептанная для творческого построения мысли. Вещи не говорят у него сами, они должны обратиться к поэту, чтобы получить слово. Поэтому этот язык четок и все же сдержан, ясен без резкостей, порой даже дипломатичен. "

Натура обоих была такова, что влияние Шиллера проявлялось главным образом в побуждении, оформлении того, что создавал Гете, не затрагивая при этом основное направление его творчества. Заслугой Шиллера, по-видимому, было то, что Гете обратился к балладам, возобновил работу над "Годами учения Вильгельма Мейстера", над фрагментом "Фауста". Однако обсуждение этих работ почти всегда касалось технической стороны, литературного ремесла. Вдохновение Гете оставалось не затронутым. Это была дружба с человеком и писателем Шиллером. Но это не была дружба поэтических дарований, как часто пытались представить. Необычайное очарование и мощь личности Шиллера открылись для Гете во всем величии, и после смерти Шиллера он создал им памятник в "Эпилоге к «Колоколу» Шиллера".

После смерти поэта Гете по-новому организовал круг своих отношений. С тех пор рядом с ним не появлялся никто, чье значение могло сравниться со значимостью его собственного имени. К тому же в самом Веймаре едва ли жил кто-нибудь, кто бы мог действительно стать его доверенным лицом. В то же время в новом столетии постоянно росло значение, которое имел для Гете Цельтер, основатель певческой академии в Берлине. Со временем Цельтер превратился в доверенное лицо, представлявшее Гете в прусской столице. В Вей-

маре же Гете постепенно создал целый штат помощников и секретарей, без содействия которых огромное литературное наследство, обработанное им в последние тридцать лет жизни, никогда не было бы приведено в порядок. Поэт в конце концов подчинил всю свою жизнь прямо-таки на китайский манер писанию. Именно так следует рассматривать все его литературное и издательское бюро с ассистентами Эккерманом, Римером, Соре, Мюллером вплоть до писцов Кройтера и Йона. "Разговоры с Гете" Эккермана стали основным источником сведений о последних десятилетиях жизни Гете и к тому же одним из лучших прозаических произведений девятнадцатого столетия. Что больше всего очаровывало Гете в Эккермане, так это, видимо, его безусловная склонность к положительному, которая в таком виде никогда не встречается у людей значительных, однако и у менее выдающихся встречается лишь очень редко. Гете никогда не был связан с критикой в узком смысле. Стратегия художественной деятельности, которая захватывала время от времени и его, осуществлялась у него в диктаторских формах: в манифестах, как те, что он публиковал вместе с Гердером и Шиллером, в инструкциях, как те, что он создавал для актеров и художников.

Более самостоятельным, чем Эккерман, правда, именно поэтому не столь безусловно подвластным поэту, был канцлер фон Мюллер. Его "Беседы с Гете" также принадлежат к числу документов, которые создали образ Гете, ставший достоянием потомков. К ним следует присоединить профессора классической филологии Фридриха Римера, однако не как собеседника, а как человека, ко-

торому принадлежит величественная и проницательная характеристика Гете. Первым значительным документом, который вышел из этой литературной организации, созданной стареющим Гете, была автобиография. "Поэзия и правда" - это взгляд на предстоящее завершение жизни Гете в форме воспоминания. Это обращение к кипучей молодости Гете открывает один из важнейших принципов его жизни. Нравственная активность Гете представляет собой в конечном итоге позитивный ответ на христианский принцип раскаяния: "Пусть в жизни каждое мгновенье имеет продолженье". "Тот счастливейший из всех людей, кто конец своей жизни может соединить с началом. " При всем при этом действовало стремление вылепить из своей жизни картину мира и представить ее на обозрение, того мира, на который он согласился в своей юности, мира недостижимого, компромиссов, открытых возможностей: эротической нерешительности, политических шатаний. Только на этой основе "отречение" Гете приобретает свой истинный смысл, чудовищно раздвоенный: он отрекался не только от наслаждения, но и от величия, героизма. Возможно поэтому автобиография обрывается, прежде чем герой достиг своего положения. Воспоминания, касающиеся более позднего времени, фрагментарно представлены в "Итальянском путешествии", "Французской кампании", дневниковых и погодных записях. В свое описание 1750-1775 годов Гете включил ряд характеристик своих наиболее значительных современников, и Гюнтер, Ленц, Мерк, Гердер вошли в историю литературы отчасти в том виде, какой им придали созданные Гете формулы. Изображая их, поэт одновременно

живо отобразил не только их самих, но и свою собственную личность в ее полярности, проявляющей то враждебность, то родственность этим друзьям или конкурентам. В этом выражалось то же принуждение, которое заставляло его как драматурга с Эгмонтом и герцогом Оранским быть народным заступником и царедворцем, с Тассо и Антонио - поэтом и придворным, с Прометеем и Эпиметеем - творцом и причитающим мечтателем, с Фаустом и Мефистофелем - разными ипостасями своей собственной личности.

Вокруг этого ближайшего, обслуживающего круга образуется в эти поздние годы другой, более широкий. Швейцарец Генрих Майер, поверенный Гете в делах искусства, строгий классицист, рассудительный, помощник в редакторской работе над "Пропилеями" и, позднее, - при руководстве журналом "Искусство и древность"; филолог Фридрих Август Вольф, который своим доказательством, что гомеровские эпические поэмы ведут свое происхождение от целого ряда неизвестных поэтов, чьи песни были лишь позднее сведены воедино и получили распространение под именем Гомера, вызвал в Гете самые противоречивые чувства, и который вместе с Шиллером принял участие в создании "Ахиллеиды", продолжения "Илиады", которое не было завершено; Зульпиц Буассере, открывший средневековую немецкую живопись, восторженный адвокат немецкой готики, в этом своем увлечении друг романтиков и избранный всем романтическим движением быть заступником их художественных убеждений перед Гете. Его многолетние усилия были увенчаны лишь половинчатой победой, Гете в конце концов дал

себя уговорить представить ко двору собрание документов и планов по истории и расширению Кёльнского собора, Все эти отношения, как и бесчисленные другие - проявления универсальности, ради которой Гете сознательно допускал смешение границ между художником, исследователем и любителем: не было в Германии такого популярного поэтического жанра или языка, которым тут же не стал заниматься Гете. Все, что он создавал как переводчик, путешественник, биограф, знаток и критик искусства, физик, педагог, даже теолог, директор театра, придворный поэт, светский человек и министр, служило прославлению его многосторонности. Однако местом обитания этой универсальности все больше становилась Европа, причем противопоставленная Германии. Выдающиеся европейские авторы, появившиеся к концу его жизни, Байрон, Вальтер Скотт, Мандзони пользовались его горячим восхищением, в Германии же он нередко оказывал покровительство посредственности, а гений его современников Гёльдерлина, Клейста, Жана Поля не находил у него понимания.

Одновременно с "Поэзией и правдой" в 1809 году возникло "Избирательное сродство". Работая над этим романом, Гете впервые ощутил прочный контакт с европейской знатью, это был опыт, на основе которого у него формируется представление о новой, светски солидной публике, только для которой он был готов писать уже за двадцать лет до того в Риме. Для этой публики, для силезско-польской аристократии, лордов, эмигрантов, прусских генералов, которые собирались на водах в богемских курортах, в особенности в обществе

австрийской императрицы, было предназначено "Избирательное сродство". Это не мешало поэту критически освещать их образ жизни. Ведь "Избирательное сродство" дает легко прописанную, но очень точную картину распада семьи, принадлежащей господствующему классу того времени. Однако сила, жертвой которой становится, распадаясь, этот социальный институт, - это не буржуазия, а реставрированное в своем первоначальном состоянии в образе магических сил феодальное общество. Характеристика знати, которую Гете вложил в уста герою написанной пятнадцатью годами ранее революционной драмы "Возмущенные", магистру: "Этот заносчивый род все же не может избавиться от тайного трепета, пронизывающего все живые силы природы, не может отрицать связь, вечно существующую между словом и действием, между поступком и его следствием", - является магически-патриархальным мотивом, лежащим в основе романа. Это тот же образ мысли, который в "Годах странствия Вильгельма Мейстера" сводит даже самые решительные попытки создать образ развитой буржуазии к копии мистических, средневековых союзов - тайному обществу в башне. Развитие буржуазного культурного мира, которое Гете осуществил в гораздо более универсальном виде, чем кто-либо из его предшественников или последователей, он мог представить себе не иначе как только в условиях облагороженного феодального государства. А когда экономический упадок периода немецкой реставрации, на которую пришлись последние двадцать лет его творчества, еще более усилил его отчужденность от Германии, этот взлелеянный в его мечтах феода-

лизм приобрел патриархально-восточные черты. Возникло восточное средневековье "Западно-восточного дивана".

Эта книга была достижением не только как новый тип философской лирики в немецкой и европейской литературе, но и как величайшее поэтическое выражение поздней любви. Не только политические обстоятельства обусловили обращение Гете к Востоку. Яркий поздний цветок, который породила эротическая страсть Гете в столь позднем возрасте, дал ему возможность ощутить и возраст еще как обновление, даже как одеяние, которое должно было слиться с восточным облачением, в котором его встреча с Марианной Виллемер стала коротким, бурным празднеством. "Западно-восточный диван" был его завершающим аккордом. Гете воспринимал историю, прошлое лишь в той мере, в какой ему удавалось включить их в свое непосредственное существование. В череде его увлечений госпожа фон Штайн была воплощением античности, Марианна фон Виллемер - Востока, Ульрика фон Левецов, его последняя любовь - соединением этих образов с образами немецких сказок его юности. Об этом повествует "Мариенбадская элегия", последнее произведение его любовной лирики. Гете подчеркнул дидактический аспект своего последнего лирического собрания заметками к "Дивану", в которых он, опираясь на работы Хаммер-Пургшталля и Дица, представил публике свои ориенталистские штудии. На просторах восточного средневековья, под властью шейхов и визирей, среди роскоши дворцов Гете надевает маску Хатема, бессребреника, странника и любителя выпить, признаваясь тем самым в

поэтической форме в той скрытой черте своего характера, о которой он однажды признался Эккерману: "Великолепные здания и комнаты предназначены для государей и богачей. Тот, кто живет там, чувствует себя успокоенным... и ничего больше не желает. Это противно моей природе. Живя в роскошном жилище, какое я имел, например, в Карлсбаде, я тотчас же становлюсь ленивым и бездеятельным. Напротив, незначительное жилище, как эта плохонькая комната, в которой мы сидим, немного по-цыгански беспорядочная, мне как раз по душе; она оставляет моей внутренней природе полную свободу быть деятельной и творить из самой себя". ²⁹ В образе Хатема Гете, примирившись с сознанием своего солидного возраста, снова дает слово порывистому, мятежному духу своей юности. Во многих из этих песен поэт своим мощным даром придал мудрости нищего, виночерпия и бродяги наивысшую форму, которую она когда-либо обретала.

"Годы странствий Вильгельма Мейстера" наиболее резко выражают дидактическую черту в позднем творчестве Гете. Роман, долго лежавший без движения, в конце концов спешно законченный, полный несогласованностей и противоречий, стал в конце концов для поэта складом, куда он поручил Эккерману поместить содержимое его рабочих тетрадей. Многочисленные новеллы и эпизоды, из которых составлено произведение, слабо связаны между собой. Важнейшим из эпизодов является "Педагогическая провинция", чрезвычайно странное, двойственное изображение, в котором можно усмотреть восприятие Гете великих социалистических произведений таких авто-

ров, как Сисмонди, Фурье, Сен-Симон, Оуэн, Бентам. Это вряд ли было результатом чтения непосредственных источников, однако их влияние среди современников Гете было достаточно сильным, чтобы побудить его к попытке соединить феодальный подход с тем буржуазно-практическим, который так четко проявился в этих сочинениях. Этот синтез дается ценой отвержения культурных идеалов классицизма. Они отступают по всей линии. Чрезвычайно характерно, что агрономия представлена как обязательный предмет, в то время как о преподавании мертвых языков не говорится ничего. "Гуманисты" из "Годов учения" поголовно стали людьми практических профессий: Вильгельм - хирургом, Ярно - горняком, Филина - портнихой. Гете позаимствовал идею профессионального образования у Песталоцци. Гимн ремеслу, который Гете начал уже в "Письмах Вертера из Швейцарии", звучит здесь снова. В годы, когда специалисты по национальной экономии обратились к проблемам индустрии, это была скорее реакционная позиция. В остальном социально-экономические идеи, которые Гете в этом произведении представляет, соответствуют идеологии буржуазного филантропизма в его утопическом варианте. "Собственность и общее благо" - провозглашает табличка, украшающая образцовые угодья дядюшки. Другой девиз: "От полезного через действительное к прекрасному". Характерно, что тот же синкретизм проявляется и в религиозном воспитании. Будучи, с одной стороны, заклятым врагом христианства, Гете все же признает, с другой стороны, в религии сильнейшую гарантию всякой иерархической формы общественного устройства. Он даже

примиряется с картиной страданий Христовых, десятилетиями вызывавшей у него сильнейшее отвращение. В образе Макарии в наиболее чистом виде отражен общественный порядок в представлении Гете - порядок, основанный на патриархальных и вселенских нормах. Опыт его практической, политической деятельности не мог повлиять на эти его основные убеждения, хотя он довольно часто им противоречил. Поэтому попытка объединить этот опыт с убеждениями и выразить в целостной форме литературного произведения оказалась, как показывает структура романа, не слишком удачной. Да и сам автор не может удержаться от последних сомнений, когда ищет более счастливое, более гармоничное будущее своих героев в Америке. Туда они отправляются в конце романа. Это назвали "организованным, коммунистическим бегством".

Если Гете в зрелый период своего творчества часто отклонялся от поэтического пути, чтобы более свободно предаваться своим настроениям и склонностям в теоретических изысканиях или административных занятиях, то самым значительным феноменом его последних лет было то, как необозримый круг его постоянных натурфилософских, мифологических, литературных, художественных, филологических штудий, его прежних занятий горным делом, финансами, театром, масонством, дипломатией концентрически втягивался в последнее, мощное сочинение, вторую часть "Фауста". По собственным свидетельствам Гете, он работал над обеими частями сочинения более шестидесяти лет. Первый фрагмент, "Пра-Фауст", он привез с собой в 1775 году в Веймар. В нем уже

содержались некоторые основные черты будущего произведения; образ Гретхен, наивного дополнения к сентиментальному пра-человеку Фаусту, однако одновременно и пролетарской дочери, матери внебрачного ребенка, детоубийцы, попадающей под суд - подобное уже достаточно служило пищей для социальной критики в лирике и драматургии "Бури и натиска"; образ Мефистофеля, уже тогда не столько дьявола христианского вероучения, сколько подземного духа магической, каббалистической традиции; наконец, уже титанического пра-человека в лице Фауста, близнеца Моисея, образ которого поэт хотел создать в юности и который должен был подобно ему попытаться вырвать тайну творения у божестве ной природы. В 1790 году появился "Фауст. Фрагмент". В 1808 году Гете завершил для первого издания его сочинений издательством Котта первую часть. Здесь впервые резкими чертами очерчено действие трагедии. Основа его - "Пролог на небесах", содержащий пари между господом богом и Мефистофелем за душу Фауста. Бог предоставляет дьяволу свободу действий в отношении Фауста. Фауст же заключает с услужливым дьяволом соглашение, по которому отдаст ему свою душу только если когда-либо скажет мгновению: