TI СЕРДЦЕБИЕНИЕ ЛЮБВИ

В последнее время мне стала бросаться в глаза одна прелюбопытная особенность советских поэтов-переводчиков. Они с таким увлечением воссоздают песни, предания, эпос и лирику того или иного народа, что мало-помалу проникаются к этому народу живей­шей симпатией, отдают ему не только талант, но и сердце.

Переводя, например, грузинских поэтов, Борис Па­стернак и Николай Заболоцкий всей душой возлюбили Грузию. И Самуил Маршак, пленившись поэзией Ро­берта Бернса, стал питать самые нежные чувства к родине своего любимого барда.

Теперь, оказывается, произошло то же самое с Ве­рой Звягинцевой, переводчицей армянских поэтов.

«Трудно назвать армянского поэта, стихи которого хоть раз не зазвучали бы на русском языке в переводе В. Звягинцевой»,— говорит критик Мкртчян в преди­словии к ее недавней книге¹. Длительное общение с армянской поэзией в конце концов заставило русскую поэтессу пристраститься к Армении.

Вначале она сама удивлялась пылкости этого но­вого, ей непривычного чувства:

Я отказываюсь разгадать, Что в меня эту страсть заронило, — Очень русской была моя мать, Небо севера было ей мило,

И сама я любила не зной,

А морозец веселый и прочный,

Что же это случилось со мной,

Что мне в пышности этой восточной? ..

Не зови же смешным, не зови Беспокойное это пристрастье, В этой поздней нелегкой любви Мне самой непонятное счастье.

¹ Л. Мкртчян. Над книгой поэта и переводчика. Преди­словие к книге Веры Звягинцевой «Л1оя Армения». Ереван, 1964, стр. 3.

В 1964 году вышла книга ее избранных переводов с армянского. Книга так и озаглавлена «Моя Арме­ния». Переводам предшествует цикл собственных сти­хотворений Веры Звягинцевой, которые можно назвать гимнами этой стране, ее песням, ее пляскам, ее Ара­рату, Исаакяну, Сарьяну.

Как влюбляются в человека, В голос, жесты, висков седину, Так под ветром большого века Я влюбилась в эту страну.

И в другом стихотворении снова:

Торжественней я не видала стран, Воды не знала слаще ереванской.

Своими стихами, посвященными Армении, Звягин­цева продемонстрировала, до какого накала может дойти это чувство, зачатки которого — в восхищении армянской поэзией.

Явление знаменательное. Не было бы ничего стран­ного, если бы Семен Липкин, печатая свои переводы с киргизского, предварил их таким же циклом стихов под заглавием «Моя Киргизия», а Гребнев, переводя кабардино-балкарцев, воспел бы их страну в поэме «Моя Кабардино-Балкария».

Не может поэт-переводчик оставаться равнодушен к народу, духовная жизнь которого так широко и пол­но раскрылась перед ним за долгие годы его постоян­ного общения с нею. И никогда не удалось бы ему осуществить свою великую миссию — сближение, спло­чение и взаимопонимание народов, если бы та страна, поэзию которой он воссоздает на родном языке, оста­лась для него чужбиной.

Я уже не говорю о том, что, находясь в течение долгого времени наедине с тем автором, произведения которого переводчик воссоздает на своем языке, он проникается таким сочувствием к его личности, поступ­кам, мыслям, чувствам, что уже не терпит никаких от­рицательных суждений о нем. Помню, как во времена «Всемирной литературы» была удручена и обижена Анна Васильевна Ганзен, талантливая переводчица

Ибсена, когда Гумилев заявил ей, что с юности питает антипатию к творениям знаменитого норвежца. А Гри­горий Лозинский, переводивший для той же «Всемир-ки» португальского романиста Эса ди Кейроша, чув­ствовал себя глубоко польщенным, когда Горький сказал, что романы Кейроша ему по душе.

То же нередко бывает у нас и теперь. Самый про­цесс перевода так тесно сближает переводчика с пере­водимым поэтом, что он становится другом поэта, его апологетом, заступником.

Вспомним, как И. А. Кашкин научил нас любить Хемингуэя. И вот что случилось с В. Левиком, пере­водившим в последнее время Бодлера. До какой сте­пени ему свойственно увлекаться поэтами, которых он переводит, видно из его недавней статьи о Бодлере, где он по внушению любви выдвигает на первое место светлые черты его личности и скороговоркой — да и то мимоходом — упоминает о темных '.

Попробуй кто-нибудь отозваться о Шарле Бодлере без должной почтительности, Левик почувствует себя кровно обиженным.

Только одушевляемый этой пристрастной любовью, он мог с такой пристальной тщательностью воссоздать его поэзию по-русски. Упругим и металлическим сти­хом зазвучал в переводе Левика знаменитый бодлеров-ский «Альбатрос»:

Временами тоска заедает матросов, И они ради праздной забавы тогда Ловят птиц океана, больших альбатросов, Провожающих в бурной дороге суда.

Грубо кинут на палубу, жертва насилья, Опозоренный царь высоты голубой, Опустив исполинские белые крылья, Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам, Стал таким он бессильным, нелепым, смешным! Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

¹ См. статью В. Левика «Шарль Бодлер» в книге «Писатели Франции». М., 1964, стр. 467—482.

Так, поэт, ты паришь под грозой в урагане, Недоступный для стрел, непокорный судьбе, Но ходить по земле среди свиста и брани Исполинские крылья мешают тебе.

Сколько было переводов «Альбатроса» на русский язык! Но рядом с левиковским все они представляются нам безнадежно неверными именно потому, что в них не чувствуется того сердцебиения любви, которое слы­шится здесь в каждой строке и без которого искусство не искусство.

Не сомневаюсь, что среди тех чужеземных масте­ров перевода, которые воспроизводят на своих языках наши повести, романы, стихи, тоже бывают такие, что не могут не проникаться горячей симпатией к писате­лям, которых они переводят, — к Горькому, к Маяков­скому, к Бабелю, к Ильфу и Петрову, к Булгакову, к Багрицкому, к Пастернаку.

Таких переводчиков мне приходилось встречать и в итальянской литературе, и во французской, и в англий­ской. Недавно в США вышло два перевода «Мастера и Маргариты» Булгакова на английский язык. Из них самый поэтичный, самый точный перевод Мирры Гюнц-берг, потому что на каждой странице здесь чувствуешь горячую влюбленность в эту книгу.