ВЫСОКИЕ ЗВЕЗДЫ

Ill

(70

В первую минуту вам кажется, что это опечатка, но нет, во второй строфе он рифмует кочерыжки и ближ­них^. Дальше: растолковать нам и некстати (208), устремленья и деньги (73), колосья и крадется (174) и т. д. и т. д. Если глянуть на соседние страницы, там найдете вы рифмы и почище: зачатья и — зардясь вся (189), бард мой и — благодарный (195), вот он и—• голоден (188), смела б и — серой (190).

Смелость его в этом отношении не имеет границ. Отважно рифмует он слово Нэнни со словом сердце­биение (151) и слово ручья со словом любимая (149).

Конечно, такие приемы сильно облегчают ему переводческий труд. Но Бернсу от этого не легче, так

как из-за них он предстает перед русским читателем как разнузданный словесный неряха, кропающий свои кривобокие вирши спустя рукава, кое-как, на ура, на

ФУФУ '•

Для дальнейшего облегчения своей работы над Бернсом Виктор Федотов прибегает и к другому столь же хитроумному способу: если какое-нибудь слово выходит за пределы правильной ритмической схемы, он коверкает его нелепым ударением. Отсюда у него: взапуски (205), голоден (188), ахти (175), ломленй (126), прилила (192) и (честное слово!) постны:

Черты их лиц постны (?), остры...

(203)

Из-за этой бесшабашной разнузданности многие кристаллически ясные мысли и образы Бернса оказы­ваются в переводе до того замутненными, что до смыс­ла их никак невозможно добраться. Сколько ни думай, никак не смекнешь, что же может значить такое дву­стишие:

По мере силы избегай

Критических разъятий (?)

(156) ,

Или:

Разменивая (?) с глупой Достоинство мужское...

(148)

Иногда такое замутнение смысла принимает очень большие размеры.

В подлинном тексте знаменитого стихотворения «Добровольцы Дамфриза» (которое на самом деле на­зывается «Does haughty Gaul...») Роберт Бернс при­зывает своих соотечественников к братскому единению с Англией перед лицом грозной национальной опас­ности, а в переводе он призывает шотландцев объеди­ниться с шотландцами, хотя Бернс четырежды повто­ряет слова «британский», «Британия». Это то самое

¹ Конечно, переводчик в оправдание своих неряшливых и вя­лых рифмоидов может сказать, что это самоновейшие рифмы, но ведь Бернс жил в XVIII веке, и те стихи, о которых я сейчас говорю, построены на пушкински точных созвучиях.

стихотворение, где к довершению нелепости фигури­рует русский царь.

И «при всем при том» — какая-то гигантская без­вкусица, которая на каждой странице буквально кри­чит о себе. Например, в стихотворении «Парни из Гэла Вотэ» (которое на самом деле называется «У нее такие белокурые волосы», «Sae fair her hait») он заставляет Бернса писать:

Среди ракит, среди ракит,

Среди ракит в тени крушины

Шнурок девчонкой позабыт.

Ах, как она о том крушилась.

(38-39)

«Крушилась» и «крушина» — игра слов, которой устыдился бы даже Лебядкин. То же самое в поэме «Видение»:

А платье из шотландки серой

Приоткрывало ножку смело.

Но что за ножка! Джин лишь смела б...

(190)

«Смело» и «смела б» — такой же плохой каламбур. И кроме того: попробуйте произнести или спеть это корявое сочетание слов: «Джин лишь смела б» — кос­ноязычное скопление согласных, не дающее стиху той текучести, которая свойственна поэзии Бернса. Сюда же относятся: «зардясь вся», «нерв натянут» и «бард мой» и т. д.

Я пишу эти строки с большой грустью, потому что мне искренне жаль переводчика. Нельзя сказать, что­бы он был оголтелой бездарностью: в его переводах нет-нет проскользнет какое-то подобие живой интона­ции, какой-то не совсем раздребезженный эпитет. Я уверен, что сил и способностей у него гораздо боль­ше, чем можно подумать, читая его бедную книжку. Еще не все потеряно, он еще может спастись.

После стоеросовых, шершавых стихов вдруг послы­шится чистый мелодический голос — правда, немного банальный:

Постой, о нежный соловей.

Побудь со мной в тени ветвей.

Овей печаль души моей

Волною нежных жалоб.

(137)

0Q L*O

Вообще нельзя сказать, чтобы в переведенных Фе-> лотовым песнях начисто отсутствовала Песенность. Есть проблески подлинной лирики в переводе эроти­ческих, фривольных стихов — таких, как «Не там ты, девушка, легла», «Что мамочка наделала», «У мамы я росла одна» и т. д., хотя то, что у Бернса выходит улыбчиво, грациозно, игриво, у переводчика звучит почему-то скабрезно и грубо. Как бы то ни было, здесь (а не в переводе поэм) он мог бы добиться удачи. Порой среди расхлябанных и вялых стихов вдруг встретятся крепко сколоченные, ладные, прочные строки:

Голод с матушкой нуждою Днюют в хижине моей. Как ни бьюсь, все нет отбою От непрошеных гостей.

(is)

И в «Дереве свободы» есть несколько мест, кото­рые звучат хоть и не поэтически, но вполне вразуми­тельно.

Однако все эти немногие блестки захламлены гру­дами словесного шлака, которого не отгребешь ника­кими лопатами.

Неужели возле переводчика не нашлось человека, который удержал бы его от такого разгула неряшли­вости? Неужели переводчик до того изолирован от образованных, знающих, подлинно культурных лю­дей? Можно ли так необдуманно губить и свой труд, и свое доброе имя? Если бы он обратился к кому-нибудь из просвещенных друзей за советом и помо­щью, эти люди, я твердо уверен, убедили бы его без труда, что такие переводы не принесут ему лавров, и дружески посоветовали бы воздержаться от их напе-чатания.

— Нельзя же переводить наобум, даже не пони­мая тех слов, которые вы переводите, — сказал бы ему доброжелательный друг. — Ведь это значит сделаться общим посмешищем — особенно в нашей стране, где искусство художественного перевода достигло высо­кого совершенства.

Здесь этот авторитетный и доброжелательный друг взял бы листы его рукописи, воспроизведенные в его книжке на страницах 170 и 171, и стал бы перечислять те ошибки, которые густо теснятся в его переводе на пространстве двадцати с чем-то строчек.

— Вот, — сказал бы он, — судите сами о своих ли­тературных ресурсах... Бернс в прозаическом преди­словии к поэме употребляет этнографический термин charms and spells, который здесь означает «ворожба и гаданья», а вы поняли этот термин как эмоциональное выражение восторга и перевели его такими словами:

прелесть (') и очарованье (!) этой ночи,—

(ПО)

то есть увидели метафору там, где ее нет и в помине, и тем исказили идейную позицию Бернса. Не «пре­лесть и очарованье» видел Бернс в этих суеверных обрядах, но свидетельство темноты и отсталости шот­ландских крестьян. Он так и сказал в предисловии: они находятся на низкой ступени развития (in a rude state). Вы же, не поняв этой горестной мысли, заме­нили «отсталость» каким-то расплывчатым, дымчатым, абстрактным словцом первозданность, которое, в сущ­ности, не значит ничего. Этак кто-нибудь из англичан или французов переведет толстовскую «Власть тьмы» как «Власть первозданности».

И тут же рядом новая ошибка. У Бернса сказано, что осенней ночью под праздник волшебницы феи во всем своем великолепии гарцуют по горам и долам на резвых, боевых скакунах (sprightly coursers). В пере­воде от этих лошадей ничего не осталось, зато о феях почему-то написано:

И каждый склон там озарен Свеченьем их прекрасным.

(171)

В подлиннике: лошади, а в переводе: свеченье, ко­торое словно автомобильными фарами озаряет всю местность. Очевидно, вас сбила с толку строка, где поэт говорит, что наездницы скакали «во всем своем блеске». Но ведь блеск здесь метафора и принимать ее буквально не следует.

Есть и еще с полдесятка ошибок на крохотном пространстве двадцати с чем-то строк. Но мне ка­жется, и этих достаточно, чтобы вы убедились, что печатать ваши переводы рановато.

Так сказал бы Федотову всякий доброжелательный друг.

Возможно, что в другие времена расправа Федо­това с Бернсом не показалась бы нам такой возмути­тельной, но теперь, когда искусство перевода достигло у нас небывалых высот, когда даже сильнейшие наши поэты — Анна Ахматова, Твардовский, Пастернак, Маршак, Заболоцкий, Антокольский и их достойные продолжатели Мартынов, Самойлов, Межиров отдали и отдают столько творческих сил переводу, халтурная работа дилетанта кажется особенно постыдной. Как будто среди великолепных певцов вдруг выступил без­голосый заика. Его заикание не было бы так непри­язненно воспринято нами, если бы в новом поколении мастеров перевода, продолжающих высокие традиции предков, не было таких сильных талантов,⁴ как Кон­стантин Богатырев (переводы Р.-М. Рильке), Борис Заходер (переводы А. Милна, Чапека и — в последнее время—Гёте) и другие. Или вспомним переводы гер­манских народных баллад, исполненные поэтом Львом Гинзбургом. Благодаря его классически четким, про­зрачным и певучим стихам многие из этих шедевров фольклора несомненно войдут (я говорю это с полной ответственностью) в золотой фонд советской поэзии (см., например, «Пилигрим и набожная дама», «Про страну Шлараффию», «Власть денег», «Путаница», «Баллада о Генрихе Льве») ¹.

Лев Гинзбург окончательно завоевал себе одно из первых мест среди советских мастеров своими пере­водами германской поэзии XVII века², которые слу­жат суровым укором слишком самонадеянным лите­ратурным заикам.

¹ «Немецкие народные баллады в переводах Льва Гинзбур­
га». М., 1959.

² «Слово скорби и утешения». Перевод, вступительная статья
и примечания Льва Гинзбурга. М., 1963.

Сегодня ко мне привязались стихи. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, я повторяю их опять и опять:

Дорогая моя, мне в дорогу пора, Я с собою добра не беру. Оставляю весенние эти ветра, Щебетание птиц поутру...

Конечно, самая тема стихов по очень понятной при­чине не может не найти отголоска в каждой стариков­ской душе. Но, думаю, они никогда не преследовали бы меня так неотступно, если бы в них не было му­зыки. Прочтите их вслух, и вы живо почувствуете, как приманчивы эти певучие строки, которые, наперекор своей горестной теме, звучат так победно и муже­ственно. Прочтите их вслух, и вам станет понятно, почему и в комнате, и в саду, и на улице я сегодня повторяю их опять и опять:

Дорогая моя, мне в дорогу пора, Я с собою добра не беру...

Этот щедрый, широкий анапест, органически сли­тый с торжественной темой стихов, эти трубные ра-ро-ра-ру, которыми так искусно озвучен весь стих, сами собой побуждают к напеву. И мудрено ли, что этот напев не покидает меня сегодня весь день:

Дорогая моя, мне в дорогу пора...

Чьи это стихи? Никак не вспомню. Старого поэта или нового? Не может быть, чтобы это был перевод: такое в них свободное дыхание, так они естественны в каждой своей интонации, так крепко связаны с рус­ской традиционной мелодикой.

Поэтому я был так удивлен, когда кто-то из домаш­них, услышав, какие слова я бормочу целый день, со­общил мне, что это стихи знаменитого дагестанца Ра-сула Гамзатова, переведенные поэтам Н. Гребневым с аварского на русский язык. И мне вспомнилось, что

я действительно вычитал эти стихи в книге Расула Гамзатова «Высокие звезды», но по плохому обычаю многих читателей так и не потрудился взглянуть, кто же перевел эти чудесные строки.

О Гребневе заговорили у нас лишь в самое послед­нее время, лишь после того как «Высокие звезды», пе­реведенные им (и Я. Козловским), по праву удостои­лись Ленинской премии.

Между тем Гребнев при всей своей молодости да­леко не новичок в литературе, и мне кажется, пора нашей критике приглядеться к нему более пристально

Перед советским читателем у него есть большая заслуга: долгим и упорным трудом он создал одну за другой две немаловажные книги —две антологии на­родных стихов. В одну из них вошли переведенные им сотни (не десятки, а сотни) песен различных кавказ­ских народностей, а в другой столь же богато пред­ставлен, тоже в его переводах, среднеазиатский фольк­лор — узбекские, таджикские, киргизские, туркмен­ские, уйгурские, каракалпакские песни ¹.

Составить столь обширные своды памятников уст­ного народного творчества и воспроизвести их на дру­гом языке обычно бывает под силу лишь многочислен­ному коллективу поэтов. Сборники, составленные Гребневым, — плод его единоличного труда. Он не только переводчик, но и собиратель всех песен, не только поэт, но и ученый-исследователь.

Таким образом, к переводам гамзатовской лирики он подошел во всеоружии обширного опыта, как зре­лый и надежный талант, крепко усвоивший традици­онные формы устной народной поэзии.

Не будь Расул Гамзатов народным поэтом, Греб­нев, я думаю, даже пытаться не стал бы переводить его песни. Он любит и умеет воссоздавать в переводах главным образом народную — фольклорную — поэзию.

¹ «Песни безымянных певцов. Народная лирика Северного Кавказа». Переводы Н. Гребнева. Махачкала, 1960; «Песни бы­лых времен. Лирика народов Средней Азии». Перевод Наума Гребнева. Ташкент, 1961. См. также его «Караван мудрости» (по­словицы Средней Азии). М., 1966.

Или ту, которая родственна ей. Другие стихи, насколь­ко я знаю, никогда не привлекали его.

Одно из заметнейших мест в творчестве Расула Гамзатова занимает, конечно, песня. И это вполне естественно: все подлинно народные поэты любили изливать свои чувства в тех канонических песенных формах, которые были даны им народом, — Бернс, Шевченко, Петефи, Кольцов, Некрасов.

Этими формами Гребнев владеет давно. В песен­ных его переводах мы то и дело встречаем все при­меты песенного строя: параллельное расположение стихов, симметрическое распределение смысловых единиц:

Кго нас, убитых, омоет водой? Кто нас, забытых, покроет землей? •

Вспомним переведенные им песни Гамзатова «Как живете-можете, удальцы мужчины?», «Вон у того окна», «Мне в дорогу пора»² и т. д.

Но песнями не исчерпывается творчество дагестан­ского барда. Есть у него другие стихи — философские. Это тоже народный жанр: во всяком, особенно вос­точном, фольклоре бытует несметное множество сти­хов-афоризмов, стихов-изречений, воплощающих в себе народную мудрость. В последние годы именно к этим стихам все чаще тяготеет Гамзатов. Здесь вто­рой из его излюбленных жанров. Здесь он является нам не как поэт песнопевец, а как пытливый мудрец, доискивающийся до подлинного смысла вещей.

Эти стихи-афоризмы, стихи-изречения, стихи-нази­дания стали, так сказать, исключительной специаль­ностью Гребнева. Здесь-то и добился он наибольших удач. Песенные стихотворения Расула Гамзатова успешно переводят и другие поэты: Я- Козловский, Вера Звягинцева, И. Снегова, Е. Николаевская. Но только Гребнев отдает свои силы переводу стихов-афоризмов.

¹ «Песни безымянных певцов». Махачкала, 1960, стр. 363. ²Расул Гамзатов. Высокие звезДы. М., 1962, стр, 66,

73, 142.

Их у Гамзатова множество. Это раньше всего его знаменитые «Надписи»: «Надписи на дверях и воро­тах», «Надписи на кинжалах», «Надписи на могиль­ных камнях», «Надписи на очагах и каминах», «Над­писи на винных рогах». Немало глубоких сентенций заключено точно так же в «Восьмистишиях» Гамза­това, вошедших вместе с «Надписями» в сборник «Вы­сокие звезды».

Переводить их не так-то легко. Порожденные фило­софским раздумьем, они чрезвычайно далеки от кано­нической песни, от ее склада и лада. Так как вся их ставка на лаконизм, на меткость, они требуют самой строгой чеканки. Все их содержание должно уместить­ся в минимальном количестве строк. Здесь не может быть ни единого лишнего слова, ни одной сколько-нибудь дряблой строки. У многих переводчиков всегда наготове слова-паразиты для заполнения ритмических пустот. Это вполне допустимо при песенной Дюрме. Но стиль стихов-изречений гнушается такими словами и всегда отметает их прочь. Здесь каждая буква на весу, на счету. Для этого жанра типична следующая, на­пример, надгробная надпись Расула Гамзатова:

С неправдою при жизни в спор Вступал джигит. Неправда ходит до сих пор, А он лежит '.

Такая огромная мысль, а Гамзатов вместил ее в четыре строки. Лаконичнее выразить ее никак невоз­можно. Мобилизованы только такие слова, без кото­рых нельзя обойтись.

Гребнев прошел долгую школу этого строгого сти­ля. Уже в переводах кавказской поэзии он показал себя умелым чеканщиком афористических строк. Вот, например, каким образом отчеканил он в первой своей антологии меткое изречение балкаро-карачаевцев:

«Мой беленький!» — как женщина ребенку, Ворона напевает вороненку².

'Расул Гамзатов. Высокие звезды. М., 1962, стр. 235. ⁸ «Песни безымянных певцов». Махачкала, 1960, стр. 113.

И горько-ироническое изречение лаков:

Пусть думает кто-то, Что тысячу лет проживет, Но все равно ведь наступит Тысяча первый год! '

И созданное теми же лаками глубокомысленное поучение:

Не гордись ты ни шубой овчинной, Ни красой своего скакуна. Может сделать мужчину мужчиной Только женщина, только жена ².

У каждого из этих стиховых афоризмов «бездна пространства» (как сказал бы Гоголь). Каждое не­трудно развернуть в многословную длинную притчу.

Такой же сильный и четкий чекан в гребневских переводах «Восьмистиший» Расула Гамзатова:

В селенье нашем не одно столетье Петляет змейка маленькой реки. Когда-то в ней плескавшиеся дети Теперь уже седые старики.

А речка эта по лугам и склонам, О времени забыв, на зависть нам Летит, журчит, смеется, как ребенок, Звенит, лопочет, скачет по камням ³.

Иногда стихи-афоризмы Расула Гамзатова так да­леко отходят от песенного склада и лада, что их дик­ция приближается к прозе:

Пить можно всем, Необходимо только Знать, где и с кем, За что, когда и сколько⁴.

¹ «Песни безымянных певцов». Махачкала, 1960, стр. 242.

² Там же, стр. 248.

^а Расул Гамзатов. Высокие звезды. М., 1962, стр. 189. ⁴ Там же, стр. 246.

Из всего сказанного вовсе не следует, что Греб-нев — безукоризненный мастер. Бывают у него и про­валы и срывы, печальное следствие слишком торопли­вой работы. Девушка, например, в одном из его пере­водов поет:

В зеркало гляжусь, как на беду. Что со мной? Отец, имей в виду: Если я за милого не выйду, Изойду слезами, пропаду'.

Это разговорное «имей в виду» явно выпадает из стиля. Да и первая строка не очень крепкая: ведь на беду нерасторжимое сочетание слов, и отрывать от него предлог на невозможно, тем более что на никак не соответствует предлогу в, которым начинается строка.

Перевод был сделан в конце пятидесятых годов. Теперь таких срывов у Гребнева нет: в последние годы он усовершенствовал свое мастерство и дисцип­лина стиха у него сильно повысилась...

О стихах-афоризмах нередко приходится слышать, будто все они явились плодом

Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет.

Но если применять эти строки к стиховым афориз­мам Расула Гамзатова, их следует перефразировать так:

Ума горячих наблюдений И сердца радостных замет.

Потому что, хотя его «Восьмистишия» и «Надписи» нередко бывают окрашены мыслью о бренности всего существующего, эта мысль постоянно приводит его к оптимизму:

Мы все умрем, людей бессмертных нет, И это всем известно и не ново. Но мы живем, чтобы оставить след: Дом иль тропинку, дерево иль слово.

_______ V

¹ «Песни былых времен». Ташкент, 1961, стр. 357.

Не все пересыхают ручейки, Не все напевы время уничтожит. И ручейки умножат нощь реки. И нашу славу песня приумножит'.

Вообще никакому унынию нет места в этой жизне­любивой душе, умеющей даже сквозь слезы радо­ваться, благословлять, восхвалять, восхищаться. Не­даром в книгах Расула Гамзатова такое множество славословий, дифирамбов и гимнов. У него есть ода, прославляющая город Баку («Баку, Баку, поклон мой низкий»); и ода, прославляющая его родной Дагестан («Как мне дорог всегда ты, подоблачный край мой»); и ода городу Махачкале («Милый город на каспийском берегу, как сияешь ты красой ночною»), И ода горе Арарат («Смотрю я на далекий Арарат, любовью и волнением объят»). И городу Софии («София, я тебя люблю» — «Высокие звезды»). И русскому товарищу: «В труде ты учитель, защитник в борьбе». Расул Гам­затов не был бы истым кавказцем, если бы самые торжественные, величавые оды не завершались у него неожиданной шуткой, как у заправского мудреца-тамады, произносящего застольные тосты.

Многие самые вдохновенные его славословия по своему стилю, и правда, приближаются к тостам.

Здесь он неподражаемый мастер, мастер идущих от сердца приветствий и здравиц, оснащенных неожидан­ными шутками. Для него чрезвычайно характерно, что свою здравицу, восхваляющую девушек Грузии, он за­кончил таким эксцентрическим возгласом:

Мне ваши косы видятся тугие, Мне ваши речи нежные слышны. Но все, что я сказал вам, дорогие, Держите в тайне от моей жены ².

Это парадоксальное смешение пафоса с юмором, торжественного гимна с улыбкой — одна из глубоко национальных особенностей Расула Гамзатова.

'Расул Гамзатов. Высокие звезды. М., 1962, стр. 170. ² Расул Гамзатов. В горах мое сердце. М., 1959, стр. 219.

В своем гимне красавицам всего мира он, напри­мер, выражает свой восторг при помощи такой неожи­данной шутки:

Я в девушек пожизненно влюблен. Не потому ль с ума схожу от ревности К соперникам, которых миллион '.

Всякий раз, когда в порывисто-нежные признания в любви, которые звучат у него так задушевно и пла­менно, он вносит сверкающее свое остроумие, я с вели­кой благодарностью думаю о другом его переводчике, о Я. Козловском, умеющем художественно воссозда­вать в переводе эту своеобразную черту его творче­ства. Очевидно, переводчик и сам обладает тем богат­ством душевных тональностей, которые так типичны для поэзии Расула Гамзатова.

Вообще в таланте Козловского есть немало такого, что сближает его с этой поэзией. Он прирожденный поэт-вокалист: звонкая, плавная, напевная речь неот­делима от его переводов. Кажется, если бы даже он захотел, он не мог бы написать ни одной непевучей, шершавой, косноязычной строки². Слова в его пере­водах будто сами собой создают музыкальный напев:

Давайте, давайте, чтоб песню начать, Вино молодое пригубим, И в левую руку возьму я опять Мой бубен, мой бубен, мой бубен ³.

Словом, поздравляя дорогого Расула со всенарод­ным признанием его великих заслуг, мы поздравляем его также и с тем, что среди друзей его поэзии на­шлись мастера, которые так любовно, с таким тонким и сильным искусством сделали его стихи достоянием русской поэзии.

'Расул Гамзатов. Высокие звезды. М., 1962, стр. 42.

² Кроме Расула Гамзатова Я. Козловский перевел двух дру­
гих дагестанских поэтов — Рашида Рашидова («Умный балка­
рец», 1961) и Нурадина Юсупова («Солнце и тучи», 1962).

³ Расул Гамзатов. Высокие звезды. М., 1962, стр. 34.