Рекомендовано до друку 20 страница

По профессии Даниил был архитектор. Работал в закрытом НИИ, проектировал военное оборудование. Хотя и друзья и близкие считали, что Даниил подрядился на работу в какую-то международную компанию, специализирующуюся по проектированию яхт, катеров, ну и всего того, что сейчас так активно в России стало пользоваться спросом у новых русских. Которые и платили Даниилу весьма щедро. Тогда как куда он тратил заработок -- было вопросом. Потому как приносил Даниил домой (где жил с папой, мамой, и сестрой) ничтожно мало. Но, как-то загадочно улыбаясь, говорил что все.

Мог ли он им сказать, что, работая на правительство, на родину, ему достаточно было и тех крох, которые кидало ему как подачку государство, считая, видимо, что за престиж можно и вообще ничего не платить. Да Даниил и действительно был готов работать только за престиж профессии. Также как и его дед, академик, который в своей академии наук получал меньше дворника, обслуживавшего виллу какого-нибудь нового русского. Но дед тоже за 77 лет привык работать за престиж. Поэтому Даниил, подумав о том только раз, больше о своей зарплате не думал. А только еще больше погружался в работу. Решив достигнуть в ней таких высот, после чего когда-нибудь кто-нибудь поднимет вопрос о его незаменимости. Вот тогда-то, считал Даниил, и можно будет вести речь о деньгах. А пока, кивнул сам себе молодой человек, достаточно было и идеи.

После знакомства с Даниилом, у Плетнева появилось чувство, что раньше он знал этого молодого человека. Но как не вспоминал Плетнев, не мог вспомнить где видел его. И от того создалось у него впечатление, что где-то и что-то не совсем чисто да правильно.

--Что и говорить,--подумал Плетнев.-Подобное возможно. Хотя и не хотелось бы,--добавил он через время.

Плетнев знал, что почти у каждого человека с периодичностью в пять-семь лет происходят некие судьбоносные жизненные преобразования, после которых на мир этот человек смотрит уже другими глазами. Не сказать, конечно, что так-то уж слишком все изменяется. Хотя и говорить, что остается на месте, тоже как будто нельзя. По крайней мере, Плетнев стал вспоминать прошедшие годы, и в какой-то мере смог убедить себя, что такие изменения были. Вот разве что,--задумался он,--почему раньше он не угадывал в происходящем именно изменений? Видимо отсылая все это на естественный ход вещей. А ведь стоило задуматься, и можно было увидеть много интересного...

Плетнев вспомнил, как вся жизнь его фактически была пронизана рытвинами да частоколами.

--Но ведь и утверждать, что это было только так,-- нельзя,--тут же оборвал он себя.-Ведь если внимательно изучить все обстоятельства, то можно было заметить, что на самом деле, в первую очередь, судьба всегда предоставляла ему шанс. И только потом, когда он этим шансом или не пользовался, или же выбрасывал его, использованный, на свалку истории (обращаясь к иному какому случаю), тогда судьба словно бы нехотя наказывала его. А он, забывая о хорошем, склонен был если не винить жизнь, то, что уж точно - серьезно задумываться, почему так все происходит?..

Дурак. Сейчас он понял что дурак. Понял, что сам игнорировал те моменты, которые могли привести его к постоянной и исключительной удаче. Что сам, получается, загонял себя в угол. Вернее, сначала загонял себя в угол, а после уже недоумевал, отчего все это именно так.

Однако, несмотря на кажущееся понимание действительности, коей, как он предполагал, было пропитано его нынешнее понимание жизни, Плетнев тем не мене явно стремился еще к какому-то иному (дополнительному,-- как он сам бы заметил) пониманию.

Что это было за понимание, и действительно ли это было на самом деле так?

Евгений Георгиевич задумался.

Дело обстояло таким образом, что многое в его теперешней жизни вдруг потребовало переосмысления. На вопрос: так ли оно было необходимо, и не кроется ли в этом какая ошибка,-- Плетнев не раздумывая, ответил бы что нет. Нет ни ошибки, как нет и вообще необходимости что-либо опротестовывать. Кстати, он достаточно быстро расстался и с Зоей, и с теми, кто в последнее время набивался в его знакомые. Ему вообще по природе было как бы проще одному. Одиночество, считал Плетнев, в его случае есть вынужденная мера. И в который уж раз осознав это, он понял, что фактически так считал и раньше. Вот только раньше в характере собственных действий он больше руководствовался неким эмпирическим подходом. Даже можно сказать, что действовал скорее бессознательно, интуитивно угадывая дальнейшее продолжение пути, и не разрешая сознанию ввязываться в разрешение каких-либо вопросов бытия. Находя, что это как минимум оправдано, чтобы каким-то образом пытаться через время это опротестовывать. Нет. Что-либо опротестовывать он не собирался. Как раз теперь Плетнев более чем когда-либо понял, что находится исключительно на верном пути. И стремиться во что бы то ни стало разрушить этот путь - есть, как он заметил себе, вариант более ошибочный, чем даже это возможно было предположить.

К тому же, как понял Евгений Георгиевич, жизнь сама подталкивала его к принятию подобного рода решения. И думать как-то иначе ему попросту не хотелось.

Глава 3

В последующие несколько месяцев у Плетнева выкристаллизовались основные вехи его учения. Того учения, за которое он вдруг с такой настойчивостью засел. Учения, которое считал наиболее важным в сравнении даже с тем, что могло бы вообще произойти в его жизни. И пусть ему пока было трудно осознать истинную важность этого учения. Тут, как считал Плетнев, вообще палка о двух концах. Но если рассматривать главный императив, как бы суть, смысловое значения происходящего, то Плетнев мог заметить, что ему действительно сейчас более чем никогда требовалось переосмысление происходящих с ним явлений. Явлений жизни, происходящих с участием его сознания.