Недовольство рациональностью 1 страница

Заголовок для этого раздела я выбрал с намеком, разумеется, на знаменитую работу Зигмунда

Фрейда «Недовольство культурой»⁷. Эта работа - важное социологическое заявление, даже

несмотря на то, что для объяснения своих основных положений автор пользуется теорией

психоанализа. Фрейд излагает центральную проблему довольно просто:

Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам слишком много боли, разочарований,

неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам не обойтись без облегчающих средств (как

говаривал Теодор Фонтане, нам не обойтись без вспомо-

гательных конструкций). Такие средства, по всей видимости, подразделяются на три группы:

сильное отвлечение, позволяющее нам едва замечать свои несчастья; заменители удовлетворения,

несколько их уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь

подобное всегда необходимо. (25)

Но почему людям так трудно быть счастливыми? Фрейд выделяет три источника человеческого

страдания:

а именно: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учреждений, регулирующих

взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе. Насчет первых двух наш ум не знает

колебаний: мы принуждены признать эти источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы

никогда не добьемся полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда

останется бренным, ограниченным в приспособлении и в деятельности. Такое признание не ведет

*.

к параличу деятельности, напротив, оно указывает направление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех страданий, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему, социальному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще устранить, ибо мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты не должны служить нам, скорее, защитой, быть благодеянием. (43-44)

Сделав это заявление, Фрейд начинает говорить как историк. Размышляя в 1920-е годы об отношении людей к социальным источникам их бед, он отмечает появившееся чувство разочарования:

За время жизни последних поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании и его технических применениях, их господство над природой необычайно укрепилось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нужда их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что ново-обретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. (46) 202

Посмотрим, что хочет сказать нам Фрейд. Люди пытаются искоренить социальные источники своих бед, поскольку они кажутся единственно им подвластными. Фрейд не говорит о том, правильно ли такое восприятие, он лишь утверждает, что оно понятно. Я уже отмечал, что либерализм дал представителям опасных классов надежду на то, что устранение социального источника несчастий станет однажды возможным. Неудивительно, что это заявление было принято с таким воодушевлением. Неудивительно, что консерваторам и радикалам пришлось сплотиться вокруг либеральных идей. Более того, либералы заявляли, что могут гарантировать успех посредством распространения рациональности. Они указывали на очевидные достижения, обусловленные применением рациональности в естественных науках, и утверждали, что она будет столь же эффективна в науках социальных. Именно мы, обществоведы, поручались за это. Фрейд утверждает также, что люди защищаются от страданий тремя способами: отвлечением, использованием субститутов удовлетворения и интоксикацией. И следует, наконец, задать себе вопрос: а не были ли гарантии рациональности, обещания несомненного прогресса одной из форм интоксикации, тем опиумом народа, о котором говорил Маркс, или опиумом самих интеллектуалов, как парировал Марксу Раймон Арон? Вполне возможно, что правы были и Маркс, и Арон. Наконец, Фрейд предполагает, что в современном обществе начинает распространяться неудовлетворенность анастетиками. Запасы «опиума» иссякают. Пристрастившимся же для достижения прежнего эффекта требуются все большие дозы. Побочное действие оказывается слишком сильным. Одни умирают; другие бросают вредную привычку.

Фрейд застал лишь начало этой эры. Все эти процессы развернулись куда более масштабно на моих глазах, в 1970-1980-х годах. И сегодня выжившие начинают массово отказываться от вредного пристрастия. Чтобы понять это, необходимо вернуться к вопросу о том, как власть имущие ответили на вызов, брошенный опасными классами. Я уже говорил о трех способах: об общественных идеологиях, обществен-203

ных науках и общественных движениях. Возможно, вы удивились тому, что я включаю общественные движения в число инструментов власти - ведь обычно они считаются структурами, противостоящими власти и порой стремящимися полностью разрушить ее основания. Безусловно, в стандартном понимании сущности этих движений содержится большая доля правды. Антисистемные силы, появившиеся на политической арене в XIX веке в двух основных формах -социалистических (рабочих) и националистических движений - действительно находились в оппозиции власти и зачастую стремились полностью разрушить ее основы. Однако со временем именно эти движения стали одним из ключевых механизмов поддержания устойчивости властных структур. Как же возник такой парадокс? Дело не в том, что властям удалось манипулировать этими движениями: как правило, они не занимались их планомерным ослаблением и не переманивали их лидеров на свою сторону. Такие случаи, конечно, имели место, но они не были ни основным, ни даже очень важным средством. Подлинное объяснение этому, как часто бывает в социальных науках, лежит в структурной плоскости.

На протяжении истории противостояние между народом и властью почти всегда принимало разрушительные формы -бунты, забастовки, восстания. Почти все из них были спонтанны: происходил некий толчок, но отсутствовала подготовленная организационная база. В результате

*.

подобные разрушительные действия приводили к решению отдельных насущных проблем, но не к последовательной общественной трансформации. Временами такая оппозиция принимала форму религиозных движений, а точнее, вела к возникновению религиозных взглядов, противостоящих официальным. На их основе создавались различные секты, ордены и иные организационные структуры, просуществовавшие в течение столетий. Долгая история основных мировых религий показывает, что подобные структуры постепенно обретают маргинальное, но устойчивое место в рамках крупных религиозных сообществ, утрачивая заряд своей политической оппозиционности.

В насыщенной идеями Французской революции атмосфере XIX века оппозиционные движения, особенно в Европе, все более становились светскими. Поворотным моментом здесь оказалась миро-системная революция 1848 года. Поражение народных масс показало, что секты заговорщиков не слишком эффективны. За этим осознанием последовала важнейшая социальная инновация. Впервые в истории антисистемные силы пришли к выводу, что социальная трансформация, если уж ей суждено произойти, должна быть спланированной, а поэтому организованной. Победы марксистов над анархистами в рамках социалистических и рабочих движений и «политических» националистов над националистами «культурными» в рамках различных националистических движений были победами сил, выступавших за бюрократизацию революции, то есть за создание постоянных организаций, различными способами подготавливающих почву для захвата политической власти.

Процесс, который я называю бюрократизацией революции, имел серьезные основания. Три из них представляются особенно вескими. Во-первых, власть пойдет на серьезные уступки, если только примет их как наименьшее зло. Во-вторых, слабые в социальном и политическом отношении могут стать эффективной политической силой, лишь объединив свои усилия в рамках дисциплинирующей организации. В-третьих, коль скоро ключевыми политическими институтами являются государственные структуры, становящиеся сильнее день от дня, власть не может перейти в иные руки без изменения природы и персонального состава государственных структур. По-моему, трудно возразить против любого из этих трех постулатов и представить сценарий выхода антисистемных движений из ситуации, в которой они оказались в 1848 году, альтернативный бюрократизации революции.

Но это было лекарство с фатальным побочным эффектом. С одной стороны, оно помогало. В последующие 100-125 лет политическая сила антисистемных движений стабильно росла, как увеличивался и масштаб предлагаемых им политических уступок. Они достигли многих, даже большинства, своих краткосрочных целей. С другой стороны, к концу этого 205периода (возьмем в качестве условной даты 1968 год) позиции народных движений выглядели далеко не блестящими. До искоренения неравенства в рамках миро-системы было еще далеко. Более того, часто неравенство принимало беспрецедентные масштабы. Хотя к формальному участию в политическом процессе была допущена большая часть населения, очень немногие ощутили в своих руках реальную власть. Народ, по словам Фрейда, был разочарован. Почему так случилось? У бюрократизации революции есть ряд негативных аспектов. Об одном из них говорил, причем очень давно, итальянский социолог Роберто Михельс, показавший, каким образом процесс бюрократизации революции способствует перерождению, а по сути - деградации и разложению [взглядов] народных вождей. В наши дни это считается социологическим трюизмом. В анализе Михельса, однако, недостает описания воздействия бюрократизации революции на массы. А оно кажется мне гораздо более важным.

Думаю, что здесь придутся к месту рассуждения Фрейда об интоксикации. По большому счету, антисистемные движения занимались именно интоксикацией своих сторонников. Они организовывали их, мобилизовывали их энергию, вносили в их жизнь элемент дисциплины и выстраивали их мыслительный процесс. Наркотиком служила надежда - надежда на рациональное будущее, маячившая перед ними, надежда на новый мир, который построят эти движения, придя к власти. Это была не просто надежда; она воспринималась как предопределенность. История, то есть Бог, была на стороне угнетенных - не в потустороннем мире, но здесь и сейчас, в мире, в котором жили они или, по крайней мере, в котором должны были жить их дети. Становится ясно, почему, с точки зрения власть имущих, общественные движения вполне могли стать инструментом управления переменами. Пока народный гнев находил выход в общественных движениях, он мог быть ограничен. Бюрократизированные движения стали «достойными собеседниками» защитников привилегий. По сути дела, такие движения гарантировали спокойное

*.

отношение своих сторонников к определенным видам уступок, вклю-206

чая социальную мобильность лидеров и их детей. К началу XX века оказалось, что единственной помехой на пути революций стали сами революционные движения. Это отнюдь не значит, что данные движения не обеспечивали проведения в жизнь [отдельных] важных реформ. Обеспечивали. Однако они не могли трансформировать систему. Откладывая ее трансформацию до греческих календ, они превратились в гаранта ее стабильности.

Всемирная революция 1968 года произошла, когда народные массы начали отказываться от вредной привычки. Впервые в истории пафос антисистемной борьбы обернулся против лидеров антисистемных движений: социал-демократических - на Западе, коммунистических - в восточном блоке от Одера до Хуанхэ, национально-освободительных - в Африке и Азии, популистских - в Латинской Америке. Расставаться с привычками всегда нелегко. Революция, начавшаяся в 1968 году, достигла своей кульминации лишь через 20 лет - в 1989-м , когда народные массы, разочаровавшиеся в антисистемных силах, преодолели наконец инстинкт подчинения лидерам, развитый в них многолетней идеологической обработкой, и окончательно порвали с прошлым. Во многом это произошло благодаря осознанию в 1970-1980-е годы того, что социальные улучшения, достигнутые в 1945-1970 годах, были химеричны и что капиталистическое миро-хозяйство никогда не сможет предложить реальной перспективы всеобщего благосостояния, преодолеть растущую пропасть между центром и периферией⁹.

Результатом прозрения стало повсеместное разочарование в государстве, четко проявившееся в 1990-е годы. Нас настойчиво убеждают в том, что так начался поворот к неолиберализму. На самом деле [следует говорить об] осуществлявшемся государством отходе от либерализма и его обещаний спасения через социальный реформизм. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к индивидуализму. На деле же - это возрождение коллективизма. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к оптимизму. На деле же - это поворот к глубокому пессимизму. И работа Фрейда поможет нам понять, что случилось: 207Жизнь в сообществе впервые стала возможной лишь с формированием большинства - более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как «право» власти индивида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений. Следующим культурным требованием является требование справедливости, то есть гарантия того, что раз установленный правопорядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида. Этим не исчерпывается этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие, кажется, было направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого сообщества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению к более широким массам положение правящего посредством насилия индивида. Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на всех (по крайней мере, на всех способных к общественному состоянию), приносящих в жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением) не должен становиться жертвой грубого насилия.

Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была максимальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода ограничивается вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То, что заявляет о себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом против имеющейся несправедливости и, таким образом, благоприятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремление может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свободе, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. (59-60) 208

Социология и сущностная рациональность

В наши дни создается впечатление, что все гарантии, некогда предлагавшиеся рациональностью, свои для власть имущих и свои - для угнетаемых, исчезли. Все громче звучат голоса, требующие

*.

*.

свободы. Они требуют освобождения от безжалостного диктата формальной рациональности, за которой стоит сущностная иррациональность. Эти голоса настолько сильны, что, как указывает Фрейд, действительно стоит задуматься над тем, направлены ли они против конкретных культурных императивов или против культуры как таковой. Мы входим в темную полосу истории, когда ужасы Боснии и Лос-Анджелеса будут повторяться повсюду и даже в больших масштабах. Интеллектуалам настало время ощутить свою ответственность. При этом менее всего нам может помочь отрицание политического в пользу конкретной политики в качестве рационального и отказ, таким образом, от непосредственного обсуждения ее достоинств.

Обществоведение возникло как интеллектуальное дополнение либеральной идеологии и умрет вместе с либерализмом, если не изменит своего статуса. В основании обществоведения лежал социальный оптимизм. Что оно сможет сказать в эпоху социального пессимизма? Я считаю, что нам, обществоведам, необходимо полностью обновиться, чтобы остаться востребованными в обществе и не оказаться на задворках научного мира, тратя время на бессмысленные ритуалы, как это делают последние служители всеми забытого божества. Я уверен, что наше выживание зависит от того, сможем ли мы вернуть понятие сущностной рациональности в центр наших научных дискуссий.

Когда в конце XVIII - начале XIX века ясно обозначился разрыв между философией и наукой, обществоведение объявило себя наукой, а не философией. Оправданием этого постыдного разделения знания на два враждующих лагеря было положение, согласно которому наука занимается поиском истины эмпирически, то есть на основе опыта, а философия -метафизически, то есть умозрительно. Это положение абсурдно, так как всякое эмпирическое знание неизбежно имеет 209

метафизические основы, а любые метафизические построения имеют смысл лишь в том случае, если соотносятся с реальностью, то есть содержат в себе эмпирический элемент. Пытаясь отмежеваться от навязываемых простых истин, интеллектуалы окунулись в мистицизм формальной рациональности. Это случилось со всеми нами, даже с марксистами, как заметил Грамши.

Сегодня велико искушение сменить направление, но мы снова обжигаемся. На волне разочарования появилась многоголосая толпа критиков. Они вовсю критикуют дело науки, утверждая, что оно иррационально. Многое из того, что они говорят, весьма здраво, но, похоже, все это кончится в духе нигилистического солипсизма, который ведет в никуда и скоро наскучит даже самым рьяным своим сторонникам. Тем не менее мы не уйдем от критики, если будем ограничиваться выявлением слабостей наших оппонентов. Этот путь приведет нас к совместному краху. Вместо этого обществоведение должно воссоздаться заново.

Обществоведение должно признать, что наука не беспристрастна и не может таковой быть, поскольку ученые - это члены общества, и они не свободны от него ни физически, ни интеллектуально. Обществоведение должно признать, что эмпиризм не может быть чистым, ибо он всегда предполагает некоторую априорность. Обществоведение должно признать, что наши истины не являются всеобщими и универсальными; что они, если вообще существуют, сложны, противоречивы и множественны. Обществоведение должно признать, что оно ищет не простое, а наиболее адекватную интерпретацию сложного. Обществоведение должно признать, что причина нашей заинтересованности в рациональном поведении заключается в том, что оно ведет к конечной [ценностно обусловленной] цели. Наконец, обществоведение должно признать, что рациональность основана на совместимости политики и морали, а роль интеллектуалов заключается в том, чтобы выявлять стоящие перед нами исторические альтернативы. Двести лет мы блуждали по ложным путям. Мы сбивали с верного пути многих других, но прежде всего - себя самих. 210

Еще немного - и мы покинем поле борьбы за человеческую свободу и коллективное благо. Если мы хотим помочь людям (или хотя бы некоторым из них) изменить мир, нужно для начала оглянуться вокруг себя. И в первую очередь надо умерить нашу самонадеянность. Все это нам необходимо сделать, потому что у обществоведения действительно есть что предложить миру. То, что оно может предложить, - это применение человеческого разума для решения человеческих проблем, и раскрытие тем самым человеческого потенциала, пусть и несовершенного, но несомненно более значительного, чем тот, который мы видели прежде.

Глава десятая. Дифференциация и целостность в общественных

науках*

Дифференциация - это одно из ключевых понятий, имеющихся в арсенале социологической теории. Оно применяется для обозначения процесса, посредством которого задачи, считавшиеся обособленными или подлежавшими решению отдельным человеком и/или группой, разъединяются таким образом, что оказываются уже совокупностью задач, решаемых несколькими субъектами. Это морфологическое понятие, и поэтому оно применимо к любой сфере деятельности. Это процесс, имеющий своим результатом разделение труда. С одной стороны, принято считать, что одной из отличительных черт современного мира является [высокая] степень его дифференцированности. Предполагается, что разделение труда по определению более эффективно и поэтому способно обеспечивать более высокую общую производительность. Очевидно, что углубление дифференциации порождает большую специализацию ролей субъектов, открывая путь индивидуации (individuation)**; в конечном счете это усиливает (во всемирном масштабе) гетерогенность.

С другой стороны, принято считать, что современный мир движется от Gemeinschaft к Gesellschaft, что мы все более активно прибегаем к общему концептуальному языку и

* Выступление на Исследовательском совете Международной социологической ассоциации, Монреаль, Канада, 6 августа 1997 года.

**Индивидуация - термин, используемый в данном случае как синоним «фрагментированности», или «разобщенности». - Прим. ред. 212

итерируем единым набором ценностей, признаваемых рациональными, что все становится более взаимосвязанным; в конечном счете это усиливает (во всемирном масштабе) гомогенность. Таким образом, мы имеем дело с двумя фундаментальными процессами, противоположными по своей направленности. Эти рассуждения не вполне проясняют, какова внутренняя ценность гомогенности и гетерогенности. Что из них предпочтительнее, для каких целей и почему? Неясно, гетерогенность или гомогенность более эффективна по определению. Между нами нет согласия даже относительно того, на основании каких эмпирических фактов можно определить направление нашего движения. Многие ученые утверждают, что современный мир - это мир прогрессирующей конвергенции (и, следовательно, гармонии), другие же заявляют, что современный мир - это мир нарастающей поляризации (и, следовательно, глубоких конфликтов). Похоже, что для обеих сторон предпочтительней выглядит гомогенность, однако одна из них усматривает движение к ее достижению, а другая нет. Многие аналитики утверждают, что индивид никогда еще не был столь свободен от контроля со стороны общества, тогда как другие заявляют, что этот контроль еще никогда не был столь масштабным (будь то в форме, изображенной Оруэллом в романе «1984», или в форме «репрессивной толерантности», описанной Маркузе). В этом случае стороны согласны, скорее, с тем, что более предпочтительна гетерогенность, однако одна усматривает движение к ее достижению, а другая нет. Если мы обратимся к анализу структуры знания, то обнаружим, что ситуация в этой области немногим отличается от анализа политической экономии миро-системы. Налицо подтверждения растущей гетерогенности. Сегодня знание разделено на множество дисциплин, причем каждая из них имеет постоянно расширяющуюся область интересов - так называемых специализаций. И все же структура наших знаний способна, по-видимому, преступать пределы различий пространства и времени, и определяющей ее характеристикой является центральное место, а то и господство, положения о 213

существовании универсального знания, не допускающего разнообразия мнений о том, «что есть истина». В данном случае мы не находим консенсуса по вопросу о том, что предпочтительнее -гомогенность или гетерогенность. При этом ожесточенность идущих ныне так называемых научных и культурных войн свидетельствует о глубине раскола в среде интеллектуалов. Взглянем на Международную социологическую ассоциацию. Она сама является продуктом процесса дифференциации, продолжавшегося несколько столетий. Когда Макиавелли, Спиноза или даже Монтескье писали свои книги, они не называли себя социологами, не существовало даже такого понятия - «социолог». Более того, не было и четкой грани между столь широкими категориями, как «философ» и «ученый». Их позднейшее различение, крайне важное для созданной в последние двести лет университетской системы, происходило из предложенной Декартом антиномии человека и природы, вполне оформившейся только в конце XVIII века.

*.

Следующая концептуальная категория, «общественные науки», обозначившая третью область исследований, промежуточную между наукой и философией или, используя университетский жаргон, между факультетом естественных наук и факультетом наук, на некоторых языках именуемых гуманитарными, возникла лишь в XIX веке. Отдельные же университетские кафедры, занимающиеся различными вопросами общественных наук, появились в период между 1880-ми годами и 1945 годом, а во многих странах даже в 1950-1960 годах.

Еще в 1950-е годы собрания социологов отдельных стран, так же, как и конгрессы Международной социологической ассоциации, представляли собой не более чем встречи узкого круга коллег, работающих в одной области знания. Для развития своей деятельности Международная социологическая ассоциация создала сначала единый исследовательский комитет, а затем - несколько специализированных комитетов. Сегодня их существует уже пятьдесят, и постоянно приходят заявки на создание новых. Эта история повторяется и на уровне национальных ассоциаций, по крайней мере самых крупных из них. Есть все основания думать, что процесс создания 214

подобных специализированных структур продолжится и даже ускорится. И я нисколько не удивлюсь, если сами эти исследовательские комитеты, эти специализированные структуры станут дробиться. Свидетельствует ли это о здоровом разделении труда или напоминает рост раковых клеток? Из биологии нам известно, что граница между процессами этих двух типов исключительно тонка, а медики и поныне не могут дать четкого объяснения, что именно приводит к перерождению одного из них в другой. Способны ли мы, социологи, сделать это? На этом проблемы не кончаются. Если бы все возникшие подгруппы существовали, так сказать, изолированно друг от друга и стремились к замкнутости, могла бы возникнуть такая атмосфера, которая тормозила бы интеллектуальный процесс, но поддерживала бы надежную организационную устойчивость. Однако все обстоит совсем иначе. Чем более разделенными оказываются обществоведы, тем более «империалистической» оказывается каждая их подгруппа. Когда-то экономисты занимались одними проблемами, социологи - другими, а историки -третьими. Каждый считал свою дисциплину самостоятельной, совершенно отдельной, имеющей собственный четко определенный предмет и даже особые методы исследования. Но сегодня экономисты пытаются объяснить механизмы функционирования семьи, социологи - ход исторических трансформаций, а историки - стратегии бизнеса. Предлагаю простой тест. Возьмите названия докладов из программ полудюжины международных обществоведческих конгрессов, проводимых различными организациями. Перемешайте их и спросите нескольких социологов, на каком конгрессе были сделаны те или иные доклады. Хотя я и не проводил таких экспериментов, предположу, что даже половина верных ответов стала бы очень хорошим результатом. Налицо невиданное взаимоналожение, которое иногда выдают за распространение «междисциплинарности». Что проявляется в этом - эффективность или неэффективность? Думаю, что если проделать такой опыт с докладами, представленными различными исследовательскими комитетами на конгрессе Международной социологической ассоциации, то возник-215 нут не меньшие трудности с определением комитета, вносящего тот или иной доклад, хотя, возможно, решить эту задачу будет легче, чем в первом случае выявить так называемую дисциплину. Тем не менее ясно, что доклады под совпадающими названиями могут быть представлены полудюжиной, если не целой дюжиной, комитетов.

Почему же гомогенность возникает из самой гетерогенности? Простой и четкий ответ апеллирует к масштабам. Численность исследователей невероятно выросла за последние пятьсот лет, а в последние полвека этот рост приобрел характер геометрической прогрессии. Организационно это проявилось в двух формах. Во-первых, каждый исследователь по-прежнему должен доказывать свою оригинальность. Поэтому каждый должен найти нишу, или особый подход, или нетронутый уголок, или хоть что-то. Но поле для поиска не слишком велико. Поэтому «браконьерство» становится распространенной стратегией выживания. Однако никто не может в нем признаться, ибо это выдаст отсутствие оригинальности. Поэтому каждый настаивает на том, что его вариант существенно отличается от всех прочих. Во-вторых, по мере того как растет численность исследователей, их собрания становятся все более массовыми, все менее управляемыми и все менее располагающими к обмену мнениями. Следовательно, каждый стремится стать членом меньшей по размеру группы. Этого, в свою очередь, можно достичь двумя способами. Первый заключается в формировании элиты, второй в - демократическом размежевании. На деле происходит и то, и другое. Исследовательские комитеты Международной социологической

*.

ассоциации стремились придерживаться второго способа, но по мере их укрупнения в них могут возникать тенденции к элитизму, к возникновению небольших групп, действующих вне этих комитетов.

Вы, очевидно, заметили, что в объяснении этой фрагментации я не коснулся накопления знаний. Это самое заурядное объяснение. Говорится, что один человек уже не в состоянии оперировать всей суммой знаний (предполагается, что раньше дело обстояло иначе), и это требует специализации. Объем накопленных знаний действительно вырос, однако я хотел 216 бы выразить определенный скептицизм относительно масштабов этого роста. Такое объяснение слишком уж просто, поверхностно и внутренне противоречиво. Если сумма существующих знаний х столь велика, что должна быть разбита на Х\ и х?., кто может судить об этом, коль скоро никто не в состоянии даже предположительно оценить масштабы самого х? Но даже если кто-то исключительно одаренный и знал бы это, разве мы говорим, что нынешняя структурированность декретирована какой-то исключительно одаренной личностью? Конечно, процесс идет иначе. Люди сначала сами идентифицируют себя с той или иной специализацией и только затем начинают утверждать, не имея на то никаких оснований, что это было необходимо по причине роста накопленных знаний. Многие из так называемых специализаций получили весьма тонкие интеллектуальные обоснования, имеющие широкий резонанс. Одни из них имеют оборонительный характер: это попытки соорудить громоздкие теоретические и методологические обоснования автономности той или иной специальности (это относится как к социологии в целом, так и к отдельным ее разделам). Другие предусматривают движение в противоположном направлении и предпринимают поиск «сквозных» тем. В этом случае говорится о существовании различных сфер исследования (медицины, образования, религии и т. д.), но общих для них всех методах анализа (например, теории рационального выбора или теории конфликта). Сквозные темы призваны обеспечить универсализацию и, следовательно, гомогенизацию. Однако с организационной точки зрения они не только не уменьшают многообразия специализаций, но лишь расширяют его и усугубляют их взаимопересечение. Третий подход взывает к чему-то большему, чем выявление сквозных тем, к поиску синтеза. Его сторонники нередко принижают значение специализаций, причем не только в рамках отдельных дисциплин, но в общественных науках в целом и даже в мире знаний как таковом. Но, как и в случае со сквозными темами, вне зависимости от интеллектуальных устремлений результат чаще всего воплощается в создании очередной специализации. Еще в 1920-е годы Скотт Фитцджеральд в романе «Великий Гэтсби» иронизировал по 217