Кода. Так называемый азиатский кризис 7 страница

В-третьих, логика утверждающих действий обусловила появление все новых типов групп, выдвигавших самые разнообразные требования, а также их структурирование. Это с

*.

неизбежностью порождало казавшуюся не имеющей конца систему квот. Становилось неясным, когда эти временные меры уступят место так называемой реформированной или получившей свое адекватное воплощение системе граждан-157

ства, которая более не апеллировала бы к группам и подгруппам граждан. Это вызывало к жизни обвинения в «расизме наоборот» - обвинения в том, что ранее отмежеванные [от нации] группы теперь на законных основаниях получали особый статус, в первую очередь за счет других групп низших слоев населения, которые исторически были более интегрированы (в частности, мужчин-пролетариев, принадлежавших к доминирующей этнической группе). Программа утверждающих действий поэтому не только стала трудной для реализации и сомнительной с точки зрения ее полезности, но и утратила политическую поддержку. Это проявлялось не только в рамках политических структур государства, но и в университетах как структурах знания. Те, кто хотел преодолеть ограниченность традиционных представлений о гражданстве, могли, разумеется, идти и иным путем, выступая за равенство результатов. Вместо дальнейшей «интеграции» маргинализированных групп можно было пойти по пути установления равенства групп. Если программы утверждающих действий основывали свою легитимность на либеральном представлении о полном равенстве граждан, концепция равенства групп исходила из либеральной доктрины самоопределения наций. Следует заметить, что последняя предназначалась лишь для анализа межгосударственных отношений, в частности для обоснования права «колоний» стать суверенными государствами, но достаточно было лишь небольшой натяжки, чтобы применить ее к взаимоотношениям групп внутри государства.

То был путь поиска групповой «идентичности», и он приветствовался представителями женских организаций, расовых и этнических сообществ, приверженцами той или иной сексуальной ориентации, да и членами постоянно растущего числа иных групп. Путь поиска групповой идентичности вел к полному отказу от концепции интеграции. Почему маргиналы должны стремиться к интеграции в доминирующие группы? Само понятие интеграции, утверждали сторонники групповой идентичности, предполагает признание биологической или, по меньшей мере, биокультурной иерархии; оно допускает, что группа, в которую человек)' предлагается интег-158

рироваться, в определенном смысле более совершенна, чем та, к которой он принадлежит. Напротив, настаивали адепты групповой идентичности, наша историческая идентичность не менее, если не более, значима, чем идентичность тех, в чью среду нам предлагают влиться. Путь, избранный группами, убежденными в значимости своей идентичности и, соответственно, призывающими к утверждению массового осознания таковой, представляет собой путь «культурного национализма». Это, по сути, путь сегрегации, не обязательно противостоящий государственной интеграции. Можно призывать идти по этому пути во имя интеграции, структурными единицами которой являются не индивидуальные, а, так сказать, коллективные граждане.

Стоящие на этом пути трудности связаны с определением групп, которые способны стать коллективными гражданами. Эта проблема вовсе не обязательно является неразрешимой. Швейцария исторически признает в качестве своего рода коллективных граждан носителей того или иного языка. Часть населения Квебека выступает за признание двух исторически сложившихся «наций», составляющих канадское государство. По тому же пути пошла и Бельгия. Не касаясь специфики политической ситуации в этих странах, можно утверждать, что политическая дилемма, порождаемая идеей коллективных граждан, заключается в сохранении нерешенных, а может быть, и неразрешимых ключевых проблем отмежевания тех или иных групп (например, так называемых аллофонов в Канаде) или их взаимоналожения (проблема Брюсселя в Бельгии).

Но это не является главной трудностью культурного национализма. В конце концов, во многих случаях можно достичь политического компромисса. Основной проблемой, как и в случае с утверждающими действиями, выступает определение и самоопределение самих групп. Поскольку как бы мы ни определяли группы по культурному признаку, в них, как известно, все равно найдутся более мелкие, а то и пересекающиеся группы. В рамках женских движений дискуссии о пренебрежении интересами цветных женщин (на национальном уровне) или женщин из «третьего мира» (на мировом уров-159

*.

*.

не) со стороны белых женщин вызвали разногласия, сопоставимые с теми, что были спровоцированы дебатами о недостаточном внимании мужчин к интересам женщин. Еще раз следует подчеркнуть, что существуют пути политического решения этих проблем. Все они в той или иной степени тяготеют к предложениям «радужной» коалиции, коалиции, объединяющей все маргинализированные группы того или иного государства с целью воздействовать на общественный интерес в необходимом им ключе. Но такие коалиции также сталкиваются с двумя проблемами: кого считать более угнетенными и несущими большие жертвы; какие группы можно считать [достаточно] маргинализированными, чтобы их можно было включить в коалицию. Как и в случае утверждающих действий, возникают обвинения в исключении [определенных групп]. Если могут существовать отдельные школы для черных или для женщин, способствующие развитию их самосознания, допустимы ли отдельные школы для белых или для мужчин? Непримиримая последовательность представляет собой обоюдоострое оружие. Неудивительно, что в силу трудностей, возникающих при любом варианте решения проблемы, маргинализированные группы оказываются глубоко расколоты по стратегическим вопросам и обнаруживают тактическую непоследовательность. Можно задать вопрос, не коренятся ли эти трудности в том, что подспудно все споры об интеграции и отмежевании, даже те, что шли в рамках постреволюционных групп, несмотря на их риторику, базировались все же на разделяемой ими идее гражданства, а она по самой своей сути всегда сочетает в себе понятия включенности и исключенности.

Идея гражданства не имеет смысла, если отсутствуют исключенные из этой категории лица. В конечном счете они являются произвольно составленной группой. Разумной основы для определения критериев исключения не существует. Кроме того, понятие гражданина связано с самой структурой капиталистического миро-хозяйства. Оно порождено строительством государственной системы, иерархической и полярной, и это означает, что гражданство (во всяком случае, в наиболее богатых и мощных государствах) неизбежно рас-160

сматривается как привилегия, делиться которой с другими не в интересах граждан. Оно связано с необходимостью держать в узде опасные классы, а наилучшим образом это достигается через включение [в состав граждан] одних и исключение других.

Итак, я считаю, что в целом дискуссия об интеграции и отмежевании завела нас в тупик, из которого нет выхода. Лучше не ввязываться в нее, а задуматься о том, как можно выйти за пределы идеи гражданства. Разумеется, это предполагает и выход за пределы структур нашей современной миро-системы. Но поскольку я верю, что таковая находится на последней стадии кризиса (тезис, на развитие которого у меня сейчас не хватит времени)⁶, нам следует по меньшей мере рассмотреть вопрос о том, какую историческую систему мы намерены построить и возможно ли будет в ней обойтись без идеи гражданства; а если да, то чем ее можно будет заменить.

Глава восьмая. Социальные изменения?

Изменения бесконечны. Ничего не меняется*

В названии моего доклада я использовал слова, с которых начинается книга «Современная миро-система»: «Изменения бесконечны. Ничего не меняется». Эта тема кажется мне центральной для нынешних интеллектуальных исканий. Бесконечность изменений - это основополагающее убеждение современного мира. Ничего не меняется - это вечное стенание тех, кто утратил иллюзии в отношении так называемого прогресса эпохи модернити. Но это и вечная тема обобщающего научного этоса. В любом случае оба утверждения претендуют на то, чтобы отражать эмпирическую реальность. И разумеется, оба часто - и даже как правило - отражают нормативные предпочтения.

Эмпирические свидетельства крайне неполны и в конечном счете неубедительны. Во-первых, данные, которые могут быть представлены, и выводы, которые могут быть из них извлечены, зависят, по-видимому, от отрезка времени, выбранного в качестве единицы измерения. На коротких временных промежутках масштаб социальных изменений оказывается более заметным. Кто станет возражать, что мир в 1996 году выглядит иначе, чем в 1966-м? И в еще большей степени отличается от 1936 года? Не говоря уже о 1906-м? Достаточно взглянуть на Португалию -ее политическую систему, экономическую жизнь, ее культурные нормы. И все же во мно-

* Выступление на открытии III Португальского социологического конгресса «Практика и процессы социальных трансформаций», Лиссабон, 7 февраля 1996 года. 162

гих отношениях Португалия очень мало изменилась. Особенности ее культуры вполне узнаваемы. Ее социальная иерархия трансформировалась лишь незначительно. Ее геополитические союзы по-прежнему отражают те же фундаментальные стратегические интересы. Ее относительное положение в мировой экономической системе на протяжении двадцатого столетия практически не менялось. И разумеется, португальцы по-прежнему говорят по-португальски - факт немаловажный. Так какое же из утверждений верно: что изменения бесконечны или что ничего не меняется?

Возьмем более долгий период, скажем, пятьсот лет - возраст современной миро-системы. В некоторых отношениях изменения кажутся гораздо разительнее. В этот период возникла мировая капиталистическая система, которой сопутствовали фантастические технологические перемены. Сегодня самолеты кружатся вокруг планеты, а многие из нас, сидя дома, могут благодаря сети Интернет мгновенно вступать в контакт с людьми на другом краю Земли, обмениваться текстами и изображениями. В январе 1996 года астрономы объявили, что они могут теперь «заглянуть» так далеко в глубины космоса, что предполагаемый размер Вселенной увеличивается пятикратно. Речь идет о миллиардах галактик с миллиардами звезд в каждой, разделенных расстояниями в немыслимое число световых лет. В то же время астрономы сделали еще одно открытие, обнаружив подобные Земле планеты, вращающиеся вокруг двух таких звезд. Это первые планеты такого рода, которые, по их утверждениям, имеют климатические условия, способные поддерживать [существование] сложных биологических структур, иначе говоря - жизнь. Сколько еще таких планет будет открыто в ближайшее время? Пятьсот лет назад Бартоломео Диас прославился тем, что сумел на парусном судне достичь Индийского океана, но он даже не мечтал о тех экзотических возможностях, которыми мы теперь располагаем. И в то же время многие ученые, включая обществоведов, утверждают, что мы достигли конца [эпохи] модернити, что современный мир переживает завершающий кризис и что скоро мы окажемся в мире, который больше будет походить на четырнадцатый век, чем на двадцатый. 163

Наиболее пессимистично настроенные среди нас предвидят вероятность того, что миро­хозяйственную инфраструктуру, в которую было вложено пять столетий труда и капитала, ждет судьба римских акведуков.

Но раздвинем наши горизонты еще дальше, на период в десять тысяч лет. Это вернет нас в те времена, когда не было ни Португалии, ни иной современной политико-культурной общности, в те времена, которых мы почти не в состоянии исторически реконструировать, когда сельское хозяйство еще не было одним из важнейших видов человеческой деятельности. Некоторые исследователи оглядываются на многочисленные тогдашние племена - сообщества, члены которых по сравнению с нами тратили на труд, нацеленный на поддержание своего существования, гораздо меньше времени, чьи социальные отношения отличались куда большим равенством и чья природная среда была далеко не столь загрязнена и опасна. Поэтому для некоторых аналитиков так называемый прогресс последних десяти тысячелетий представляется сплошным затяжным регрессом. Более того, некоторые ждут и надеются, что этот длительный цикл близится к завершению, и мы, быть может, вернемся в «более здоровые» условия прошлого. Как следует оценивать столь разнящиеся точки зрения? И как следует относиться - с научной и философской позиций - к обсуждаемым проблемам? На мой взгляд, это ключевые вопросы, стоящие перед общественными науками в целом, равно как и перед всеми носителями и творцами знаний. Однако это не те вопросы, на которые можно ответить посредством еще одного эмпирического исследования, даже самого масштабного. Известно, сколь сложно грамотно разработать и провести эмпирическое исследование по любому конкретному вопросу, не создав прочного интеллектуального каркаса, позволяющего осуществить осмысленный анализ [тем более] в этих расширенных рамках. Слишком долго, в течение двух столетий, мы отказывались от такой задачи на том основании, что широта этих рамок порождала соблазн «философских спекуляций», которых следовало бы избегать «рационально мыслящим ученым». То была ошибка, впадать в которую мы больше не можем себе позволить. 164

Общественные науки в их нынешнем виде являются плодом эпохи Просвещения. Разумеется, в некоторых отношениях они представляют собой наиболее совершенный продукт Просвещения, поскольку в них воплощена вера в то, что человеческие общества - это постигаемые структуры,

*.

деятельность которых поддается пониманию. Принято было считать, что из этой предпосылки следует вывод о способности людей решительным образом воздействовать на их собственный мир - рационально используя свои возможности, достичь разумно организованного общества. Следует сказать, что социология приняла, практически не подвергнув сомнению, еще одну аксиому эпохи Просвещения - [тезис] о неизбежной эволюции мира в направлении разумного общества, иными словами - о естественности прогресса.

Если верить в неизбежность прогресса и его рациональность, то изучение социальных изменений нельзя рассматривать просто как одну из конкретных областей обществоведения. Скорее, все общественные науки сводятся к изучению социальных изменений. Другого предмета для изучения просто нет. Но в таком случае справедливо сказать, что изменения бесконечны, хотя и происходят в определенном направлении. Действительно, ход истории носит вполне телеологический характер: от варварства к цивилизации, от животного поведения к богоподобному, от невежества к знанию.

Если теперь мы станем обсуждать практику и процессы социальных изменений, мы будем подгонять свои рассуждения под четкие и простые шаблоны. Мыслительный процесс превращается в техническое упражнение. От нас требуется проанализировать текущие изменения, происходящие на наших глазах, и вынести суждение о том, являются ли они более или менее рациональными или, если хотите, функциональными. В сущности, мы объясняем, почему изменения происходят так, а не иначе. Затем, если пожелаем, мы можем рекомендовать те или иные меры корректировки, дабы всем вместе быстрее двигаться в направлении разумного общества. Именно поэтому нас признают полезными, политически сознательными или практичными. Разумеется, в этих упражнениях мы можем менять параметры времени и пространства, 165

применяя наши знания к анализу действий очень маленьких групп на протяжении очень коротких периодов времени или значительно более крупных сообществ (скажем, суверенных государств) на протяжении средних по длительности временных промежутков, как, например, тогда, когда мы задаемся вопросом, что можно сделать для развития национальной экономики. Прямо или косвенно, обществоведы самых разных направлений сознательно или неосознанно занимались такого рода анализом по меньшей мере в течение столетия. Когда я говорю «косвенно», я имею в виду, что многие социологи не считали свою деятельность напрямую связанной с проявлением общественной рациональности. Они, скорее, определяли ее как стремление к более совершенному абстрактному знанию. Но даже при этом они отдавали себе отчет в том, что создаваемое ими знание используется другими людьми для совершенствования общественного устройства. Они понимали и то, что экономический фундамент их научных исследований зависит от их способности продемонстрировать общественную полезность своей работы хотя бы в долгосрочном плане.

Те же самые посылки, выработанные в эпоху Просвещения, могут, однако, повести нас в ином, и даже прямо противоположном, направлении. Предполагаемая рациональность социального мира, как и предполагаемая рациональность мира физического, подразумевает возможность формулирования положений, подобных законам, описывающим этот мир во всей его полноте и сохраняющим свою сил}' во времени и пространстве. Иными словами, это подразумевает наличие универсалий, которые могут быть сформулированы четко и элегантно, из чего следует вывод, что задача нашей научной деятельности заключается именно в формулировании этих универсалий и их проверке на прочность. Разумеется, это не что иное, как приспособление ньютоновской науки к изучению социальных реалий. Не случайно поэтому, что уже в начале XIX века некоторые авторы для описания такого подхода пользовались термином «социальная физика». Поиск законоподобных положений на деле вполне совместим с политически ориентированными практическими ис-166

следованиями, нацеленными на достижение телеологической цели разумно устроенного общества. Ничто не мешает преследовать обе эти цели одновременно. И все же здесь есть одна маленькая загвоздка, и связана она с проблемой социальных изменений. Если модель человеческих взаимоотношений следует универсальным законам, сохраняющим силу во времени и пространстве, то тезис о том, что изменения бесконечны, не может быть верным. Скорее, наоборот, из этого следует, что ничего не меняется, или, по крайней мере, не происходит никаких фундаментальных перемен. Тогда утверждение о том, что общественные науки сводятся к

*.

изучению социальных изменений, не просто ошибочно, а прямо противоположно истине. Становится возможным определить изучение социальных изменений просто как изучение нарушений равновесия. В таком случае, если даже начать, подобно Герберту Спенсеру, с того, чтобы половину времени и усилий уделить изучению социальных изменений - социальной динамики как дополнения к социальной статике, - то очень скоро исследование этих изменений превращается в придаток социологии, рудимент былого интереса к социальным реформам. О том, что именно так все и происходит, можно судить по нашим институтским учебникам, в которых «социальным изменениям» отводится последняя глава как запоздалое признание того, что при статическом описании социальных структур кое-какие проблемы остаются невыясненными. Сегодня представления о мире, свойственные эпохе Просвещения, подвергаются критике, причем с самых разных сторон. Мало кто готов признать, что принимает их без оговорок. Легко можно прослыть наивным. Тем не менее эти представления глубоко укоренились в практике и теории общественных наук. И чтобы их изжить, потребуется нечто большее, чем громогласные обличения со стороны постмодернистов. Обществоведы не решатся на фундаментальный пересмотр своих представлений о социальных изменениях, пока не убедятся в том, что в результате этого их наука не потеряет смысла своего существования. Поэтому я хочу предложить рациональное обоснование социологии, логика кото-167

рого альтернативна той, что исходит из веры в прогресс. Я полагаю, что мы не должны больше быть пленниками методологического спора (Methodenstreit) между идиографическими и номотетическими формами знания [между науками, изучающими конкретные явления и всеобщие законы]. Я считаю, что произошедший фундаментальный раскол между «двумя культурами» -наукой, с одной стороны, и философией и литературой, с другой, вводит в заблуждение и должен быть преодолен. Я убежден, что в отношении социальных перемен ни одно из утверждений - ни что «изменения бесконечны», ни что «ничего не меняется» - не может быть принято за истинное. Короче говоря, я полагаю, что нам нужно найти другой, более совершенный язык для описания социальной действительности.

Позвольте мне начать с обсуждения наиболее традиционного социологического понятия - понятия общества. Говорят, что мы живем в обществе и являемся его частью. Предполагается, что существует много обществ, но (как следует из самого термина) каждый из нас является постоянным членом лишь одного из них, а к другим, как правило, примыкает временно. Но где пролегают границы между обществами? Социологи любыми путями усердно и намеренно обходили этот вопрос. Этого, однако, нельзя сказать о политиках, поскольку корни ныне применяемого нами понятия «общество» обнаруживаются в недалеком прошлом. Оно вошло в обиход в те пятьдесят лет после Французской революции, когда в Европе широко распространилось утверждение (или, по крайней мере, предположение), что общественная жизнь в современном мире разделяется на три различные сферы - государство, рынок и гражданское общество. Границы государства были закреплены юридически. При этом подразумевалось (хотя никогда не утверждалось открыто), что границы двух других сфер совпадали с государственными - по той единственной причине, что на этом настаивало само государство. Считалось, что Франция, или Великобритания, или Португалия представляют собой национальные государства, имеют национальный рынок, или экономику, и суть национальное 168 общество. То были априорные утверждения, и они редко доказывались.

Хотя эти три конструкции существовали в одних и тех же границах, тем не менее подчеркивалось, что они отличаются одна от другой - как в том смысле, что каждая из них является автономным образованием и руководствуется собственным набором правил, так и в том, что действия каждой могли войти в противоречие с интересами других. Так, например, государство могло не представлять «общество». Именно это имели в виду французы, когда проводили различие между le pays legal и le pays reel. Действительно, первоначально общественные науки строились на этом различии. Каждой из этих гипотетических конструкций соответствовала своя «дисциплина». Экономисты изучали рынок, политологи - государство, социологи - гражданское общество. Такое разделение социальной действительности восходило непосредственно к философии Просвещения. В нем воплощалась вера в «эволюцию» социальных структур и в то, что определяющей чертой наиболее совершенных из них, т. е. социальных структур эпохи модернити, является их «дифференциация» на автономные сферы. Совершенно очевидно, что эта догма принадлежит либеральной идеологии - доминирующей идеологии двух последних столетий,

*.

ставшей геокультурой современной миро-системы. Кстати, доказательством того, что постмодернизм не столько знаменует разрыв с модернизмом, сколько, более вероятно, является его новейшей версией, служит тот факт, что постмодернистам не удалось уйти от этой схематической модели. Когда они яростно протестуют против гнета объективных структур и превозносят достоинства «культуры», воплощающей субъективный фактор, они, в сущности, провозглашают примат сферы гражданского общества над сферами государства и рынка. Но попутно они соглашаются с тем, что разделение на три автономные сферы реально и представляет собой исходный пункт анализа.

Сам я не верю, что эти три сферы деятельности автономны и следуют разным принципам. Совсем наоборот! Я считаю, что они столь тесно переплетены друг с другом, что любое действие в пределах любой из них всегда осуществляется 169

на основе выбора, в котором определяющим моментом является общий эффект, и что попытка изолированно рассматривать цепочку последовательных действий скорее затемняет, чем проясняет картину реального мира. В этом смысле я не думаю, что современный период истории существенно отличается от предшествующих. Иными словами, я не думаю, что «дифференциация» является отличительной особенностью [эпохи] модернити. Я также не склонен считать, что мы живем среди множества отличающихся друг от друга «обществ», что в каждом государстве существует одно-единственное «общество» и что каждый из нас, по сути, является членом только одного такого «общества».

Позвольте объяснить почему. Мне кажется, что подходящей для анализа социальной действительности единицей является то, что я называю «исторической системой». Смысл, который я вкладываю в это понятие, выражен в самих этих словах. Историческая система - это система в той мере, в какой она строится на существующем разделении труда, позволяющем ей поддерживать и воспроизводить самое себя. Границы системы определяются эмпирическим путем, в зависимости от границ существующего на данный момент разделения труда. Конечно, каждая социальная система обязательно имеет в своем распоряжении различные институты, которые направляют или сдерживают общественные действия таким образом, чтобы по мере возможности обеспечивалась реализация основных принципов системы, а организованное поведение людей и групп, опять-таки по мере возможности, соответствовало ее требованиям. Мы можем, если пожелаем, назвать эти институты экономическими, политическими и социокультурными, однако эти обозначения неточны, поскольку все институты действуют методами, являющимися одновременно политическими, экономическими и социокультурными, ибо в противном случае они оказались бы неэффективными.

Но в то же время каждая система неизбежно имеет исторический характер. Это значит, что она возникла в некоторый момент времени в результате поддающихся анализу процессов; что она развивалась с течением времени и что она 170

завершилась (или подошла к своему концу) в силу наступления (как и во всех системах) момента исчерпания или близости исчерпания способов сдерживания ее внутренних противоречий. Бросаются в глаза те последствия, какие применение этой схемы имеют для анализа проблемы социальных перемен. В той мере, в какой речь идет о системе, мы говорим, что «ничего не меняется». Если структуры не остаются по сути неизменными, то в каком смысле мы можем говорить о системе? Однако в той мере, в какой мы утверждаем, что система «исторична», мы говорим, что «изменения бесконечны». Идея истории предполагает диахронический процесс. Именно это имел в виду Гераклит, утверждая, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Именно это имеют в виду некоторые естествоиспытатели, говоря о «стреле времени». Отсюда следует, что оба утверждения, касающиеся социальных изменений, верны в рамках данной исторической системы.

Существуют разные типы исторических систем. Капиталистическое миро-хозяйство, в котором мы сейчас живем, -один из них. Римская империя - другой. Сооружения майя в Центральной Америке символизируют еще один тип. Кроме того, существует бесчисленное множество малых исторических систем. Определить точное время возникновения и исчезновения какой-либо системы - трудная и спорная эмпирическая задача, хотя теоретически сделать это достаточно просто. Историческую систему можно определить как общество, характеризующееся разделением труда с интегрированными производственными структурами, набором организующих принципов и институтов, а также определенным периодом своего существования. Наша задача как

*.

социологов - подвергнуть такие исторические системы анализу, иными словами -показать природу свойственного им разделения труда, выявить организующие принципы, описать деятельность их институтов, обрисовать историческую траекторию, от генезиса до упадка. Разумеется, каждому из нас нет необходимости выполнять эту задачу в полном объеме. Как любая другая научная деятельность, эта задача разделяется на части и выполняется сообща. Но пока у нас не будет ясности относительно 1 7 1

рамок анализа (исторической системы), наша работа не будет ни глубокой, ни плодотворной. Все изложенное выше применимо к любой исторической системе. И каждый из нас может направить свою энергию на изучение той или иной из них. В прошлом большинство тех, кто считал себя социологами, ограничивались анализом современной миро-системы, но для этого нет каких-либо разумных причин.

Однако у общественных наук есть и другая задача. Коль скоро истории известны множество исторических систем, можно поставить вопрос об их взаимоотношениях. Связаны ли они между собой онтологически, и если да, то каким образом? Эта проблема относится к сфере, которую Кшиштоф Помиан называет хронософией. Мировоззрение эпохи Просвещения дало на этот вопрос свой ответ. Взаимоотношения того, что я называю историческими системами, рассматривались как последовательные и кумулятивные: с течением времени сменяющие друг друга системы становились сложнее и рациональнее, достигая высшей точки в [эпохе] модернити. Единственный ли это способ описания их отношений? Я так не думаю. На самом деле я полагаю, что этот способ определенно ошибочен. На этом уровне вновь возникает основной вопрос - о социальных изменениях. Мы должны спросить самих себя, что именно - изменение или повторение -является нормой не только внутренней жизни каждой исторической системы, но и всей истории человеческой жизни на нашей планете. И здесь я также намерен утверждать, что ни одно из этих утверждений - ни что изменения бесконечны, ни что все остается неизменным - не является удовлетворительным.

Но прежде чем перейти ко всеобщей истории, вернемся к вопросу о социальных изменениях в рамках отдельной исторической системы. Для этого рассмотрим историческую систему, частью которой мы являемся и которую я определяю как капиталистическое миро-хозяйство. В связи с этим возникают три теоретических вопроса, которые не следует смешивать один с другим. Первый из них - это вопрос генезиса. Чем объяснить возникновение этой исторической системы, 172