Кода. Так называемый азиатский кризис 2 страница

внутрь государства суверенитет предполагает, что в рамках своих границ (которые, однако, должны быть четко определены и легитимизированы на уровне межгосударственной системы) государство имеет право проводить любую политику, которую полагает разумной, принимать любые законы, которые считает необходимыми, и при этом никто - ни отдельные индивиды, ни группы, ни внутригосударственные структуры - не вправе отказаться от их исполнения.

*.

Суверенитет, обращенный вовне, предполагает, что никакое иное государство не имеет права претендовать - ни прямо, ни опосредованно - на полномочия данного государства [, осуществляемые им] в пределах собственных границ, поскольку такая попытка означала бы покушение на его суверенитет. Разумеется, и прежние государственные образования стремились к обретению всей полноты власти в своих пределах, но «суверенитет» предполагает еще и признание правомочности таких требований каждого из входящих в межгосударственную систему государств со стороны остальных. Таким образом, суверенитет в современном мире предполагает взаимность. Однако достаточно лишь изложить эти условия на бумаге, как станет ясно, сколь отличаются они от реальной картины функционирования современного мира. Ни одно современное государство практически никогда не становилось полным сувереном даже в своих пределах, так как всегда ощущало сопротивление действиям власти. На деле такое сопротивление привело большинство государств к институционализации юридических границ внутреннего суверенитета, прежде всего в форме конституционного права. В такой же мере ни одно государство не реализовывало все свои суверенные права и во внешней политике; вмешательство одного государства в дела другого было и остается обычной практикой, да и весь кодекс международного права (опора, впрочем, довольно шаткая) представляет собой не что иное, как совокупность ограничений внешнего суверенитета. В то же время сильные государства печально известны тем, что далеко не всегда проявляют должное уважение к суверенитету⁷ слабых. Почему же столь абсурдная идея выдвигается на первый план? И почему можно утверждать, что требование суверенитета выступает 84

политической особенностью современной миро-системы, отличающей ее от других ее типов? Концепция суверенитета сложилась в Западной Европе в то время, когда государственные структуры оставались еще крайне слабыми. Бюрократический аппарат государств был немногочислен и неэффективен, их вооруженные силы зачастую выходили из-под контроля, а наличие сильной местной власти и накладывавшиеся друг на друга юрисдикции лишь усугубляли ситуацию. Сбалансированная система начала складываться лишь в так называемых новых монархиях в конце XV века, и это были ее первые шаги. Доктрина абсолютной власти монархов была теоретическим выражением требований слабых правителей, надеявшихся установить призрачную утопию. За их стремлением выступать в роли арбитров скрывалась реальная беспомощность. Современная дипломатия, признающая принцип экстерриториальности и провозглашающая дипломатическую неприкосновенность, была изобретена в Италии эпохи Возрождения и распространилась по всей Европе лишь в XVI столетии. Создание хоть как-то организованной межгосударственной системы заняло почти целое столетие и завершилось в 1648 году подписанием Вестфальского мира.

История последних пяти столетий отмечена медленным, но поступательным нарастанием - на фоне развития капиталистического миро-хозяйства - как внутренней мощи [отдельных] государств, так и полномочий межгосударственных институтов. Не будем, однако, преувеличивать масштабы этого процесса. Все эти структуры, начав свое развитие чуть ли не с нуля, достигли определенных позиций, далеких, впрочем, от того, что можно было бы назвать абсолютной властью. При этом некоторые государства (которые называют сильными) всегда обладали более внушительным внутренним и внешним могуществом, чем большинство прочих. Здесь, разумеется, следует уточнить, что понимается под могуществом. Могущество - это не напыщенные речи и не юридически безграничная власть. Могущество измеряется результатами; оно определяется достижением целей. Действительно могущественные люди могут быть (и чаще всего бывают) тихими, почти-85

тельными, спокойно делающими свое дело; по-настоящему наделенные могуществом преуспевают. К таким людям прислушиваются даже в тех вопросах, на которые не распространяется их легитимность. Их угрозы применить силу нередко делают ненужным ее применение. Те, кто обладает могуществом и властью, следуют принципам Макиавелли. Они понимают, что их свобода применить силу в будущем уменьшается пропорционально масштабам ее применения в настоящем, и поэтому они пользуются ею ограниченно и разумно. Такая политическая структура, предполагавшая существование суверенных государств в рамках межгосударственной системы и наделявшая как государства, так и межгосударственную систему ограниченной властью, вполне отвечала потребностям предпринимателей-капиталистов. Ибо что необходимо людям для достижения цели, если она заключается в бесконечном накоплении

*.

капитала? Или, говоря иначе, что нужно им для этого, кроме свободного рынка? Могут ли они еще завиднее процветать в мире, где вообще не существует никакой политической власти? Ответ на этот вопрос очевиден, ведь ни один капиталист и ни один апологет капитализма -даже Милтон Фридман или Эйн Рэнд - никогда не высказывал подобного пожелания. Максимум, на чем они настаивали, - это наличие такого государства, которое играло бы, если можно так выразиться, роль ночного сторожа.

А чем занимается ночной сторож? Он сидит в укромном месте, изнывает от безделья, перекладывает из руки в руку дубинку или вертит револьвер, когда не спит, и ждет. Призванный отпугивать незваных гостей, вознамерившихся что-нибудь украсть, он достигает цели одним лишь своим присутствием. Такова основная задача, вытекающая из универсального требования защиты прав собственности. Ведь бессмысленно наживать капитал, если его нельзя сохранить. Помимо рыночных операций, предприниматели могут потерять накопленный капитал в трех случаях. Он может быть украден, конфискован или обложен налогами. Воровство в той или иной его форме остается вечной проблемой. До формирования современной миро-системы главным средством защиты от краж было создание частных служб безопасности. 86 Это оставалось актуальным и на ранних этапах развития капитализма. Существует, однако, и альтернатива, состоящая в делегировании функции защиты от грабителей государству; в самом общем виде это может быть названо полицейской функцией. Экономические преимущества такой альтернативы великолепно описаны в книге Фредерика Лэйна «Выгоды власти», где он вводит понятие «рента с защищенности», применяя его для описания доходов, возросших вследствие этой исторической смены функций, и отмечая, что из этого нововведения некоторые предприниматели (жившие в «сильных» государствах) извлекли гораздо большие преимущества, чем все прочие. Однако для по-настоящему богатых людей кражи всегда представляли меньшую проблему, чем конфискация. В условиях докапиталистических обществ таковая неизменно оказывалась важнейшим политическим и экономическим оружием в руках правителей, особенно наиболее могущественных. Конфискации оставались одним из самых мощных средств, препятствовавших буржуа излишне увлечься безграничным накоплением капитала. Именно поэтому признание практики конфискаций нелегитимной не только через упорядочение прав собственности, но и через утверждение «верховенства закона» стало необходимым условием формирования капиталистической системы. Следует заметить, что конфискация была широко распространена и в период становления современной миро-системы, осуществляясь если и не прямо, то опосредованно, через банкротства государств (достаточно вспомнить четыре последовательных банкротства испанских Габсбургов), и даже в XX веке, когда она приняла форму конфискации через национализацию. Однако удивляет не то, как широко применялась конфискация, а, напротив, то, сколь редко к ней прибегали. Ни в одной иной миро-системе интересы капиталистов не были так защищены, и с течением времени степень их защищенности лишь возрастала. Подчас и национализация проводилась «с компенсацией», а нередко, как известно, за ней следовала денационализация, что с системной точки зрения придавало конфискациям временный характер. В любом случае, последовательное утверждение 87

принципа законности обеспечивало предсказуемость уровня ожидаемых в будущем доходов, а это открывало перед капиталистами возможности для более продуманных инвестиций, приносящих в конечном итоге более высокие прибыли.

Что касается налогообложения, то, конечно, платить налоги не хочется никому, однако капиталисты как класс никогда не противились разумному, с их точки зрения, налогообложению. Для них такое налогообложение представляло собой покупку услуг государства. Как и в любом ином случае, капиталисты предпочитают платить самую низкую цену, но при этом прекрасно отдают себе отчет в том, что такие услуги не будут бесплатными. Кроме того, установленные налоги - это совсем не то же самое, что и налоги уплаченные. Справедливости ради, однако, следует сказать, что за столетия существования капиталистического миро-хозяйства реальный уровень налогообложения возрос, но причиной тому был рост объема государственных услуг. Нет никакой уверенности в том, что капиталистам было бы выгоднее непосредственно самим платить за эти необходимые им услуги. Более того, я настаиваю, что относительно высокие ставки налогов выгодны крупным капиталистам, поскольку значительная, если не большая часть этих денег так или иначе возвращается к ним, ибо налогообложение служит способом перераспределения добавленной стоимости от трудящихся и мелких фирм к крупным капиталистам.

*.

В каких же услугах государства нуждаются капиталисты? Первой и наиболее важной из них является защита от свободного рынка. Свободный рынок - это смертельный враг накопления капитала. Гипотетический свободный рынок, который так дорог авторам экономических трактатов, рынок множества покупателей и продавцов, обладающих достоверной информацией, был бы для капиталистов катастрофой. Кто способен заработать в таких условиях? Доходы капиталистов свелись бы к доходу гипотетического пролетария XIX века, определяясь действием «железного закона прибыли в условиях свободного рынка», и едва позволяли бы им сводить концы с концами. На самом деле этого не происходит, поскольку реально существующий ныне рынок отнюдь не свободен. 88

Очевидно, что любой производитель может увеличивать свою прибыль в той мере, в какой он монополизирует рынок. Но свободный рынок подрывает монополии, о чем всегда говорили капиталисты. Если операция выгодна, а монополизированные операции выгодны по определению, то и другие предприниматели, если смогут, выйдут на рынок, снижая тем самым цену реализации того или иного товара. «Если смогут!» Сам по себе рынок создает лишь крайне незначительные препятствия для вступления на него новых игроков. Эти препятствия именуются эффективностью. Если новичок способен обеспечить уровень эффективности, соответствующий сложившемуся на рынке, он будет радостно принят. Реальным же ограничителем входа на рынок является деятельность государства или, скорее, государств.

В распоряжении государств имеются три основных механизма, видоизменяющих характер рыночных сделок. Наиболее очевидным являются юридические рамки. Государства могут учреждать и запрещать монополии, равно как и устанавливать квоты. Наиболее широко используются запреты на импортно-экспортные операции и, что даже более важно, патенты. Переименование монополий во [владельцев] «интеллектуальной собственности» происходит в надежде, что никто не заметит, насколько несовместимо это последнее понятие с представлениями о свободном рынке, или, напротив, позволяет осознать, в какой мере несовместимо с этими представлениями понятие собственности. В конечном итоге даже классическая формула грабителя «Кошелек или жизнь!» предлагает альтернативу, характерную и для свободного рынка. То же самое относится и к угрозам террориста: «Сделайте так, а не то...».

Прямые запреты также важны для предпринимателей, но они противоречат основной линии риторики; поэтому по политическим соображениям ими стараются не злоупотреблять. Государство может создавать монополии и иными средствами, менее заметными и потому даже более важными. Например, оно способно с легкостью исказить рыночные условия. Поскольку рынок изначально благоприятствует наиболее эффективным производителям, а эффективность определяется сокращением издержек на производство единицы 89

продукции, государству достаточно принять на себя часть издержек предпринимателя. Это и происходит в случае предоставления каких-либо субсидий. Их можно выделить производителям определенных товаров. Но, что еще более важно, то же самое можно сделать во имя целого ряда предпринимателей, причем двумя способами. Государство способно создать так называемую инфраструктуру, что лишит предпринимателей потребности принимать на себя соответствующие издержки. Обычно такие действия обосновываются тем, что подобные издержки чересчур высоки для отдельных предпринимателей, и осуществляемые государством затраты представляют собой пропорциональное распределение расходов, направленных на достижение выгодных всем целей. Подобное объяснение предполагает, однако, что все предприниматели извлекают одинаковые выгоды, но на деле такое случается весьма редко: само собой разумеется, что это не относится к предпринимателям из разных стран, а весьма часто - и к представителям одного государства. Во всяком случае, затраты на создание инфраструктуры обычно ложатся не только на тех, кто ею пользуется, но на всех налогоплательщиков, а порой непропорциональная их часть приходится на тех, кто не собирается использовать открывающиеся возможности.

Но и прямое государственное финансирование инфраструктурных проектов - это не самый значительный канал предоставления предпринимателям помощи со стороны государства. Оно позволяет им не нести расходов по возмещению убытков, которые они наносят тому, что им не принадлежит. Если фабрикант загрязняет реку и не несет расходов ни на очистные сооружения, ни на восстановление изначальной чистоты воды, государство фактически разрешает переложить эти издержки на все общество, и хотя этот счет иногда не оплачивается долгие годы, когда-нибудь он все же будет предъявлен. Между тем непринятие соответствующих мер по отношению к

*.

предпринимателю, предоставление ему возможности скрыть подлинные издержки само по себе есть большая субсидия.

Но дело на этом не заканчивается. Существует особая выгода быть предпринимателем из сильной по мировым меркам страны. Определенное позиционирование страны в меж-90 государственной системе дает предпринимателям явные преимущества. Мощные государства способны, например, препятствовать более слабым вводить особые, обладающие монопольным характером преференции собственным гражданам или местным предпринимателям. Это объясняется очень просто. Реальные прибыли такого размера, который открывает путь поистине безграничному накоплению капитала, возможны лишь в условиях монополии, независимо от срока ее существования. А такие монополии немыслимы без поддержки государства. Более того, само наличие множества стран, в совокупности составляющих межгосударственную систему, крайне выгодно для предпринимателей, так как рождает в них уверенность, что государства скорее придут к ним на помощь, чем переступят определенные границы и нанесут им вред. Специфическая межгосударственная система позволяет предпринимателям, в особенности крупным, перехитрить излишне самонадеянные государства, ища покровительства у других, равно как и использовать одну государственную машину для сдерживания другой.

Так мы подходим к пониманию третьего пути, посредством которого государства могут помешать свободному действию рыночных сил. Государства являются основными покупателями на своих национальных рынках, а наиболее крупные из них контролируют значимую часть спроса на мировом рынке. Нередко они оказываются монополистами или почти монополистами на рынке самых дорогих товаров, таких, например, как оружие и суперкомпьютеры. Конечно, они могли бы использовать это свое положение, чтобы снизить цены, по которым сами приобретают подобные товары, но вместо этого они чаще всего позволяют производителям монополизировать примерно равные доли рынка и бессовестно взвинчивать цены.

Но возникает вопрос, по какому поводу столь волновался Адам Смит? Разве он не выступал против участия государства в создании монополий? Разве он не призывал к реализации принципа невмешательства - «laissez faire, laissez passer»? Да, но до определенного предела. И тем более важно выяснить, какова тому причина. Конечно , монополия для одного - это яд для 9 1 других. И предприниматели в любой ситуации конкурируют прежде всего между собой. Поэтому, что вполне понятно, проигравшие яростно протестуют против допускаемых государством монополий. Адам Смит выступал идеологом этих бедных, несчастных неудачников. Однако как только им удается уничтожить чуждые им монополии, они охотно начинают создавать собственные и перестают цитировать Адама Смита, предпочитая вместо этого спонсировать неоконсерваторов.

Конечно, монополии - это не единственная выгода, получаемая капиталистами от государства. Другая важная выгода, которая всегда бросается в глаза, - это поддержание порядка. Порядок внутри государства означает в первую очередь предотвращение выступлений трудящихся классов. И это нечто большее, чем исполнение полицейских функций, направленных на пресечение воровства; эта роль государства состоит в снижении эффективности классовой борьбы рабочих. Последнее достигается сочетанием силы, обмана и уступок. Либеральным мы считаем такое государство, в котором значение силы сокращается, а роль обмана и уступок возрастает. Такой механизм функционирует неплохо, но применим не везде, особенно в периферийных регионах миро-хозяйства, где прибавочный продукт слишком мал, чтобы позволить государству задействовать в ходе реализации уступок значительные средства. Даже в самых либеральных государствах существуют серьезные законодательные нормы, ограничивающие свободу действий трудящихся, и в целом эти ограничения намного строже тех, что одновременно налагаются на предпринимателей. Нет ни одной юридической системы, которая не носила бы классового характера, хотя после 1945 года в результате политической активности рабочих на протяжении последних двух столетий произошло некоторое улучшение ситуации. Именно против этого улучшения положения трудящихся классов и выступает неоконсервативная идеология, возрождающаяся повсюду в мире начиная с 70-х годов.

Каков же порядок на уровне межгосударственной системы? Шумпетер в одном из своих немногих наивных рассуждений настаивал на том, что нарушение нормальных отношений между государствами представляет собой негативное с точки

*.

зрения предпринимателей явление и [выглядит] социальным атавизмом. Возможно, Шумпетер придерживался такой позиции и не вследствие наивности, а по причине явного нежелания принимать экономическую логику ленинского «империализма». В любом случае, мне представляется вполне очевидным, что капиталисты относятся к войне так же, как к налогам, и это отношение зависит от тех или иных обстоятельств. Некоторые из них могут считать войну против Саддама Хусейна благом, сохраняющим им возможности для накопления капитала. Даже мировые войны выгодны капиталистам, особенно тем, кто служит победителям и находится далеко от передовой, а если говорить о поставщиках оружия, то даже независимо от того, какую из сторон они поддерживают.

В то же время Шумпетер придерживается и той важной позиции, согласно которой хаос в межгосударственных отношениях, если он становится масштабным или излишне затягивается, усложняет прогнозирование ситуации на рынках и ведет к непредсказуемым посягательствам на собственность. Он делает невозможными или по меньшей мере весьма затруднительными определенные виды трансакций, разрывая устоявшиеся товарные связи. Если бы миро-система постоянно находилась в состоянии «мировой войны», функционирование капитализма вряд ли было бы успешным. Государства призваны препятствовать этому. Можно даже признать полезным наличие доминирующей силы, способной привнести в систему определенную организованность, повышающую предсказуемость ее функционирования и минимизирующую случайные потери. Но порядок, устанавливаемый этой доминирующей силой, всегда будет предполагать наличие привилегированной группы капиталистов. Этому не воспрепятствует даже сплоченность капиталистических классов. В итоге можно констатировать, что в определенные периоды времени и для отдельных капиталистов война является выгодной, хотя и не всегда. Я, разумеется, не хочу утверждать, что капиталисты, поодиночке или вместе, могут начинать и прекращать войны. Могущество капиталистов в капиталистическом миро-хозяйстве велико, но не безгранично. Не в их власти решать вопросы войны и мира. 93

Здесь следует обсудить вопрос так называемой автономии государств. Капиталисты стремятся к накоплению капитала. Политики по большей части хотят занять и сохранить те или иные должности. К ним можно относиться как к мелким предпринимателям, чья власть, однако, не определяется их собственным капиталом. Пребывание на государственном посту проистекает из поддержки прежде всего групп предпринимателей, но в то же время и широких слоев граждан, имеющих право голоса. Именно поддержка со стороны последних придает легитимность государственной структуре. Без такой легитимности, пусть даже минимальной, издержки удержания того или иного поста были бы крайне высокими, а государственная структура в долгосрочной перспективе вряд ли была бы стабильной.

Что обеспечивает легитимность государства в капиталистическом миро-хозяйстве? Конечно же, не справедливое распределение прибавочной стоимости и даже не справедливое исполнение законов. И даже если мы признаем, что государства умело используют мифы о своем происхождении, истории и добродетелях, следует задаться вопросом, почему люди в них верят. И это вовсе не праздный вопрос. Во всяком случае, известно, сколь часто случаются народные восстания, причем некоторые из них сопровождаются революционными процессами в культуре, что ставит под сомнение эти мифы.

Таким образом, понятие легитимности нуждается в пояснении. Созданная Вебером типология позволяет нам осознать различные способы легитимизации народами своих государств. То, что Вебер называл рационально-юридической легитимизацией, проповедуется, разумеется, идеологией либерализма. В значительной части современного мира эта форма стала преобладающей и остается таковой если не постоянно, то по крайней мере большую часть времени. Но почему она доминирует? Я настаиваю не только на важности этого вопроса, но и на том, что ответ на него далеко не самоочевиден. Мы живем в мире неравенства. Это мир нарастающей поляризации, где, даже несмотря на общий абсолютный рост материального благосостояния, представители наиболее обес-94

печенных слоев общества во все большей степени отрываются от среднего класса. Почему же так много людей, кто мирится с таким положением вещей и даже приветствует его? На этот вопрос возможны, на мой взгляд, два ответа. Первый состоит в относительности обездоленности. Мы можем быть бедны или по меньшей мере недостаточно богаты, но они и

*.

вправду бедны. Поэтому не будем раскачивать лодку и, что даже важнее, не дадим делать это другим. Важнейшая роль этой коллективной психологии широко признана - вне зависимости от того, одобряют ли ее те, кто говорит о широком среднем классе как основе демократической стабильности, или критикуют те, кто считает извращенным классовое сознание рабочей аристократии, и даже вне зависимости от того, рассматривается ли данный вопрос в рамках отдельных государств или всей миро-системы в целом. Это объяснение имеет структурный характер; можно сказать, что определенная коллективная психология проистекает из самой структуры капиталистического миро-хозяйства. Если последняя остается неизменной, то есть если сохраняется социальная иерархия, то и степень легитимизации, обусловленной этой структурой, должна оставаться постоянной. Но реалии социальной иерархии действительно остаются сегодня неизменными, и потому такой структурный подход не может объяснить новых форм ле гитимизации.

Существует, однако, и второй важный фактор, который объясняет сохраняющуюся легитимизацию государственных структур. Он более конъюнктурен и потому подвержен трансформациям; он и в самом деле изменяется. Степень легитимизации капиталистического миро-хозяйства до начала XIX века была весьма низкой, такой она остается и в конце XX века в большинстве районов мировой периферии. Казалось, что продолжающаяся коммодификация производственных трансакций несет с собой перемены, многие из которых, если не большая их часть, имели негативный характер с точки зрения непосредственных производителей. Однако после Французской революции ситуация стала меняться. Вряд ли уменьшилось отрицательное влияние коммодификации, по крайней мере для подавляющего большинства. Но недовольство 95 людей приняло такую форму, которая не предполагала обсуждения проблем суверенитета в контексте определения власти и законности. На повестку дня были поставлены вопросы: кто реализует эту власть? кто является сувереном? Если это не абсолютный монарх, то кто? Как известно, широкое распространение получил новый ответ на этот вопрос: народ. Заявить, что народ является сувереном, - значит не сказать ничего определенного, поскольку прежде следует выяснить, что представляет собой народ и каким образом он может реализовать свое право суверена. Но уже само положение, согласно которому имеет место такая сущность, как «народ», способный осуществлять суверенную власть, было крайне важным для реальных субъектов власти. В результате вокруг вопроса о том, как претворить в жизнь и [в то же время] обуздать использование народом его суверенитета, в XIX и XX веках поднялся большой политико-культурный шум.

История ограничения суверенитета народа есть история идеологии либерализма - ее создания, ее триумфа в XIX веке в качестве геокультуры капиталистического миро-хозяйства, развития ее способности превратить две конкурирующие идеологии (с одной стороны, консерватизм, с другой - радикализм и социализм) в собственные производные. Подробности этого процесса описаны мною в книге «После либерализма». Позвольте привести здесь основные положения. Либерализм преподносил себя как центристская доктрина. Либералы проповедовали желательность и неизбежность прогресса, достигаемого на путях рациональных реформ, контролируемых специалистами, которые способны на основе серьезного анализа провести в жизнь все необходимые преобразования, используя в качестве главного политического рычага государственную власть. Столкнувшись с решительными требованиями «опасных классов» XIX столетия - городского пролетариата Западной Европы и Северной Америки, -либералы предложили программу реформ, включавшую в себя три основных пункта: всеобщее избирательное право, создание элементов государства благосостояния и проповедь имевшего расовый оттенок национализма, способствовавшего политической консолидации. 96 Эта программа принесла впечатляющие результаты: к 1914 году ранее опасные классы - городской пролетариат Западной Европы и Северной Америки - уже не представляли угрозы. Но в это время либералы обнаружили, что им противостоят новые «опасные классы» - народные движения в остальной части мира. Поэтому в XX веке они попытались реализовать похожую программу реформ и на межгосударственном уровне. Самоопределение наций стало функциональным эквивалентом всеобщего избирательного права. Экономическое развитие отсталых стран было предложено как эквивалент государства благосостояния. Сформулировать же третий пункт программы оказалось невозможно, так как с точки зрения цивилизации в целом не существовало устойчивой группы, к которой можно было бы применить политику национализма и расовой

*.

дискриминации.

Несмотря на это, предложенная в XX веке версия всемирного либерализма казалась успешно функционирующей в течение определенного времени, особенно в «славные» годы, наступившие после окончания Второй мировой войны. Данная политика дала сбой в 1968 году. Самоопределение наций не было главной проблемой. Однако всемирное перераспределение [богатства], пусть даже в скромных масштабах, серьезнейшим образом испытывало на прочность возможность бесконечного накопления капитала. При этом полностью отсутствовал третий пункт программы. В 70-е годы глобальный либерализм не казался больше жизнеспособным. Чтобы понять, сколь губительные последствия имело это для системы, следует разобраться в том, что предлагал либерализм и почему он так долго служил стабильности политической системы. Триединая программа, которую либералы использовали для обуздания опасных классов, не предлагала им того, чего они желали и чего изначально требовали, - реализации классического лозунга Французской революции «Свобода, равенство, братство», легко обобщившего эти требования. Если бы они были выполнены, капиталистическое миро-хозяйство перестало бы существовать в силу невозможности бесконечного накопления капитала. Поэтому предложения либералов [, если так можно выразиться,] были поло-97

винчатыми или даже менее того: они отвечали интересам примерно одной седьмой части населения мира, того самого знаменитого среднего класса, которому и обеспечивался пристойный уровень жизни. И хотя при этом седьмая часть [населения мира] получала значительно больше благ, чем когда-либо прежде, ее доля оставалась заниженной, а оставшиеся шесть седьмых не получали почти ничего.

Столь незначительные уступки не могли существенно ограничить возможности накопления для крупных капиталистов, но реализовывали среднесрочную политическую задачу - погасить революционное брожение. Седьмая часть мирового населения, выигрывавшая в материальном отношении, проникалась благодарностью, особенно при сравнении своих жизненных условий с тем, как приходилось жить остальным. (Вспомните, как Тауни именовал талантливыми тех, «кто, прилагая все силы, стремился добраться до берега, нисколько не останавливаясь мыслью на идущих ко дну товарищах»¹.) Особенно интересна в данном контексте реакция тонущих, которые интерпретируют способность талантливых доплыть до берега как источник надежды для самих себя. Это психологически объяснимо, хотя логически непоследовательно. Либерализм предлагал наркотик надежды, и он был проглочен. Не в последнюю очередь его проглотили и лидеры мировых антисистемных движений, которые мобилизовывали людей обещаниями надежды. Они утверждали, что построят справедливое общество на путях революции, но, разумеется, фактически имели в вид)' реформы, которые намеревались в качестве специалистов развернуть после обретения контроля над рычагами государственной власти. Я полагаю, что если вы тонете и кто-то подает вам надежду, вполне разумно ухватиться за любое подобие спасательного круга. Оглядываясь назад, нельзя упрекать народные массы [в различных частях] мира за то, что они оказывали поддержку и отдавали свою нравственную энергию бесчисленным антисистемным движениям, выражавшим их протест.