СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО И КРЕСТЬЯНСТВО

Сельское хозяйство являлось традиционно отстающей сферой со­ветской экономики, а крестьянство представляло собой объект особо жестокой тоталитарной эксплуатации. Характерная для России традиция дискриминации сельского населения продолжена в наше время: сейчас это одна из самых приниженных групп нашего общества. Жизнь российского крестьянс­тва в первые послевоенные годы, его безмерный вклад в восстановление страны, его тяжелая судьба – все эти вопросы еще не получили адекватного отра­жения в работах исследователей.

Как уже отмечалось, в советскую эпоху аграрная тема явилась единственным аспектом истории послевоенного сталинизма, который нашел отражение в фундаментальном издании (Советская деревня в первые послевоенные годы. М., 1978). Естественно, в контексте тогдашней парадигмы в этой и подобных работах можно было лишь приоткрыть «краешек», хотя положение крестьянства в послевоенные годы было таково, что полностью фальсифицировать картины было невозможно даже в условиях самого жесткого идеологического контроля. С несравненно большей остротой реальность послевоенной деревни в то время была отражена не в исторических исследованиях, а в художественной литературе. Речь идет о так называемой «деревенской прозе», которая в 1960–1970-е являлась одним из самых содержательных явлений отечественной культуры того времени. Она не только с небывалой смелостью касалась болевых точек нашей истории (в т. ч. – коллективизации), но и остро ставила проблемы морали, сохранения национальных традиций и т. п.

Справедливости ради следует отметить, что первое произведение о послевоенном крестьянстве, получившее большой резонанс, было создано создано вовсе не «деревенщиком». Речь идет о повести Юрия Марковича Нагибина «Дни Егора Трубникова», по которой был снят чрезвычайно популярный в середине 1960-х гг. фильм «Председатель». Из произведений же собственно «деревенской прозы» наиболее панорамное изображение жизни крестьянства в военные и послевоенные годы дано в трилогии Федора Александровича Абрамова «Пряслины».

Современная историографическая ситуация в изучении также неоднозначна: заметная активизация исследований наметилась в 1990-е гг., сейчас же такого не прослеживается. В постсоветский период наиболее заметным событием историографии данной темы стала монография Ольги Михайловны Вербицкой (Вербицкая О. М. Российское крестьянство: от Сталина к Хруще­ву. Середина 40-х -- начало 60-х гг. М., 1992). Сильной стороной этой работы является отражение различных аспектов крестьянской жизни – не только социально-экономического положения, но повседневности, социальной психологии. Однако в этой относительно небольшой работе основное место занимает период хрущевской «оттепели», первым пос­левоенным годам в ней «повезло» меньше.

Из числа последующих публикаций отметим подготовленное В.П.Поповым документальное издание (Попов В. П. Российская деревня после войны (июнь 1945 – март 1953): Сб. документов. М.,1993) и несколько монографии вологодских историков, где интересующий нас период рассматривается в более широком хронологическом контексте (Безнин М. А., Димони Т. М., Изюмова Л. В. Повинности российского крестьянства в 1930–1960-х гг. Вологда, 2001; Димони Т. М. Деревня Европейского Севера России в 1930–1960-е годы: процессы экономической модернизации). Вологда, 2006)..

Из числа других публикаций по теме следует отметить

* * *

В развитии аграрного сектора в 1945–1953 гг. прослеживаются три этапа:

1) первые послевоенные годы – период максимальных трудностей;

2) конец 1940-х гг., когда обозначились первые симптомы восстановления, что породило у правящих кругов определенную эйфорию, идею «большого скачка».

3) последние годы сталинского правления: после достижения в основном довоенных показателей происходит фактическая стагнация сельскохозяйственного производства.

При характеристике процессов в аграрном секторе страны в пос­левоенные годы следует учитывать прежде всего огромные материаль­ные и людские потери, понесенные в годы войны. В сравнении с 1940 г. в 1945 г. посевные площади составляли 75 %, валовая продукция сельского хозяйства – 60 %. Положение усугублялось еще и тем, что разоренная деревня в послевоенные годы продолжала служить важней­шим источником финансирования, материальных и людских ресурсов для других отраслей народного хозяйства.

Характеризуя обстановку этого периода, кроме объективной остроты ситуации. следует отметить своего рода «информационный вакуум»: ни в руководящих документах, ни в СМИ не было и намека на вчю глубину бедствий. Трудно догадаться о них и знакомясь с текстами двух основных для этого момента документов по сельскому хозяйству. Первый из них – постановление СМ СССР и ЦК ВКП(б) «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельхозартели в колхозах». В постановлении осуждались нарушения «колхозной демократии» (выборности председателей и т. п.), изъятие большого количества сельхозугодий (например заводами для своих подсобных хозяйств), а также злоупотребления районных властей (они беззастенчиво использовали ресурсы колхозов для себя). Возможно, здесь, помимо прочего, проявилось попытка обуздать аппетиты низовой номенклатуры. контроль над которой за время войны ослабел. Постановление предусматривало создание новой бюрократической инстанции – Комиссии по делам колхозов во главе с наркомом земледелия А. А. Андреевым.

В свою очередь, 28 февраля 1947 г. было опубликовано постановление Пленума ЦК ВКП(б) «О мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период». Напомним, что это был первое и единственное за многие годы со времен коллективизации мероприятие такого уровня, специально посвященное сельскому хозяйству. Видимо Пленум вдохновлялся опытом 1933–1934 гг. и 1941–1943 гг., когда важным орудием руководства были так называемые политотделы МТС. На данном этапе было решено ввести должность помощника начальника МТС по политической части.

Все эти «бюрократические игры» разворачивались в самый разгар наиболее трагического событиея данного периода голода 1946–1947 гг., на Украине, в Молдавии и в ряде других районов страны. В монографиях Ивана Мефодьевича Волкова и Вениамина Федоровича Зимы показано, что его жертвами стали около 1 млн. чел. (Волков И. М. Засуха, голод 1946–1947 гг.; Зима В. Д. Голод в СССР 1946–1947 гг.: происхождение и последствия. Нью-Йорк, 1999).

В настоящее время нет однозначного ответа на вопрос о причинах этой трагедии: был ли голод следствием непреодолимых объективных обстоятельств или результатом политики режима? В монографии И. М. Волкова в большей мере прослеживается первая версия, в книге В. Ф. Зимы – вторая. Одним из наиболее ярких примеров последовательного проведения второй версии являются работы В. П. Попова. В его интерпретации, голод явился результатом «наплевательского» отношения власти к народу или даже был специально организован режимом для окончательного подчинения крестьянства. Поскольку прямые доказательства названной гипотезы. естественно, отсутствуют, в качестве аргумента приводится тот факт, что в разгар голода, когда дело дошло до каннибализма, так и не был «разбронирован» так называемый госрезерв, где находились миллионы тонн зерна. Помимо того, в статье показано, что, в сущности, голод не закончился в 1947 г., а во многих районах продолжался и в следующем году (Попов В.П. Большая ничья: СССР от Победы до распада, М., 2005. С. 90).

Говоря об ответственности режима за голод, быть может, более реально делать акцент не его «сознательной организации», а на бюрократическом характере системы, отсутствии оперативной реакции на это бедствие. В тех случаях, когда соответствующая информация доходила до «верхов», предпринимались довольно масштабные меры. Так. в феврале 1947 г. в Молдавию прибыла Правительственная комиссия во главе с Алексеем Николаевичем Косыгиным (в то время – зам. Председателя СМ СССР), в результате чего продовольственную помощь получили 1,2 млн. чел (Бомешко В. Г. Засуха и голод в Молдавии. Кишинев, 1990. С. 75).

В разгар голода 4 июня 1947 г. был опубликован указ Президиума ВС СССР «Об усилении ответственности за хищения государственного и общественного имущества», который предусматривал заключение в лагеря сроком от 5 до 25 лет. Основным его объектом был «мелкий расхититель». скажем, крестьянин, утащивший с колхозного тока для своей голодной семьи горсточку зерна. Следует подчеркнуть, что это стало самой масштабной репрессивной акцией послевоенного периода: за 1947–1953 гг. по этому указу было осуждено 1,3 млн. чел.

В феврале 1948 г. по инициативе Н. С. Хрущева был принят указ Президиума ВС СССР «О борьбе с антиобщественными, паразитическими элементами в колхозах Украины». В соответствии с ним по решению сельских сходов высылались «тунеядцы». т. е. колхозники не вырабатывавшие установленный законом «обязательный минимум трудодней». Как видим, в данном случае в интересах бюрократического диктата имела место своего реанимация общинных традиций. Эта репрессивная мера «пришлась по вкусу» и 2 июня того же года последовал новый указ, распространивший эту меру на всю страну. По утверждению некоторых авторов (В. Ф. Зима). народ прозвал эту акцию «вторым раскулачиванием» (См. напр.: Зи­ма В. Ф. «Второе раскулачивание» (Аграрная политика конца 40-х – начала 50-х гг.) // Отечественная история. 1994. № 3. С. 109-125). Впрочем она не приняла массового характера, – всего было выселено 23 тыс. чел. Ведь найти таких «тунеядцев» в послевоенной деревне, где преобладали женщины (нередко многодетные вдовы фронтовиков), старики и подростки, было довольно затруднительно.

В конечном итоге стоическое терпение нашего народа вновь дало свои результаты – примерно с 1948 г. намечаются симптомы некоторого улучшения ситуации в сельском хозяйстве. Как уже отмечалось, это породило в правящих кругах надежды на «большой скачок». Так, 20 января 1949 г. в передовой статье газеты «Известия» было заявлено, что достигнут довоенный сбор зерна и зерновая проблема якобы «в основном решена». Официальная пропаганда трубила о величайших успехах «социалисти­ческого сельского хозяйства» и т. п.

С целью его «крутого подъема» на рубеже 1940/1950-х гг. принимается ряд решений, которые рассматривались как своего рода «магические ключи к изобилию». Особый резонанс имело постановление СМ и ЦК ВКП(б) «О плане лесозащитных насаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительства прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах европейской части СССР». Оно вошло в историю под образным названием «великий сталинский план преобразования природы».

В некоторых публикациях содержатся неоднозначные оценки этих мероприятий. Так, в свое время известный журналист-аграрник Л. Иванов высказывал мне­ние, что «великий план преобразования природы» представлял собой образцовую программу развития сельского хозяйства, включавшую та­кие необходимые компоненты, как внедрение зональных систем земле­делия, мероприятия по охране природы и т. п. По его наблюдениям (автор сам в то время был специалистом сельского хозяйства), в первые послевоенные годы осуществлялись масштабные и продуманные меры по внедрению севооборотов. В целом, по утверждению названного автора, рост сельского хозяйства в то время был весьма значителен, пере­лом же к худшему начался именно с хрущевских преобразований; особен­но негативное значение имели введение «пропашной» системы и ломка севооборотов (Иванов Л. Экономика и экономисты // Октябрь. 1988. № 8. С.169).

Признавая неоднозначность процессов, происходивших в сель­ском хозяйстве послевоенного периода, можно напомнить, что именно в эти годы значительную поддержку получила почвозащитная система Т.С.Мальцева. В 1946 г. состоялась его встреча с представителем ЦК ВКП(б), после чего началось активное внедрение рекомендаций «народного академика». В то же время именно при Н.С.Хрущеве Т.С.Мальцев подвергался разносной критике (См. об этом напр.: Русский крестьянин. М., 1968. С. 75).

В целом же в «плане преобразования природы», видимо, имелось определен­ное рациональное зерно. Однако сами по себе такого рода мероприятия разумеется, не могли ускорить развитие аграрного сектора – для этого требова­лась глубокая трансформация всего хозяйственного механизма.

С небывалым пропагандистким аккомпаниментом разворачивается еще ряд широкомасштабных акций, Разворачивается и еще ряд кампаний, в частности, кампания «сельской электрификации» – колхозам было предписано за свой счет строить небольшие электростанции. Кстати сейчас некоторые авторы предлагают возродить эти мини-ГЭС в контексте современных проблем энергосбережения и экологии.

Самым же масштабным из этих мероприятий рубежа 1940/1950-х гг. стала кампания укрупнения колхозов в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) от мая 1950 г. Официально это мотивировалось необходимостью концентрации небогатых колхозных ресурсов, уменьшения управленческого аппарата, хотя, быть может, здесь имелась и более глубокая подоплека. Одним из первых, еще по «горячим следам» событий, в этом попытался разобраться известным историк Борис Николаевский. В его интерпретации, укрупнение колхозов и ряд подобных мер (например, упрочение постоянной производственной брига­ды в противовес звеньям) означали новый после коллективизации шаг по усилению системы бюрократического диктата. При этом, по его мнению, в первые послевоенные годы в силу вынужденных обстоятельств имело место определенное поощрение ини­циативы колхозников, открывался некоторый простор материальным стимулам, приоритетной считалась более гибкая звеньевая система организации труда. Инициатором такой «гибкой» политики, по предположению названного автора, был секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев, за которым в свою очередь стоял Л. М. Каганович. В конце 1949 г. секретарем ЦК ВКП(б) по сельскому хозяйству стал Н. С. Хрущев, который давно был известен как сторонник бюрократического диктата в отношении аграриев, что нашло отражение и в его прожектах по созданию «агрогородов». Описываемые мероприятия, по заключению Б. Николаевского, вели к усилению командно-бюрократического режима, окончательному «раскрестьянивание» тружеников земли [Николаевский Б. Новый поход против деревни в СССР // Но­вый журнал (Нью-Йорк). 1950. Вып. ХХIV. С.56 –69}.

Позднее гипотеза о заметных разногласиях по вопросам аграрной полити­ки в сталинском руководстве было высказано классиком советологии Леонардом Шапиро, известная работа которого впервые была опубликована в 1959 г. По его версии, противниками хрущевских прожектов после отстранения А. А. Андреева стали Л. П. Берия и Г. М. Маленков (Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза. Лондон, 1990. С. 716–718).

В свою очередь, из числа отечественных авторов одним из первых обратил внимание на аграрные инициативы Н. С. Хрущева рубежа 1940/1950-х гг. историк А. Н. Пономарева ( Пономарев А.Н. Хрущев: путь к лидерству. М., 1990. С.37–42).

* * *

Согласно официальным данным, к концу IV пятилетки восстановительный процесс в сельском хозяйстве был в основном завершен. В 1950 г. валовая продукция сельского хозяйства (по всем ка­тегориям хозяйств) составила 99 % к уровню 1940 г., в том числе продукция земледелия -- 97, животноводства -- 104 %. Оценивая эти результаты как исторический подвиг российского крестьянства, все­го нашего народа, следует в то же время иметь в виду, что достижение довоенного уровня сельскохозяйственного про­изводства на фоне отмеченного ранее быстрого индустриального роста означало дальнейшее резкое усиление диспропорции между двумя основными секторами экономики. Это особенно очевидно с учетом того, что валовой сбор зерновых составил в 1950 г. 81,2 млн. тонн, в то время как в 1940 г. этот показатель равнялся 95,6 млн., а на конец IV планировалось получить 127 млн.т.

После завершения восстановительного процесса вплоть до конца сталинского периода фактически имела место стагнация сельскохозяйственного производства. Согласно наиболее распространенным данным, за первые три года V пятилетки оно выросло примерно на 0,1 %.

Некоторые новые нюансы о состоянии сельского хозяйства дает недавно опубликованное интересное исследование о «национальной золотопромышленной политике». До сих пор считалось, что массовые закупки продовольствия Н. С. Хрущевым начались в 1962 г. Как выясняется, уже вскоре после смерти И. В. Сталина было закуплено большое количество продуктов в Канаде и Австралии, в связи с чем развернулся значительный экспорт золота: уже в 1953 г. на эти цели его было вывезено до 300 тонн, а в 1955–1959 гг. – 2420 т. Разумеется, это прежде всего отражает популизм нового руководства, но вместе с тем, видимо, свидетельствует о тупиковом состоянии нашего зернового производства (Сапоговская Л. В. Национальная золотопромышленная политика XVIII–XX вв., или нужно ли России золото? Екатеринбург. 2008. С. 232–233).

Анализируя причины такого положения аграрной сферы, большинство историков сходятся в том, что торжествовавшие в тот период жесткая централизация и регламента­ция управления сельским хозяйством, налоговый характер заготовок, который на определенном этапе, быть может, являлся вынужденной необ­ходимостью, с начала 1950-х гг. превратились в непреодолимый тормоз развития аграрного производства.

Примером такой однозначной трактовки являются работы В. П. Попова и О. В. Хлевнюка. Так, в неоднократно упоминавшейся монографии О. В. Хлевнюка и Й. Горлицкого утверждается: «Постоянный кризис сельскохозяйственного производства и бедственные условия жизни крестьян, cоставлявших абсолютное большинство населения страны, были закономерным результатом социально-экономической политики сталинского режима. <…> Советские руководители вынуждены были идти на некоторые уступки крестьянству в периоды, когда перманентный кризис в аграрном секторе обострялся выше обычного и порождал серьезные проблемы для всей системы. Такое обострение все отчетливее давало себя знать к концу правления Сталина Хлевнюк О. В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М., 2011. С. 183).

Осознавали ли правящие круги тупиковое положение сельского хо­зяйства, были ли серьезные планы пересмотра аграрной политики в конце сталинского периода? Утвердительный ответ на этот вопрос дается в книге Олега Анатольевича Платонова – наиболее обобщающем историческом труде национал-фундаменталистского направления. С. 219. С одной стороны этот автор отмечает, что проводившаяся политика завела сельское хозяйство в тупик. В то же время он утверждает: «Спра­ведливости ради следует отметить, что Сталина беспокоили процес­сы, происходившие на селе. В 1951–1952 гг. по его указанию разра­батывается программа реформирования русского сельского хозяйства в сторону ослабления административной опеки, снижения налогов, введения некоторых льгот для крестьянства, увеличения кредитов и т.п. Однако претворять эту программу в жизнь суждено было его не­достойным преемникам. <…> Огромное значение имел имел 15-летний "великий план преобра­зования природы. Уже было достигнуто большое повышение урожай­ности. Его результатов хватило до начала 70-х гг.» (Платонов О. А. Тайная история России. XX век. Эпоха Сталина. М., 1997. С. 220).

Весьма важны в этом плане немногочисленные свидетельства представителей тогдашних правящих кругов, из которых эта тема довольно детально рассматриваетсяв мемуарах А. И. Микояна и интервью И. А. Бенедиктова. Напомним, что Микоян Анастас Иванович (1895–1978) – партийный и государственный деятель, в 1926–1946 гг. последовательно возглавлял наркоматы внешней и внутренней торговли, снабжения, пищевой промышленности, внешней торговли. В 1935–1966 гг. являлся членом Политбюро ЦК ВКП(б)/КПСС. Бенедиктов Иван Александрович (1902–1983) – нарком земледелия СССР (1938–1943) министр сельского хозяйства СССР (1946–1953 и 1957–1959). Из этих источников вырисовывается неоднозначная картина, но конечное впечатление такое: вся тяжесть положения не осознавалась и кардинальных преобразований не намечалось (См. Микоян А. И. Так было: Размышления о минувшем. М., 1999. С. 514–579; Куманев Г. А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск, 2005. С. 365–387).

Реальное положение дел было оценить весьма сложна, т. к. вся пропагандистская машина трубила о величайших успехах «социалисти­ческого сельского хозяйства» и т. п. Так, уже 20 января 1949 г. в передовой статье газеты «Известия» было заявлено, что достигнут довоенный сбор зерна и зерновая проблема якобы «в основном решена». Той же цели служили «лакировочные» фильмы («Кубанские казаки») и романы («Кавалер золотой звезды» С. Бабаевского и т. п.). Немногочисленные попытки «открыть глаза», как правило, пресекались, примером чего может быть судьба работника одного из сельскохозяйственных научных учреждений Г. Вергезова. Начиная с 1947 г., он разоблачал безобразия, распространен­ные в совхозах Чкаловской области (бесхозяйственность, воровство, пьянство и т. п.). Приведенные им факты были подтверждены в ходе проверки комиссией ЦК партии под председательством Г. М. Маленкова, что не спасло молодого ученого от преследований со стороны тог­дашнего министра совхозов. Отчаявшийся правдоискатель обратился с письмом к «вождю народов», в результате чего на заседании Совета Министров СССР было принято решение привлечь его к уго­ловной ответственности за «клевету»: он получил два года лагеря и пять лет ссылки, (добился реабилитации лишь в 1987 г.) (Сельская жизнь. 1990. 25 окт.).

Следует отметить, что описанное положение сельского хозяйства не только сказывалось на положении экономики в целом, но и имело тяжелые социальные и психо-ментальные последствия. Как показано в произведениях Ф. А. Абрамова и других «деревенщиков», к концу сталинского периода российское крестьянство потеряло надежду кардинально улучшить свое положение. Все, кто мог, бежали из деревни в города, где самая малооплачиваемая и непрестижная работа была предпочтительней колхозной доли. Помимо прочего, все это имело определенное этно-географическое измерение. В наиболее тяжелом положении оказались центральные районы Европейской России, – в том числе в силу того, что они производили прежде всего зерно, государственные заготовительные цены на которое зачастую не окупали затрат. В гораздо более выгодном положении находились регионы, где доминировали технические культуры и фрукты. Поэтому миграция из деревень Российского центра вскоре начала принимать характер их «обезлюдивания».

* * *

СОЦИАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА И СФЕРА ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Проблемы материального благосостояния и социальной политики в послевоенные годы принадлежат к числу наименее изученных аспектов исторического процесса тех лет. В советское время на материалах позднесталиского периода в какой-то мере изучалось материальное положение отдельных групп населения на региональном уровне, например, городского насе­ления Сибири (См.: Букин С. С.Опыт социально-бытового развития городов Сибири (вторая половина 1940-х -- 1950-е гг.). Новосибирск, 1991)..

Особый интерес вызывает комплекс проведенных в послевоенные годы мер меры по нормали­зации денежного обращения, отмене нормированного снабжения, сни­жение цен. Все это, как известно, началось с постановления СМ СССР и ЦК ВКП(б) от 14 декабря 1947 г. «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары»

Одна из немногих попыток системно и критически рассмотреть комплекс проведенных тогда мероприятий была предпринята еще в 1970-е гг. в статье Н.Я.Бромлей.(32) По мнению названного автора, в социальных мероприятиях второй половины 1940-х гг. прослеживаются два этапа. Первый этап охватывал 1945 -- 1946 гг. и включал повышение заработной платы в ведущих отраслях промышлен­ности и строительства. Второй период (1947–1950 гг.) был озна­менован снижением цен. Как отмечается в публикации, этот путь по­вышения материального благосостояния имел ограниченный потенциал и не мог быть основой долгосрочной соци­альной политики. По оценке автора, снижение цен имело неоднознач­ные последствия. Во-первых, оно велось чрезмерно высокими темпа­ми, не соответствующими приросту товарной массы. В результате этого имели место негативные последствия в снабжении малых горо­дов. Во-вторых, снижение цен, как один из путей повышения матери­ального благосостояния народа, не позволяло должным образом воз­действовать на рост производительности труда (Бромлей Н. Я. Совершенствование распределительных отношений -- важнейший принцип развития социализма // Проблемы соци­ально-экономических формаций: Историко-типологические исследова­ния. М., 1975.С.125– 132).

Из публикаций постсоветского периода наиболее значимо фундаментальное документальное издание о позднесталинской повседневности (Советская жизнь: 1945–1953. М.,2003. 720 с.). При этом для него характерен типичный недостаток: в книге представлены почти исключительно материалы о жизни «простых людей» и почти нет о жизни «элиты», между тем понять общую картину можно лишь в сопоставлении двух социальных полюсов. То же самое можно сказать о ценной документальной публикации, посвященной денежной реформе 1947 г. (Денежная реформа в СССР 1947 года: Документы и материалы. М., 2010. 791 с.). Отметим также небольшую монографию на эту тему (Чуднов И. А. Денежная реформа 1947 г. в контексте советской денежно-кредитной политики 1930–1950-х гг. Кемерово, 2002).

Из других публикаций отметим статьи Т. Клиффа (Великобритания) и В. З. Роговина. Авторы обращают внимание, в част­ности, на такую особенность социальной политики при Сталине, как чрезвычайно резкая дифференциация материального положения, разрыв между социально-профессиональными группами с весьма низкими и чрезвычайно высокими доходами. При этом данные различия определялись не столько реальным уровнем квалификации, социальной значимостью труда соответствующих групп, сколько их близостью к власти, поли­тической лояльностью. Так, широкое распространение получили разнооб­разные привилегии для руководящих работников партийного государс­твенного аппарата (Клифф Т. Советская Россия: пропасть в благосостоянии и дискриминация // ЭКО. 1989. № 9. С. 127–133; Роговин В. З. От ста­линского равенства к брежневской открытости доходов // Там же. С. 134–145).

В настоящее время можно встретить различные оценки сталинской социальной политики послевоенных лет, До недавнего времени преобладали ее преимущественно негативные оценки; по версии некоторых авторов, трудное положение основных масс населения было обусловлено не только/не столько объективной тяжестью ситуации, но и пренебрежением режима к нуждам простых людей. Вместе с тем можно привести и примеры апологетических оценок. Одним из немногих примеров такого рода среди серьезных историков являются некоторые публикации Бориса Николаевича Миронова (См. напр.: Миронов Б. Н. Жизненный уровень в Советской России при Сталине по антропометрическим данным // Экономическая история: Ежегодник. М., 2004). В настоящее оценить правомерность оценок того и другого рода весьма непросто, – необходимо более основательное конкретное изучение позднесталинской повседневности.

* * *

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ

Литература по теме.

Из всех аспектов послевоенной истории наибольшее количество публикаций посвящено именно ее политическим аспектам, тем не менее до сих пор фундаментального обобщающего труда на эту тему не создано. Из числа различных аспектов общественно-политической жизни приоритетное внимание привлекает история власти. Среди работ на эту тему отметим обобщающий труд Рудольфа Григорьевича Пихоя. Он ценен прежде всего своей информационной базой, принимая во внимание, что автор в 1991–1996 гг. возглавлял Государственную архивную службу РФ (Пихоя Р. Г. Москва. Кремль. Власть: сорок лет после войны, 1945–1985. М., 2007). В свою очередь. среди исследований о репрессивной политике выделяются монографии Геннадия Васильевича Костырченко. По богатству источников и аналитическому уровню это, пожалуй, наиболее фундаментальные работы о послевоенном сталинизме (Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм. М., 2001; Костырченко Г. В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция. М., 2010). Сделаны важные шаги и в изучение социально-психологических моментов, массовых настроений. – это работы Елены Юрьевны Зубковой (Зубкова Е. Ю. Общество и реформы. 1945–1964. М., 1993; Она же. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М., 1999).

Борьба в правящих кругах

При изучении политического развития сталинского режима в послевоенные годы особое внимание уделяется расстановке сил внутри властвующей элиты, борьбе различных группировок в ок­ружении диктатора. Конкретные характеристики этих процессов не­редко отличаются значительной противоречивостью, что вполне по­нятно, так как основаны, как правило, на различных косвенных дан­ных.

Широко распространена точка зрения, о том что в послевоенные годы в правящих кругах разгорается (или активизируется) борьба различных кланов, чему способствовало и постепенное снижение работоспособности стареющего диктатора. Многие историки считают, что основная тенденция борьбы среди «соратни­ков вождя» состояла в постепенном оттеснении от власти старых кадров (Молотова, Кагановича, Ворошилова) и повышении роли моло­дых деятелей (Берия, Жданов, Маленко) между которыми, в свою очередь, разворачивается острое соперничество.

По этому поводу еще в начале 1960-х гг. американский советолог Роберт Конквест выдвинул гипотезу о борьбе в недрах сталинской элиты двух группировок во главе со А.А. Ждановым, с одной стороны, и Л. П. Берией и Г. М. Маленковым – с другой (Conquest R. Power and Polici in the USSR. New York, 1961. P. 18–49). В настоящее время эта интерпретация получила наибольшую известность, стала своего рода «общим местом» не только в исследованиях, но и в учебниках.

В контексте названной версии представляется следующая динамика противоборства двух групп: вначале происходило возвышение группы Жданова, в результате чего в мае 1946 г. Маленков был лишен постов члена Политбюро, секретаря ЦК и направлен на работу в Ташкент (историки спорят, был ли он действительно удален из Москвы, или вскоре Сталин «сменил гнев на милость»). Происходит возвышение выдвиженцев Жданова, в том числе Н. А. Вознесенского и А. А. Кузнецова. Последний, став секретарем ЦК, начинает проверку деятельности ведомства Берии. Однако в июле 1948 г. на заседании Политбюро вторым секретарем ЦК вместо Жданова стал Маленков и вскоре Жданов умер (есть версия, что при содействии Берии). После этого доминирует группа Берии– Маленкова, что сопровождает­ся вытеснением и уничтожением выдвиженцев Жданова.

Таким образом, борьба за власть, в свою очередь, становилась важным фактором репрессий, на что будет обращено внимание в ходе дальнейшего анализа этого аспекта политической жизни.

По-разному трактуются финальные страницы рассматриваемого противостояния. Широко распространена версия, выдвинутая еще в начале 1960-х гг. известным немецким советологом Вернером Шарндорфом: в конце своей жизни Сталин готовил новый «отстрел» руководящей верхушки и заме­ну ее молодыми кадрами. В его интерпретации, одним из подступов к этому было проведен­ное на ХIХ съезда партии (1952 г.) преобразование Политбюро в Президиум ЦК – более широкий орган, где старые кадры были «раство­рены» среди молодых выдвиженцев (Scharndorf W Die Geschichte der KRdSU. Munchen, 1961. S.70–75).

В свою очередь, в книге «классика» советологии Абдурахмана Авторханова «Загадки смерти Сталина» была выдвинута следующая версия: в конце рассматриваемого периода под угрозой нового «отстрела» представители новых и старых кадров объедини­лись, сформировали заговор и изолировали Сталина, на деле отстранив его от реальной власти (Авторханов А. Загадки смерти Сталина. Барнаул, 1993. С. 164–254).

Более распространена гипотеза, что в конце сталинского правления борьба среди властвующей элиты фокусируется в новом направлении, связанном с опасениями стареющего «вождя» по поводу непомерного возвышения Берии. В этом контексте нередко трактуются такие события, как «мингрельское дело» и арест в июле 1951 г. ми­нистра государственной безопасности В. Г. Абакумова (ставленника Берии).

По версии ряда авторов, в этой борьбе победу одержал наиболее энергичный «соратник вождя»: предполагается, что к марту 1953 г. Берия фактически изолировал Сталина, скомпрометировал его ближайших помощников, врачей и, возможно, поспособс­твовал смерти диктатора. Эту гипотезу, в частности, поддерживает такой осведомленный современник рассматриваемых событий, как К. Симонов (Симонов К. М. Глазами человека моего поколения // Знамя. 1988. № 4. С.118–119). Не исключал такой возможности в своих доверительных беседах с писателем И. Ф. Стаднюком и ближайший «соратник вождя» - В.М.Молотов((Стаднюк И.Ф. Записки сталиниста. М.,1993. С.382). В свою очередь. решительно оспорили эту версию Б.С.Попов и Б. Т. Оппоков, основывающиеся на материалах следствия по делу Берии (Попов Б. С., Оппоков В. Т.Бериевщина (по материалам следс­твия) // Берия: Конец карьеры. М., 1991. С. 355– 358.).

Говоря о мотивах всех этих конфликтов в правящих кругах, большинство авторов характеризуют их как беспринципную борьбу за власть. Лишь некоторые усматривают в действиях противоборствующих лиц и кланов выражение определенных политических позиций. Ранее уже приводилась концепция А. А. Данилова и А. В. Пыжикова о «платформе» «ленинградской группы». которая, по этой версии. Выдвигала альтернативный вариант развития страны (приоритет группы «Б» и определенная либерализация политической системы). По мнению названных авторов, в свою очередь, противоположная группа Берии–Маленкова, в свою очередь. выражала прежде всего интересы ВПК, что и предопределило ее победу в борьбе с соперниками. т. к.. развитие этого индустриального сегмента все более приобретало доминирующее значение.

Пожалуй, наиболее радикальная интерпретация разногласий в правящих кругах дается в публикации А. Г. Маленкова. Андрей Георгиевич Маленков, сын Г. М. Маленкова, докт. биол. наук, – его работа содержит не только ценные мемуарные свидетельства, но и интересные историко-политологические размышления. По его мнению, в сталинский период в правящей верхушке боролись три группировки,. разногласия между которыми носили принципиальный характер. Первая из них (Л. П. Берия) представляла карательно-силовые ведомства и носила наиболее консервативный характер, поскольку прочность ее позиций определялась сохранением тоталитарных порядков. Вторая группа – «партократы» (Н. С. Хрущев) выступала за умеренные реформы, за устранение крайностей репрессивного режима. Наиболее же прогрессивной являлась третья группа – «технократы» (Г. М. Маленков), как в силу их большей образованности (Маленков, как известно, был по инженером-энергетиком), так и ввиду лучшего понимания ими научно-технических приоритетов (См. : Маленков А. Г. О моем отце Георгии Маленкове. М., 1992).

Помимо такого рода трактовок, некоторые публицисты национал-фундаменталистского толка характеризуют А. А. Жданова и «ленинградцев» как своего рода «русских националистов», противостоявших группе Берии–Маленкова, имевшей, как они утверждают, «космополитические», «проамериканские» и даже «сионистские» симпатии. В этом контексте отмеченная ранее версия об «убийстве» И. В. Сталина преподносится в весьма специфической окраске. Одним из примеров такого рода утверждений могут служить публикации Юрия Игнатьевича Мухина. (редактора известной газеты «Дуэль») (См. напр.: Мухин Ю. И. За что убит Сталин? М., 2004. 157 с.).

В противоположность рассмотренным подходам. некоторые историки отрицают наличие серьезных конфликтов в позднесталинской верхушке. Так, автор одного из наиболее известных в настоящее время обобщающих курсов по истории СССР Дж.Хоскинг (Великобритания) выдвинул тезис о монолитной сплоченности ста­линского окружения, которое в силу этого становилось «потенциаль­ным препятствием сталинскому опыту неограниченной власти» (Hosking G. A History of the Soviet Union. London, 1985. P. 315).

Наиболее убедительно данная позиция обосновывается в работах доктора ист. наук Олега Витальевича Хлевнюка. Основные концептуальные положения о послевоенном периоде нашли отражение уже в заключении его монографии, посвященной утверждению сталинской диктатуры (Хлевнюк О. В. Хозяин: Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010. 479 с.). Здесь автор доказывает: «Открывшиеся архивы <…> не подтверждают версию о наличии в Политбюро "фракций"». В его трактовке, до конца жизни Сталина его власть была абсолютной, поэтому о серьезной борьбе различных группировок не могло и быть речи. Основная тенденция политической эволюции в послевоенные годы видится следующим образом: «…В недрах диктатуры формировались предпосылки для возрождения политической олигархии – "коллективного руководства". Соратники Сталина, утратив политическую самостоятельность. обладали определенной ведомственной автономностью при решении оперативных вопросов. Входивших в сферу их ответственности. Причем эти тенденции усиливались по мере того. как сам Сталин неизбежно сокращал свое участие в повседневном руководстве страной. <…> Как фактор ограничения диктатуры (и, ссответственно, предпосылку олигархизации власти) можно рассматривать формирование квазиколлективных механизмов принятия решений в последние годы жизни Сталина. <…> Олигархическая ведомственность могла существовать без диктаторской составляющей. Этим объяснялась относительная легкость перехода <…> от диктатуры к "коллективному руководству" после смерти Сталина» (С. 446–462).

В свою очередь, в его совместной книге с Й. Горлицким утверждается: «Наша книга оспаривает ряд положений, распространенных в литературе. Прежде всего мы не обнаружили свидетельств в пользу разного рода версий о заговорах соратников против Сталина. О фактическом его устранении от власти в последний период жизни. Нам не удалось обнаружить также следы деятельности устойчивых «фракций» соратников Сталина (Хлевнюк О. В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры.М., 2011. С. 15.).

Названные авторы пишут: «Относительная кадровая стабильность в высших эшелонах власти была важной предпосылкой подспудной «олигархизации» политбюро, тренировки навыков «коллективного руководства» у сталинских соратников. Еще одной важной предпосылкой усиления потенциала «коллективного руководства» была практика делегирования диктатором значительной доли полномочий своим соратникам. Причина этого очевидна: возможности Сталина охватить решение всех задач, в принципе небезграничные. Еще больше уменьшались по мере угасания его физического здоровья (Там же. С. 9–10).

Если в данном случае отсутствие борьбы в «верхах» аргументируется сохранением неограниченной сталинской власти, то публикациях Сергея Тарасовича Кремлева это аргументируется крайней погруженностью сталинских соратгников в работу. Этот автор (настоящая фамилия Брезкун) издал целый ряд крайне апологетических работ о Л. П. Берии, а также якобы «случайно полученные» «дневники» этого деятеля. В своем обширном труде (796 с.) он пишет: «Когда работы по уши – не до интриг. Чем меньше работы – тем выше вероятность их возникновения». По утверждению автора, наибольшщие основания для «интриг» имели «аппаратчики» (например, Вознесенский и Маленков), но это была лишь потенциальная опасность. Из всего сталинского окружения лишь Хрущев был «фигурой уникальной» – «прирожденным интриганом и лицедеем». К концу сталинского правления «напряжение и большая загрузка <…> приобрели более спокойный <…> характер. К тому же Сталин начал стареть. <…> И поэтому даже в ближайшем сталинском окружении с начала 50-х годов начали возникать зародыши интриг, которые развились уже после смерти Сталина».

Эта версия в какой-то мере опровергается последующи содержанием рассматриваемой книги: далее автор дает свою версию «Ленинградского дела», и приводимые им факты со всей очевидностью говорят, что мы видим не «зародыши интриг», а ожесточенную борьбу за власть. Названный автор утверждает: «Да, интриги в высшем руководствев конце 40-х гг. начинались, – но без участия Берии. В то время как он занимался атомными, ракетными и общеэкономическими проблемвами, в высшем руководстве формировалась аппаратная интрига…» (Кремлев С. Т. Берия. Лучший менеджер XX века. М., 2008. С. 588–589, 622–623). По версии С. Т. Кремлева, Л. П. Берия, в силу особой напряженности его работы, единственный из «верхов» был чужд «интригам», почему и был уничтожен вероломными «соратниками» в 1953 г. По этому поводу в предисловии к упомянутым «дневникам» говорится: «Какие тут интриги, шашни, «тайны кремлевского двора» и «кремлевской кухни». Тут бы до кровати добраться…» (Берия Л. П. «Сталин слезам не верит»: Личный дневник 1937–1941. М., 2011. С. 30).

Идеологические компании и политические репрессии

Важнейшей чертой общественно-политической жизни «позднего сталинизма» стало развертывание масштабных идеологических кампаний, нередко перераставших в репрессивные акции. В данном процессе прослеживается определенная динамика: если первые послевоенные в этом отношении были относительно «спокойные», то примерно с 1947 г. происходит эскалация политических преследований.

Как уже отмечалось, по поводу масштабов репрессий высказывались различные оценки, в том числе в период «перестройки» развернулось своего рода «соревнование» за наиболее высокие цифры. Так, в одной из публикаций тогдашнего «властителя дум» Р. А. Медведева утверждалось, что за 1941– 1946 гг. было репрессировано 10 млн человек (в том числе депортированные наро­ды, бывшие военнопленные, население оккупированных территорий и др.). В ходе новой волны террора, начавшейся в 1947 г., репресси­ям подвергся 1 млн чел. (Московские новости. 1988. № 48).

В настоящее время чаще всего фигурируют цифры, опубликованные комиссией Политбюро ЦК КПСС по проблеме массовых репрессий. Согласно ее данным, в 1921–1953 гг. было репрессировано по политическим статьям 3 млн 7788 человек, из которых расстреляно 780 тыс. Что же касается послевоенного периода, то за 1946–1952 гг. репрессиям подверглось 385720 чел. (См. напр.: Источник. 1995. № 1. С.123).

При интерпретации названных данных следует иметь в виду многообразие репрессий, среди которых прослеживаются три основных направления:

1) громкие репрессивные дела, захватывавшие прежде всего представителей номенклатурной и научно-художественной элиты (самые яркие – «Ленинградское дело», процесс Еврейского антифашистского комитета и «дело врачей»);

2) массовые репрессивные акции, которые осуществлялись по «политическим статьям», но вряд ли могут в строгом смысле слова оцениваться как политические. Самый яркий пример – директива МГБ и Генерального прокурора СССР от 26 октября 1948 г.. в соответствии с которой многие репрессированные в 1948–1949 гг. и отбывшие свои сроки вновь арестовывались по тем же статьям УК («повторники»).

3) массовое осуждение формально по уголовным статьям, которое однако правомерно расценивать как одну из форм репрессий. Ранее уже приводился самый характерный пример такого рода – осуждение 1,3 млн. чел. по указу Президиума ВС СССР от 4 июня 1947 г.

Дальнейшего исследования требует вопрос о причинах послевоенной эскалации идеологического прессинга и репрессий. Большинство авторов рассматривают их как нечто очевидное, вытекающее из самой сущности режима, добавляя к этому личные качества Сталина, «маниакальную подозрительность» стареющего вождя и т. п.

Лишь в редких случаях указываются определенные объективные основания для репрессивных мер. Крайний вариант такого подхода – оправдание репрессий ввиду наличия реальной опасности, необходимости борьбы против внутренних и в особенности внешних врагов («конспирологическая версия»). Один из последних примеров такой трактовки – книга доктора ист. наук А. Д. Шутова. Автор рассматривает известную «доктрину Даллеса» как конкретный долговременный план уничтожения СССР путем его внутреннего разложения. «Доктрина Даллеса» легла в основу директивы Совета национальной безопасности США от 18 августа 1948 г. Как утверждает автор, эта политика США «вызвала соответствующую реакцию со стороны сил государственной безопасности СССР, идеологических и пропагандистских органов партии и комсомола. Этим объясняется, что Соединенным Штатам долго не удавалось выполнить главную задачу плана – внедрить в самые высшие сферы советского руководства человека, который бы способствовал осуществлению программы разрушения СССР» (Шутов А. Д. Россия в жерновах истории. М., 2008. 512 с.)

Иногда фигурирует и такая версия: послевоенные репрессивно-идеологические кампании имели определенные основания, отражали стремление сталинского режима «поставить на место» интеллиген­цию, которая в эйфории Победы была охвачена надеждами на либерализацию политической системы, расширение контактов с За­падом и т. п. Наиболее последовательно эта версия проводилась в мемуарах К. М. Симонова (Симонов К. М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине. М., 1990. С. 93–94). Характерно, что в это время такие известные мыслители и об­щественные деятели русского зарубежья, как Ф. И. Дан, И. Л. Солоневич, Г. П. Федотов и др. также высказывали оптимистические прогнозы о либерализации сталинского режима под влиянием подъема народного самосознания в ходе войны, контактов с Западом и т. д. [См. напр.: Да­н Ф. И. Происхождение большевизма // Коммунист. 1990. № 7. С. 78 (фрагмент из книги, впервые опубликованной в 1946 г.); Солоневич И.Л. Народная монархия.. М.,1991. С.125 (книга была впервые опубликована в 1947 г.); Федотов Г. П. Россия и свобода // Федотов Г. П. Империя и свобода. Нью-Йорк, 1989. С.125 (статья написана в 1945 г.)].

Из числа современных историков эту версию поддержал патриарх американской советологии Роберт Такер [Такер Р. Политическая культура и лидерство в Советской России от Ленина до Горбачева // США: Экономика, политика, идеология 1990. № 6. С.78 (данная монография публиковалась в ряде номеров указанного журнала)]. В одном из интервью этот аналитик советской истории высказал мысль, что в 1945 г. имел­ся определенный шанс радикальной трансформации советского общества, так как его широкие слои были охвачены ожиданием перемен (Комму­нист. 1990. № 9. С. 83).

Действительно, известные нам источники фиксируют отдельные факты критических и оппозиционных настроений в среде интеллектуалов. Такие настроения прослеживаются, к примеру, в опубликованных дневниковых записях одного из представителей сталинской художественной элиты – кинорежиссера Александра Довженко (Огонек. 1989. № 19. С.27).

Определенные оппозиционные настроения проявляли и некоторые молодые интеллектуалы. Так, А. Д. Синявский в своей автобиографической книге «Диссидентство как личный опыт» (1982 г.) отмечал, что, начав свою биографию в качестве «пра­воверного сталинита», уже в конце 1940-х гг, он пришел к сомнениям в достоинствах существующего политического режима (Юность. 1989. № 5. С.80–81). Другой вари­ант идейной эволюции нашел отражение в воспоминаниях известного политолога Ф. М. Бурлацкого: под влиянием семейных традиций он с ранней молодости критически относился к Сталину и в начале 1950-х гг. подготовил диссертацию, где в противовес тогдашнему полити­ческому этикету не было ни одной ссылки на работы «вождя наро­дов» (Новый мир. 1988. № 10. С. 76).

Некоторые авторы высказывали предположения о широком распространении такого рода настроений. Так, в одной из первых публикаций на эту тему Е. Ю. Зубкова так характеризовала социально-психологическую атмосферу позднесталинского периода: «В обществе зрело понимание необходимости перемен: это субъективное ощущение накладывалось на особую духовную атмосферу первых послевоенных лет. Человек, который на многое смотрел уже другими глазами, видел то, чего раньше не замечал, или что еще не так давно считал само собой разумеющимся. Победители, фронтовики стали основой "критической массы", наиболее остро реагирующей на болевые точки действительности, и прежде всего на вопрос вопросов послепобедных дней: как жить дальше? Так же, как до войны, или по-другому? Самые разные люди – от руководителей до людей, весь­ма далеких от служебной иерархии, – выступали с предложениями в развитие охвативших общество идей» (Литературная газета. 1989. N 24).

Не отрицая появления такого рода настроений, думается, нет оснований преувеличивать их массовость и радикализм. Ожидание пе­ремен, видимо, не выходило за рамки сложившихся представлений о социальной и политической системе: речь шла главным образом об устранении ее «отдельных недостатков». Это, вероятно, было связа­но не только с подавлением всех инакомыслящих и неустанным «про­мыванием мозгов», но и с тем, что существовавшая система в то время еще не проявила в полной мере своей несостоятельности. Нап­ротив, она выглядела весьма эффективной и динамичной – победила в войне, обеспечила послевоенное восстановление, достигла успехов в военно-технической области.

Значительный интерес представляют отмечающиеся в первые пос­левоенные годы попытки организованного сопротивления тоталитарно­му режиму, в том числе – создания впервые за многие годы оппози­ционных организаций. Наиболее заметный эпизод такого рода описы­вается в произведении писателя А. Жигулина «Черные камни», – здесь рассказывается о молодежной антисталинской организации «Коммунистическая партия молодежи», возникшей в Воронеже в конце 40-х гг. (См.: Знамя. 1989. № 7–8). Анатолий Жигулин собирался написать историю этих антисталинских «молодых гвардий», которых, по его данным, насчитывался не один десяток (См.: Померанц Г. Корзина цветов нобелевскому лауреату // Ок­тябрь. 1990. № 11.С.75). Сейчас этой теме посвящено специальное издание [Пока свободою горим…» (О молодежном антисталинском движении конца 40-х – начала 50-х гг.). М., 2004. 447 с.).

Максимальной остроты массовое сопротивление сталинскому режи­му в рассматриваемый период достигло в повстанческом движении в западных регионах страны и в восс­таниях узников ГУЛАГа. Из всех этих протестных проявлений в настоящее время в наибольшей степени исследовано движения в Западной Украине и (Зубкова Е. Ю. Прибалтика и Кремль: 1940–1953. М., 2008. 351 с.; Повседневность террора. Деятельность националистических формирований в Западных регионах СССР. М., 2009. Кн. 1: Западная Украина. Февраль–июнь 1945 г. 232 с.). При этом следует иметь в виду, что все названные протестные действия носили весьма локальный и специфичный характер и не могли оказывать существенного воздействия на настроения ши­роких масс. Несмотря на наличие в обществе острых противоречий, вплоть до конца сталинского правления режим, видимо, распола­гал значительным «запасом прочности», имел возможность сдерживать или подавлять народное недовольство.

* * *

Как уже отмечалось ранее, идеологические и репрессивные кампании, вытекая из самой сущности режима, вместе с тем нередко получали дополнительный импульс в результате борьбы в «верхах», а также между различными кланами научной и художественной элиты. Так, это прослеживается в первой послевоенной акции идеологического прессинга – кампании против Михаила Зощенко и Анны Ахма­товой. Как известно, она была инициирована постановлением ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» (август 1946 .).

Впервые новая версия этих событий была предложена в статье В. Демидова. в 1946 г. По его версии, конечным «адресатом» этой акции А. А. Жданов, который, будучи, разумеется, гонителем свободной мысли и твор­чества, предпочел бы в другой ситуации не выносить «сор из избы». Однако в данной ситуации ему «некуда было деваться», т. к. Сталину был предъявлен «убойный компромат» на М. М. Зощенко, в частности, выдержки из речей Геббельса, где уничижительные характеристики советских лю­дей подкреплялись цитатами из произведений этого писателя (Звезда. 1989. № 1. С.131–163).

Новые интересные данные по этому поводу были приведены на научной конференции о творчестве М. М. Зощенко (Санкт-Петербург, июнь 2004), в частности в докладе М. Д. Эльзона «Обезьяний процесс–46». В докладе В. В. Пряхина показано, что Зощенко пользовался покровительством одного из лидеров идеологической системы – председателя Всесоюзного комитета по делам искусств Михаила Борисовича Храпченко. Возможно, здесь сказывалась близость их взглядов: оба были «русскими националистами» (Русская литература. 2006. № 1. С. 280–282).

* * *.

Одной из наиболее мрачных страниц отечественной культуры стали преследо­вания в послевоенные годы ряда научных школ и прежде всего разг­ром в 1948 г. генетического направления в биологии. Напомним, что оно подвергалось преследованиям еще в в конце 1930-х гг. годы, а его лидер Н. И. Вавилов был арестован и погиб в тюрьме. Во второй половине давление на «вейсманистов-морганистов» возобновилась, – решающий удар по ней был нанесен в августе 1948 г. на сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ). При анализе этих событий следует иметь в виду. что в постсталинский период реабилитация генетики приобрела большое политическое значение, стало одним из важнейших направлений критики сталинизма со стороны либеральной интеллигенции. В этом контексте гонения на генетиков оценивались как одно из самых одиозных проявлений тоталитаризма. а его жертвы – как своего рода «рыцари без страха и упрека»

Такого рода подходы были закреплены в первых обобщающих работах на эту тему, подготовленных в годы «оттепели» биологами В. П. Эфраимсоном и Ж. А. Медведевым (первая публикация работы В. П. Эфраимсоном см.: Вопросы истории естествознания и техники. 1989. № 1–3; Медведев Ж. А. Взлет и падение Лысенко: История биологической дискуссии в СССР. 1929–1966. М., 1993). Данная парадигма в полной мере отражена в романе Владимира Дудинцева с характерным названием «Белые одежды» (первая публикация см.: «(См.: Нева. 1987. № 1–4). Эта трактовка воспроизводится в большинстве современных публикаций, из которых особенно следует выделить работы В. Н. Сойфера и И. Э. Колчинского (Сойфер В. Н. Власть и наука. Разгром коммунистами генетики в СССР. Изд. 4-е. М.,2002; Колчинский Э. И. Биология Германии и России–СССР в условиях социально-политических кризисов первой половины ХХ века» (между либерализмом, коммунизмом и национал-социализмом). СПб., 2007).

Существенно иная версия рассматриваемых событий фигурировала в первой обобщающей публикации о судьбе отечественной генетики – мемуарах Н. П. Дубинина «Вечное движение» (1979). Николай Петрович Дубинин (в то время член-корр., потом академик) в конце 1940-х гг. был одним из лидеров генетики, имел по этому поводу неприятности, многое сделал потом для возрождения этой науки. В 1970-е гг., возглавляя Институт генетики АН СССР, он получил репутацию «второго Лысенко», невежественного карьериста. В названной публикации борьба «лысенковцев» и генетиков преподносилась как чисто научный спор, как своего рода равноправное соперничество, где власть выступала в роли «независимого арбитра».

Разумеется, эта тенденциозная версия была инициирована в интересах правящих кругов и мало соответствовала фактам. В частности, политический контекст событий 1948 г. наиболее детально раскрыт в названной работе В. Н. Сойфера. Валерий Николаевич Сойфер – доктор биол. наук, в настоящее время живет в США, где и появилась его книга, исполненная антикоммунизмом. Автор показывает, что после войны главный гонитель генетики – Т. Д. Лысенко оказался в весьма тяжелой ситуации, поскольку всего его «чудодейственные обещания» потерпели банкротство. Он почти потерял поддержку «верхов», во многом лишившись поддержки правящих кругов, о чем свидетельство­вала резкая критика его со стороны заведующего отделом науки ЦК партии Ю. А.Жданова (сын А. Жданова). В этих условиях единственное, что дало Лысенко возможность обрушиться на генетиков, была под­держка Сталина, который дал «добро» на такую акцию и лично отре­дактировал текст выступления «народного академика» на сессии ВАСХНИЛ.

Названный автор, как и многие другие, не выясняют в полной мере мотивы такой сталинской позиции, полагая, видимо, что она вполне укладывалась в общий контекст подавления передовой мысли. Видимо, в рамках этого общего контекста можно назвать следующие, более конкретные мотивы подавления генетиков:

1) не раз отмечавшийся фактор борьбы в «верхах», – видимо, неслучайно сессия ВАСХНИЛ состоялась вскоре после смерти А. А. Жданова;

2) надежды, что, несмотря на провал прежних обещаний, новые прожекты Лысенко все же позволят поднять сельское хозяйство, тем более что от генетиков ничего такого не ожидалось (они, как твердила наша пропаганда, занимались главным образом мушкой-дрозофилой);

3) международный контекст: по мере обострения «холодной войны» «вейсманисты-морганисты» все более воспринимались как «агенты империализма».

* * *

Scharndorf W Die Geschichte der KRdSU. Munchen, 1961. S.70–75)

Крупнейшей репрессивной акцией этого периода стало так называемое «Ленинградское дело» (на самом деле – целая серия дел). В ходе него (по разным данным) было снято 2–3 тыс. руководящих работников. Осуждено порядка 200, казнено 26 чел., из которых самыми крупными фигурами были Николай Алексеевич Вознесенский и Алексей Александрович Кузнецов.

О причинах «Ленинградского дела» можно выделить следующие основные версии:

1) в эйфории «перестройки» некоторые авторы преподносили Н. А. Вознесенского и А. А. Кузнецова как своего рода «культовые фигуры», «героических борцов против сталинизма». Пожалуй, наиболее ярким образцом такой трактовки в то время стала публикация писателя И. Ивановского (Огонек. 1989. № 7. С.25).

2) в настоящее время наиболее распространена следующая версия: «ленинградцы» были выдающимися деятелями, которые сформулировали прогрессивную альтернативу развития страны. Инициаторами расправы над ними были Берия и Маленков, Сталин же санкционировал эту акцию, поскольку хотя Вознесенский и Кузнецов субъективно не были «антисталинстами», их самостоятельная позиция объективно вступала в противоречие с устоями режима. Наиболее последовательно такая трактовка прослеживается в упоминавшейся работе А. А. Данилова и А. В. Пыжикова и в публикациях Л. А. Вознесенского [Вознесенский Л. А. Истины ради… М., 2004. 728 с.; Он же. Беззаконие… «по закону»: К 60-летию «Ленинградского дела» // Свободная мысль 2009. № 1. С. 143–158 Автор – известный журналист, племянник Н. А. Вознесенского, сам был в ГУЛАГе).

3) жертвы «Ленинградского дела» не были какими-то выдающимися деятелями, а их гибель – только результат борьбы в «верхах». Сдержанные и даже скептические оценки «ленинградцев» фигурируют в ряде мемуаров, в частности, А. И. Микоян утверждал: «Как только Сталин начал его возносить, амбициозность Вознесенского становилась очевидной: он стал проявлять высокомерие по отношению к остальным товарища. Вознесенский не имел опыта управления хозяйством, он никогда не был ни директором завода, ни секретарем обкома, ни наркомом. Поэтому стиль его работы был несколько канцелярским, бумажным» (Микоян А. И. Так было: Размышления о минувшем. М. 1999. С. 423),

Наиболее же резкая характеристика Н. А. Вознесенского дается в интервью Д. Г. Жимерина. Это – известный ученый-энергетик. член.-корр. АН СССР, в 1942–1953 гг. нарком электростанций. Он подчеркивает непомерные амбиции, карьеризм Вознесенского и его «сволочной характер» (Говорят сталинские наркомы… С. 412–415).

Что касается историков, то по версии О. В. Хлевнюка и Й. Горлицкого, Вознесенский был типичным администратором сталинского типа и мало отличался от других председателей Госплана»; его низвержение – результат интриг Берии и Маленкова, а конкретный повод – действительно серьезные ошибки в работе Госплана (Хлевнюк О. В. Холодный мир…. С. 104–105).

Наиболее детальный анализ этих событий дан в книге Юрия Николаевича Жукова. По его версии, Н. А. Вознесенский – карьерист, одержимый непомерным честолюбием. Он попытался резко поднять свой рейтинг путем дискредитации Молотова, Берии и Маленкова, но проиграл в этой борьбе. Непосредственным же инициатором «ленинградского дела» был, якобы, М. А. Суслов, который рассчитывал использовать громкий судебный процесс над «ленинградцами» для стремительного карьерного взлета (Жуков Ю. Н. Сталин: тайны власти. М., 2008. С. 420–501).

Еще более своеобразная версия этих событий преподносится в упоминавшейся книге С. Т. Кремлева, который пытается усмотреть в «Ленинградском деле» определенный социальный контекст. По его версии, в послевоенные годы появляются симптомы «перерождения элиты», – при этом «переождающася элита делала ставку на тандем Кузнецов–вознесенский, однако о возне вокруг этого плана стало известно Абакумову и через него Сталину, результатом чего и явилось «Ленинградское дело» (Кремлев С. Т. Указ. соч. С. 626).

В настоящее время оценить правомерность какой-то из этих версий весьма затруднительно, поскольку даже элементарная фактическая канва данных событий недостаточно изучена, на что обращается внимание в одной из последних публикаций. Автор указывает: «Большинство авторов одной из причин опалы, а затем и ареста секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова вызывают подозрения, возникшие у самого И. В. Сталина или искусно подогретые его ближайшим окружением, относительно якобы имевших место попыток Кузнецова усилить свое влияние в партийном аппарате при помощи назначения на руководящие посты в региональных партийных структурах преданных ему выходцев из рядов Ленинградской партийной организации. В большинстве научных работ, посвященных «ленинградскому делу» говорится о более чем 800 ленинградских партийных и советских руководителях, перешедших на работу в другие области. <…> На наш взгляд, однако количество ленинградских выдвиженцев существенно завышается, а вместе с ними завышается и роль, которую такая группа, если она конечно, существовала, могла бы сыграть во внутрипартийной политической борьбе» (Болдовский К. А. К вопросу об «экспансии ленинградских кадров» в 1946–1948 гг. // Вестник Санктпетербургского университета. 2010. сер. 2: история. Вып. 3. С. 121–126).

* * *

Из всех репрессивных кампаний послевоенного периода наибольшее внимание историков привлекли акции, имевшие определенную антиеврейскую направленность. Обычно, их началом считается убийство агентами МГБ в Минске «неформального лидера советских евреев» – руководителя и ведущего актера Московского еврейского театра, председателя Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) Соломона Михоэлса. Явные антисемитские ноты имела развернувшаяся в это время кампания против «безродных космополитов», важной вехой которой стала статья в «Правде» о «группе антипатриотических литературных критиков». Тогда же были арестовано руководство ЕАК – общественной организации, созданной во время войны для получения денег от американских евреев. Судебный процесс по «делу ЕАК» состоялся в 1952 г.: 15 из 15 подсудимых были расстреляны. Кульминацией антисемитской кампании в начале 1953 г. стала последняя репрессивная акция сталинского режима – «дело врачей».

По поводу мотивов этих действий высказываются следующие основные версии:

1) они отражали «антисемитизм» Сталина и нарастающую «фашизацию» режима. Одним из ярких примеров такой трактовки является книга известного журналиста Александра Михайловича Борщаговского, который сам был арестован в тот период (Борщаговский А. М. Обвиняется кровь. М., 1994).

2) Сталин не был антисемитом, антиеврейская кампания имела чисто прагматическую цель – преподнести народу очередного «виновника» его тяжелого положения. Наиболее последовательно эта трактовка обосновывается в упоминавшихся работах Г. В. Костырченко. В том числе он решительно оспаривает распространенную версию о якобы готовившейся массовой депортации евреев.

В свою очередь. в новейшей публикации доктора ист. наук Б. С. Клейна, в настоящее время работающего в США, утверждается, что одним из мотивов этих кампаний, особенно «дела врачей» был расчет Сталин таким путем «надавить» на Запад (Клейн Б. С. Политика США и «дело врачей» Вопр осы истории. 2006. № 6. С. 35–46).

3) среди публицистов национал-фундаменталистского толка распространена «конспирологическая верс