ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ РОСТ
Литература по теме
Обобщающие работы об индустриальном росте послевоенных лет выходили в 1970-е гг., – из них выделим две наиболее заметные (Приходько Ю. А. Восстановление индустрии. 1942–1950 гг. М., 1973; Хлусов М. И. Развитие советской индустрии. 1946–1958. М., 1977). Последней обобщающей публикацией по этой теме стал сборник документов о индустриальном росте 1946–1950 гг. (Промышленность и рабочий класс СССР. 1946–1950. М., 1989), который явился своего рода заключительным аккордом советской историографии, – в основном был выдержан в духе прежней идеологической парадигмы.
В настоящее же время имеется единственная обобщающая работа об экономической политике этого периода – монография Василия Павловича Попова (Попов В. П. Сталин и проблемы экономической политики после Отечественной войны (1946–1953). Изд. 2-е, испр. М., 2002. 158 с.). Разумеется, в этой небольшой работе данный сложный комплекс вопросов освещается фрагментарно. Что касается непосредственно промышленного развития в период послевоенного сталинизма, то за последние десятилетия на эту не появилось ни одной обобщающей работы.
Динамика и факторы индустриального роста
При характеристике хода индустриального развития в рассматриваемый период приводится некоторый набор общепринятых данных, которые, в случае их достоверности, говорят о чрезвычайной динамичности послевоенного индустриального роста. Исходные рубежи этого развития обычно характеризуется следующим образом: в годы войны было уничтожено 30 % национального достояния страны, материальные потери составили 2600 млрд руб., что в 14 раз превышало все доходы государственного бюджета страны в 1940 г. В ходе послевоенной конверсии 1945–1946 гг. объем промышленного производства упал на 17 %. Далее в ходе восстановительного процесса, согласно официальной версии, уже в четвертом квартале 1947 г. был достигнут довоенный уровень промышленного производства. За четыре года четвертой пятилетке было восстановлено и вновь построено 6200 крупных промышленных предприятий, производство средств производства выросло в два раза, в том числе продукции машиностроения – в 2,3 раза.
В большинстве современных работ фигурируют все эти показатели, хотя в некоторых публикациях их достоверность поставлена под сомнение. Так, в обобщающей работе, изданной Институтом экономики РАН утверждается: По официальным данным, довоенный уровень промышленного производства был восстановлен в 1948 г., а в 1950 г. промышленность произвела продукции на 70 % больше, чем в 1940 г. Прочем, по расчетам некоторых современных исследователей, довоенный уровень национального дохода был восстановлен только в 1950 г., да и официальные цифры динамики промышленного производства за это время нуждаются в уточнении» (Экономическая история мира, в 6-ти т. М., 2008. Т. 4. / Под ред. проф. М. В. Конотопова. С. 91)
Следует отметить, что вопрос о достоверности советской экономической статистики десятилетиями обсуждался на Западе – не только историками, но и аналитиками ЦРУ. В годы «перестройки» эта проблема наиболее фундаментально была рассмотрена в трудах Г. И. Ханина (Ханин Г. И. Динамика экономического развития СССР. Новосибирск, 1991. 270 с.; Он же. Советский экономический рост: анализ западных оценок. Новосибирск, 1993. 156 с.) Григорий Исаакович (Гирш Ицыкович) Ханин – интересный, оригинальный экономист из новосибирского Академгородка, который всегда проявлял большую самостоятельность в т. ч. по отношению к могущественной в позднесоветский период «школе А. Г. Аганбегяна». Сейчас, как ни странно, он выступает в роли «апологета сталинизма».
Ранее же он оспорил общепринятый показатель о росте за советские годы ВВП в 90 раз и пришел к выводу о десятикратном завышении этой цифры. Это завышение, по данным Г.И. Ханина происходило прежде всего посредством манипулирования оптовыми ценами (они носили чисто условный, директивный характер), поэтому более достоверными являются не стоимостные, а натуральные показатели (скажем, количество произведенных станков, тракторов и т. п.). К этому можно добавить широкое распространение так называемых «приписок». К сожалению, Г. И. Ханин не опубликовал соответствующие коррективы по отдельным периодам, в т. ч. по послевоенным годам, необходимость же в этом имеется, поскольку в сталинские времена отмеченные механизмы искажения экономической статистики также, видимо, действовали.
Как бы то ни было, даже если официальные показатели завышались, возрождение страны было реальностью. В кратчайшие сроки решались, казалось бы немыслимые задачи. Один из самых ярких примеров – восстановление символа первых пятилеток – Днепрогэса. Станция, взорванная при отступлении Красной Армии, уже в 1947 г. дала первый ток, а в 1950 г. заработала на полную мощность. Возрождались не только заводы, но и населенные пункты, в том числе реализовывались решения о восстановлении Сталинграда и 14 старейших русских городов (все они были разрушены дотла). Все это особенно впечатляет на фоне современных экономических реалий и с учетом того, что экономическое развитие осуществлялось в основном за счет внутренних ресурсов и в условиях разворачивавшейся гонки вооружений. Без преувеличения можно сказать, что послевоенное восстановление правомерно оценить, как и Великую Победу. В качестве не имеющего исторических аналогов подвига нашего народа, «русского чуда»…
Важнейшая проблема, которая в настоящее время нуждается в новом осмыслении, – вопрос о факторах и ресурсах такого динамичного роста. Необходимо, в частности, сопоставить роль таких факторов, как патриотизм, самоотверженность народа и возможности централизованной экономики, максимальной концентрации всех ресурсов на решающих направлениях развития, организованность и дисциплина кадров. Особенно сложной и актуальной является оценка эффективности существовавшей политической системы в решении социально-экономических задач этого периода. Был ли сталинский режим важнейшим фактором успешного решения общенародных задач восстановления или, напротив, уже тогда служил тормозом развития страны? Имеющиеся в настоящее время публикации не позволяют однозначно ответить на этот вопрос, а скорее, очерчивают лишь некоторые альтернативные подходы.
Наиболее распространенные версии:
1) В советской историографии (в послесталинскую эпоху) в качестве основного фактора успешного решения послевоенных задач назывались «преимущества социалистического строя» и патриотизм народа;
2) современные апологеты сталинизма подчеркивают высочайший уровень дисциплины и квалификации кадров плюс «гений Сталина». Так, скандальную известность получила формула Филиппова Александра Вячеславовича «Сталин – эффективный мнеджер» в учебном пособии для учителей (Филиппов А. В. Новейшая история России: 1945–2006. Книга для учителей. М., 2006. С. 35). Пожалуй, наиболее развернутое обоснование этой концепции – в интервью сталинского наркома И. А. Бенедиктова. Оно было дано в начале 1980-х гг., но представлено сейчас в Интернете, так что может рассматриваться как современной идеологической картины.
3) господствующее сейчас либерально-антикоммунистическое направление делает акцент на авторитарно-репрессивном характере режима, принудительном труде и т. п.
Не вступая в полемику с этими подходами, ограничимся гипотезой о том, что решающее значение имели мобилизационный характер системы, т. е. возможность небывалой, не имеющей аналогов, концентрации ресурсов на приоритетных направлениях, в т. ч. за счет предельного ограничения сферы жизнеобеспечения. Естественно, что такой вариант экономического развития, в свою очередь. Был возможен лишь при невероятной ментальной и физической выносливости нашего народа, что и отразилось в известном сталинском тосте «за здоровье русского народа.
Принудительный труд
Из всех факторов роста сталинской экономики наибольшее внимание в историографии уделено принудительному труду, прежде всего – ГУЛАГу. Напомним, что в конце сталинской эпохи в нем содержалось порядка 2,5 млн. заключенных, в т. ч. около 500 тыс. «политических», – осужденных по 58-й ст. УК (См. публикацию статистики ГУЛАГа, напр.: Свободная мысль. 1994. № 6. С. 99).
Дальнейшее расширения использования подневольного труда было связано с принятием в август-сентябре 1950 г. решений о «великих стройках коммунизма – - Куйбышевской, Сталинградской и Каховской ГЭС, Главного Туркменского, южно-Украинского и Северо-Кавказского каналов, а также Волго-Донского судоходного каналов, начатого еще до войны.
В настоящее время лагерная система все больше изучается не только как репрессивный инструмент, но и как хозяйственный организм. В имеющейся литературе господствует мнение о низкой эффективности подневольного труда, хотя иногда встречаются и отдельные суждения противоположного толка. Редким примером такого рода является интервью одного из бывших высокопоставленных хозяйственников ГУЛАГа (докт. экон. наук Вайнштейн был начальником сектора планирования НКВД, а затем заместителем начальника важнейшей гулаговской структуры – Главпромстроя). В нем доказывается, что применение труда заключенных было исторически вынужденным и носило весьма эффективный характер. Эта «эффективность» определялась исключительными «организационными способностями» Л.П.Берии, сумевшего создать в лагерях систему жесткого нормирования и своеобразных материальных стимулов (дифференциация пайков, система «зачетов» и т. д. (Известия. 1993. 30 января)
Наиболее типичные аргументы о неэффективности системы принудительного труда были сформулированы еще в классическом произведении А.И.Солженицина «Архипелаг ГУЛАГ» (Солженицин А.И. Малое собр.соч. Т.6 .М.,1991. С.316–317).
В период «перестройки» одной из первых попыток историко-экономического анализа этой проблемы стала Леонида Соломоновича Труса. Автор, канд. геогр. наук, являлся сотрудником Института экономики и организации промышленного производства СО РАН, в начале 1950-х гг. сам был узником ГУЛАГа. В посткоммунистический период он получил известность активной деятельностью в обществе «Мемориал», изучавшим историю сталинских репрессий. По оценке, ГУЛАГ концентрировал до 10 % экономического потенциала страны, а в отраслях инфраструктуры - до 50 %. Автор, последовательно обосновывает тезис о низкой эффективности системы принудительного труда, основанной на расточительном, хищническом использовании материальных и людских ресурсов (Трус Л.С. Введение в лагерную экономику //ЭКО 1990. № 5. С. 135 –150).
Существенные конкретные данные в пользу такой концепции приводились в публикации о согоружении железнодорожной магистрали Салехард-Игарка – самой крупной стройке того времени. По мысли автора, эта акция, проводившаяся небывало форсированными темпами, даже без необходимой проектной документации, являлась выражением маникальной сталинской идеи о «Великой северной магистрали». На стройке работало одновременно до 200 тыс. заключенных, производительность труда которых была в 17 раз ниже в сравнении с вольнонаемным трудом. В ходе строительства имели место все мыслимые недостатки и нарушения -- низкое качество работ, массовые приписки и т. п. (Берзин А.А. Дорога в никуда: материалы о строительстве железной дороги Салехард-Игарка // Вопросы истории естествознания и техники. 1990. N 1. С.25 – 37).
В 1994 г. появляется первая собственно историческая публикация о «производственном феномене ГУЛАГа» (Эбеджанс С. Г., Бажнов М. Я. Производственный феномен ГУЛАГа // Вопросы истории. 1994. № 6). В настоящее же время эта тема исследуется в ряде фундаментальных публикаций, из которых особо следует отметить монографию Галины Михайловны Ивановой и сборник статей «ГУЛАГ: экономика принудительного труда» (Иванова Г. М. История ГУЛАГа: Социально-экономические и правовые аспекты. М., 2006; ГУЛАГ: экономика принудительного труда. М., 2005. В 2008 г. эта работа была переиздана в серии «История сталинизма». Осоый интерес представляет статья: Хлевнюк о. В. Экономика ОГПУ–НКВД–МВД СССР в 1930–1953 гг.: масштабы, структура, развитие).
Предприняты попытки дать итоговые оценки развития «экономики ГУЛАГа», – здесь особенно выделяется фундаментальная статье В. А. Козлова. Владимир Александрович Козлов – один из ведущих в настоящее время исследователей советской политической истории второй половины XX в.. заместитель директора ГАРФ и руководитель Центра изучения и публикации документов этого архива. Автор обосновывает вывод о кризисе в конце сталинского правления системы ГУЛАГА, в том числе в результате нарастающего сопротивления его узников, наиболее ярким выражением чего стало «повстанчество и лагерное подполье» (Козлов В. А. Социум в неволе: конфликтная самоорганизация лагерного сообщества и кризис управления ГУЛАГом (конец 1920-х – начало 1950-х гг.) // Общественные науки и современность. 2004. № 5–6).
Последовательно развивается эта версия в документальном изданию о роли ГУЛАГа в строительстве энергетических объектов. В его вводной статье, в частности, утверждается: «К концу сталинского правления все более очевидным становится кризис собственно сталинской лагерной системы, в том числе экономики принудительного труда. <…> Важнейшим и первостепенным свидетельством общего кризиса сталинского ГУЛАГа был повседневный лагерный бандитизм и широкое распространение массовых волнений и бунтов заключенных,…» (Заключенные на стройках коммунизма: ГУЛАГ и объекты энергетики в СССР. Собрание документов. М.., РОСПЭН. 2008. С. 27–28).
Как известно, сталинская система принудительного труда далеко не ограничивалась ГУЛАГом. В связи с этим следует напомнить о длительной дискуссии историков по поводу общего количества репрессированных. Наиболее рьяные «разоблачители коммунизма» приводят невероятные цифры – до 62 млн. Апологеты сталинизма, напротив, склонны занижать этот показатель, примером чего может служить упоминавшееся во введении учебное пособие А. Ф. Филиппова. Там утверждается: «Определенную роль сыграло также использование труда заключенных и военнопленных. Однако эту роль не следует преувеличивать: максимальное население ГУЛАГа составляло 2,6 млн (в 1950 г.), в то время как общая численность рабочих и служащих в народном хозяйстве в том же году равнялась 40,4 млн.» (Филиппов А. Ф. Новейшая история России: 1945–2006 гг. Книга для учителей, М., 2007. С. 31). Как видим, в данном случае автор не называет количества военнопленных и «забывает» о других сегментах армии принудительного труда, например, спецпоселенцах.
Вопрос об общей численности военнопленных в СССР является дискуссионным, различные точки зрения по этому поводу наиболее детально рассмотрены в монографиях В. Б. Конасова. С. Г. Сидорова, статье А. Л. Кузьминых (Конасов В. Б. Судьбы немецких военнопленных в СССР: дипломатические. правовые и политические аспекты. Вологда, 1996. 320 с.; Сидоров С. Г. труд военнопленных в СССР: 1939–1956 гг. Волгоград, 2001. 508 с.; Кузьминых А. л. Труд военнопленных в развитии экономики СССР: 1939–1956 // Вопросы истории. 2010. № 8. С. 131–141). Согласно этим данным, наиболее вероятный показатель общей численности военнопленных из армии Германии и ее союзников – 3,12; к этому следует добавить 546 тыс. японцев. В конце 1945 г. за предприятиями и стройками было закреплено свыше 2 млн. военнопленных, к 1948 г. – около 1 млн., к 1949 г. в лагерях МВД содержалось 543 тыс. военнопленных.
Третьим наиболее массовым сегментом армии принудительного труда являлись «спецпоселенцы» (к этому времени в основном – этнические депортанты): к концу сталинской эпохи их было 2,75 млн. Такие данные приводятся в наиболее фундаментальном исследовании об этой категории – монографии В. Н. Земскова (Земсков В Н. Спецпоселенцы в СССР: 1930–1960. М., 2003. С. 175).
Следует также иметь в виду, что кроме названных трех «классических» форм принудительного труда широкое распространение имели его более завуалированные формы, например, «трудмобилизованные», военно-строительные части и т. п. Если же вспомнить о серьезных элементах несвободы у основных групп населения (отсутствие паспортов у колхозников, запрет на уход с предприятия у рабочих и т. д.), то правомерно ставить вопрос именно о системе принудительного труда. Ясно, что она носила чрезвычайно разветвленный и многообразный характер, что в перспективе требует комплексного анализа. В качестве одного из первых шагов в этом направлении следует отметить статью А. Б.Суслова (Суслов А. Б. Системный элемент советского общества конца 20-х начала 50-х гг.: спецконтингент // Вопросы истории. 2004. № 3. С. 35).
Внешние ресурсные источники
Немалый интерес представляет вопрос о внешних ресурсных источниках, из которых наибольшее значение имели репарационные поставки из Германии и ее бывших сателлитов. В большинстве работ отмечается, что они составили примерно 10 % понесенного нами ущерба. Конкретная же роль репараций в различных сферах экономики нуждается в дальнейшем изучении. Видимо, единственной специальной работой на эту тему является книга Павла Николаевича Кнышевского. Автор, в частности, показывает, что масштабы вывоза немецкого имущества были гораздо большими, чем это обычно признается, в том числе немалая его часть попадала в частные руки, обогащала военно-бюрократическую верхушку. В книге впервые приводится постановление ГКО от 9 июня 1945 г., упорядочившее «раздачу трофеев» (Кнышевский П. Н. Добыча: Тайны германских репараций. М., 1994. С. 120). В соответствии с этим каждый генерал Красной Армии имел право безвозмездно получить трофейный автомобиль, а офицеры – мотоцикл или велосипед. Кроме того весь командный состав мог приобрести за наличный расчет ковры, сервизы, меха и т. п. Нетрудно догадаться, что все это было лишь «вершиной айсберга». Что касается вывоза промышленного оборудования, то для многих наших предприятий это имело решающее значение, но вместе с тем нередко эти ресурсы использовались нерационально (станки ржавели под открытым небом и т. д.).
Определенное значение немецкие ресурсы имели для реализации главной военно-технической проблемы послевоенного времени – создания атомного оружия (в т. ч. запасы урана). Особенно же велика роль этого фактора была в создании ракетного оружия, хотя ведущие специалисты в этой сфере во главе с Вернером фон Брауном оказались в руках американцев. Тем не менее доставшиеся нам ракеты Фау-2 и многое другое сыграли свою роль, о чем свидетельствуют недавно опубликованные уникальных документы – две докладные записки, направленные И. В. Сталину в июне 1946 г. В первой из них министр авиационной промышленности М. В. Хруничев выдвигал задачу создания пилотируемой космической ракеты путем совершенствования Фау-2. Во второй министр вооружений СССР Д. Ф. Устинов сообщал о результатах изучения работ по реактивному оружию в Германии (Задача особой государственной важности: Из истории создания ракетно-ядерного оружия и ракетных войск стратегического назначения (19451953 гг.). Сб. документов. М., 2010. С. 51–56)
Важные данные о формировании репарационной программы содержатся в недавно вышедшей работе Филитова Алексея Митрофановича – ведущего специалиста по истории российско-германских отношений. Он, в частности, показал, что первоначально в отношении поверженной Германии предполагались гораздо более жесткие меры (предложения «комиссии И. М. Майского»), в том числе изъятие до 75 % мощностей тяжелой промышленности, широкое использование немецкого труда (5 млн. «трудообязанных» ежегодно), интернирование всех функционеров НСДАП общей численностью 600 тыс. чел. и т. д. Все это было решительно смягчено, поскольку Сталин в перспективе рассматривал Германию как противовес США (Филитов А. М. Германия в советском внешнеполитическом планировании: 1941–1990. М., 2009. С. 58–67).
Некоторые значение имело и получение ресурсов от стран-победительниц, прежде всего – США: обычная внешняя торговля, поставки по ленд-лизу (они продолжались в первые послевоенные годы до развертывания «холодной войны» и по линии ЮННРА (эта организация была создана при ООН для помощи странам – жертвам гитлеровской агрессии). Однако все это не превышало нескольких сотен миллионов долларов и по своему значению не шло ни в какое сравнение с репарациями (См. напр.: Соколов В. В. ЮННРА и Советский Союз. 1943–1948 гг. (по новым архивным материалам0 // новая и новейшая история. 2011. № 6. С. 24–35)
. Весьма важен и вместе с тем сложен вопрос о том, была ли преимущественная ориентация на внутренние ресурсы предельно разоренной страны единственным – наиболее мучительным для народа – вариантом послевоенного восстановления. Это в свою очередь упирается в оценку причин и виновников развязывания «холодной войны». Как известно, советская историография возлагала ответственность за послевоенную конфронтацию на правящие круги США, сейчас же много говорится об «агрессивности Сталина».
Одним из ярких последних примеров такой трактовки может служить учебное пособие, подготовленное в Южном федеральном университете (Ростов-на-Дону) и рекомендованное Министерством образования РФ в качестве учебного пособия для студентов гуманитарных специальностей. В книге, отличающейся ярко выраженным антикоммунизмом, утверждается: «В целях пришпоривания страны «гениальный стратег» использовал речь У. Черчилля в американском городке Фултоне 5 марта 1946 г. <…> Сталин, запретив публиковать первоисточник, выдал за установку на войну, призыв к войне с СССР. <…>Это позволило Сталину переключить истерзанную страну, поднимавшуюся из руин, на путь изнуряющей ядерной гонки. Разумеется, Сталин отверг план Маршалла об экономической помощи странам, пострадавшим от гитлеровской агрессии, как план закабаления СССР, хотя принявшие ее в короткий срок добились огромных успехов…» (История России: IX–XXI от Рюрика до Путина. Изд. 4-е, доп. и перераб. М.,2007 С. 541).
Вопрос нуждается в дальнейшем исследовании, однако некоторые публикации последнего времени позволяют сделать вывод о неоднозначности ситуации. Интересна в этом плане статья Липкина Михаила Ивановича (канд. Ист. Наук. Руководитель Центра по подготовке «Всемирной истории» Института всеобщей истории РАН). В ней, в частности, впервые рассказывается о важнейшей внешнеполитической инициативе СССР – Московского экономического совещания (МЭС) в апреле 1952 г. На нем, несмотря на противодействие США, удалось собрать 450 представителей от 47 стран мира, включая ведущие капиталистические страны. В статье, в частности, отмечается: «…Главной целью МЭС было создание механизма для ведения диалога с деловыми кругами капиталистических стран. Эта попытка не удалась, в первую очередь, ввиду явного противоречия между проводимой Сталиным антизападной кампанией внутри страны и стремлением создать благоприятный образ СССР в мире. <…> Это была первая попытка приоткрыть «железный занавес» <…> провозгласив торговлю средством мирного сосуществования. В дальнейшем эта идея, так же как планы создания новой международной торговой организации и созыва новой международной конференции, были развиты Н. С. Хрущевым…» (Липкин М. А. Европейская интеграция и советские экономические инициативы (1950-е – первая половина 1970-х гг.): По новым материалам российских и зарубежных архивов // Новая и новейшая история. 2009. № 3. С. 47–52).
Атомный проект
Для осмысления рассматриваемого периода важна объективная оценка научно-технических достижений первых послевоенных лет, которые концентрировались прежде всего в сфере военно-промышленного комплекса. Известно, что в те годы было создано атомное оружие, активно развернулась разработка ракетного оружия. «Атомный проект» послевоенных лет стал самой грандиозной научно-технической эпопеей в отечественной и, быть может, мировой истории.
Вплоть до середины 1990-х гг. основные источники по истории «атомного секрета» были засекречены, да и сейчас далеко не все из них доступны исследователям, так что здесь их, видимо, ожидает еще не мало открытий. Порой это приводило к весьма острым коллизиям: так, в 1994 г. очередной номер журнала «Вопросы истории естествознания и техники» ВИЕТ) в связи с публикацией им ряда документов по истории проекта был «арестован» (запрещено его распространение). Положение изменилось после появления 17 февраля 1995 г. указа Президента РФ «О подготовке и издании официального сборника архивных документов по истории создания ядерного оружия в СССР» (См. об этом: Визгин в. П. Атомный проект в СССР: предварительные итоги изучения и новые материалы // ВИЕТ. 1996. № 2. С. 86–92; Кузнецова Н. И. «Атомный след» в истории ВИЕТ (как запрещали наш журнал) // Там же. 1997. № 4. С. 59–79). Это вызвало целый взрыв публикаций, в т. ч. трехтомное издание важнейших документов (Атомный проект СССР: Документы и материалы, в 3-х т. М.,-Саров, 1995–2005).
Огромный интерес – не только в контексте истории, но и современной модернизации – представляет вопрос о предпосылках успешного и рекордно быстрого создания «оружия возмездия». Как разоренная страна, значительно уступавшая своему геополитическому противнику – США смогла решить эту невероятно сложную задачу?
В общем плане очевидно, что это было связано ранее отмечавшимися особенностями «мобилизационной системы», ее способностью к предельной концентрации всех ресурсов на немногих приоритетных направлениях. Имеется версия, что затраты на создание атомного оружия сопоставимы с расходами нашего государства в период Великой Отечественной войны (См.напр.: Пискарев Г. Под страхом Чернобыля // Свет. 1995. % 8. С. 26).
В полной мере были использованы и ресурсы ГУЛАГа. В воспоминаниях академика А. Д. Сахарова по этому поводу отмечалось, что почти все строительство атомных объектов осуществлялось руками заключенных. (Звезда. 1990. № 2. С. 75). Наряду с прочими формами принудительного труда широко применялось система «шарашек» (тюремных НИИ), что ярко показано в романе А. И. Солженицина «В круге первом».
Как известно, создание ядерного оружия потребовало беспрецедентной лучших интеллектуальных и организационных сил. Известно, что научным руководителем исследований по урановой проблеме был И. В. Курчатов, а практически все видные ученые принимали участие в этой работе. Секретность, до сих пор окутывающая многие аспекты атомного проекта, не позволяет в полной мере оценить вклад ряда из них, тем не менее в последние годы многое стало известно. Так, из публикаций последних лет стало известно о заметной роли в нем «отцов-основателей» СО АН/РАН, в том числе С. Л. Соболева и, возможно. М. А. Лаврентьева.
Управленческие функции в атомном проекте осуществляли такие известные руководители промышленности как Б.Л.Ванников, В.А.Малышев, М.Г. Первухин, А.П.Завенягин и др. Возглавлял ее «самый «эффективный менеджер» – Л. П. Берия. 29 августа 1945 г. для руководства этими работами был создан Специальный комитет ГКО во глаае с Л. П. Берией, а на следующий день – Первое главное управление СНК СССР под руководством Бориса Львовича Ванникова.
Один из лидеров проекта. Руковдитель атомного центра «Арзамас-16» (ныне – Саров) академик Юлий Борисович Харитон свидетельствовал: «Берия быстро придал всем работам по проекту необходимый размах и динамизм. Этот человек обладал огромной энергией и работоспособностью. Наши специалисты не могли не отметить его ум. волю и целеустремленность. Он был мастером неординарных и нестандартных решений» (Харитон Ю. Б.. Смирнов Ю. Н. О некоторых мифах и легендах вокруг советских атомного и водородного проектов. М., 1993. С. 75).
В этом контексте некоторые вопросы вызывает интервью Л. Д. Рябева (Природа и человек: Журнал для неравнодушных. 2009. № 4. С. 28–29). Лев Дмитриевич Рябев в советское время был одним из руководителей ВПК, в т. ч. министром «среднего машиностроения» (атомной отрасли). Он подчеркивает высочайший организационный уровень «атомного проекта», актуальность реализованных в нем управленческих подходов и для нашего времени. Речь идет, в частности, о системности. комплексности, единстве фундаментальных и прикладных исследований, конструирования и производства. При этом в интервью нет даже намека на ранее отмеченный социально-исторический контекст проекта: можно подумать, что его осуществляли не Берия и ему подобные. Уважаемому ветерану был задан и следующий вопрос: «Одни считают, что работа над атомной бомбой задержала развитие страны. Другие убеждены, что она подняла уровень промышленности. Как вы считаете?». На это последовал ответ: «Я разделяю вторую точку зрения. Создание оружия потребовало новых подходов, технологий. материалов». В общем плане это убедительно, однако никаких конкретных доказательств влияния «атомного проекта» на общий уровень нашей промышленности здесь не приведено.
Помимо этого основного ресурса – мобилизационных возможностей системы, в той или иной мере указывается еще целый ряд факторов. Так, С. Г. Кара-Мурза в качестве важной предпосылки научно-технического прорыва отмечал особенности научного сообщества тех лет. В его трактовке, то время можно характеризовать как «героический период» нашей науки, когда авторитарное давление на нее в какой-то мере блокировалось сообществом крупнейших ученых, независимых в мыслях и действиях. В последующий же период активизируется процесс бюрократизации науки, на место «ареопага избранных» приходят ученые-функционеры, настроенные конформистски по отношению к существующей власти, что в конечном счете и привело к падению эффективности отечественной науки (Вопросы философии. 1989. N 4. С. 57-67).
В публикациях последних лет обосновывается большая, возможно, и решающая роль усилий советских шпионских служб в овладении «атомными секретами». Впервые об этом поведал А. Д. Сахаров в документальном фильме «Риск» (1987 г.). Затем было опубликовано суждение И. В. Курчатова о том, что 50 % успеха в создании нашего атомного оружия было результатом использования разведывательных данных (Чиков В. Как советская разведка "расщепила" американский атом // Новое время. 1991. № 16-17. С. 25). По свидетельству Ю. Б. Харитона, первый взрыв атомной бомбы в СССР (1949 г.) был полностью осуществлен по американской схеме (Харитон Ю.Б., Смирнов Ю.Н. Мифы ядерного проекта // Свет. 1994. № 4. С. 27).
Наиболее обстоятельно этот вопрос рассмотрен в специальном разделе вышедшего в 1998 г. сборника по истории «атомного проекта». Особую ценность представляет опубликованное там интервью с ветераном разведки В. Б. Барковским, сыгравшим большую роль в «похищении американских атомных секретов». Ему в том числе был задан вопрос: «…Нередко можно встретить утверждение о том, что чуть ли все советские ядерно-оружейные успехи – это плагиат или его результаты. И что этот плагиат развратил умы наших ученых и в конечном счете привел к Чернобыльской катастрофе. Как Вы относитесь к утверждениям такого рода?». По этому поводу был дан следующий ответ: роль разведданных была весьма велика («разнообразие добытых сведений поражает»), однако их успешное использование было обусловлено высоким уровнем нашей науки, так что и речи не могло быть о простом «плагиате» (История советского атомного проекта: Документы, документы, воспоминания, исследования.М., 1998. Вып. 1. С. 115–116). В настоящее время эта оценка роли спецслужб в реализации советского «атомного проекта», видимо, является наиболее убедительной.
Для полноты картины следует отметить некоторые нестандартные версии по этому вопросу, прежде всего суждения свидетельства П. А. Судоплатова. Генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов в рассматриваемый период возглавлял службу внешней разведки и непосредственно руководил соответствующей деятельностью в США. По его словам, решающую роль в получении секретных данных сыграл не обычные шпионы, а лидеры Манхэттенского проекта – Роберт Оппенгеймер и Энрико Ферми. Такого рода их действия определялись двумя мотивами, в целом весьма важными для понимания психологии участников этой работы как в СССР, так и в США. Во-первых, многие западные физики придерживались левых убеждений, считали СССР наиболее прогрессивной страной. Во-вторых, они опасались, что установление американской атомной монополии может побудить США к авантюрам, наличие же ядерного оружия у СССР станет фактором сдерживания и некоторой стабилизации международной обстановки (Судоплатов П. А. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М., 1997. С. 375). В настоящее время многие политологи отмечают, что это именно «равновесие страха» позволило на протяжении десятилетий «холодной войны» не допустить ее перерастания в прямое столкновение двух сверхдержав.
Весьма оригинальную версию выдвинул редактор одного из наиболее интересных сейчас научно-популярных журналов «Чудеса и приключения» Герман Смирнов: он оспаривает общепринятую версию о «похищении» американских атомных секретов нашими спецслужбами. По его мнению, масштаб «утечки информации» был таков, что это было явно санкционировано руководством США. Как он считает, это было по инициативе сионистских кругов, которые таким образом «расплатились» с СССР за его решающую роль в спасении хотя бы части европейского еврейства от холокоста (Смирнов Г. Тайные советники трижды героев // Чудеса и приключения. 1994. № 10.
В полемике с этой гипотезой, в одной из публикаций научно-популярного журнала «Свет» была выдвинута прямо противоположная версию: в 30-е гг. СССР опережал всех по атомным исследованиям, во время же войны эта бесценная информация была передана в США в качестве «платы» за ленд-лиз. Миф же о «похищении» американских атомных секретов был создан сионистами для усиления позиций еврейства в послевоенном мире (Бровко Ю. Тайна атомной преисподней // Свет. 1992. № 1. С. 12–15).
* * *
Ценным новшеством в настоящее время является обращение к социально-политическим и культурно-идеологическим аспектам атомного проекта. Особый интерес в этом плане представляют две фундаментальные публикации (История советского атомного проекта: Документы, документы, воспоминания, исследования. М., 2002 Вып. 2. Научное сообщество физиков СССР, 1950–1960-е годы: Документы, воспоминания, исследования / Составители и редакторы В. В. Визгин и А. В. Кессених. Спб., 2005. Вып. 1). В первом из них имеется специальный раздел «Социокультурные аспекты атомного проекта», где выделяется статья: Визгин В. П. Феномен «культа атома» в СССР (1950–1960-е гг. (С. 401–412). Докт. физ-мат. наук Владимир Павлович Визгин – один из самых интересных исследователей научно-технической истории СССР. В другом разделе этой книги «Люди и институты» выделяется коллективная статья «Студенческие выступления 1953 г. на физфаке МГУ как социальное эхо атомного проекта».
Большой интерес представляет вопрос о социальных последствиях «атомного проекта, в том числе о значении предпринятых в это время беспрецедентных мер по повышению жизненного уровня научных работников. Обычно это трактуется так: убедившись в колоссальной роли физиков-атомщиков, Сталин распространил свое благоволение на всех ученых, что стало важным фактором наших научно-технических достижений.
Так, 6 марта 1946 г. СНК СССР принял постановление «О повышении окладов работникам науки и об улучшении их материально-бытовых условий». Благодаря этому и ряду других решений научная интеллигенция стала одной из наиболее обеспеченных социально-профессиональных групп советского общества. Достаточно отметить, что старшие научные сотрудники в месяц получали от 2 200 до 4 000 руб. (в зависимости от ведомственной принадлежности института, научной степени). Еще выше были оклады ведущих ученых (так президент АН СССР получал 30 000 руб. в месяц). В то же время зарплата инженера составляла 1 000 – 1100 руб., врача-терапевта – 805 руб., а в целом по народному хозяйству в 1950 г. она равнялась 646 руб. (См.: Зезина М.Ф. Материальное стимулирование научного труда в СССР. 1945-1985 // Вестник Российской Академии наук. 1997. Т. 67. № 1. С. 21–22; Советская жизнь. 1945–1953. М., 2003. С. 501).
Нестандартную версию о последствиях названных решений выдвинул известный ученый-энергетик академик Александр Ефимович Шейндлин. В его книге утверждается: «Мне вспоминается довоенная пора – по-своему «золотой век» развития нашей науки. В то нелегкое время молодые люди с «подвижническим» характером, изголодавшиеся по знаниям, стремились к научной деятельности из-за подлинного увлечения ею. Материальное положение ученых было тогда сравнительно невысоким <…>. После войны в одночасье, как это любил делать Сталин <…> было принято решение о необычайно значительном укреплении материального положения работников науки <…> Вслед за эти решением в науку косяком пошли пробивные молодые люди <…> оттеснили по-настоящему талантливых людей…». ([Шейдлин А. Е. Проблемы новой энергетики. М., 2006. С. 351–352 (книга вышла в рамках Программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Издание трудов выдающихся» ученых под грифом Объединенного института высоких температур РАН)].
Не менее важен вопрос о политико-идеологических последствиях «атомного проекта», на что одним из первых указал американский историк Джордж Холловэй. По его версии, «незаменимость» физиков-ядерщиков вынудило правящие круги с определенной снисходительностью относиться к проявлениям свободомыслия в их среде. Не удивительно, что в постсталинский период именно в этом кругу зарождается политическая оппозиция, самым ярким примером чего стала деятельность А. Д. Сахарова Названный автор образно назвал этот феномен «атомным зонтиком». (Холловэй Д. Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергетика. 1939–1956. Новосибирск, 1997. С. 175). В порядке развития данной гипотезы, можно предположить, что всемерно поддерживая ядерную физику, режим тем самым невольно выращивал своего «могильщика».
Общая оценка экономической динамики
По-разному оцениваются итоги экономического развитии в первые послевоенные годы. Наиболее распространенная точка зрения заключается в следующем: СССР имел высокие темпы индустриального роста, что позволило осуществить послевоенное восстановление. Однако это касалось преимущественно тяжелой промышленности, ВПК и осуществлялось за счет других отраслей экономики (легкой промышленности, сельского хозяйства) и жизненного уровня народа. При этом рост определялся прежде всего экстенсивными факторами (вовлечением новых ресурсов. в т. ч. принудительным трудом). При этом отдельные научно-технические прорывы, в т. ч. атомный проект, влияли только на ВПК и никак не сказывались на общем состоянии промышленности. Такая модель, в сущности, являлась продолжением довоенного вектора развития («ранней индустриализации») и не имела исторической перспективы, к концу сталинской эпохи исчерпала свой потенциал.
Одним из наиболее характерных примеров такой трактовки являются работы Василия Павловича Попова. Автор – докт. ист. наук, профессор Российской академии государственной службы при Президенте РФ. В его трактовке, «неизменность довоенного курса на первоочередное и преимущественное развитие тяжелой промышленности» получила наиболее последовательное обоснование в известной речи И. В. Сталина перед избирателями 9 февраля 1946 г. (Попов В. П. Сталин и советская экономика в послевоенные годы // Отечественная история. 2001. № 3. С. 61–75).
В упоминавшейся монографии названного автора утверждается: «Послевоенный рост промышленности, о котором сообщалось как об очередном успехе советской экономической политики, не привел ни к каким структурным изменениям ни в экономике, ни в обществе. Успешная реализация атомного проекта ложилась тяжелым бременем на неэффективную советскую экономику. Еще более усугубляла разрыв между военно-промышленным комплексом и гражданскими отраслями. <…> Все технические новшества внедрялись в промышленное производство максимально медленно и при максимальных социальных затратах» (Попов В. П. Сталин и проблемы экономической политики после Отечественной войны (1946–1953). Изд. 2-е, испр. М., 2002. С. 154–155).
Ещебобщающей работой об этой ных а более радикальные суждения по этому поводу прозвучали на круглом столе «50 лет без Сталина», проведенном в марте 2003 г. в Институте российской истории РАН. Выступивший там профессор Василий Семенович Лельчук, один из наиболее известных исследователей промышленного развития СССР, заявил, что возвращение в рассматриваемый период к «довоенной модели» означало, что в СССР не было «настоящей индустриализации» (техническая реконструкция не дополнялась соответствующими социальными изменениями). Маститый автор пришел к выводу, что «индустриализация у нас не завершена до сих пор». Такой вектор развития он объяснял тем, что «Сталину нужна была страна, беспрекословно подчиняющаяся ему». Далее в этом выступлении утверждалось: «Послевоенную индустриализацию тоже затормозил Сталин: почитайте «Экономические проблемы социализма в СССР». Характерен пример с атомной бомбой. Еще в 1939г. наши специалисты предложили проект, который был лучше, чем американский, но он был положен под сукно. И в 1946 г. бомбу создавали уже по американским чертежам…» (Отечественная история. 2004. № 1. С. 202–203).
Названный автор также дал своеобразную интерпретацию развития ВПК: по его версии, в послевоенные годы главным вектором было не столько восстановление экономики, сколько создание основы современного военно-промышленного комплекса (Лельчук В. С. , Молодцыгин М. А. Послевоенная конверсия // СССР и холодная война. М., 1995. С. 141). В связи с этим можно отметить, что в настоящее время появились фундаментальные исследования по истории советского ВПК, прежде всего монографии Н. С. Симонова и И. В. Быстровой (Симонов Н. С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920–1950-е годы: темпы экономического роста, структура, организация производства и управление, М., 1996; Быстрова И. В. Военно-промышленный комплекс СССР в годы холодной войны (вторая половина 40-х – начало 60-х гг.). М., 2000). В них решающий этап в формировании советского ВПК связывается с постсталинскмим периодом.
В рамках обозначенной основной концепции некоторые авторы экономическую динамику послевоенного сталинизма в альтернативном контексте. Так, Г. М. Иванова отмечает «возврат к модели экономического развития 30-х гг., на которой настаивали, в первую очередь. Сталин, Берия, Маленков» (Иванова Г. М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. М., 1997. С. 112).
Наиболее последовательно версия о сформулированной, но нереализованной альтернативе экономического развития проводится в упоминавшейся монографии А. А. Данилова и А. В. Пыжикова. Там утверждается: «…первые послевоенные годы характеризовались попытками формирования политического курса, связанного с коррекцией приоритетов хозяйственного развития в сторону производства товаров народного потребления». По мнению названных историков, эта инциатива исходила прежде всего от Н. А. Вознесенкого, и его устранение в ходе «ленинградского дела» имело роковые последствия для наметившейся альтернативы (Данилов А. А., Пыжиков А. В. Указ. соч. С. .215–219).
Наряду с рассмотренной, наиболее распространенной оценкой послевоенного экономического развития, прослеживается еще одна трактовка: некоторые авторы говорят о «кризисе сталинской экономике». Эта версия декларируется, правда, без развернутого обоснования в упоминавшейся книге О. В. Хлевнюка и Й. Горлицкого. Авторы утверждают: «Инвестиционная политика конца 1940-х – начала 1950-х гг. порождала замкнутый круг противоречий. Наращивание затрат увеличивало потери в незавершенном строительстве, а это в свою очередь требовало дальнейшего наращивания вложений и вело к росту «незавершенки. В 1951–1952 гг. обозначилась невозможность наращивания инвестиций для поддержания такого круговорота. <…> Новый виток форсированной индустриализации зашел в тупик» (Хлевнюк О. В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры.М., 2011. С. 170–171)
Это же говорится в книге об «энергетическом ГУЛАГе», в частности, в вводной статье этого издания утверждается: «В 1949–1952 гг. объемы капитального строительства, осуществляемого МВД, выросли примерно вдвое, достигнув в 1952 г. 9 % общих государственных капитальных вложений. В значительной мере столь высокие темпы были следствием общего экономического курса, отмеченного в последние годы жизни Сталина форсированием капитального строительства и вложений в тяжелую промышленность. Скачкообразное наращивание капитальных работ, вызвало перегрев экономики и усилило в ней кризисные явления. В незавершенном строительстве омертвлялись огромные и все возрастающие ресурсы, что, в свою очередь, требовало прогрессирующего наращивания капиталовложений; нарастали бюджетные проблемы, очевидным образом усиливалась деградация сельского хозяйства и социальной сферы. Кризисная ситуация в экономике МВД была частным случаем этого общего кризиса…» (Заключенные на стройках коммунизма: ГУЛАГ и объекты энергетики в СССР. Собрание документов. М.., РОСПЭН. 2008. С. 27–28).
В противовес этим негативным оценкам, отдельные авторы весьма высоко оценивают экономическую динамику позднесталинского периода. Правда, такого рода суждения носят преимущественно публицистический характер, – нам не известно ни одной работы, где бы давалось конкретно-историческое обоснование такого рода позиции. Наиболее настойчиво такого рода версия повторяется в периодических изданиях «национал-патриотического» («почвеннического», «неославянофильского») направления, – в частности, в журнале «Наш современник» и газете «Завтра». Многим их публикациям присуща безудержная и в общем-то довольно наивная апологетика сталинской системы в соответствии примерно с такой логикой: если сейчас у власти «предатели» и «воры», то при Сталине был «порядок», «патриотизм» и т. п. Все типичные штампы этого направления наиболее яркое выражение нашли в книге известного политолога Сергея Георгиевича Кара-Мурзы «Советская цивилизация», впервые опубликованной в 2002 г. и затем неоднократно переиздававшейся [Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. М., 2002. Кн. 2: От Великой Победы до наших дней (Гл. 1. «Восстановительный период». С. 5–28}].
С апологетическими оценками позднесталинской индустриальной динамики выступил также ряд представителей экономической науки. Наиболее характерна здесь позиция Г. И. Ханина: он всячески превозносит «экономический триумф» 1950-х гг. и дальнейший перелом к худшему связывает с отказом от прежних оптимальных методов хозяйственного управления, прежде всего – с ослаблением плановости. Поскольку все эти столь превозносимые им «преимущества «социалистической экономики» получили наиболее законченное выражение в сталинскую эпоху, то можно сделать вывод, что до «оттепели» наша экономика двигалась в правильном направлении и, разумеется, о каком-то ее «кризисе» не может быть и речи (См.: Ханин Г. И. 50-е годы: десятилетие триумфа советской экономики // Экономика и организация промышленного производства (ЭКО). 2001. № 11.
Некоторые апологеты сталинской экономики кроме ее системных преимуществ отмечают роль персонального фактора: на роль культовой фигуры здесь выдвигается Н. А. Вознесенский. Одним из первых такого рода версию сформулировал докт. экон. наук И. Шилов, который, напомнив об огромных достижениях первых послевоенных лет, заявил: «Экономическая наука и охваченная бумом гласности пресса обходят молчанием этот период и выдающуюся роль Вознесенского. Не довлеет ли над всем этим боязнь, что достоянием общественности станет правда о том, кто и как устранил высококомпетентного потенциального лидера страны?» (Шилин И. Российская реформа: возможные альтернативы // Диалог. 1994. № 11. С. 58).
Еще в большей мере эти ориентиры прослеживается в публикации докт. экон. наук В. Иванченко (автор – участник войны, в 1965–1980 гг. – работник Госплана СССР). Вдохновенно описывая успехи послевоенной экономики огромные заслуги н. А. Вознесенского он вводит формулу «три стратега Победы» (Г. К. Жуков, Д. Ф. Устинов, Н. А. Вознесенский). Автор доказывает, что по инициативе последнего всячески поддерживались прогрессивные экономические тенденции, в том числе товаро-денежные отношения, что потом нашло продолжение в «косыгинской реформе» (Иванченко В. Н. А. Вознесенский: опыт, вошедший в историю // Экономист. 2003. № 12).
* * *