Творчество А.П. Гайдара

Обратившись к литературному творчеству, за короткое время (15 лет) А. П. Гайдар создал замечательные книги, в которых выступил художником редкого, самобытного дарования, открывшим неповторимый мир поэтических красок и образов, оригинальных средств и приемов. С помощью своих произведений он находил верный путь к сердцам детей и подростков.

Гайдар начал свой путь в военную беллетристику с простой формы повести, собранной из записок—«В дни поражений и побед» (альманах «Ковш», 1925). Дебют молодого автора не остался незамеченным. Запестрели резко отрицательные рецензии.

Гражданская война проходит через всю повесть. Если бы не вышли в свет «Разгром» Фадеева, «Донские рассказы» Шолохова, то Гайдар был бы одним из первых, кем было начато реалистическое изображение гражданской войны в советской литературе. Первые критики воспринял это в штыки, ибо увидели в произведении начинающего автора резкое расхождение с официальной идеологией.

Писатель показывает, что сама по себе война—большой жернов, перемалывающий всех.

В детской литературе в 20-ее гг. стали появляться произведения о гражданской войне—«Ташкент—город хлебный» (1923) А. Неверова, «С мешком за смертью» (1924), «Тайна Ани Гай» (1925) и «Тонькин танк» (1925)

В этот период Гайдар пишет рассказ «Р.В.С.» (журнал «Звезда», 1925, №2), в кот. он углубил и продолжил заложенные многими писателями традиции реалистического изображения детей во время войны. И, конечно, он оставил далеко позади весь арсенал так называемых «военных сказок» о Макаре-Следопыте (герой 3-хтомной повести Л. Остроумова), Федьке-Апчхи (М. Михайлов «Апчхи»), красных дьяволятах (П. Бляхин) и прочих «супердетях».

Рассказ «Р.В.С.» был написан Гайдаром еще в Ленинграде. Опубликовав рассказ в апрельских номерах газеты «Звезда», Аркадий Петрович вносит в него ряд ис­правлений, после чего «Р.В.С.» выходит отдельной книжкой для детей. Без ведома и согласия Гайдара редактор произвел в книге неоправданные сокращения и даже изменения (поп, например, превращен был редактором... в учителя), что вызвало энергичный протест автора.

У Гайдара и возникло желание написать книгу о Красной Армии, какой он ее, может быть, впервые воспринял в ранней юности, какой она на всю жизнь вошла в его память, в его сердце.

Отсюда романтика рассказа, его лиризм и теплом, которые все время слышатся в голосе автора. Такой романтики, такого лиризма еще не было в повести «В дни поражений и побед». Это и понятно: повесть писал в ту пору, когда армия была для Гайдара близкой и привычной; а «Р.В.С.»—это взгляд со стороны, прощальный взгляд, когда все трудное и тяжелое затушевывается, затеняется, а светлое и радостное становится рельефнее и ярче. Лирическая тема Красной Армии возникла в рассказе «Р.В. С.» как глубоко личная тема.о Макаре-Следопыте (герой 3-хтомной повести Л. л так называемых "истического изображения детей во время войны.

Рассказ был поначалу адресован взрослым и включал в себя ряд эпизодов и сцен, от которых автор в дальнейшем отказался. В собрание сочинений она не включена. Это, принципиально важное, различие 2-х вариантов рассказа раскрывает Б. Кондратьев: «В первом … его (автора) больше интересует драматизм событий, само столкновение «красных» и «белых», много внимания уделено колоритным бытовым картинам; в детском варианте на первом месте уже судьба двух мальчишек, их столкновение с окружающим миром, их выбор»[6].

В рассказе о двух мальчуганах, которые встретились с красноармейцами и потом остались на всю жизнь за вороженными человечностью и мужеством этих людей, было что-то общее с судьбой самого Гайдара.

«Р.В.С.» — повесть о том, как два мальчика — Димка, сын питерского рабочего, застрявший с матерью в деревне, и беспризорник Жиган — спасли раненого командира Красной Армии. События развертываются в сложное время, когда и взрослым в деревне нелегко было понять, что делается вокруг. Белые, зеленые, красные приходят и ухо­дят.

Вот появляется в избе Головень. Димка скоро догадывается, что он убежал из Красной Армии. Поступки де­зертира достаточно выразительны. Он грозится выгнать из дому мать Димки с ребятами. Бьет Шмеля — Димкину собаку, йотом убивает ее. Дает по шее Димке. А когда мальчик случайно нашел в сене винтовку, которую там припрятал Головень, он гонится за Димкой, схватывает его и, пожалуй, убил бы, но...

«Но... что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня! И кто-то крикнул гневно и повелительно:

—Не сметь!

Открыв глаза, Димка увидел сначала лошадиные но­ги — целый забор лошадиных ног.

Кто-то сильными руками поднял его за плечи и поста вил на землю. Только теперь рассмотрел он окружавших его кавалеристов и всадника в черном костюме, с красной звездой на груди, перед которым растерянно стоял Голо­вень.

—Не сметь! — повторил незнакомец и, взглянув на заплаканное лицо Димки, добавил: — Не плачь, мальчу­ган, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после. — Кивнул одному головой и с отрядом умчался вперед».

Избавление почти волшебно.

«И остался на дороге недоумевающий и не опомнившийся еще Димка. Посмотрел назад—нет никого. Посмотрел по сторонам — нет Головня. Посмотрел вперед и увидел, как чернеет точками и мчится, исчезая за горизонтом, красный отряд».

В строении, в ритме этих строк — тональность сказки. Для Гайдара романтично все, что связано с Красной Армией. Появляется ли отряд, проходит ли бронепоезд, летит ли аэроплан — меняется ритм повест­вования, характер фразы. Внезапное вторжение сказочного строя несет здесь большую смысловую и эмоциональ­ную нагрузку. Ведь в эти минуты Димка увидел, как резко противопоставлены благородство красного командира, его уверенность в действенной силе своих слов, трусливой злобе перебежавшего к зеленым дезертира.

Образ Красной Армии стал центральным в книге. Красная Армия — это и грозная, всепобеждающая сила, и дружный сплоченный коллектив — кавалерийский от­ряд, который сначала выручает Димку, а потом незна­комца.

Глубокий и сокровенный смысл кроется в том, что целый отряд красноармейцев-кавалеристов, которым, судя по всему, было очень некогда, остановился, чтобы избавить от побоев незнакомого мальчишку, истязаемого здоровенным детиной — Головнем. Казалось бы, лег­кий штрих, но сколько мыслей вызывает он в созна­нии читателя, какой гордостью наполняет сердца ребят: целый отряд вооруженных людей — за одного мальчишку!

Восхищает и слаженность всех действий отряда, где все понимают друг друга с полуслова. «Кивнул (незнакомец) одному головой и с отрядом умчался вперед... И остался на дороге недоумеваю­щий и не опомнившийся еще Димка. Посмотрел на­зад — нет никого. Посмотрел вперед и увидел, как чер­неет точками и мчится, исчезая за горизонтом, красный отряд» (I, 42—43).

Во всем этом есть что-то от чудесной сказки, от да­леких, когда-то и где-то слышанных легенд о смелом и гордом заступнике-герое. Но Гайдар писал не волшеб­ную сказку, сказку он напишет потом. Гайдар создавал произведение из эпохи гражданской войны. В том же рассказе есть эпизод, погружающий читателя в суровые будни классовой борьбы. Это допрос Головня.

«Отстал один и спросил строго:

— Ты кто такой?

— Здешний, — хмуро ответил Головень.

— Почему не в армии?

— Год не вышел.

— Фамилия?.. На обратном пути проверим» (I, 42).

Бойцу некогда разбираться, за что здоровенный па­рень бил маленького мальчишку. На земле идет война, и сейчас не до таких подробностей. Зато боец спраши­вает о другом, о главном: кто ты такой: белый, крас­ный, зеленый? Почему сидишь в деревне, когда люди гибнут на фронте? И только отсутствие времени ме­шает ему довести проверку до конца.

Представление о Красной Армии как о грозной и доброй силе, борющейся за интересы народа, допол­няет и углубляет образ командира. Это воин-большевик, человек огромной воли и душевной доброты. В его об­лике воплощено все то лучшее, что присуще нашей Ар­мии.

Впервые Димка увидел его, когда взглянул на окру­женного кавалеристами незнакомого «всадника в черном костюме с красной звездой на груди», перед которым растерянно стоял самый страшный Димкин враг — Головень. Это всадник в черном произнес гневные, гор­дые слова «Не сметь!», которые привели в испуг дезер­тира. Но кто он, куда и зачем мчится со своим отря­дом, почему все понимают его с полуслова? Это осталось неизвестным Димке.

Таким, мужественным, окруженным ореолом таинст­венности, и запомнил мальчуган своего избавителя.

Вторая встреча Димки с командиром произошла при совершенно иных обстоятельствах. Перед мальчу­ганом был ослабевший от потери крови, голода и жа­жды человек. Лишь по неожиданно блеснувшей «звез­дочке с венком», ордену, Димка узнал «в раненом незнакомца, когда-то вырвавшего его из рук Головня» (1,58).

Три дня незнакомец лежал в сарае, слышал болтов­ню Жигана и Димки, но ничем не выдал своего присут­ствия. По-видимому, он опасался, что может их испу­гать, и они, сами того не желая, расскажут в деревне, где он прячется. А ведь обратиться к ребятам за по­мощью было для него чуть ли не единственным шансом на спасение.

Живя под постоянной угрозой смерти, раненый ко­мандир не утратил ни мужества, ни душевной теплоты. Принимая помощь от Димки и Жигана, которые его кормили, поили и даже, как могли, лечили, он ни на минуту не забывал, что имеет дело с детьми, которым, при всей их чистосердечности и преданности, свойствен­но ошибаться. И когда Жиган совершил оплошность и почти навел на его след Головня, незнакомец лишь по­смотрел на Жигана. «Был в его взгляде только легкий укор, и сказал он мягко: «Хорошие вы, ребята...» — И даже не рассердился, как будто не о нем и речь шла» (I, 68).

Верный своей жизненной цели — борьбе за счастье людей, командир думает о ребятах, Жигане и Димке, даже в ту минуту, когда, казалось бы, надежды на спа­сение уже нет. Но для него важно, чтобы потом, после его смерти, люди узнали б подвиге ребят, чтобы Димка с матерью и братишкой добрались до Петрограда и встретились там с отцом. «Под кирпичами, ты знаешь где, — говорит он на прощание Димке, — я спрятал сумку, печать и записку про тебя. Отдай красным, ко­гда бы ни пришли» (I, 78).

Встреча и близкое знакомство с командиром стали огромным событием в жизни обоих мальчиков. Он по­мог им понять, что ни гайдамаки, ни петлюровцы, ни зеленые, а только большевики, только красные преданы народу и борются за народ.

Командир обретает в мальчиках преданных и само­отверженных друзей.

Прежде беспризорник Жиган, как и его друг Димка, мало интересовался и разбирался в происходящем. Он кочевал из города в город, с одной станции на другую в поисках заработка и пропитания.

Скитания по дорогам войны, побои, неуверенность в завтрашнем дне не прошли для Жигана даром. Он стал трусоватым, боязливым, каким-то беспечным по от­ношению к другим.

Однако легкомыслие Жигана, его беспечность — все это было наносным. В глубине души мальчика таилось много хорошего и чистого. В тот день, когда он узнал, что допустил непоправимую ошибку, наведя Головня на след незнакомца, в его сознании произошел переворот. Мужество и благородство командира, который не упрек­нул ребят ни единым словом, потрясли Жигана. Впервые за время знакомства с большевиком Жиган всерьез за­думался над тем, как ему помочь. Потому-то он и отве­тил незнакомцу «хмуро и не на вопрос: «А красные в городе. Нищий Авдей пришел. Много, говорит, и все больше на конях». — Потом он поднял глаза и сказал все тем же виноватым и негромким голосом: «Я попро­бовал бы... Может, проберусь как-нибудь... Успею еще» (1,68).

И Жиган, рискуя жизнью, темной ночью добирается до красных. Подвиг Жигана не был минутным поры­вом. Человечность незнакомца оставила в его душе не­изгладимый след, в нем появилось что-то новое: недет­ская задумчивость и серьезность.

Многое понял и Димка. Еще совсем недавно он со­бирался бежать с Жиганом туда, где «беспокойно бур­лила жизнь» и «проходил большой фронт». Димка меч­тал о подвиге (каком — он еще и сам толком не знал), думал о том, чтобы «вступить добровольцами в какой-нибудь отряд, организовать собственный или уйти в партизаны» (I, 46).

И вот внезапно оказалось, что никуда не надо бе­жать, что бурлящая жизнь пришла и к ним, в малень­кое село, до сих пор стоявшее в стороне от больших и грозных событий. А они, маленькие мальчишки, очути­лись на самой главной линии ожесточенной борьбы. И от них потребовалось такое же мужество, как и от тех бойцов, что дрались на фронтах.

После прихода красных, когда раскрылась тайна друзей, деревенские ребятишки дивились на Димку и «целыми ватагами ходили смотреть, где прятался бег­лец» (I, 79). Вчера еще такой же, как они, Димка стал в глазах своих сверстников особенным человеком.

Со дня встречи с отрядом Красная Армия стала для Димки своей. Такой путь к «признанию» Советской власти детьми, хоть недолго прожившими под властью белых, типичен.

Все так резко менялось в городе или деревне с приходом красных войск, что сравнение оказывалось очень наглядным и убедительным. Иначе говоря, дети на собствен­ном жизненном опыте познавали, за кого им стоять, кого побить и кого ненавидеть.

Типичность этого наглядного способа познания истины подтверждается и тем, что его подметили многие писа­тели — главным образом те, что сами были детьми в революционные годы: Л. Пантелеев в повести «Ленька Пан­телеев», В. Беляев в «Старой крепости», А. Шаров в «Друзьях моих коммунарах».

Лаконично, словно проходными фразами, маленькими эпизодами характеризует Гайдар моральный строй крас­ных и зеленых. И этого совершенно достаточно, чтобы переделилось, на чьей стороне Димка, а с ним и чита­тели.

Между тем героизм ребят складывался из простых повседневных дел: они носили незнакомцу воду, кор­мили его, старались вести себя так, чтобы их никто ни в чем не заподозрил.

Димка и Жиган — обыкновенные мальчишки, на ме­сте которых могли оказаться сотни других.

Димка, у которого достало мужества не покидать раненого, когда сарай был уже окружен, услышав, что к деревне подошли красные, «заплакал громко-громко».

Жиган, примчавшись с красноармейским отрядом, не мог удержаться, чтобы по привычке не соврать:

«— Димка, — захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган. — Я успел... назад на коне летел... И сейчас с зелеными тоже схватился... в самую гу­щу... Как рубанул одного по башке, так тот и сва­лился!..

— Ты врешь, Жиган... Обязательно врешь... У тебя и сабли-то нету, — ответил Димка и засмеялся сквозь не высохшие еще слезы» (I, 79).

Оттого, что Димка на радостях заплакал, а у Жи­гана не было сабли, которой можно было бы «рубануть по башке», подвиг ребят не стал меньше. Наоборот, это только подчеркивало, что перед нами простые маль­чишки, и тем выше был их героизм.

Гайдар прослеживает особенности внутреннего скла­да каждого из них.

Димка чуток, заботлив по отношению к матери и Топу. Даже собираясь бежать на фронт, он по-хозяй­ски рассудителен.

Иного склада Жиган. Общительный, живущий во власти быстро сменяющихся чувств, он наделен душой художника, душой артиста. Отношение к жизни Жигана путаннее — в чем-то он бесшабашен, в чем-то осмотри­телен, пожалуй, и трусоват. Беспризорничество научило его одному: заботься о себе, остальное неважно. Он до­статочно ловок — использует свое умение петь песни. А кому и какие петь песни — ему все равно: есть пес­ни для красных, есть и для белых. Он распевает их в дерев­нях, где семьи ждут отцов и братьев, в эшелонах, где измученные войной солдаты тоскуют о доме. Песня стала для него потребностью, и он неразлучен с ней, где бы он ни был. Самоучка, он всегда вкладывает в свое исполнение много чувств и старания.

«Та-ваа-рищи, та-ваа-рищи, —

Сказал он им в ответ, —

Да здра-вству-ит Ра-сия!

Да здра-вству-ит

Совет!» (I, 43)

— так распевает он, появляясь на страницах рассказа, В голосе Жигана слышится искренность и увлечен­ность.

Желание петь не покидает Жигана даже в самые драматические минуты. Когда незнакомец как-то сказал в разговоре, что не хотел бы задаром умереть, «а если не задаром», то «тогда можно», взволнованный Жиган произнес: «И песня такая есть... Кабы не теперь, я спел бы, — хорошая песня. Повели коммуниста, а он им объясняет у стенки... Мы знаем, говорит, по какой причине боремся, знаем, за что и умираем... Только ежели словами рассказывать, то не выходит» (I, 66).

Так песня становится для Жигана его делом, его призванием.

Немало своего, личного вложил Гайдар в этот об­раз. Подобно Жигану, он мальчишкой покинул дом и прошел по дорогам войны, подобно Жигану, он ощутил себя одиноким и словно осиротевшим, когда ему пришлось расстаться с Красной Армией, и через все годы пронес любовь к «хорошей песне», которая тоже так неожиданно стала его призванием...

Когда завязывается дружба между Димкой и Жига­ном, когда Димка посвящает Жигана в тайну — расска­зывает о спрятавшемся раненом командире, — читателю неспокойно: не подведет ли Жиган?

И опасения не напрасны. Из-за неосторожности Жига­на, поленившегося пойти в обход с водой для командира, Головень догадался, что раненый, о котором шли уже слухи по деревне, где-то близко.

Теперь его найдут, и очень скоро. Способ спасти ко­мандира один — добежать за ночь до города, там красные. Об этом разузнал Жиган и сообщил раненому.

«Потом он поднял глаза и сказал все тем же винова­тым и негромким голосом: — Я попробовал бы... Может, проберусь как-нибудь... успею еще.

Удивился Димка. Удивился незнакомец, заметив серьезно остановившиеся на нем большие темные глаза мальчугана. И больше всего удивился откуда-то внезапно набравшейся решимости сам Жиган».

И Жиган отправился в опасный путь. Его поймала банда зеленых — он сбежал, рискуя жизнью. Попался дру­гой банде и вывернулся ловкой болтовней. Было страшно, было по-настоящему опасно. Ночной лес, и выстрелы, и развилка дорог — неизвестно, по какой идти. Все преодо­лел Жиган — и страх и опасности. Добрался до города, передал записку. «Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стекла».

Позади опасности, приключения. Командир спасен. «И такой это вечер был, что давно не запомнили селяне. Уж чего там говорить, что звезды, как начищенные кирпичом, блестели! Или как ветер густым настоем отцветающей гречихи пропитал все. А на улицах что дела­лось! Высыпали как есть все за ворота. Смеялись красно- 3 армейцы задорно, визжали дивчата звонко...

Ночь спускалась тихо-тихо; зажглись огоньки в раз­бросанных домиках. Ушли старики, ребятишки. Но долго 3 еще по залитым лунным светом уличкам смеялась молодежь. И долго еще наигрывала искусно лекпомова гармоника, и спорили с ней переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи».

Мы здесь узнаем строй речи Гоголя в его лирических пейзажах. Но подражательность Гайдар скоро преодолеет, а лирическая тональность тихих пейзажей останется. Она и каждой повести, в каждом рассказе будет оттенять шум и напряжение борьбы, подчеркивать необыкновенность времени и прелесть мирной жизни.

В этой первой попытке Гайдара показать, как рождается, лепится характер подростка в час сурового испы­тания, много принципиально важного и для дальнейшего творчества Гайдара и для всей детской литературы того времени.

Гайдар заявил о себе как писатель, способный с тонким мастерством рассказать о сложном мире ребенка, давая понять, что следование вековечным нравственным законам долга, чести, верности Родине дается детям непросто; в горниле гражданской войны выплавляются готовность к подвигу, которая уже не инстинктивный авантюризм, а осознание пер­вооснов человеческого бытия.

Этот маленький этот рассказ по смелости своей беспрецедентен, и в отечественной литературе аналогов не имеет. Только массовая народная малограмотность могла оставить без внимания второй план рассказа: расшифровку аббревиатуры и того, неназванного, руководителя спецслужбы, которому только напиши, черкни на клочке бумаги - и беспощадное к врагу спасение придет. РВС, Реввоенсовет, был создан Троцким, всесильный зловещий орган и возглавившим - как допустил Сталин эту публикацию? Ведь и за меньшую ересь пропадали без права переписки литераторы.

Повесть «Школа» —первая из классических повестей Гайдара.Впервые была опубликована в журнале «Октябрь» в 1929году. Первое ее название—«Обыкновенная биография». Она автобиографична. Меняет фамилию Гориков на Голиков.

Повесть «Школа» – историческая вещь, одна из лучших. Психологическая трагедия мальчишки, который попадает на войну.

В судьбе гл. героя Бориса Горикова необыкновенное действительно обуслов­лено временем, типично для эпохи. Цепь важных событий и неизбежных в жизни случайностей определила судьбу Бориса.

В первых двух частях книги, до того как Борис попал на фронт, кажется особенно интересной, значитель­ной широта и рельефность изображения эпохи.

Накопление небольших эпизодов, в которых проявляются важные черты времени, в конечном счете дает мно­гостороннее и ясное представление об условиях, в которых складывался характер героя повести. Рассказ ведет Бо­рис Гориков, иначе говоря, события даны так, как мог их воспринять и понять подросток того времени.

Первые две части повести — это, в сущности, «дошкольные» годы героя. Образ Бориса только намечается. В центре повествования не столько сам Борис, сколько обстоятельства, определившие его судьбу и условия разви­тия характера.

Широта изображения сочетается с точностью и характерностью каждой детали. Гайдар пишет для детей — он помнит, что многие ассоциации, воспоминания, легко возникающие у взрослых, современников событий, отсут­ствуют у юных читателей. Поэтому он и выбирает эпи­зоды, в которых проявляются основные, определяют, и о черты эпохи, прежде всего те, что влияли на рост революционного движения: нехватка продовольствия, дорого­визна и богатеющие купцы, официальная шовинистиче­ская пропаганда и факты, обнаруживающие ее лживость (пленные, рассказ солдата, арест Галки, судьба отца-дезертира, бегство на фронт).

Настоящая школа Бориса Горикова — фронт. Как по­чти всегда у Гайдара, характер героя определяется в пе­реломные моменты, в связи с его поступками, наклады­вающими отпечаток на всю жизнь. Но не самый поступок меняет человека, формирует его, а переживания и собы­тия, обусловленные поступком.

В «Школе» формирование характера героя разработано значительно глубже и сложнее, а потому и произведение в целом бо­гаче, чем «Р.В.С.».

Но воспитывали Бориса и обстоятельства жизни: расстрел отца, побег из дома, участие в гражданской войне. Недаром Гайдар назвал написанную позже статью о своей жизни «Обыкновенная биография в необыкновенное время». Гайдару самому пришлось пережить многое из того, что определило жизнь Бориса, он сам в четырнадцать ушел на фронт. Борису в повести 15 лет.

Три события во фронтовой жизни Бориса играют решающую роль: еще только направляясь к отряду, он убивает человека; на фронте по вине Бориса гибнет его наставник и друг Чубук, боец, которым Борис восхищался, которому стремился подражать, оказывается негодяем, человеком ничтожным и вредным для революции.

Первое событие — вынужденное убийство юноши, притворившегося красным, а на самом деле кадета-белогвардейца Юрии Ваальда— заставляет Бориса впервые почувствовать себя взрослым. «Ведь это уже всерьез! Все, что происходило моей жизни раньше, было, в сущности, похоже на игру, даже побег из дома, даже учеба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее шатанье по лесу, а это было всерьез. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в черном лесу рядом с по-настоящему убитым человеком...»

Ваальд убил бы Бориса фанатично и хладнокровно. Борис это знает. Убивая врага, он испытывает сильнейшее нервное потрясение. И первое чувство, которое он испытывает — страх. Ему страшно (то слово дважды повторяется в упомянутой сцене). Он вызван, пожалуй, не самым фактом убийства, даже не соседством с мертвым и темном лесу, а подсознательным ощущением того, что теперь он, Борис, отвечает за каждый свой шаг, теперь он взрослый, хоть по возрасту еще почти мальчик. Страх рожден не спасением за свою жизнь, а ответственностью за жизнь чужую. Впоследствии Борис научится в бою этот страх преодолевать. Но он никогда не сможет убивать хладнокровно и с удовольствием. (Ср. статьи об убийстве Гайдаром людей. На войну идут воевать не в белых перчатках).

Именно здесь—в отношении к убийству врага, человечности и совестливости—принципиальное различие между такими, как Ваальд и Гориков.

Этим, собственно, и ограничивается психологическое значение первого события во фронтовой жизни Бориса, оно играет дальше важную сюжетную роль.

В сущности, вся та часть пребывания Бориса на фронте, которая изображена в «Школе», — это история ошибок Бориса, рожденных жизненной и военной неопытностью, и только в конце повести ее герой подходит к взрослому их осознанию.

Начинается с ошибок чисто военных. В первом бою пятнадцатилетний мальчуган, вместо того чтобы ударить врага прикладом, выронил винтовку и «по-мальчишески нелепо укусил солдата за палец», а потом, бросая бомбу, снял только кольцо, забыв о предохранителе.

Ошибки чисто военные, вызванные неопытностью, и влекут за собой серьезных последствий для Бориса. За каждую ошибку моральную ему приходится трудно дорого расплачиваться.

Школа, которую Борис проходит на фронте, — это школа благородства, внутренней дисциплины, верного товарищества и точного, самоотверженного выполнения долга.

Чубук взял Бориса в разведку. Задание выполнив, нужно дождаться своих в условленном месте. Устали Чубук засыпает. Борис услышал топот и голоса. «Вставай, Чубук, наши идут!» Но это были белые. С трудом спасаются от них Чубук и Борис. «Ну и врезались же мы с тобой, Бориска! А все я... Заснул. Ты заорал: «Наши, наши!», я не разобрал спросонья…».

Ночью Чубук сторожил сон Бориса. Разбудил его рассвете. «Я уже давно возле тебя сижу. Теперь приляг маленько, а ты посторожи. Неравно, как пойдет кто. Да смотри не засни тоже!»

Борис не заснул, но поддался соблазну — побежал вы­купаться. И на речке попадает в плен к белым. Они взяли и Чубука, спокойно спавшего, поверившего слову Бориса.

Горикова выручают позабытые в кармане документы кадета-белогвардейца Ваальда, которого он убил, когда шел на фронт. А Чубука расстреливают. Борис пытается его спасти, но неудачно. И вдобавок, видя Бориса на свободе, Чубук думает, что юноша изменил, перешел к белым.

Перед смертью Чубук «выпрямился и, презрительно пока­чав головой, плюнул». «Его плевок, брошенный в последнюю минуту, жег меня, как серная кислота. И еще горше становилось от сознания, что поправить дело нельзя, объяснить и оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и не будет ни сегодня, ни завтра, никогда...»

Борису удалось бежать, разыскать свой отряд. Он ни­чего не скрыл, рассказал все, как было. Кроме плевка.

И тогда начинается мучительная расплата — раскачивание последствий поступка, в котором куется ха­рактер.

Казалось бы, пройдена драматическая кульминация повести. Впереди медленный и трудный путь искупления вины, завоевания вновь доверия товарищей. Но оказалось, что и этого урока мало! Снова Борис совершает тяжелые ошибки, подходит к краю моральной гибели. Опасность таится в естественном как будто бы способе, которым Бо­рис старается вернуть доверие отряда, — в попытках проявить безудержную отвагу, совершить на глазах у всех геройский поступок. Это не удается, и читатель видит, как важен выбор средств для достижения хорошей, благо­родной цели. Средства, выбранные неверно, могут все по­губить.

Был в отряде отчаянный храбрец, красавец, балагур, баянист, что называется, «первый парень на деревне», — Федя Сырцов, командир разведки. К нему, в конную разведку, и попросился Борис.

Два как будто бы несовместимых стремления предопределили дружбу Бориса с Федей: он хотел сражаться рядом с бойцом, прославившимся своей отвагой, чтобы были сну чаи проявить собственную храбрость и тем заслужит прощение отряда; и в то же время он искал легкой жизни, легкой дружбы, хотел избавиться как раз от того, что помогало ему стать человеком, — от требовательного, сурового воспитания.

Все еще легкомысленный, Борис не обращает внимания на недоверчивое отношение командира отряда Шебалова к самовольничающему, не признающему дисциплины Федора. И неподчинение приказам, и Федины набеги на крестьянскую сметану казались Борису неважными по сравнению с воинской доблестью разведчика.

Но вот разоблачается и эта доблесть, ее анархическая природа. Приказал Шебалов Феде выяснить, есть ли на Выселках белые. Отправились в разведку. Дождь, плохая дорога. Заходят на хутор. Гостеприимный хозяин угощает бойцов самогоном. Говорит, что зять его утром пришел с Выселок и белых там нет. Федя решает: «Раз с утра не было, значит, и сейчас нету. Весь день такой дождина, кого туда понесет?» И продолжает пьянствовать. Все принципы Феди в этой пьянке напоказ: «Выпьем за все мирный пролетариат, за итальянскую революцию! Пошли, господи, чтобы на наш век революций хватило и бе­лые не переводились! Дай им доброго здоровья, хоть по рубать есть кого, а то скучно было бы без них жить на свете».

И даже этого оказывается мало, чтобы раскусил Борис своего друга. Федя соврал, вернувшись в отряд, будто побывал на Выселках. Шебалов не очень поверил ему. Спрашивает Бориса. И подтвердил Гориков Федину ложь, чтобы не выдать друга. Тогда Шебалов поверил.

А потом оказалось, что белые там, на Выселках. Федя, чтобы загладить вину, совершает молодецкий налет на Выселки. Но это сделано без приказа, вопреки приказу. Федя должен был отправиться в другое место. «Дорого обошелся отряду смелый, но самовольный набег разведки на Выселки. Не говоря уже и трех кавалеристах, попавших по ошибке под огонь своего пулемета, была разбита в Новоселове не нашедшая Феди вторая рота Галды, а сам Галда был убит. Обозлишись тогда красноармейцы нашего отряда и сурового суда требовали над арестованным Федей».

Как Борис погубил Чубука, так Федя подвел под пулю другого замечательного бойца — Галду. А потом Федя бежал из-под ареста, и тогда окончательно выясняется, что этого за человек: он ушел к махновцам.

Снова повторяется ситуация (Борис — Чубук, Федя — Галда). И это, конечно, неспроста. Гайдар показывает читателю два варианта судьбы, показывает, на какой опасный путь вступил Борис, кем мог бы он стать, слепо пойдя за Федей.

Еще не искупил Борис первую вину, а за ним уже новая — ложь командиру и участие в самовольном набеге.

Достаточно, чтобы одуматься? Нет, Борис все еще хо­чет сбросить с себя груз вины сразу, рывком.

Во фронтовой части повести писатель создает образы бойцов и командиров отряда, которые дают читателю очень отчетливое представление о том, как училась Крас­ная Армия воевать, в каком крепком товариществе жили и сражались бойцы, кого выбрасывали из своей среды.

Особенно интересен Шебалов. На глазах читателя складывается облик командира Красной Армии. Если свести все сказанное о нем в повести, все его реплики, едва ли наберется четыре-пять страниц. А образ многогранен, отчетлив и очень привлекателен.

Пожилой сапожник, он, когда юнкера начали громить Кремль, «надел праздничный костюм, достал винтовку и ударился навек в революцию».

Вот первая встреча с ним читателя, когда появляется в отряде Гориков. Шебалов не хотел было принять Борис в отряд — неизвестно, что за человек. Но Чубук уговаривает:

« — Ты, Шебалов, не морочь человеку голову, а разберись... Слазь с жеребца-то, успеешь.

Чубук! — сурово проговорил командир. — Ты как разговариваешь? Кто этак с начальником разговаривает! Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?

— Факт! — спокойно согласился Чубук.

—Ну, так тогда я и без твоих замечаний слезу»

В этом диалоге экономно выражено очень многое —стремление Шебалова утвердить свой командирский авторитет, и его готовность выслушать хороший совет, и внимательность к людям. У него есть детские черты — любовь к внешним эффектам.

Его легко можно было отыскать даже в толпе по ярко-красной макушке на черной папахе. К его блистательному палашу был привязан красный темляк. На деревянной покрышке его маузера краснела медная пластинка с вытравленным девизом: «Я умру, но и ты, гад, погибнешь». Даже конь Шебалова был убран красными лентами.

Трогательно это несоответствие роскошного убранства облику пожилого сапожника, скромного до застенчивости, вдумчивого и самоотверженного.

Мы видим, как он все увереннее принимает решении, ни на миг не теряя глубокой душевной связи с членами своего отряда, как хорошо разбирается в людях (он быстро раскусил Федю, единственный в отряде понял, что стремление Бориса к подвигу — это не «Федькины замашки»: «просто парень хочет оправдаться, а как — не знает»). Мы видим, с какой светлой радостью дает он Борису рекомендацию в партию. То, что этот богато разработанный образ зарисован всего в нескольких скупых диа­логах и коротких эпизодах, — еще одно свидетельство иы сокого мастерства Гайдара.

Романтическое зерно «Школы» — в стремлении Бориса к «светлому царству социализма». Трижды повторяется в повести, и всякий раз он отмечает перелом в судьбе или в характере Бориса, освещает ему жизненный путь.

Характер главного героя раскрывается в моменты кризиса, душевного потрясения. Сюжетные кульминации драматичны, психологи­ческие — лиричны. Это характерно для Гайдара.

«Школа» словно подводит черту под пережитым в годы гражданской войны — годы юности Гайдара и его поколе­ния. Писатель идет дальше, идет вперед — вместе со сво­им народом, со своей эпохой. Он больше не создаст ни одной крупной вещи о прошлом — будет писать о сего­дняшнем и завтрашнем дне.

Впервые было создано подлинно реалистическое, насыщенное богатым идейным и историческим содержанием, художественно сильное произведение для детей о предреволюционном годе и о гражданской войне.

В своей автобиографии Аркадий Петрович пишет, что мечтает «пожить в том прекрасном будущем, что зовется социализм…».

Гайдаровский «социализм» был вовсе не тот, что строился в СССР под руководством Ленина и Сталина. Это уже видно из того, то Ленин во всех гайдаровских книгах появляется всего трижды: в «Школе» и в повести «На графских развалинах» он только упоминается, а в крохотном «календарном» рассказике «Советская площадь» (1940) изображен весьма странно: рассказчик (скорее всего, сам Гайдар, т.к. рассказ автобиографичен) слушает (вернее, пытается слушать) Ильича, выступающего с балкона Моссовета, а его собственный конь мешает рассказчику: то храпит, то фыркает, то на дыбы вскакивает… Так и не услышал Г. из ленинской речи ни словечка. Хотя сам же в рассказе говорит, что люди ему потом эту речь пересказали. Не очень-то, видно, она его интересовала.

Сталина нет ни в одном его произведении. Даже в отклике на получение «высокой» награды—ордена «Знак почета» в 1939 г. Заметим, что в этом же году проходил 18 съезд ВКП (б)—делегаты этого съезда втихомолку называли его «съездом уцелевших» (от делегатов предыдущего съезда в живых почти никого не осталось), буквально состязались друг с другом в прославлении «гениального вождя и учителя».

Гайдару были противны эти льстивые речи—и не под их ли впечатлением он и написал вскоре рассказик о Ленине «Советская площадь». О вожде, который, при всех своих недостатках, подхалимов вокруг себя не терпел.

Заметим, что и к официальному идеалу тогдашних коммунистов «поздний», зрелый Г. относился весьма и весьма скептично.

Вспомним, что говорит в сценарии «Комендант снежной крепости» капитан Максимов (своего рода «дублер» Г.) знакомой студентке Нине, когда та показывает ему свою картину под названием «Путь к коммунизму»: «Это беспечные люди возвращаются с пикника домой… Девочка, не сердись, но таких дорог к коммунизму не бывает».

Свою жизенно-политическую программу Г. наиболее полно изложил на страницах Дневника, где он размышлял о сочиняемой им повести «Военная тайна» (1934):

«Эта повесть моя будет за Гордую Со­ветскую страну.

За славных товарищей, которые в тюрь­мах.

За крепкую дружбу.

За любовь к нашим детям.

И просто за любовь».

Сюда стоило бы добавить еще Красную Армию, но она и так предполагается в любом произведении Гайдара, даже самом «мирном».

Последние три пункта понятны. А вот первые два трудно оставить без пояснений.

Слова о «Гордой Советской стране» — самые важные для Гайдара. Помните, кого он благодарил за награду? Прежде всего — свою страну. А в словах о стране - главное слово «Гордой» (недаром с заглавной буквы!)

И второй пункт его программы важен —о товарищах, «которые в тюрьмах». Советских или зарубежных товарищей имел он в виду? Или тех и других сразу? Судя по окончательному тексту «Воен­ной тайны», казалось бы, зарубежных: ту же Марицу Маргулис, мать Альки Ганина, Владу — сестру Владика Дашевского и других.

Но в Дневнике не сказано «зарубеж­ных»! А советские тюрьмы в августе 1934 года, когда была сделана эта запись, тоже не пустовали. И сидели в них не только враги СССР или враги Гайдара.

Умнейший советский комму­нист Мартемьян Рютин, еще в 30-м году дерзнувший выпустить листовку с призы­вом отстранить Сталина от власти в партии и в стране, тогда же и был арестован (пока еще, правда, не расстрелян). А поскольку перед этим Рютин два года возглавлял главную военную газету страны «Красная звезда», а Гайдар несколько раньше работал штате газеты Московского военного округа «Красный воин», они могли быть даже знакомы. А уж общих знакомых имели наверняка.

И уж тем более Гайдар мог быть знаком с ленинградскими поэтами Даниилом Хармсом и Александром Введенским (он знал их друзей - Николая Олейникова и Евгения Шварца: это-то известно точно). А Хармс и Введенский впервые были аресто­ваны еще в 31-м.

Я уж не говорю о жертвах небезызвестного интеллигентского «процесса Пром­оргай», о так называемом «Шахтинском деле» и о бесчисленных жертвах недавно прошедшей коллективизации. Среди такого количества жертв друзья или близкие знакомые Гайдара, конечно, были. И когда Сергей Ганин (еще один «дублер» Гайдара) пел маленькому Альке свою любимую песню про «товарищей в тюрь­мах, застенках холодных» («вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах», — поется в этой песне дальше) и при этом «невольно зажмуривался», — только ли о своей погибшей жене вспоминал он, как полагал чуткий шестилетний Алька, — может, и о других жертвах?..

Столь же многозначно звучит у Гайдара разговор Сергея с Алькой, когда мальчуган спрашивает, в какой стороне была его «мам­ка», а потом - в какой стороне находится тоже сидевшая тогда в тюрьме (только в Польше) «Владикина Влада». И подытожи­вает, рассказывая об этом разговоре пионер­вожатой Натке: «И в той стороне, и в другой стороне... Повсюду». Учитывая душевную замкну­тость и писательскую хитрость Гайдара (по­мните его знаменитое высказывание о людях, «которые из хитрости назывались детскими писателями»?), как здесь не допустить толкования, при котором Гайдар вполне мог намекнуть своему читателю на то, что иные его друзья (или друзья его друзей) пребыва­ют «в тюрьмах, в застенках холодных» не только за границей?..

Скажу больше: а не нарочно ли Алькину «мамку» Гайдар сделал зарубежной комсомолкой, погибшей в фашистском за­стенке? Ведь повесть во многом автобиог­рафична: она задумывалась как продол­жение «Школы», и в первоначальном ва­рианте Сергей недаром назывался Бори­сом, дядя Натки носил фамилию Шебалов (как командир отряда, в котором начинал воевать Борис Гориков), а сын Гайдара Тимур был прямым прототипом Альки (в Дневнике есть об этом такая запись: «Ин­тересно, как он примет эту повесть? Ведь Алька — это он сам»). И лишь мать Тимура - комсомольская активистка Л. Соломянская — выпадает из этого автобиографичес­кого круга. Неужели писатель мстит за се уход? Вряд ли. Скорее тут хитрость, чтобы обмануть суровую тогдашнюю цензуру и критику. А если так, то, может быть, смысл заглавия повести — «Военная тайна» — вовсе не в том, что предполагалось до сих пор: дескать, он — в тайне непобедимости Красной Армии. Может быть, он не только в этом, но и в том, что Гайдар здесь публич­но, в печатном тексте, на глазах у сверхбдительных советских цензоров и неласковых к Гайдару литературных и педагогических критиков, обвинявших его даже в подра­жании...Лидии Чарской, выражает сочув­ствие советским политическим заключен­ным, в том числе, возможно, и некоторым своим личным друзьям, оказавшимся «в тюрьмах, в застенках холодных»?.. А заглавием своей повести (SOS! Военная тай­на!) он еще и сигнализирует об этом[7]...

Заметим, что и для «внедрения» шести­летнего Альки в пионерский лагерь писате­лю потребовалось немало усилий: ведь по возрасту Альке далеко даже до октябренка Карасикова. Гайдару пришлось придумать некоторые особые обстоятельства, чтобы оправдать появление шестилетнего малы­ша в пионерском лагере, — и в качестве не случайного гостя, а почти полноправного члена коллектива. Так что ж удивительно­го в том, что хитрость Гайдара могла про­стираться и дальше?..

Алька же ему был в этой повести нужен —и, как ни жутко, нужна была гибель Альки, что видно опять же из Дневника, из записей тех дней, когда повесть еще писалась. «...Никто не знает, как мне жаль Альку. Как мне до боли жаль, что он в конце книги погибнет. И я ничего не могу изменить. Я могу только сделать все, что в моих силах, чтобы оставить крепкую память, горячую любовь к этому маленькому и верному человеку».

И само слово «смерть» очень рано яви­лось в сюжетном плане повести.

Для чего же Гайдару понадобилось губить любимого своего героя, да еще такого маленького? Писатель понимал, что гибель милого, обаятельного маль­чишки, с добротой и любовью относяще­гося ко всем хорошим людям, потрясет юных читателей повести, и они запомнят каждую Алькину фразу, каждое, пусть мимолетно брошенное им, слово. А через эти слова и фразы войдут в души детей и его собственные, гайдаровские, мысли. Вот отчего, вопреки собственным чув­ствам, наперекор бесчисленным просьбам, а то и требованиям ребят пощадить Аль­ку, писатель наотрез отказался спасать своего маленького героя.

«Судьба барабанщика» (1938)

В последние годы «Судьба барабанщика» привлекла внимание крупных историков литературы. М.Чудакова, исследовательские интересы которой не связаны с литературой для детей, оценила повесть как «одно из самых интересных сочинений конца 30-х годов». Готовое к печати в конце тридцать восьмого, оно было опубликовано лишь в июле тридцать девятого. Вероятно, потому, что замысел автора был откликом на волну репрессий тридцать седьмого – тридцать восьмого годов. История создания и издания «Судьбы барабанщика» драматична.

В те годы погибли многие друзья юности А.Гайдара – Николай Березин, Евгений Гоппиус, Сергей Салтанов, Павел Коляда, Анатолий Ольшевский…[8] Погибли очень многие его соратники по гражданской войне. Была репрессирована жена (12-летний Тимур, отдыхавший в пионерлагере, получил многозначительную телеграмму: «Мама уехала в долгую командировку»).

Еще не было войны, а уже появилось огромное количество внезапно осиротевших детей, на которых падает позор ни в чем не повинных отцов. Специальное постановление 1935 г. дает право привлекать детей к «уголовному суду», «начиная с 12-летнего возраста».

В то время, когда невозможно было говорить «прямо, честно и открыто» о судьбе ребенка, вдруг лишенного семьи, Гайдар начинает писать повесть, в которой несколько раз меняется причина ареста отца главного героя: сначала ложный донос, потом растрата… В незаконченном киносценарии отец Сережи арестован за утерю военного документа…

В ноябре 1938 г. «Пионерская правда» начала из номера в номер печатать повесть. И вдруг на полуслове без всяких объяснений публикация прекратилась. Приметив это, насторожился журнал «Пионер», который тоже собирался печатать «Судьбу барабанщика». Прекратил подготовку отдельного издания этой книги и Детиздат. На какой-то момент книги Гайдара исчезли из библиотек… В дневнике писателя появилась запись: «Проклятая «Судьба барабанщика» крепко по мне ударила».

Лишь в июле 1939 г. повесть увидела свет.

В процессе работы Гайдар был вынужден сменить причину ареста главного героя, Сережи Щербачова.

В первом варианте книги отец Сережи был арестован по клеветническому доносу как политического преступника. В 1937 году, при культе личности, такие беззакония были возможны. Гайдар и сам знал многих хороших людей, объявленных вдруг «врагами народа». И как ни тяжело ему было всякий раз об этом слышать, в первую очередь он думал о де­тях, о внезапно осиротевших детях, на которых падал позор ни в чем неповинных отцов.

— Я обо всем этом напишу, — говорил Гайдар, встречаясь с близкими своими друзьями. — Я напишу так, как это есть на самом деле.

Но потом Гайдар понимает, что написать «все так» не удастся. И Аркадий Петрович зачеркивает уже совершенно готовые главы и садится писать все с самого начала.

Книга, которую он пишет теперь, совсем о другом. Живет семья. Матери в этой семье нет. Есть мачеха. Отец — участник первой мировой войны и гражданской войны, командир саперной роты в запасе, человек скром­ный и неприхотливый, твердых убеждений, преданнын советской власти, честный, порядоч­ный, добрый. Никаких, даже самых призрачных намеков на жульничество, воровство, двойную жизнь нет.

Но случилось так, что он оказал­ся виноват, и его осудили за растрату казенных денег[9].

Растрата совершена якобы из любви к Валентине, Сережиной мачехе. Но эта красивая скромная женщина хорошо относится к мужу и пасынку. Когда стали лучше жить, «чаще стала <...> ходить в кино», ходила с отцом «раза два <...> на какие-то бан­кеты. И стала вдруг Валентина злой, раздражительной. Началь­ников отцовских хвалила, жен их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и тряпкой» (II, 294). Недомолвок и повести много и все они могут иметь двойственную оценку. Жила семья скромно, поэтому ремонт квартиры и распродажа рухляди» запоминаются как важное событие: «стало у нас светло, просторно и как-то по-необычному пусто» (II, 295). После ареста отца описывать имущество не было нужды. Перечень ценных вещей, спрятанных мальчиком от возможных воров, тоже не свидетельствует о богатстве и каких-то особенных тратах.

Обстоятельства, связанные с арестом отца, изображены в точном соответствии с репрессиями 30-х годов. Отец Сережи чувствует приближение его: «Но тревога — неясная, непонятная прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца» (II, 295).

«Долго в предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший», «Ночь я спал плохо», «Утром как будто кто-то подошел и сильно тряхнул мою кровать… Это будила меня моя беда», «Очнулся я уже у себя в кровати. Была ночь… и опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату», «Точно кто-то за мной гнался, выскочил я из дому».

Его приговорили к 5-ти годам, срок отбывает сначала под Вологдой, на лесозаготовках, затем в Сороке (сейчас—город Беломорск, Карелия), где входит в бригаду минеров, прокладывающих русло строящегося Беломоро-Балтийского канала.

В «Судьбе барабанщика», как и в «Военной тай­не», и «Голубой чашке», был свой подтекст, был свой «второй план». В повести словно бы невзначай стави­лись вопросы, которые в ту пору волновали всех...

Итак, отец арестован, мачеха через некоторое время выходит за другого и уезжает с новым мужем на курорт.

«Следами» первоначального замысла можно разглядеть в повести». Приведем два примера: аналогию с французским барабанщиком и убранную со стола фотографию отца и Платона Половцева. Дело не только в том, что таких примеров в повести немало, а в том, что измененная мотивировка ареста отца не «стыкуется» с событиями, обстановкой и характерами, изображенными А. Гайдаром. У зрелого мастера, а здесь именно тот случай, просто так ничего не бывает.

После ареста сын должен отречься от отца. Сережу исключают из пионеров, друзья перестают навещать и звонить, вокруг семьи образуется зловещая пустота.

М. Чудакова, рассматривая «Судьбу барабанщика», в статье «Сквозь звезды к терниям. Смена литературных циклов» приходит к выводу, что «Гайдар уже выстраивал свой собственны и универсум, приучая читателя к игре, ко второму плану, к двой­ному дну, формируя ту поэтику подставных проблем, которая с наибольшей полнотой воплотится в «Судьбе барабанщика»[10]. Этот термин — «поэтика подставных проблем» — очень точно характеризует особенность повести.

И, думается, нелишне здесь остановиться еще на двух моментах.

Первый связан с изображением карнавала. Карнавал в повести становится символом несвободы общества: даже на празднике человек не может быть самим собой, он вынужден скрывать свое подлинное лицо, чувство одиночества не покидает его. Сереже так хочется увидеть не маску, а живое человеческое лицо. Встре­тив Нину Половцеву, он обращается к ней: «Постой, — по­молчав немного, попросил, — не надевай маску. Дай-ка я на тебя посмотрю, ведь мы с тобой давно уж не виделись.

Было, очевидно, в моем лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и смутилась. Прекрасны были ее виноватые глаза, ко­торые глядели на меня прямо и открыто» (II, 310-311).

Ощущение тревоги на этом карнавале все время нарастает. Отличие от народного карнавала, который начинается утром, когда свет побеждает тьму, в «Судьбе барабанщика» он начинается вечером, когда тьма постепенно объемлет все. На этом всеобщем веселье страшная реальность не забывается ни на минуту.

Второй момент связан с изображением пространства и времени. Попытка определить время действия в повести неизбежно приводит к пониманию того, что А. Гайдар дает обобщенный об­раз эпохи 30-х годов ХХ века. Репрессии начались значительно раньше 1937 года. И в повести нетрудно обнаружить реалии начала, середины и конца десятилетия.

Пространство в повести можно назвать «говорящим». Всего лишь один пример. Сережа в Киеве стоит «перед большой географической картой»:

«Вот она и Одесса! Рядом города Херсон, Николаев, Тирасполь, слева — захваченная румынами страна Бессарабия, справа — цветущий и знойный Крым... <...> А вот он и север! Кольский полуостров. Белое море. Угрюмое море, холодное, ледяное. Где-то тут, на канале, работает мой отец. Последний раз он писал откуда-то ни Сороки. Сорока... Сорока! Вот она и Сорока». (II, 381-382)

Л. Гайдар прибегает к приему психологического умолчания. Читатель следит за взглядом Сережи с юга на север и должен догадаться, о чем он думает, — необходимые ориентиры для мой догадки уже расставлены в повести.

Таким образом, обе мотивировки как бы сосуществуют в повести. Вероятно, А. Гайдар надеялся таким способом «проскочить» цензуру и быть понятым если не детьми, то хотя бы частью взрослых читателей. В. Смирнова верно заметила, что главное для А. Гайдара в конечном счете «судьба ребенка, вдруг лишен­ного семьи». Но важно и то, что судьбы детей репрессированных родителей и банальных уголовников существенно разнились, поэтому и представляет такой интерес мотивировка.

Узнав об отъезде мачехи Сережи, Павел, как могло показаться, даже забеспокоился. Он несколько раз при­ходил к Сереже, передавал ему через дворника строгие наказы. Но в действиях вожатого Барышева не было искрен­ности. Убедившись несколько раз, что пионер его отряда редко бывает дома, Павел не проявил долж­ного беспокойства, не поинтересовался, чем же занят пионер его отряда, где он бывает, с кем дружит, каково ему жить одному, без взрослых.

Мальчик предоставлен самому себе. Он, незаметно для себя, связывается с обитающей в Сокольниках шпаной, мелкими мошенниками, наводчиком-вором, бандитом, шпионом, охотящимися за документами государственной важности. В самую сложную для Сережи полосу жизни возле него оказался Юрка Ковякин, проныра и жулик. Юрка сразу уловил смысл создавшейся ситуации: Валентины нет, квартира пустая, у Сережи есть деньги, да притом немалые. И он нахально, но не торопясь, прибирает Сережу к рукам, а затем вводит его в компанию, как «своего»: отец у Сережи в тюрьме, сам он без при­смотра, никому нет до него дела.

На фоне всех внешних событий проходит трудная внутренняя борьба Сережи.

Появление «дяди» представляется Сереже огромным счастьем. Сережа снова живет за спиной взрослого. Се­режа не сомневается, что теперь-то ему удастся начать хорошую жизнь, но их внезапный отъезд из Москвы, непонятные поступки «дяди» и Якова, странная жизнь и Киеве порождают в его душе сомнения.

Много раз за время опасного путешествия у Сережи возникало желание бежать от своего мнимого родствен­ника, но это значило снова остаться одному, без денег, и он, запутываясь все больше и больше, стремясь обмануть самого себя, подыскивает странному поведению «дяди» всяческие оправдания.

«А может быть, — думал я, — дядя мой совсем и не жулик. Может быть, он и правда какой-нибудь ученый пли химик. Никто не признает его изобретения, или что-нибудь в этаком роде. Он втайне ищет какой-ни­будь утерянный или украденный рецепт» (II, 370).

Решения, способного положить конец всем противоречиям, Сережа не находит. Постепенно в его сознании возникает опасная по возможным последствиям мысль: лишь уйти «дяде» и Якову, а самому затеряться среди людей, чтобы никто никогда не узнал о его ошибках.

Сережу гнетет не только страх расплаты за свои промахи, но и вина отца, тень которой падает и на него. Представляя, как его ищут «сдержанные агенты мили­ции». Сережа слышит, как они говорят своему началь­нику: «Этот лживый барабанщик, которого давно уже вычеркнули из списка 4-го отряда, вероятно, будет плакать и оправдываться, что все вышло как-то нечаянно, но вышло все как-то нечаянно, но вы ему не верьте, потому что не только он сам, но я его отец осужден тоже» (II, 366).

И все же вырваться из этого страшного, замкнутого круга Сереже помогает отец, помогает не своим личным вмешательством, а всей своей прежней, честно и неза­бываемо прожитой жизнью.

Вспоминая случившееся, Сережа честно сознается: «...жизнь моя круто повернула в сторону. И увела бы, вероятно, кто знает куда, если бы... если бы отец не показывал желтые поляны в одуванчиках да если бы не пел мне хорошие солдатские песни, те, что и до сих пор жгут мне сердце...» (II, 298).

Сережа видит, что «дядя» — жулик, а сам он пособ­ник жулика, но начинает выдумывать, будто этот «дядя» изобретатель, будто он все для его, Сережиной, пользы делает. Мальчик очень хочет верить примитивному дяди­ному вранью, хотя оно разоблачается на каждом шагу.

Читатель все время оказывается умнее Сережи, и, уж конечно, это не просчет писателя, который нечаянно по­зволяет читателю разгадать тайну прежде, чем сам ее рас кроет. Это хорошо продуманный литературно-педаго­гический прием. Читатель досадует на Сережину наив­ность и в то же время сочувствует ему. Вызывается со­чувствие тем, что в глубине души Сережа знает, как он запутался, и страдает. Только потому он выдумывает все свои наивные истории про дядю, что не видит выхода и стремится отогнать страшные мысли. Его мучения тем сильнее, чем чаще вспоминает он о своем чистом детство, о военных и просто человеческих песнях, которые певал отец, о радостных мирных прогулках и красоте жизни, ко­торую, как обычно, выражает Гайдар в лирическом пей­заже. И не только память о детстве.

Перед Сережей стоит образ барабанщика революционной французской армии, о котором он читал. «Это я... то есть это он, смелый, хо­роший мальчик, который крепко любил свою родину, опо­зоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы». Это размышление Сережи, барабанщика четвертого отряда в своей школе, освещает все события повести, все переживания мальчика, который долго не может найти в себе силы стать смелым и хорошим, подать тревожный сигнал».

Нелегко сбросить страшный груз вранья, кражи, помощи «дяде» в темных делах. И когда больше уже нельзя скрывать от себя, что он стал пособником не только в темных делах, но и в пре­ступлениях, — тогда наступает кризис.

Гайдар рассказывает как бы две повести одновременно. Одну – детективную – о шпионах и бдительности, о том, как герой оказывается сообщником бандитских преступлений. В финале книги барабанщик «выпрямляется», обретает мужество и решимость порвать с «дядей» и стариком Яковом. Выстрел Сергея сразил одного из них.

Виктор Пелевин в романе «Жизнь насекомых» сравнивает Сергея с Родионом Раскольниковым. По мнению Пелевина, Щербачов абсолютно аморален, что якобы было в традициях тогдашнего «советского фашистского государства».

Возвращается досрочно освобожденный отец. Возвращение отца из заключения восстанавливает дружбу с Платоном Половцевым. Не имея собственной квартиры, Щербачевы останавливаются у него. Вряд ли столь щепетильный в вопросах честности Платон Половцев так обрадовался бы встрече с человеком отсидевшим за махинации и воровство. Эти и многие другие примеры свидетельствуют о том, что А. Гайдар не совсем отказался от первоначального замысла.

Многие отрицательные образы гайдаровских книг серые: «серый дядя» Головень («P. B.C.»); «серое, точно вымазанное серым мылом» лицо парня — антисемита («Военная тайна»)... Чуть не стал «серым» и Сережа Щербачев из повести «Судьба барабанщика», попавший в компанию серых матерых волков-шпионов.

Гайдар очень искусно показывает, как Сережа сам начи­нает замечать, что мир с приездом «доброго дядечки» и его дружков сереет. Несмотря на то, что в его запу­щенной квартире дядя, велел чисто промыть пыльные оконные стекла и приказал Сереже снять его старую серую рубашку, подарив мальчику новенький, ослепи­тельно модный, дорогой костюм, — серое все-таки посте­пенно заслоняет свет. Странный дядечка в «сером ко­стюме», тайно встречающийся с «артистом» в «сером плаще», приказывающий Сереже в поезде передать «больному» Якову «серую сумочку» — мнимую грелку; пыльные серые вещи на заброшенной киевской даче; неузнаваемо изменившееся «серое лицо» Славкиной бабушки, узнавшей о покушении бандитов на ее сына,— все это настолько угнетает Сережу, что он и сам себе в минуту отчаяния и недетского горя показался «серой трусливой мышью». Скрываясь от милиционера и всех людей, которых он стал бояться, глядя на свои серые, осыпанные известкой сандалии, Сергей горько заплакал. Он ударил носком по серой каменной стене чужого дома и забормотал: «Будь ты проклята, такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как... серая трусливая мышь». Именно в этот момент он окончательно убедил­ся, что его спутники настоящие враги —серые «матерые волки».

«Судьба барабанщика» была закончена в самом на­чале 1938 года. В «Автобиографии», которая была на­печатана в журнале «Пионер», Гайдар писал, что завершает работу над книгой «не о войне, но о делах су­ровых и опасных не меньше, чем сама война».

Повесть с нетерпением ждали. Наконец в июле 1939 года она появилась на прилавках книжных мага­зинов. Критика дала ей одобрительную оценку, впро­чем, вокруг повести разгорелись споры, но споры добро­желательные, дружеские. Читатели же сразу и навсегда полюбили новую повесть Гайдара.

«Голубая чашка» (1936)

Впервые была опубликована в 1-м номере ж-ла «Пионер» за 1936 год. Первоначальное название—«Хорошая жизнь». Рассказ явился поворотным в идейно-тематической и художественной эволюции писателя. Повествование о войне и о «делах суровых и опасных не меньше чем сама война», сменилось в этом произведении рассказом «о жизни совсем хорошей», в возможность которой писатель верил.

Известно, что Маршак был 1-м строгим реактором и критиком рассказа. Маршак дал много ценных советов Гайдару, но при этом сказал: «Берегите не то, что хорошо найдено, а только то, что органически ваше, что естественно…» Вскоре после встречи Гайдар позвонил ему и сказал: «Я изорвал все, что мы сделали вместе, и написал заново»[11].

Рассказ 2 года был предметом дискуссий. Критиков не устраивал «взрослый» сюжет, семейный конфликт, интрига внутри дет. произведения. Не говоря уже о любовном треугольнике, о мотивах взрослой и детской ревности. Не устраивали авторские интонации в открытом рисунке чувств и поступков героев.

«Настроение ревности, кот. проскальзывают во всей книге, совсем не допустимы в детской книге. Этот психологизм не нужен детям» («Дет. лит-ра», 1937, №12, с.40).

ГЧ упрекали в бесконфликтности, бессюжетности, композиционной неслаженности, непедагогичности.

Рассказ часто сравнивали с дореволюционной «Разбитой чашкой» П. Засодимского (1914).

Р-з ГЧ—одна из жемчужин тв-ва Г. Она написана в манере, отличающей его от др. дет. пр-й писателя. Между тем, особенность ГЧ состоит в том, в рассказе существуют 2 взаимосвязанных сюжетных линии.

Первый план повествования развивает сюжетную линию, связанную с игрой-прогулкой Светланы с отцом. Для детей мл. возраста ничего необычного в сюжете нет. Описание прогулки, во время кот. ребенок знакомится с окружающими предметами и становится очевидцем различных событий, традиционно для детских книг (см. Маяковский, Маршак).

Одновременно в подтексте развивается вторая сюжетная линия—о событиях, вызвавших чувство ревности и обиды в душе отца, тревоги и беспокойства у Светланы. Новым для рассказа является подтекст, введенный Г., демонстрация сложных отношений взрослых людей. 2-й план р-за стал поводом для оживленных дискуссий. Г. спрятал все психологические тонкости в подтекст, они сделались незаметными детям.

Обе сюжетные линии развиваются то совпадая, то переплетаясь, то идут параллельно, обуславливая 2 стилистических струи повествования—игровую, юмористическую и взволнованно-лирическую.

Своеобразие р-за состоит в том, что, несмотря на двуплановость, ГЧ представляет собой цельное худож. пр-е, раскрывающее авторскую идею. Все события, описанные в р-зе, подчинены гл. теме—теме жизни, человеческого счастья.

Взрослый и детский сюжеты здесь объединяются, дополняют друг друга.

Повествование ведется от 1лица.

Рассказ не лишен элементов автобиографизма, в образе героя-рассказчика, отца Светланы, нельзя не увидеть самого Гайдара: «Мне тогда было 32 года, Марусе 29, а дочери нашей Светлане 6,5». Гайдару в 1936 г. ему самому исполнилось 32 года. Кроме того, писатель наделяет своего героя чертами характера, свойственными ему самому, Гайдару: веселым нравом, склонностью к остроумным выдумкам и шуткам, необыкновенным чувством юмора.

Отец лишь в конце лета получил отпуск. Автор сообщает это, чтобы читатель понял, каким долгожданным был для него отдых и как он желал хорошо провести последние летние дни.

След. абзац уже подает почву для конфликта, положенного в основу рассказа: «Мы со Светланой…». Отец и дочь приехали отдыхать на даче. Они это желают делать с матерью и сердятся, что им приходится работать. Маруся занялась гостем—полярным летчиком. Летчик во 2-й пол. 30-х гг.—самая знаменитая профессия.

Муж начинает мастерить вертушку «с досады», пока Маруся «долго сидит в саду, под вишнями»; думает о летчике, вертушка—значит ветер, воздух, полет. Вертушка связана с одиночеством, затаенной обидой, ревностью отца к летчику.

Маруся пошла проводить летчика на вокзал.

Несправедливость обвинений.

«Будет у нас тогда другая компания»--если бы не ушла Маруся, никакой др. компании им не надо.

Наращивается изображение тоски по Марусе.

На следующий день они хотят запускать бумажного змея. Змей и высота полета—снова о Марусином госте. Он, как коршун, стороживший с неба Марусю, теперь увел ее с собою.

Желание уехать—мысль о поездке в большой лес, где растут белые грибы, отравлена сомнением: все грибы казались червивыми.

Г. передает