И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

Одно это настойчивое «надо» выдает в авторе поэта тоталитарной державы и суровой эпохи. «Вступление» к поэме рисует картину всенародного горя в годы кровавых репрессий. Поэтическое обобщение передает космизм трагедии. Ахматовское умение чувствовать «вертикальное измерение» важного события реализуется через апокалиптический образ «звезда смерти»:

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Свою беду поэтесса не отделяет от народной («над нами»), оттого так чеканно звучат даже сугубо «личные» двустишия «Эпилога» — своеобразный ахматовский «Памятник».

Еще в стихотворении «А там мой мраморный двойник...» (1911 г., цикл «В Царском Селе») Ахматова провозгласила: «Я тоже мраморною стану». В «Реквиеме» она не сомневается в том, что достойна памятника, более того, императивным тоном советует «товарищам потомкам», где его ставить, и об этом говорится в 1940 г., в страшное и почти безнадежное для нее время… Бесспорно право гения, притом женщины, на прогнозирование своего посмертного бытия. Нелегко признать уместным обращение к теме памятника, причем не жертвам сталинских репрессий, а «себе, любимой», в трагическом «Реквиеме», но у гениев собственные правила, с которыми надо считаться.

В отличие от большинства русских поэтов-предшественников, Ахматова воспринимает памятник себе в первую очередь фигурально – как изваяние и лишь затем – как метафору положительной оценки своего жизненного и творческого пути. Видимо, поэтессой движет женское стремление к уюту, поэтому к внешнему виду памятника у нее особенно трепетное отношение. Предусмотрены отдельные детали, вплоть до мельчайших:

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

На этом и завершается поэма «Реквием». Внимание к собственной персоне поглотило значительную часть эмоциональных сил поэтессы и, очевидно, привело к ослаблению контроля над текстом. И незамедлительно последовала расплата. Ахматова не заметила подвоха в упоминании о «голубе тюремном». Голуби и памятники – тема щекотливая, чреватая непредусмотренным комическим эффектом. Однако нарциссический пафос лишает способности к рефлексии. И поэтесса с самым серьезным видом множит разоблачительные детали. Голубь в ее поэме – «тюремный», т. е., очевидно, недокормленный, и, кроме того, отправлен на безопасное расстояние от монумента («пусть гулит вдали»). Торжественно-приподнятая интонация и гармоничная звукопись в концовке «Эпилога» по закону контраста только усиливают невольный комизм.

Эпиграф к «Реквиему», взятый из стихотворения «Так не зря мы вместе бедовали...» (1961 г.), гласит: «Я была тогда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был». Сказано несколько косноязычно, хотя правдиво. Однако справедливости ради отметим, что единство с народом Ахматова ощущала не во все трагические периоды его жизни. Когда шли репрессии против советского крестьянства, поэтесса, как и почти вся московская и ленинградская творческая интеллигенция, не откликнулась на них, даже «в стол» ничего не написала. Трудно проводить аналогии, но великие гражданские поэты «золотого века» «пропусков» такого масштаба не делали. Оправдывать ли художников советской поры тем, что царская власть не была такой жестокой, как «пролетарская»? Однако среди них были и те, кто говорил правду, пусть и чрезмерно дорогой ценой.

Впрочем, Ахматова хорошо ощущала и свою отделенность от народа. В 1944 г., получив от советской власти ряд привилегий (игра в кошки-мышки продолжалась), она противопоставляет судьбу сталинской творческой интеллигенции, к которой относит и себя, участи погибших солдат. Она стесняется своего относительного материального благополучия и чувствует вину перед павшими, которых не успели даже захоронить:

Отстояли нас наши мальчишки.

Кто в болоте лежит, кто в лесу.

А у нас есть лимитные книжки,

Черно-бурую носим лису.

Но в годы Великой Отечественной войны Ахматовой написаны и подлинно народные стихи, в первую очередь напечатанное «Правдой» в 1942 г. «Мужество». Торжественный, сдержанный стиль, фигура умолчания вначале и, как залог спасения Отечества, — клятва сохранить «Великое русское слово». Не землю русскую — она под врагом, а слово — средоточие народной души, слово, за которым многовековая духовная традиция.

После войны готовится к печати новая книга Ахматовой, но ее набор рассыпан: последовали постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклад партийного идеолога Андрея Жданова, обвинявшего поэтессу в том, что она воспевает «блуд с молитвой во славу божию», и в прочих «несоответствиях». Исключение из Союза писателей ставит Анну Андреевну на грань нищеты, а новый арест сына к 1949 г. вынуждает ее уничтожить огромную часть архива и стать на колени перед тираном, опубликовав в честь его 70-летия стихотворения «21 декабря 1949 года» и «И Вождь орлиными очами...». Сыну это не помогло: он выйдет на свободу лишь в 1956 г.

В 1950 г. журнал «Огонек» в нескольких номерах публикует стихотворения Ахматовой, льстящие сталинскому режиму. Социалистический реализм был идеологически и эстетически чужд ей, и все попытки поэтессы соединить талант и соцзаказ оказались художественно малоценными. Удручают даже «механические», неахматовские названия: «Клеветникам», «Поджигателям», «Тост», «30 июня 1950», «1950», «Покорение пустыни», «Севморпуть», «Приморский парк Победы», «В пионерлагере» и др.

Власть оценила такой жест, и последовало снисхождение: в феврале 1951 г. поэтессу восстановили в Союзе писателей. А в мае она перенесла инфаркт. В прежние годы Ахматова знала славу, теперь наступило время «антиславы»: о ней ходят анекдоты, а на Западе она приобретает реноме политически ангажированного литератора. Пошатнувшееся здоровье, очередной творческий кризис... В известном смысле дух Ахматовой был сломлен, и она приняла логику официоза, не столько как поэт, сколько как «гражданин страны Советов». Отголоском принятия этой логики явилось позднейшее высказывание поэтессы о смертельно больном Пастернаке, ее главном литературном сопернике: «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии!» ⁵.