Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес...

Потому что уцелела русская душа, способная воспринимать «чудесное» даже при полном упадке материальной жизни:

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…

Ахматовская триада: «природа — космос — русская душа» как условие духовного просветления есть триада православная. Особость русского миропонимания поэтесса передает заключительными строчками:

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Здесь не просто о разрухе после гражданской войны сказано — здесь почти тысячелетняя духовная традиция нашла своего глашатая. «Светло», «чудесное», «от века желанное» — в этих словах поэтессы живет православная Россия. А заключительное «нам» — самое великое и самое всеобъемлющее в ахматовской поэзии. Уникальность русского менталитета подчеркнута повторением слова «никому». Поэтесса словно оглядывается на Запад и на Восток, зная, что там нет тех духовных сокровищ, которые есть у русских, у православных.

Выражать национальный дух на таких высотах способны единицы из десятков и сотен миллионов, но без этих единиц народ оказался бы безъязыким, его трудно было бы определить как некое целое, отличное от других этнокультурных образований. Духовная самоидентификация народа — задача для гения, задача, оказавшаяся под силу Анне Ахматовой. На наш взгляд, эта составляющая народности ее творчества гораздо важнее вопроса о том, с кем и в какие периоды своей жизни она ощущала более тесное внутреннее родство, с народом или интеллигенцией, и чью судьбу и в какой мере она разделяла.

В завершение разговора о поэтическом шедевре Ахматовой — маленький штрих, психологическая деталь: стихотворение датировано июнем, а упоминаются в нем июльские небеса — не подсознательная ли это надежда на лучшее будущее?

Стиль поэтессы 1920-х гг. разнообразят неожиданные тематические переключения. В стихотворении «Я гибель накликала милым…» их несколько. Красноречива дата его написания: октябрь 1921 г. Неблагодарное дело – проводить параллели между фактами биографии поэта и его творчеством, но тут особая ситуация. Совсем недавно прошел август 1921 г., когда умер Блок и был расстрелян Гумилев. Вряд ли поэтесса к октябрю могла забыть об этих утратах, ведь не случайно той же осенью она написала скорбный цикл «Царскосельские строки» который завершается стихотворением «Все души милых на высоких звездах…». Использование того же «фирменного» эпитета, что и в стихотворении «Я гибель накликала милым…», дает нам повод высказать предположение, что в обоих случаях из не оглашенного Ахматовой поминального списка не могли выпасть Блок и Гумилев (у последнего и фамилия созвучна слову «милый»).

В анализируемом стихотворении тема утраты обозначена не только траурной лексикой («гибель», «могилы», «горе»), но и обилием ассонансов и аллитераций, сконцентрированных в двух первых строках:

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим.

Как будто слышится рыдающий голос: семикратно повторено «и», причем ударным оказывается только этот гласный. Пронзительность звучания усиливается также за счет частого употребления сонорных (дважды – «н», трижды – «м» и пять раз – «л»). «Всхлипывающие» слоги в словах «накликала», «милым», «гибли» воссоздают фонетику плача и отчаяния.

Но не одним отчаянием живут эти строки: в них выражена идея о мистическом воздействии слова, написанного лирической героиней, на судьбы «милых». Получается несколько самонадеянно: она «накликала» – они «гибли один за другим». Ахматова, очевидно, ощущает некоторую бестактность и легковесность такого зачина и «неправоту» своей лирической героини, поэтому обращается к мотивам скорби и раскаяния: «О горе мне! Эти могилы // Предсказаны словом моим».

Однако повторение темы рокового «царственного слова» побуждает поэтессу отрешиться от воспоминаний об утратах. Упоение магической силой своего искусства настолько впечатляет ее, что становится поводом для перехода к новой теме. И во второй строфе уже говорится не о «милых» тенях, а о языческой мощи поэтического дара:

Как вороны кружатся, чуя

Горячую, свежую кровь,

Так дикие песни, ликуя,

Моя насылала любовь.

Кажется, что, насколько это допускает богатый русский язык, поэтессе удалось передать дыхание неотвратимой гибели, исходящее от ее «царственного слова». Скажем также о зашифрованных здесь подтекстовых параллелях. Чуткая к творчеству великих, Ахматова воспользовалась пушкинской метафорой «поэт – царь», правда, разумеется, адаптировала ее к своей лирической героине («поэтесса – царица»). И возникло подтекстовое сравнение ахматовской героини с Клеопатрой. Древняя правительница за любовь к себе платила смертью, а право казнить давала ей царская власть. Ахматова полагает, что основа могущества ее лирической героини – смертоносное «царственное слово».

Убежденность в этом становится источником яркой фактурной образности: «… вороны кружатся, чуя // Горячую, свежую кровь…» Кружение ведьмы на метле, полет вагнеровских валькирий – такие ассоциации вызывает наполненная бьющей через край энергией звукопись («к», «р», «ж», «ч», «у» – в различных сочетаниях). Любовь рождает стихи, которые, уподобляясь эринниям, несут гибель «милым».

Впрочем, упоение языческой беспредельностью поэтической речи тотчас же сменяется интимно-лирическим планом, едва произнесено самое «царственное» из ахматовских слов – любовь. Поэтесса, умевшая насыщать стилистикой интимной лирики даже патриотические стихи, и теперь не устояла перед соблазном «вечной темы». И это переключение окончательно удалило ее от траурной ноты, звучавшей в начале стихотворения. Склонного к морализаторству читателя может смутить не столько то, что Ахматова от нее ушла, сколько то, что обратилась к ней, не побоявшись кощунства. Но если это стихотворение выросло из такого «сора» и если основой его талантливости стала греховная раскованность, нам следует смириться, отдав должное широкой амплитуде ахматовского дара.

Вторая половина стихотворения начинается с виртуозного перехода к любовной теме:

С тобою мне сладко и знойно,

Ты близок, как сердце в груди.

Лексика и звукопись становятся иными, нежели в двух начальных строфах стихотворения. «Женское» сравнение «близок, как сердце в груди», слова «сладко», «знойно», ударные гласные первого стиха («о» – «а» – «о») и «горячее» звукосочетание «ою» («с тобою») передают эротическую экспрессию и наслаждение любовным чувством.

Но постепенно снова вступает в права тема «царственного слова». И в этот момент проявилась еще одна особенность ахматовского мировоззрения, сказавшаяся на лирике поэтессы. Не будучи по своим убеждениям эмансипанткой-феминисткой, она умела подчеркнуть силу и неуступчивость женского характера («Тебе покорной? Ты сошел с ума!», 1921 г.). Напомним, что изначально для лирической героини Ахматовой было естественным чувствовать себя повелительницей: «Если ты к ногам моим положен, // Ласковый, лежи» («Каждый день по-своему тревожен…», 1913 г.).

Лирическая героиня стихотворения «Я гибель накликала милым…» решает пощадить своего нового поклонника, спасти его от убийственного «царственного слова», пожертвовав ради этого своей любовью. Но вряд ли он, недогадливый, способен распознать угрозу, которую таит магический дар его избранницы. Поэтому та старается быть по-женски дипломатичной и одновременно по-ахматовски непреклонной. Ее речь пестрит императивными глаголами: «Дай руки мне, слушай спокойно. // Тебя заклинаю: уйди».

Последняя строфа – пример «грамматического унижения» персонажа. Ему так и не предоставляется право голоса, а его удаление от лирической героини возрастает от строки к строке:

И пусть не узнаю я, где ты,

О Муза, его не зови,

Да будет живым, невоспетым

Моей не узнавший любви.

Сначала о «милом» говорится во втором лице («ты»), в следующем стихе он удостаивается лишь местоимения третьего лица, к тому же в косвенном падеже («его»). Дальше следует «обвал» третьей строки. Для удаляемого из жизни лирической героини персонажа местоимение превращается в недоступную роскошь, и ему приходится довольствоваться прилагательным («живым»), а затем страдательным – тоже важно! – причастием («невоспетым»). Завершает «изгнание» причастие с «отвергающей» частицей «не» и выразительным суффиксом «-вши-» («не узнавший»). Блистательный финал, несмотря на то, что энергетический потенциал стихотворения после пиковой второй строфы неуклонно убывал.

Благодаря филигранному мастерству Ахматовой ее лирической героине удалось с триумфом выйти даже из этически сомнительного положения. Тематические переключения поэтесса смогла представить изящным художественным приемом, в очередной раз подтвердив зрелость своего таланта.