Опусти пистолет, «Сорванец»!

Итак, на больничных койках я провалялся два месяца. И вот вернулся в Ивановку.

Собрались женщины-соседки, прибежал Коля Городецкий. Посмотрели на мою руку и запричитали:

— Ох, боже, лучше бы убили! Что ж с такой рукой делать будешь? Всю жизнь батька корми калеку...

Я кое-как отделался от бабушек, от их причитаний, и мы с Колей убежали в лес. Он радовался нашей встрече, а я, наверное, вдвойне. Коля вернул мой пистолет, комсомольский билет и другие документы. Я попробовал стрелять с левой руки, кажется, получается неплохо. Стрелял я всегда отлично: из пистолета на двадцать пять метров раз за разом попадал в торец пистолетной гильзы, загнанной в дерево. С левой руки сейчас результат был несколько хуже, но ничего, сразить врага смогу.

Значит, я снова в строю, а это главное. Больше мне ничего и не надо было. Настроение улучшилось, и никакие причитания бабушек не могли испортить его.

Бригада наша в мае передислоцировалась в Богушевский, Сенненский и Бешенковичский районы. Партизан везде стало много, немцы и их холуи притихли.

Через несколько дней встретился с «Дядей Алешей». Около двух часов мы лежали в леске на Цурбановщине. Он охранялся партизанами, но ни один из них не подошел и не перебил нашего разговора. Никого из них я не видел близко. Вероятно, не видели и они меня. Я пришел в условленное место за час до их приезда. Лежал, вслушивался в шепот леса и ждал «Дядю Алешу»_. Когда услышал шорох и снизу заметил шагающие сапоги, вскочил, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок и готов был в любой момент выстрелить, если гость окажется нежданным.

— «Сорванец»!

— Я, «Дядя Алеша»!

Из кустов показался Алексей Федорович Данукалов. На груди у него сиял орден Красного Знамени, справа на ремне висел маузер. От радости я растерялся и забыл опустить пистолет, продолжал стоять начеку.

— Опусти пистолет, «Сорванец»! Ты же убьешь меня на радостях.

Я спрятал за пояс пистолет и бросился к «Дяде Алеше» в объятия. Вначале он расспрашивал меня о здоровье, о моих злоключениях. Все рассказал по порядку, от начала бомбежки и до возвращения в Ивановку. Не забыл и о Черткове, об остальных медработниках, о пароле, который я придумал для доктора. Отдал сверток медикаментов — первый взнос Черткова.

«Дядя Алеша» посмеялся над моим паролем, потому что он был наивный. Ведь пароль без ответа — не пароль.

— Но отменять его не будем, чтобы не подорвать твой авторитет перед Чертковым,— сказал, улыбаясь, «Дядя Алеша».— Только ты должен узнать у «Сапожника» точные приметы связного, который будет приходить за медикаментами, и сообщить их Черткову.

Затем он кратко рассказал мне некоторые новости бригады. А бригада, как я узнал от «Дяди Алеши», потом от боевых друзей и из многочисленных архивных документов, совершила за это время большие боевые дела.

«Дядя Алеша» говорил со мной откровенно, с полным доверием. Это была моя третья встреча с комбригом. Я проникся глубочайшим уважением к этому доброму и сильному человеку. По его приказу, даже намеку бросился бы в огонь и воду, зубами рвал бы в клочья врага.

«Дядя Алеша» завел разговор о Коле Городецком. Можно ли ему доверить мое дело, если со мной что случится?

— Можно, «Дядя Алеша». Он честный, храбрый и всей душой ненавидит немцев. Он настоящий пионер.

— Хорошо. Это будет наш резерв, твоя замена. Только об этом ему пока ничего не говори.

— Хорошо.

— Будешь продолжать ходить к подпольщикам Витебска или трудно больному? — спросил он на прощанье.

— Буду. Обязательно буду, «Дядя Алеша». Теперь мне легче. Думаю, что сейчас получу документы и пропуск в Витебск. Надо же продолжать лечение... К тому же у меня есть справка доктора Черткова и его доброжелательное отношение к нам,— ответил я.

— Когда приступишь к делу?

— Завтра пойду в Оболь, в волостную управу, за документами, а потом хоть с места в карьер...

— «Почтовый ящик» на старом месте под дубом с шершнями, следи за почтой.

Мы распрощались.

Назавтра я был в Оболи в волостной управе. Бургомистр Янчилин выдал мне аусвайс и пропуск в Витебск, Далеко в округе разнеслась весть о бомбежке Ивановки, где партизан в то время и в помине не было. Столько бомб и патронов истратили немцы. И на кого? На мирных жителей. Да и за день массированного налета убили одного и ранили троих, в том числе и своего старосту Келлера. Пособники оккупантов приуныли, стыдились этой операции карателей и не с таким рвением, как раньше, стали выполнять приказы и распоряжения захватчиков, отдельные начали подумывать о переходе к партизанам. А гитлеровцы старались сгладить впечатление от бомбежки.

Через день я получил пакет к «Сапожнику», а также записку, в которой говорилось, чтобы я передал ему, как связаться с Чертковым. Надо было обеспечить систематическое поступление в бригаду медикаментов.

Сейчас мне стало легче уходить из дому. Причина простая — надо же делать перевязки.

И вот я снова в Витебске. Зашел к «Сапожнику». Он искренне обрадовался и откровенно признался:

— А я-то думал, что ты погиб!

— Нет, как видите, жив. Немного царапнуло.

Передал ему пакет и рассказал, что их группе придется связаться с главврачом городской больницы Чертковым, получать от него и отправлять партизанам медикаменты. Для этого нужен надежный человек, местный житель. Передал ему и немудреный пароль, о котором было условлено с Чертковым.

— О, такой человек у нас найдется,— ответил «Сапожник».

Я попросил, чтобы вопрос этот решили сегодня же, и ушел в город. Нужно зайти к Черткову и окончательно уладить все подробности связи и передачи медика-ментов. «Сапожник» сказал мне, что сможет дать ответ только часа через четыре.

Болтался по городу, зашел в больницу, передал старосте Келлеру приветы и новости из Ивановки. Сказал Черткову, что сегодня к вечеру я окончательно улажу его связь с подпольщиками и организую пути передачи медикаментов партизанам. Он ответил, что уже кое-что приготовлено, каждый день ждет посыльного.

— На этот раз придется мне забрать посылку,— сказал я,— сейчас мне это проще. А потом уж будет брать наш человек. Но мне сегодня придется задержаться в Витебске. Нельзя ли переночевать у ваших знакомых, надежных людей?

Чертков позвал Екатерину Семеновну и при мне спросил, не согласится ли она пустить меня переночевать. Она, конечно, согласилась.

Екатерина Семеновна жила во дворе больницы, в маленьком домике. Внутри он был перегорожен. В одной половине жила она, а во второй находился морг. В комнатушке негде даже было повернуться. Екатерина Семеновна предложила мне кровать, а сама сказала, что ляжет спать на печке. Но печки-то не было. Стояла маленькая лежанка, на которую можно только сесть. Я отказался и заявил, что лягу на полу около кровати. Другого места не было.

Договорились с Чертковым, что еще раз с ним встретимся сегодня вечером. Я должен познакомить его со всеми деталями связи с подпольщиками.

«Сапожник» сообщил мне, что на связь к Черткову решили посылать девушку небольшого роста, которая выглядит подростком. Первый раз в больницу она придет в пятницу после обеда. Одета будет в платье в синий горошек, в руках — плетеная из корней разноска.

Я все рассказал Черткову. Распрощался. Переночевал у старушки-медсестры, получил от нее сверток медикаментов и ушел. Заходил к ним я еще раза три-четыре, потом перестал. Дело они наладили хорошо, и мне больше там стало нечего делать.

С тех пор медикаменты регулярно поступали в бригаду. Связь оказалась четкой и прочной, а врач Чертков со своими друзьями добросовестно добывал и передавал нам лекарства и медицинские инструменты.

Я получаю другие задания. Хожу в Витебск раз, а то и два раза в неделю. Посылают меня в разведку в гарнизоны противника: в Оболь (Мошканскую), Замосточье, Сосновку, Богушевск, Бочейково, Островно, Узварцы. Вожу подрывников на железную дорогу.

Окончательно отбился от дома. Да там на меня уже и не обращают внимания. О помощи семье с моей стороны сейчас уже никто и не думал.

Как-то днем перед уходом на задание я почистил пистолет, собрал его. Патроны из обоймы, кажется, вынул все. Оттянул кожух. Нажал на спусковой крючок... Грохнул выстрел! Это случилось в доме. Я сидел на кровати за шкафом. Спрятал пистолет за пояс. Хотел схватить гильзу. Только наклонился — вошел отец. Он был где-то во дворе. За ним вбежал мой двоюродный брат Иван. Отец поднял крик, мол, тебе мало того, что остался без руки, надо чтобы еще и без головы остался... Я оправдывался:

— Ковырнул патрон, а он и выстрелил.

И подал гильзу. Отец поверил.

Хорошо, что он слабо разбирался в оружии. Иначе обнаружил бы, что гильза стреляная. Наконец я понял, что с оружием надо обращаться осторожно, ибо оно, как говорится в пословице, один раз в жизни стреляет само.

Снова и снова хожу в Витебск. Основные явки — «Сапожник» и «Второй». Все идет отлично. Кроме того, встречаюсь с нужными людьми в Телятниках, в Узварцах, на Марковщине недалеко от трехэтажного общежития фабрики «КИМ», в поселке тарного комбината, на улице Гоголя, далее в церкви, которая стояла на углу улиц Гоголя и Безбожной.

В церкви витебский подпольщик должен передать мне важный документ. Лично его я не знал. Он, сказали мне, будет стоять у иконы Георгия Победоносца с двенадцати до тринадцати часов и рассматривать ее. Подойдя к нему, я должен начать: «Все-таки икона написана плохо». Он спросит: «А ты не смог бы написать лучше?» «Конечно, могу»,— должен ответить я. «Чем писать, возьми лучше готовые божьи иконы»,— предложит он.

Так все и случилось. Он передал мне готовые снимки икон. Среди них был и тот важный документ.

На Гоголевской улице, в бараке, раза три или четыре встречался я с девушкой лет двадцати. С ней встречался и в поселке тарного комбината. А потом, в конце 1943 года, во время перехода в Ушачскую зону, встретился с ней и в партизанской бригаде.

Всегда я старался четко выполнять задания командования, быть осторожным, никогда не забывать, что хожу по острию бритвы и каждый неточный шаг, малейший промах или поспешный поступок могут стоить жизни не только мне одному.

Но иногда моя увлекающаяся натура, шаловливый норов и мальчишеское ухарство толкали на необдуманные шаги. Кое-когда не выдерживал и допускал непозволительные вольности. Не часто, но все же было.

Я уже рассказывал, какую взбучку получил от «Дяди Алеши», когда принес из Витебска и передал через «почтовый ящик» четыре немецких пистолета и сверток медикаментов. В записке он категорически запретил мне переносить оружие и что бы то ни было, кроме почты, требовал делать только то, что будет поручаться командованием бригады. «И никакой самодеятельности. Это — приказ»,— заканчивалась записка. То же самое не раз втолковывал мне при встречах «Мишка-парашютист»...

Но не так-то легко было выполнить мне это приказание. Слишком много в жизни бывает соблазнов, от которых не так просто отделаться.

В Сосновке, Волосове, Замосточье, Перевозе и других местах не раз слышал я возмутительные рассказы жителей, особенно мальчишек, о недостойном поведении одной женщины из деревни Перевоз. Она путалась с фашистами и их пособниками, пьянствовала, открыто распутничала, превратила свой дом в настоящий притон. Кроме того, всякими путями — уговорами, угрозами и подкупом — старалась привлечь туда деревенских девушек. Ее побаивались все честные люди. Жила она в доме вместе с родным братом Семеном, заядлым полицаем, который на всю округу славился жестокостью и грабежами.

Я заинтересовался этой особой, узнал, где она живет, когда чаще всего бывают сборы, кто и когда посещает этот притон. Не один раз проходил мимо дома Васютиных, запомнил каждую стежку, тропку, кустик, все подходы и отходы.

Как и другие, я всей душой ненавидел эту тварь, возмущался и был глубоко убежден, что она не должна жить и своими грязными ногами топтать нашу землю. Но что предпринять? Сначала думал написать обо всем этом «Дяде Алеше». Решил его не беспокоить. Разве мало важных дел у комбрига, стоит ли отрывать у него время на чтение такого письма. Но и оставлять гадину без наказания тоже нельзя. Как ни убеждал себя не вмешиваться, как ни пытался рассудить все трезво — ничего не вышло. Желание победило рассудок. Я решился...

В воскресенье взял с собой гранату-«лимонку», пистолет и отправился в деревню Перевоз. Одновременно я должен был по делу побывать в Сосновке, в семье Шипуло. Зашел к ним, передал, что надо было, и часа в два дня пришел в Перевоз. Стоял погожий день. Солнце своими лучами заливало все вокруг. Прошел два раза через деревню, медленно прошагал около дома той женщины. Первый раз, когда проходил, несколько фашистов курили во дворе. Окно было раскрыто настежь, я хорошо видел накрытый стол, вокруг которого хлопотали хозяйка и две девицы.

За деревней на лужайке побродил несколько минут, чтобы убить время, и снова пошагал к нужному дому. Теперь уже во дворе фашистов не было. Они сидели за столом и усиленно «работали». Одни брали закуску, другие наливали рюмки. Перед окном у граммофона возилась хозяйка. Вдогонку мне понеслась музыка.

«Ну, теперь пора»,— подумал я и направился в другой конец деревни. Нервы напряглись до предела, в висках стучало, как будто кузнец беспрерывно колотил молотом о наковальню. За деревней вынул гранату, прочно прижал скобу к чешуйчатому корпусу, зубами выдернул чеку взрывателя, всунул в карман руку с зажатой гранатой и быстро пошагал обратно. Вот и дом, будь он трижды проклят. Хорошо слышны музыка и говор пирующей компании.

В двух-трех метрах от раскрытого окна повернулся к дому. За столом лицом к окну, прямо передо мной, сидела раскрасневшаяся хозяйка, рядом — несколько фашистов. Я выхватил из кармана руку с зажатой гранатой, подскочил к окну и швырнул «лимонку» на середину стола. Я видел и даже слышал, как она шлепнулась в большую глиняную миску с салатом.

Несколькими прыжками пересек улицу, перемахнул через забор, забежал за сарай и пулей помчался к кустам, которые начинались за самыми огородами.

Взрыва не слышал. Или это мне показалось от нервного напряжения, или действительно граната не взорвалась. Когда я был уже около кустов, началась беспорядочная стрельба из пистолетов, а потом раздались и автоматные очереди. Но я уже убежал далеко.

Да, граната не взорвалась. Видимо, не сработал взрыватель. Я проклинал всех на свете: и тех, кто сделал эту гранату, и тех, кто изготовил к ней взрыватель, и всех, всех, в том числе и себя. Себя больше всего корил за то, что вообще связался с гранатой, которая сейчас казалась мне самым ненадежным в мире оружием. Мог же я выхватить пистолет и в упор через окно уложить хозяйку, пристрелить несколько офицеров и успешно скрыться.

Всегда мы разумны потом. Произошла ошибка, но хоть страху разгулявшейся компании я нагнал предостаточно. Гитлеровцы, видно, онемели от ужаса и с минуту глядели на гранату, влетевшую в салат и готовую в любой момент взорваться. Уж потом, спохватившись, бросились во двор. Говорили, что через день та женщина оставила Перевоз и умчалась к родственникам, то ли в Витебск, то ли в Оршу.

Я молчал о происшедшем₁ никому даже не заикнулся об этом, хотя обида за такую горькую неудачу еще долго угнетала меня. Но весть о случившемся быстро разнеслась за пределы Перевоза. Об этом заговорили в партизанских отрядах. Всех интересовало, кто же совершил такое рискованное покушение.

Только много позже, в начале августа, перед отправкой меня в разведку в Оболь, «Дядя Алеша» как бы между прочим спросил:

— А ты не знаешь, какой это сорванец забросил гранату через окно на стол разгулявшихся фашистов в деревне Перевоз?

Это было сказано так неожиданно, что я не успел ничего сообразить и сделать вид, будто ничего о том случае даже не слышал. Сразу же ответил:

— Нет, не знаю, «Дядя Алеша».

— А я знаю. Это дело твоих рук. Имей в виду... В другой раз пойдешь под суд... Озорство несовместимо с дисциплиной.

Я стоял перед ним потупив голову и не мог промолвить ни слова. Врать не смел, а сказать в свое оправдание было нечего.

— Чтобы больше подобного ничего не было. Ясно?

— Ясно, «Дядя Алеша».

Вскоре после покушения на пировавшую компанию в деревне Перевоз по заданию командования бригады я пошел в Витебск на связь с подпольщиками. Иду через анисковский борок, вдруг слышу — кто-то зовет меня из кустов:

— Малчик! Малчик!

Остановился. Нигде никого. Только хотел продолжить свой путь, снова слышу:

— Малчик, хады суда, нэ бойся...

Только теперь замечаю в кустах орешника худого, заросшего щетиной человека в старой потрепанной одежде с начищенной до блеска винтовкой на плече. По акценту и обличию сразу догадываюсь, что он кавказец.

— Я советский солдат Кокая,— начал он, когда я подошел поближе.— Был в плену у фашистов, бежал с поезда, ищу партизан.

Мы отошли чуть подальше в кусты, сели, и он рассказал о своих мытарствах уже подробней.

Грузин. Родился в 1911 году. Коммунист, инженер- строитель. В первые дни войны мобилизован в армию и сражался с фашистами. Под Харьковом попал в окружение, а затем в плен.

Лагеря, колючая проволока, голод и холод, каторжный труд, расстрелы, травля овчарками — прошел все круги ада; не думалось, что когда-нибудь удастся вырваться, пока не загнали пленников в товарные вагоны и не повезли их куда-то на запад.

На четвертые сутки ночью Кокая бежал, выбросившись из окна идущего эшелона.

Сильно ушибся при падении, но обращать на это внимания не было времени. Пополз подальше от железной дороги. Потом прилег отдохнуть; только задремал, как со стороны железной дороги послышался оглушительный взрыв. Кокая обрадовался: это вражеский эшелон наскочил на партизанскую мину. Значит, партизаны где-то поблизости. Вспыхнуло неодолимое желание быстрее найти их, влиться в их семью и громить врага. Поднялся. Вот опушка леса и впереди на взгорке — деревня. Правее увидел пасущихся коров. Значит, там должен быть и человек. Направился туда. Возле коров сидел пастушок и плел лапти. От него Кокая узнал, что находится в Белоруссии, в деревне много гитлеровцев, в соседних тоже стоят немцы, партизан близко нет, к железной дороге они приходят издалека, ставят мины, пускают под откос эшелоны, взрывают мосты и снова уходят.

Поблагодарил Кокая своего юного друга и подался лесами и болотами в направлении возможного расположения партизан. Колесил вокруг деревень, обходил поля и озера, перебирался через реки и оживленные дороги. Боясь попасть в руки немцев, в деревни заходил редко: летом в лесу голодному легче, питался ягодами, щавелем, заячьей капустой. Вот так уже месяц он ищет народных мстителей, и все безуспешно.

Наконец ему повезло. Он узнал, где можно встретить партизан. Два дня назад в лесу увидел двух подростков, рассказал про свою беду, ребята принесли ему ломоть хлеба, ржавую винтовку и десяток патронов, провели его сюда, в анисковский борок, и посоветовали здесь ждать партизан. Вот и сидит Кокая вторые сутки в кустах. За это время очистил, привел в порядок винтовку.

— Помоги мне, малчик,— закончил свой печальный рассказ Кокая.— Очень прошу, век не забуду!

Глубоко в душу запала мне его грустная исповедь. Искренне поверилось, что Кокая говорит правду. Но как же мне быть? Что предпринять? По долгу разведчика не имею права ничего предпринимать самостоятельно. Но совесть не позволяла оставить человека в беде. И я пообещал ему на обратном пути помочь разыскать партизан, хотя точного расположения, мол, не знаю.

— Буду возвращаться скорее всего завтра днем,— сказал я.— Если хотите, ждите, только будьте осторожны и из кустов больше не высовывайтесь, по большаку нередко ездят фашисты. А встретятся вам партизаны раньше моего возвращения, идите с ними, только сломайте вот эту ветку, чтобы я знал, что вы ушли. Вот вам кусок хлеба, перекусите. До свидания!

— До свидания, кацо! Буду очень ждать,— пообещал Кокая.

На другой день я возвращался из Витебска и в том же анисковском борку встретил его. Через два часа мы были уже около церковищенского кладбища, где стоял дозор 1-го батальона нашей партизанской бригады.

— Принимайте пополнение, товарищи,— сказал я старшему дозора Лукьянову.— Нашел бедолагу по дороге.

— А сам-то ты кто такой? — поинтересовался Лукьянов.

Я его и многих других командиров не раз видел и знал хорошо, а они меня нет.

— Я? Никто. Просто человек.

Лукьянов насторожился. Видя это, я продолжал:

— Если уж вам так хочется знать, кто я, дайте листок бумаги и карандаш.

Я написал всего одно слово «Сорванец» и передал бумажку Лукьянову.

Позже мне не раз приходилось встречаться с Варламом Павловичем Кокая, вместе ходить в засады и на диверсии, участвовать в боях. Став партизаном, он быстро завоевал уважение товарищей, зарекомендовал себя находчивым, смелым, умеющим быстро оценивать обстановку и принимать правильные решения бойцом, а потом и командиром отделения.

Все шло своим чередом, но однажды, возвращаясь из разведки, пробираюсь по кустам недалеко от фашистского гарнизона, где два часа назад вели бой партизаны, и слышу стон. Ползу туда и глазам своим не верю: Кокая! Лицо бледное, искажено от боли, губы посинели, одной рукой зажал на животе рану и между пальцами течет кровь, в другой держит у виска пистолет со взведенным курком.

— Кокая! Кокая! — шепотом зову его.

Он открыл глаза. Узнал.

— Умираю,— говорит,— прощай. Лучше застрелюсь, чем снова в плен...

— Не надо,— прошу его.— Я утащу тебя к своим.

— Нет. И сам попадешься из-за меня... Уходи. Передай, что честно погиб Кокая...

А у меня мысль — как отнять у него пистолет. Ведь нажмет крючок — и готово.

Хитростью выманил-таки у Кокая пистолет. Потом быстро снял с себя нательную рубашку, разорвал на части, кое-как перевязал его рану и медленно, тяжело повел товарища к своим. Он стонал, ругал меня, но прислушиваться к этому не было времени. Километра через четыре мы встретили партизан.

В лесном госпитале врач осмотрел Кокая и приказал немедленно класть на операционный стол. Позже узнал, как его ранили. С пистолетом в руке вел бойцов в атаку, вдруг резко остановился, зашатался и упал. К нему подбежали два партизана, чтобы вынести с поля боя, он отказался от помощи, заявил, что сам уползет, но, по-видимому, сбился с дороги, так и остался в кустах, где я на него случайно наткнулся...