Дореволюционная Россия

Лекция 2. СЕКСУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА В РОССИИ

Традиционно русская сексуальная культура всегда отличалась крайней противоречивостью как на бытовом, так и на символическом уровне.

Жесткий патриархальный порядок, логическим под­тверждением которого была пословица «не бьет – не любит», сочетается с женственным национальным ха­рактером и синдромом «сильной женщины». Откровен­ный крестьянский натурализм, не знающий закрытости и интимности, соседствует с суровым внемирским пра­вославным аскетизмом. Разобщенность телесности и ду­ховности проявляется и в языке, и в телесном каноне, и в представлениях о любви. Изощренная матерщина и иное сквернословие соседствуют с отсутствием высокой эротической лексики. Это усугубляется сословными и классовыми контрастами.

Начиная с XVII века, все цивилизационные процес­сы в России проходили во взаимодействии с Западом, воспринимались как европеизация и вестернизация и вызывали противоположные чувства. Одни видели в них прогрессивную индивидуализацию и обогащение жизнен­ного мира, а другие — разложение и деградацию нацио­нальной культуры. Всевластие бюрократического госу­дарства и отсутствие четкого разграничения публичной и частной жизни затрудняло формирование автоном­ных субкультур, являющихся необходимой предпосыл­кой сексуального, как и всякого другого, плюрализма и терпимости. Отношение к сексуальности и эротике в россии всегда было политизировано и поляризовано, а реальные проблемы частной жизни при этом неред­ко терялись из виду. Тем не менее, в России XIX –начала XX века происходили принципиально сходные с Европой процессы и обсуждались они в том же ин­теллектуальном ключе. Особенно важную роль в раз­витии русской сексуально-эротической культуры сыг­рал Серебряный век.

Существует мнение, что на «святой Руси» ни секса, ни эротики никогда не было. Между тем уже в XVII веке немецкий путешественник Адам Олеарий свиде­тельствовал, что русские часто «говорят о сладостра­стии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срам­ные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и от­пускает самые неприличные шутки, сопровождая их не­пристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе».

Мы плохо знаем русскую сексуально-эротическую культуру не потому, что ее не было, а потому, что цензура не позволяла публиковать соответствующие источники и исследования. Составленный В. И. Далем сборник «Русские заветные пословицы и поговорки» опубликован в 1972 году в Гааге. Знаменитый сборник «Русские заветные сказки» А. Н. Афанасьева состави­тель сам переправил в Женеву, он регулярно изда­вался и переиздавался в Германии и Англии. Первое полное издание рукописи Афанасьева вышло лишь в 1997 году. Первая и единственная монография и альбом по истории русского эротического искусства «Эротизм в русском искусстве» А. Флегона вышла в 1976 году в Лондоне и т. д.

Судя по историко-этнографическим данным, отноше­ние к сексуальности было в Древней Руси таким же противоречивым, как и в Западной Европе. Древнеславянское язычество не отличалось ни особым целомудрием, ни особой вольностью нравов. Сексуальность была космическим принципом. Женственная березка нежно и страстно сплеталась с могучим дубом; мать-сыра земля оплодотворялась небесным дождем. Наряду с женскими божествами плодородия был и фаллический бог – Род. Во время многочисленных оргиастических праздников, когда мужчины и женщины сообща купались голыми, одни символически оплодотворяли землю, другие - - вы­зывали дождь и т. д. Типичный древнерусский фалли­ческий образ — животное, особенно лев, с длинным не то хвостом, не то половым членом. Такие изображения представлены и в скульптурном декоре церквей (например Дмитриевского собора во Владимире).

Православие, как и вообще христианство, считает секс нечистым порождением дьявола. Сексуальное желание, похоть обычно изображались в женском обличье. Целомудрие, девственность, отказ от половых сношений почитались «святым делом», отступление от этого принципа считалось законным только в браке («В своей бо жене нет греха») и «чадородия ради», а не «слабости ради». Половое воздержание было обязательным по всем воскресеньям, праздникам, пятницам и субботам, а так­же во все постные дни. Считалось, что ребенок, зачатый в неположенный день, уже несет на себе бремя греха, хотя некоторые иерархи, например епископ новгородский Нифонт (XII век), считали, что если молодые супруги не смогут удержаться от близости в праздник, они достойны снисхождения.

Церковь стремилась поставить под свой контроль не только поведение людей, но и их помыслы. Основное внимание уделялось защите института брака. «Прелюбодеяние» считалось гораздо более серьезным прегре­шением, нежели «блуд». Сексуальные грехи занимали важное место в исповеди.

Вопросы на исповеди «мужам и отрокам» (из требни­ков XIV-XVI веков):

«Или свой язык в чужой рот вложил, или в естество жене тыкал?»

«Или удом своим чужого тыкал? Или с чужим играл до истечения?»

«Или с отроками блудил?»

«Не толкал ли седалищем в игре друга?»

«Не рукоблудствовали ли друг с другом, ты — его, а он — твой уд?».

Православная иконопись в целом строже и аскетичнее западного религиозного искусства. В отдельных храмах XVII века сохранились фрески, достаточно ясиво изображающие полуобнаженное тело в таких сю­жетах, как купание Вирсавии, Сусанна и старцы, кре­щение Иисуса; есть даже вполне светская сцена купа­ющихся женщин. Однако такие «вольности» были несовместимы с византийским каноном. В западной церковной живописи эпохи Возрождения и даже позднего средневековья человеческое тело являет взору живую плоть, закрыты только половые органы. В русских иконах живет лишь «лик», тело полностью закрыто или подчеркнуто измождено и аскетично. Гораздо позже появляется и строже контролируется в России и светская живопись.

«Смеховая» культура также жестко регламентиро­валась. В западноевропейском карнавале нет разделе­ния на исполнителей и зрителей — в нем, по выраже­нию Бахтина, все являются активными участниками, все причащаются карнавальному действу. Карнавал не со­вершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, по его законам. На Руси знатные лица сами не участвовали в плясках и играх скоморохов, от­носясь к ним просто как к смешному зрелищу. Провоци­рование смеха («смехотворение») и чрезмерный «смех до слез» считались грехом. Ограничивалась и самоотдача игровому веселью. Иностранцы с изумлением отмечали, что пляска на пиру у русского боярина была лишь зре­лищем и, как всякое искусство, трудом: тот, кто пля­сал, не веселился, а работал, веселье же было уде­лом зрителей, слишком важных, чтобы танцевать самим. По словам польского автора начала XVII века, «русские бояре смеялись над западными танцами, счи­тая неприличным плясать честному человеку... Человек честный, — говорят они, — должен сидеть на своем месте и только забавляться кривляниями шута, а не сам быть шутом для забавы другого: это не годится!».

Однако ограничения эти касались в основном «офици­ального» поведения. Реальные, бытовые отношения силь­но отличались от негласно предписанных. В глубинах народной культуры всегда существовали мощные плас­ты эротического воображения.

Как и на Западе, в России XVII-XVIII веков сексу­альные мотивы не имели решающего значения при зак­лючении брака.

Известный мемуарист XVIII века А. Т. Болотов так рассказывает о своих взаимоотношениях с женой: «Я, полюбив ее с первого дня искренне супружескою любо­вью, сколько ни старался к ней со своей стороны лас­каться и как ни приискивал и ни употреблял все, что мог, чем бы ее забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый... Не мог я от ней ни малейших взаимных и та­ких ласк и приветливостей, какие обыкновенно моло­дые жены оказывают и при людях и без них мужьям своим. Нет, сие удовольствие не имел я в жизни!». Но чему тут удивляться, когда зрелый мужчина женится на 13-14-летней девочке? Тем не менее Болотов счита­ет, что должен быть «женитьбою своею довольным и благодарить Бога».

В XIX веке установки на этот счет в дворянской сре­де изменились. Однако эротические образы не были свя­заны с браком и находились вне сферы официальной культуры.

Реальный быт и нравы дореволюционного русского крестьянства были довольно противоречивы и не со­всем одинаковы в разных районах. С одной стороны, вы­соко ценилась девственность. Само слово «невеста» обо­значает «неведомая», «неизвестная» (в сексуальном смысле). В русской свадебной обрядности был широко распространен обычай «посада»: невеста должна была сесть на особое священное место, но не смела сделать этого, если уже потеряла целомудрие. Если в первую брачную ночь невеста не оказывалась целомудренной, ей (в некоторых местах — ее родителям или свахе) на­девали на шею хомут, который символизировал жен­ские гениталии и одновременно как бы относил согре­шившую к миру животных, не знающих культурных запретов. Интересно, что такое же требование сохра­нения девственности предъявлялось и к жениху.

С другой стороны, в Поморье, по сведениям конца XIX — начала XX века, на добрачные половые связи молодежи родители и село смотрели сквозь пальцы. Слу­чаи публичного оповещения о «нечестности» молодухи на следующий день после свадьбы были редки. Даже на Поморском и Зимнем берегах, находившихся под силь­ным влиянием старообрядчества, довольно часты были добрачные («сколотные») дети, причем и они в редких случаях являлись препятствием к браку. Однако нару­шения не отменяли общей нормы, считались греховны­ми, их старались скрыть от посторонних глаз, а страх разоблачения был весьма действенным сдерживающим фактором.

Однако повсеместно принятые формы группового общения молодежи («посиделки», «поседки», «вечер­ки» и т. д.) допускали, а порой и требовали некоторой вольности в обращении, так что девушка, чересчур усердно сопротивлявшаяся ухаживанию и шуткам, мог­ла быть исключена из собрания. В некоторых деревнях существовал обычай «подночевывания» или «ночевки», когда парень (иногда двое-трое парней) оставался с девушкой до утра. Правда, считалось, что они при этом сохраняли целомудрие.

Этнографические описания деревенских обычаев про­тиворечивы. Один из корреспондентов этнографического бюро князя В. Н. Тенишева писал в 1890-х годах о По­шехонском уезде Ярославской губернии, что, хотя ныне такого обычая не существует, однако «в старину, гово­рят, в некоторых глухих местах уезда, как, например, в Подорвановской волости, на деревенских беседах... были "гаски". Молодежь, оставшись одна, гасила лучину и вступала между собой в свальный грех. Ныне только кое-где сохранилось одно слово "гаски"». Другой инфор­матор, признавая нескромность и грубость деревенских ласк и ухаживаний, вместе с тем подчеркивал, что де­ревенское общество, особенно старики, строго следило за сохранением девственности: «Общественное мнение одобряло постоянство пар и сохранение определенно­го предела в степени близости, за который переступа­ли, как правило, лишь после свадьбы».

В некоторых календарных и свадебных обрядах со­хранялись пережитки и элементы оргиастических празд­ников. На русском Севере в конце XIX — начале XX века еще сохранялись «яровуха» и «скакания», которые уже Стоглавый собор в середине XVI века именовал «бесовскими». «Скакания» происходили в день перед вен­цом в доме жениха, куда молодежь, исключая невесту, ходила «вина пить», после чего все становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и скакали, высоко вски­дывая ноги, задирая подолы и распевая песни откровен­но эротического содержания. Заканчивалось веселье сном вповалку. «Яровуха» (от языческого божества плодоро­дия — Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в доме невесты вся молодежь оставалась спать вповалку в невестином доме, причем допускалась большая сво­бода отношений, за исключением последней интимной близости. Это — явный пережиток «свального греха», одного из бесчисленных проявлений «язычества в пра­вославии».

Очень много сексуально-эротических моментов было в русской народной культуре. Разнообразные «эротичес­кие сказки» рассказывают о многоженстве героев, со­чувственно описывают их сексуальные шалости, вроде овладения спящей красавицей, считают допустимым обесчестить (изнасиловать) девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя и т. д. Лексика, используемая в этих произведениях, была такова, что не только «за­ветные сказки» А. Н. Афанасьева, но и не менее знаме­нитый сборник песен Кирши Данилова полностью, без купюр, публиковались только за границей.

Очень вольные сцены изображал народный лубок. В 1679 году была введена строгая церковная цензура, несколько правительственных указов было выпущено и в XVIII веке, но это мало помогало. Иногда сравни­тельно благопристойные картинки сопровождались ма­лопристойными текстами.

Не миновало Россию и влияние французских «либертинов». В Гатчинском дворце, подаренном Екатери­ной II Григорию Орлову, были сделаны по его приказу чрезвычайно вольные фрески и специальная мебель (ныне она хранится в Эрмитаже), где, например, ножки стола выточены в форме фаллов. Дворянское юноше­ство пушкинских времен смаковало не только «Нескром­ные сокровища» Дени Дидро, но и непристойные стихи И. С. Баркова.

Все это не было чем-то исключительно российским, нечто подобное тогда же или немногим раньше проис­ходило и в Западной Европе, но с одной существенной оговоркой: если на Западе у эротического искусства был один противник — консервативные круги и, прежде все­го, церковь, то в России, кроме церкви, опиравшейся не только на собственный авторитет религии, но и на государственную власть, был и другой противник — ре­волюционно-демократическая критика.

Аристократы пушкинского времени, с детства по­лучавшие хорошее светское воспитание, оставаясь глубоко нравственными и даже религиозными людьми, тем не менее дистанцировались от издержек офици­ального ханжества. Разночинцам, выходцам из духов­ной среды, бывшим семинаристам это было значительно труднее. Порывая с одними устоями, они не могли пре­одолеть других. Перенесенные в чуждую социальную среду, многие из них страдали от мучительной застен­чивости и старались подавить волнения собственной плоти. Постоянная внутренняя борьба превращается для них в принципиальное, нравственное и эстетическое, отрицание и осуждение чувственности как чего-то не­достойного.

Если консервативно-религиозная критика осуждает эротизм за то, что он противоречит догматам веры, то у революционно-демократической критики он просто не вписывается в нормативный канон человека, который должен отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой целью все прочее выглядит ничтожным. С этих позиций даже интимная лирика А. Фета, Я. Полонского или К. Случевского некоторым критикам второй половины XIX века казалась пошлой. Социальный максимализм оборачивается активным неприятием тех реалий, из которых складывается человеческая жизнь. Художник или писатель, бравшийся за подобную тему, подвергался одинаково яростным атакам и справа и слева.

Эстетически сложное эротическое искусство возни­кает в России только в эпоху Серебряного века: стихи Алексея Апухтина, Константина Бальмонта, Валерия Брюсова, Николая Минского, Мирры Лохвицкой, проза Михаила Арцыбашева, Федора Сологуба. В произведе­ниях Михаила Кузмина и Лидии Зиновьевой-Аннибал впервые в русской художественной литературе изобра­жается однополая любовь. Все эти проявления куль­туры вызвали яростную полемику. В защиту эроти­ческой темы в литературе выступили Д. Мережковский и М. Тригорин. В то же время Л. Н. Толстой, сам натер­певшийся обвинений в безнравственности по поводу «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты», решитель­но не принял роман «Яма» А. И. Куприна, описывающий мир публичного дома.

Споры о природе любви и сексуальности захватыва­ют и философию. Если Владимир Соловьев в статье «Смысл любви» (1892) связывает любовь-эрос не с ро­дом, а с личностью, утверждая, что она не имеет ниче­го общего с инстинктом продолжения рода, то Василий Розанов поэтизирует и защищает именно плотскую лю­бовь: «Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете».