Сексуальный и гендерный символизм

Пол и сексуальность — неотъемлемая часть симво­лической культуры человечества. Не говоря уже о мно­гочисленных прямых изображениях половых органов, эти понятия представлены в самых разнообразных религиозных и иных мифопоэтических символах. Крест во многих культурах является символом плодородия, олицетворяя активное мужское начало и непосредственно соотносясь с фаллосом. Такова, например, древнеегипетская эмблема рождения и жизни – «анх». Сочетание креста с кругом – символ соединения мужского и женского начал. Также знаком женского начала слу­жила свастика, концы креста которой развернуты влево, и треугольник, устремленный вершиной вверх; мужское начало обозначала свастика с развернутыми вправо кон­цами креста и треугольник, повернутый вершиной вниз, и т. д. Некоторые из этих знаков до сих пор фигурируют на дверях общественных туалетов.

Еще богаче словесные обозначения. По подсчетам линг­вистов, английский язык насчитывает около 1000 слов для обозначения мужского полового члена, 1200 — влагалища и 800 —• полового акта. Во французском языке имеется 600 слов для обозначения полового чле­на, столько же — влагалища и 1500 — полового акта. В немецком языке член обозначается посредством 860 слов, влагалище - - 600 и т. д. В русском языке существует свыше 600 обозначений пениса. Анализ этих слов и сло­восочетаний показывает, что, наряду с культурно-спе­цифическими значениями, в них представлены некото­рые универсальные, общие для всех народов и языков понятия.

Отчасти за этим стоит анатомия: половой член и муж­ское начало вообще ассоциируются с удлиненными, твер­дыми предметами, а влагалище и женское начало — с круглыми, овальными или вогнутыми. Но эти знаки и символы имеют не только анатомо-физиологический смысл. Половой акт выступает как прообраз всякой дея­тельности, смысл которой передается глаголом «созда­вать» и которая предполагает наличие таких моментов, как активность, воля, могущество, власть, склонность, желание, удовольствие, инстинкт. Древнегреческое сло­во «эрос» обозначало не только любовь, но и космого­ническую силу, соединяющую первоначальные элемен­ты мира. Отождествление космической энергии с актом оплодотворения универсально.

Семантика мужских и женских гениталий обычно соотносится с разделением функций в половом акте. Метафоры, обозначающие мужской половой член, под­разумевают активное, субъектное начало, а также ин­струмент, средство деятельности: орудия труда, музы­кальные инструменты, оружие. Влагалище чаще представляется как пассивное начало, пустота, впади­на: сосуд, вместилище, естественное отверстие (дыра, яма) или ограниченная часть пространства (комната, кре­пость). С этими образами связаны и древние архетипы мужского и женского начал вообще.

Мужские гениталии символизируют не столько ин­струмент деторождения, сколько силу, могущество, власть, общее одухотворяющее начало. При этом осо­бое значение приписывается размерам полового члена.

По сравнению с половыми органами наших зоологических сородичей, мужские яички (тестикулы) сравнительно невелики: в этом отношении мужчины стоят посредине между гориллами и шимпанзе. Зато муж­ские пенисы значительно длиннее и толще, чем у всех приматов. Средняя длина эрегированного пениса у сам­ца гориллы — 3, у орангутана — 4, у – 8, а у человека — 15 сантиметров. Наука связывает этот факт с прямохождением, в результате которого пенис стал более заметным и видимым, превратившись из по­лового органа в обобщенный символ маскулинности и знак социального статуса. Многие народы считают, что большой пенис — свидетельство повышенной сексу­альной потенции мужчины, позволяющей ему лучше удовлетворить женщину. Однако более рафинирован­ные сексуально-эротические культуры полагали иначе. Например, древние греки находили маленькие члены не только более красивыми, но и более функциональ­ными в смысле оплодотворения (о женском удовольствии они просто не думали). Индийская Кама-сутра считает существенным не столько размеры мужских («заяц», «бык» и «конь») и женских («газель», «кобыла» и «слониха») гениталий, сколько их соразмерность и способы соеди­нения, и отдает предпочтение небольшим пенисам. Согласно древней китайской эротологии, важнейшее достоинство «нефритового стебля» — не размер, а же­сткость, причем короткие «стебли» в этом отношении надежнее длинных. Тем не менее Кама-сутра содержит специальную главу «О способах увеличения» (члена), а китайская эротология рекомендует средства для уве­личения пениса и для уменьшения женских «нефрито­вых врат». Даже закрывая половые органы, мужчины часто стараются подчеркнуть их размеры: это проявляется и в покрое одежде, и в разговорах на эту тему. В наскальных изображениях каменного века мужчины более высокого социального ранга наделяются более длинными членами.

Подобно своим животным предкам, древний человек наделял эрегированный член особой охранительной и отпугивающей силой. Почти у всех народов был широко распространен фаллический культ. Фалл (фаллос, древне­индийское — «линга») — это символическое изображе­ние эрегированного члена, рассматриваемого как сим­вол. В античной Греции перед храмами и домами стояли так называемые гермы – квадратные колонны с муж­ской головой и эрегированным членом, служившие пред­метом поклонения.

В Древнем Риме, по свидетельству Плиния, малень­кие дети носили на шее фаллические амулеты как сред­ство защиты от зла. Греко-римский бог плодородия Приап изображался в виде фаллоса; позже его имя стало поэтическим эвфемизмом для обозначения муж­ского члена (отсюда и термин «приапизм», означающий ненормально длительную и болезненную эрекцию, не связанную с эротическим желанием). В Скандинавии фаллические статуи ставили рядом с христианскими <; церквами вплоть до XII века. Множество фаллических изображений можно видеть в Центральной Азии.

Отрезанный пенис поверженного врага многие наро­ды считали почетным воинским трофеем, как скальп у индейцев. Один египетский фараон XIX династии, рас­сказывая о поражении, нанесенном им ливийцам, пере­числяет в числе трофеев 6359 «необрезанных членов» ливийских воинов, а также сыновей и братьев их вож­дей и жрецов. Библейский Давид преподнес своему царю крайнюю плоть 200 убитых филистимлян.

Вид эрегированного члена, по верованиям многих на­родов, должен внушать окружающим страх и почтение. С этим, возможно, отчасти и связан обычай прикрывать наготу. При некоторых священных обрядах гениталии, наоборот, обнажались. У австралийских аборигенов муж­чины при встрече в знак приветствия касались половых органов друг друга. У некоторых народов обнажение гениталий или позволение другому мужчине прикоснуться к ним служит жестом доверия или примирения после ссоры. Например, у австралийских аборигенов существо­вал следующий обряд: «Когда мужчина, подвергшийся операции подрезания пениса, появляется на чужой сто­янке, он по очереди берет за руку каждого из мужчин этого лагеря и прикладывает к его ладони свой пенис — жест, выражающий дружеские чувства. Этот обряд совершают также во время разрешения конфликтов» (Р. Берндт, К. Берндт «Мир первых австралийцев», 1980).

В древнем Израиле мужчина, принося клятву, дол­жен был положить руку на свои гениталии или генита­лии того, кому он клялся. Старый Авраам, требуя клят­вы от своего управляющего, говорит ему: «...положи руку твою под стегно мое» (Бытие 24:2). «Стегно» (бедро) за­мещает здесь половые органы; позже они заменятся дру­гими частями тела, например коленями (обычай цело­вать колени или становиться на колени).

Особое значение придавалось головке члена. Древ­ние греки и римляне иногда завязывали крайнюю плоть или применяли специальный зажим — fibula [отсюда сло­во «инфибуляция» (буквально — «застегивание»), обо­значающее создание препятствия для полового сноше­ния]. У античных скульптур, изображающих обнаженных мужчин, головка члена, даже если он эрегирован, при­крыта. Аналогичный обычай существует в Полинезии: до обрезания мальчик может ходить голым, но после этой процедуры его член, как выражаются жители ост­рова Мангаиа, «не имеет шляпы» и должен быть чем-то прикрыт.

Мужское семя считалось воплощением и источником жизненной силы. Как гласит Каббала, в семенниках «со­брано все масло, достоинство и сила мужчины со всего тела». В древнеиндийской мифологии семя часто отож­дествляется с лежащим в основе мироздания абсолют­ным идеальным началом — «атманом». У многих народов кастраты считались не только биологически, но и соци­ально неполноценными.

По Ветхому завету, «у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне» (Второзаконие 23:1). Оскопить мужчину значило лишить его символа власти и жизни. Когда кли­рики одного норманнского епископства осмелились из­брать епископа без разрешения герцога Джоффри Плантагенета (отца будущего короля Англии Генриха II), тот распорядился всех их, включая избранного ими канди­дата, кастрировать, а отрезанные яички принести ему. Тем самым он не только унизил и жестоко наказал ос­лушников, но и сделал состоявшиеся выборы недействи­тельными.

Поскольку первобытное сознание наделяет семя ма­гическими свойствами, его потеря оказывается весьма чувствительной. Это мотивируется отчасти страхом ут­ратить свою «жизненную силу», а отчасти - - боязнью колдовства: если в семени содержится «весь человек», то враг, овладевший семенем, может заколдовать его. Отсюда — табуирование мастурбации. Особенно суро­вые запреты налагаются в иудаизме. Общеизвестна биб­лейская история об Онане, умерщвленном Богом за то, что он изливал семя свое на землю. Хотя преступление Онана заключалось не в растрате семени, а в том, что он ослушался повеления Бога жениться на вдове своего брата, слово «онанизм» стало синонимом самостимуляции. Талмуд вообще запрещает евреям касаться руками члена, даже при мочеиспускании. Запреты на мастурба­цию характерны также для христианства, ислама и кон­фуцианства.

Женские половые органы [в качестве их обобщенно­го названия иногда используются латинское слово cunnus или древнеиндийское «йони» (буквально — источник)] обычно символизируют не только плодородие, но и та­инственное темное начало, таящее для мужчины опас­ность и угрозу смерти. В ритуалах мужских инициации широко распространена тема возвращения юноши в ма­теринское лоно, символизирующее смерть, за которой следует возрождение. Другой образ, часто возникающий в этой связи, – зубастое лоно» (vagina dentata), сквозь которое должен пройти инициируемый; иногда его заме­няет какое-то ужасное чудовище. У некоторых народов существуют легенды о живущих во влагалище змеях.

Индейцы кайяпа (Эквадор) говорят, что при половом акте влагалище «съедает» член. Эти представления явно выражают мужскую точку зрения: материнское лоно рассматривается как источник жизни, теплое и надежное убежище, и одновременно женские генита­лии — как сексуальный объект, проникновение куда сопряжено с преодолением трудностей и таит в себе опасность. Демонстративное обнажение женских гени­талий всюду считается крайне оскорбительным и вы­зывающим действием, а иногда рассматривается как угроза и проклятие.

Не все первобытные народы считали половой акт причиной зачатия. Например, австралийские аборигены верили, что беременность у женщин вызывается не се­менем, а психическими силами мужчины, его сновиде­ниями, которые заставляют дух ребенка вселиться в тело женщины, где зародыш и растет до момента рож­дения. Зато идея взаимосвязи и обратимости оплодо­творения, жизни и смерти универсальна. У многих зем­ледельческих народов купание или ритуальное оголение считалось средством вызывания дождя.

В некоторых областях Южной и Западной России с этой целью прихожане заваливали на землю свя­щенника и, прямо одетого в рясу, обливали его водой. У пшавов и хевсуров на Кавказе существовал ритуал «вспашки дождя»: девушки впрягались в плуг и по­гружались в реку до тех пор, пока вода не дойдет им до пояса. В Трансильвании и в некоторых частях Ин­дии ритуальную вспашку производили ночью нагие женщины. На одном из Молуккских островов, если ожидался плохой урожай гвоздики, обнаженные мужчи­ны ночью приходили на плантацию и с криками «Больше гвоздики!» пытались оплодотворить деревья. Широко распространен обычай ритуального совокупления на по­лях в период посева или, как его замена, перекатыва­ние парами по засеянному полю (на Украине кое-где это делали еще в XIX веке). У австралийских аборигенов диери ритуальное совокупление четырех пар мужчин и женщин считалось средством повысить плодовитость эму.

3. Смеховая культура и «матерный язык»

Историки и фольклористы В. Я. Пропп, О. М. Фрейденберг, М. М. Бахтин и другие обратили внимание на то, что и в фольклоре, и в древних ритуалах существует тесная связь между сексуальностью и смехом. Смех часто выступает как жизнедатель, очистительное, жи­вотворящее начало, противоположное смерти. Этим он аналогичен сексуальности. Как писал В. Я. Пропп, божество, смеясь, создает мир, или смех божества создает мир... При вступлении в мир смеется богиня родов, смеется мать или беременная, смеется юноша, символически возрождающийся к миру. Напротив, юноши, проходящие в процессе инициации стадию символической смерти, ни в коем случае не должны смеяться, смех – исключительная прерогатива живых.

Порождение новой жизни — прообраз всякого твор­чества. Акт творчества должен быть спонтанным, празд­ничным, свободным от ограничений. Первобытные праздники содержали многочисленные оргиастические элементы, нарушение всех и всяческих, в том числе сексуальных, табу. По мнению О. М. Фрейденберг, ассо­циативная связь между оплодотворением, сексуально­стью, праздником и смехом распространилась затем и на сами гениталии, а также «срамные» слова и действия. В самом деле, что смешного в детородном органе или заменяющих его символах (например кукише)? Однако их показ обычно вызывает смех. В древности существовал целый ряд праздников, участники которых, чтобы вызвать смех, показывали друг другу «срамные» вещи и говорили скабрезности. В средние века во время пасхальной службы священник специально смешил прихожан непристойностями, вызывая у них очистительный «пасхальный» смех. Оргиастические элементы были свойственны и средневековому карнавалу.

Интересен вопрос о связи сексуальности с едой. Ми­фологическое сознание связывает эти действия столь тес но, что во многих африканских языках значения «вку­шать» и «совокупляться» передаются одним и тем же словом. Испанское слово «leche» обозначает и семя, и мо­локо. Много «пищевых» эвфемизмов обозначают половой член — «банан», «фига», «сосиска», «мясо», мастурба­цию называют «доением» и т. п.

По словам О. М. Фрейденберг, акт принятия пищи в представлении первобытного общества сливается с актами рождения и смерти... В свою очередь, акты при­нятия пищи — смерти — производительности неразрыв­ными узами связаны с окружающей природой. Когда все это приобретает сакральное (священное) значение (на­пример, поедание тела предка или божества), возника­ют специальные обряды совместной трапезы для уста­новления особенно близких отношений: с кем разделил пищу, тому нельзя причинить вред (древние обычаи гостеприимства, побратимства и т. д.). Если такая связь воспринимается как родственная, то во избежание ин­цеста (кровосмешения) ее дополняет пищевая экзога­мия — правило несовместимости пищевого общения с сексуальным: с кем вместе едят, на тех не женятся, а на ком женятся, с теми вместе не едят, во всяком случае публично.

Человечество унаследовало от своих предков не толь­ко фаллическую символику, но и отождествление жен­ской сексуальной позы с подчиненным, а мужской — с господствующим положением. Это весьма существенно для понимания однополых отношений. Например, в ан­тичной Греции к однополой любви относились терпимо, однако рецептивная, «женская» роль считалась знаком подчиненного, зависимого статуса. Если ее выполнял мальчик, юноша, это не роняло его достоинства; пред­полагалось, что, став взрослым, он будет вести гетеро­сексуальную жизнь, и в отношениях с мальчиками ему также будет принадлежать активная, «мужская» роль. Выполнение «женской» роли взрослым мужчиной, за деньги или по принуждению, приравнивалось к потере мужской сущности, покрывало человека несмываемым позором.

Сходные нормы существовали и во многих других обществах, где сексуальное овладение одного мужчи­ны другим считалось достижением, а подчинение ему — позором. Одно из самых ругательных слов в древнем норвежском языке, часто употребляемое в сагах, argr (обозначает мужчину, который допустил, что его сексуально использовали как женщину). Символизм этого типа хорошо известен в исламском мире, где осквернителей гаремов иногда наказывали, подвергая сексуальному насилию. Такие представления и поныне господствуют там, где сильна идеология мужского верховенства, – в Мексике, Турции, Греции, а также в уголовном мире.

Для истории сексуального символизма очень важно изучение языка ругательств и оскорблений – инвективной лексики. Многие из этих выражений имеют очень древние истоки.

Категории архаического сознания располагаются как бы между двумя полюсами: святого, наделенного боже­ственной благодатью и воспринимаемого как нечто осо­бо чтимое, дорогое, и демонического, темного, нечистого. Это трактуется также в переносном смысле: грязное, низкое, низменное, непристойное.

Поскольку сила оскорбления прямо пропорциональ­на силе нарушаемого запрета, выбирают самые «боль­ные» места. Как пишет В. И. Жельвис, «в национальных культурах, где особенно высок статус родственных от­ношений по материнской линии, большую роль могут играть сексуальные оскорбления матери («мат»); в куль­турах, особенное внимание обращающих на сексуаль­ную жизнь общества, место наиболее грубых инвектив принадлежит сочетаниям с коитальным смыслом, необязательно обращенным на мать или других родствен­ников оскорбляемого; таковы, например, англоязычные культуры. Итальянская, испанская, многие другие католические культуры для достижения сходного эффекта прибегают к оскорблению наиболее почитаемой святыни — Мадонны. Очень грубо звучат бранные слова, включающие нарушения некоторых табу, связанных с чистоплотностью, если именно это человеческое качество особенно ценится в данной национальной культуре, например японской или немецкоязычной».

Здесь можно выделить несколько основных блоков:

1) Упоминание женских гениталий, отправление ругаемого в зону рождающих, производительных органов, в телесную могилу (или в телесную преисподнюю) — «пошел ты в п...» — есть не что иное, как пожелание смерти (женское лоно — символ смерти).

2) Намек на то, что некто обладал матерью ругаемо­го («...твою мать»). Интерпретация «матерных» выраже­ний, встречающихся в русском, венгерском, румынском, новогреческом, китайском, суахили и многих других язы­ках, неоднозначна. Иногда подразумеваемым субъектом действия является сам говорящий, который как бы ут­верждает: «я твой отец» или «я мог бы быть твоим от­цом», зачисляя ругаемого в низшую социально-возраст­ную категорию. Одно китайское ругательство буквально значит: «Ты – мой сын». В русском языке первое лицо единственного числа в этом контексте употребляется крайне редко; часто «матерные» обороты используются не только для описания прошлого события, но и в по­велительном наклонении и в инфинитиве. Поэтому вмес­то значения «я обладал твоей матерью» А. В. Исаченко предложил объяснение, данное еще в XVI веке баро­ном С. Герберштейном, согласно которому субъектом «срамного» действия является пес. Ругательство связы­вается таким образом с распространенными во многих языках выражениями типа «сукин сын» (польское «пся крев» и т. п.); поскольку собака в XVI веке считалась нечистым животным, оскорбление было очень сильным.

Матерная брань уже в Древней Руси оценивалась как кощунство, оскверняющее Матерь Божию, мать-сыру землю и собственную мать ругающегося. Но эти выражения сами имеют древние языческие сакральные истоки. По наблюдениям русских этнографов, сквер­нословие в обращении вызывает обиду, только если про­износится серьезным тоном, с намерением оскорбить, в шутливых же мужских разговорах оно служит друже­ским приветствием или просто «приправой».

По мнению известного лингвиста Б. А. Успенского, матерная брань имеет мифологическое происхождение и носит ритуальный характер. На самом глубинном, ис­ходном уровне эти выражения соотносятся с мифом о священном браке Неба и Земли, результатом которого является оплодотворение Земли. Связь матерной брани с идеей оплодотворения проявляется в ритуальном сва­дебном и аграрном сквернословии, а также в ассоциа­ции ее с ударом грома. На этом уровне она не имела кощунственного смысла, а была магической формулой, священным заклинанием (аналогичные формулы суще­ствуют в буддизме).

На следующем, более поверхностном, уровне субъек­том действия становится пес как противник Громо­вержца и демоническое начало. Матерные выражения приобретают при этом кощунственный характер, выра­жая идею осквернения земли псом, причем ответствен­ность за это падает на голову собеседника.

На другом, еще более поверхностном, уровне объек­том подразумеваемого действия становится женщина, тогда как субъектом остается пес. Матерная брань переадресуется от матери говорящего к матери собеседни­ка, начинает пониматься как прямое оскорбление, ассо­циирующееся с выражениями типа «сукин сын».

Наконец, на самом поверхностном, светском, уров­не субъектом действия становится говорящий, а объек­том — мать собеседника, брань становится указанием на распутство и т. д.

3) Обвинения в кровосмешении, широко представленные в английских ругательствах. Если в русских ругательствах фигурирует «твоя мать», то английское слово «mother-fucker» — это намек на то, что ругаемый обладал собственной матерью.

4) Обороты речи с упоминанием мужских гениталий (типа «пошел на...») помещают ругаемого в женскую сексуальную позицию. Точный смысл таких выражений, как правило, не осознается, и сами они не имеют эротической окраски, обозначая, главным образом, статусно иерархические отношения или притязания. Отголоски этого можно встретить и в повседневной речи. Выражения типа «начальство сделало ему втык» не вызывают никаких сексуальных ассоциаций. Но если проследить их происхождение, восстановится целая цепочка:

1) ситуация, в которой мужчина является более или менее пассивным объектом каких-то неприятных и унизительных для его достоинства действий;

2) интерпретация такой ситуации и действий в сексуальных терминах или выражениях;

3) древняя система полового символизма, где женская роль представляется подчиненной;

4) ее филогенетические истоки, прослеживаемые в поведе­нии животных.