Статья: Очерк истории изучения памятников русской деловой письменности (XVIII–XX вв.)

Никитин О.В.

XIX век в истории русской деловой письменности: расцвет филологического изучения приказной культуры

Традиции классического века русской филологии и их роль в формировании современных взглядов на проблемы изучения языка памятников письменной культуры

Исследование памятников делового письма в России имеет сложившуюся традицию и проводится в основном по двум крупным направлениям — историческому и лингвистическому. Возросший интерес к таким источникам обусловлен как научными причинами, так и чисто прагматическими обстоятельствами. Первые значительные открытия в этой области были сделаны русскими учеными XVIII столетия и историософами-богословами. Одни обращались к рукописному тексту с целью реконструировать этапы исторического и культурного развития страны (таковы труды В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и многих других), другие находили в памятниках старины ценнейшие сведения по истории Церкви и догматам веры. Собственно лингвистическое изучение рукописей с научной точки зрения началось в XVIII столетии, когда создавались первые архивы, активно собирались сведения по русской истории. Ведущую роль в этом сыграло основание Российской Академии Наук. Ее проекты во многом были ориентированы на сохранение памятников национальной старины, сбережение языка и культуры, духовных традиций. Постепенно, начиная с изучения монументальных источников — летописей, княжеских уставов, исследование текстов с языковедческой точки зрения приобретает все большую распространенность и в XIX столетии занимает в России одно из ведущих мест. По сути дела, ни один научный трактат того времени не обходился без привлечения памятников старины.

Деятельность А. Х. Востокова по изданию и изучению памятников  древней письменности

Большая заслуга в формировании научной школы изучения рукописных текстов принадлежит акад. А. Х. Востокову. Последовательный и вдумчивый сторонник сравнительно-исторического языкознания, он заложил фундамент исследования памятников русской письменности. Будучи хранителем рукописей Публичной библиотеки и позднее главным редактором Археографической комиссии, А. Х. Востоков особенно тщательно заботился о приумножении коллекции древних рукописей, их классификации и последовательном лингвистическом и палеографическом анализе. В статье «Рассуждение о славянском языке, служащее введением к грамматике сего языка, составляемой по древнейшим оного письменным памятникам» ученый впервые высказал актуальную и в наши дни гипотезу о древнеболгарском происхождении старославянского языка. Рассуждения А. Х. Востокова имели немалое значение и в споре с шишковистами, утверждавшими, что церковнославянский язык и язык светской и деловой письменности принадлежат к стилям одного «славянского языка». Лингвистический метод А. Х. Востокова был во многом основан на этимологии (в старом понимании этого термина), которая была для него и для ученых его поколения исторической и грамматической дисциплиной одновременно. А родство языков он «изучает как проявление в языке народного миросозерцания» [Колесов 1998: 55]. А. Х. Востоков немало потрудился над изданием памятников письменности. Он готовил к печати «Изборник великого князя Святослава Ярославича 1073 г.», работал над «Описанием русских и словенских рукописей Румянцевского музеума», впервые издал «Остромирово Евангелие», а написанные им «Грамматика церковнославянского языка, изложенная по древнейшим оного письменным памятникам» и «Словарь церковнославянского языка» до сих пор не потеряли научного значения. Одним из первых ученый обратился к изучению языка народной речи, зафиксированной в памятниках местной письменности и говорах. Для этой цели и был составлен «Опыт областного великорусского словаря» [Опыт 1852; см. также: Дополнение 1858], а А. Х. Востокова избрали редактором подготавливаемых материалов. Особо следует отметить, что составители «Словаря» старались отразить доступный по тем временам широкий спектр лексических и грамматических форм, а также географию бытования слова. В «Словарь» вошли «три рода речений»: «Первый род составляют слова, уклонившиеся от нормального употребления языка, нередко искаженные до крайности…; ко второму роду относятся слова, некогда принадлежащие к общему языку народа и вытесненные из него другими, а уцелевшие в народе вместе с заветною прародительскою песнью, сказкой, пословицею; третьего рода слова родились вследствие понятий, образовавшихся от предметов окружающей человека природы и от особенных занятий народа» [там же: II]. На наш взгляд, весьма показательно, что «слова, уклонившиеся от общего употребления», — провинциализмы и диалектизмы — нашли широкое отражение в «Словаре». В Предисловии указываются и другие источники, среди них — слова «живой речи народа», «которые или уцелели в древних письменных памятниках наших, или от которых мы употребляем только производные, или слова совсем у нас потерянные, между тем как они могут служить к обогащению языка по краткости, выразительности, благозвучию» [там же: III]. Замечательно заключение во вступлении к «Словарю», показывающее не только назначение этого лексикона, но и смысл самой научной деятельности А. Х. Востокова: «…[Словарь] обращает нас к патриархальному быту поселян наших и сближает нас с ними. Прислушиваясь к народному языку, мы отыскиваем в нем сокровища, пережившие целые столетия. В крестьянских избах, где сохранились и песни, и сказки, и пословицы наши, сбережены от всегубительного времени и многие драгоценные слова. Областные наречия служат также убедительнейшим доказательством, что язык, как живой организм, беспрестанно изменяется, и что лишь только в словаре и грамматике гибкие формы живой речи крепнут и упрочиваются для потомков» [там же: IV].

А. С. Шишков как филолог-законотворец

Филологическая деятельность другого выдающегося русского ученого и государственного деятеля А. С. Шишкова не раз становилась предметом описания и изучения, а прошедший в 2004 г. 250-летний юбилей со дня его рождения вновь показал, насколько живы и плодотворны остаются его идеи и взгляды, некогда трактовавшиеся как «консервативные». Хорошо известна славянская направленность высказываний А. С. Шишкова и его полемика с «карамзинистами», резкие выступления против их новаторств, особенно в сфере ориентации русского языка на французский. В этих попытках он видел нарушение цепи исторического развития культурных основ русской жизни (см. подробнее [Горшков 2004: 99–102]).

Однако до сих остается в тени исследователей-филологов его деятельность на поприще юриспруденции, государственного законотворчества, где ученый и дальновидный политик проявил свои лингвистические способности с присущей ему пунктуальностью и приверженностью традиции. Здесь мы наблюдаем отчасти и его предпочтения, и — что важно в данном случае — то, как он занимался «деловым» строительством языка. Один такой эпизод касается замечаний А. С. Шишкова к Проекту гражданского уложения 1815 г. Они относились к первой главе указанного кодекса, которая выглядела следующим образом:

РАСПОЛОЖЕНIЕ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ.

§ 1. Гражданское право принадлежитъ каждому лицу, носящему на себЪ имя россiйскаго подданнаго. Оно проистекаетъ отъ необходимой въ тЪлЪ общества связи, или взаимныхъ отношенiй всЪхъ гражданъ между собою, и состоитъ въ дозволенiи каждому изъ нихъ во всякомъ дЪлЪ прибЪгать къ закону, когда кто имЪетъ нужду въ какихъ либо его изреченiяхъ.

§ 2. Гражданскiя права раздЪляются на общiя и частныя.

§ 3. Общимъ правомъ пользуется, во всякомъ состоянiи людей, каждый россiйскiй подданный.

§ 4. Частнымъ правомъ, сверхъ общаго, пользуется то состоянiе людей, которому права сiи даны.

§ 5. Общiя права прiобрЪтаются рожденiемъ отъ россiйскаго подданнаго, или вступленiемъ въ россiйское подданство.

§ 6. Частныя права для пользы государственной даются, и за важныя преступленiя однЪ, или вмЪстЪ съ общими, отъемлются закономъ.

§ 7. Лишенiе общаго права лишаетъ вкупЪ и частнаго; лишенiе же частнаго не лишаетъ общаго.

§ 8. Лишенiе общаго гражданскаго права есть изверженiе человЪка изъ общества гражданъ, и слЪдственно самое величайшее наказанiе; а потому оное не совершается, какъ по судебному приговору имянно къ сему наказанiю.

§ 9. ЧеловЪкъ, лишенный общихъ правъ, теряетъ, какъ изверженный изъ состава гражданскаго тЪла, всЪ бывшiя связи свои съ нимъ. Онъ съ того времени въ обществЪ гражданъ становится чуждъ, бездЪйственъ, безгласенъ, какъ бы умеръ. Всякое имущество его безъ остатка поступаетъ къ его наслЪдникамъ.

§ 10. ЧеловЪкъ, лишенный судомъ частныхъ гражданскихъ правъ, теряетъ вмЪстЪ съ званiемъ своимъ и то имущество, которое по симъ правамъ ему принадлежало. Оно поступаетъ къ его наслЪдникамъ. Онъ же самъ, въ новомъ состоянiи своемъ, пользуется правами того состоянiя, въ которое низведенъ, и ни къ какимъ по другому частному праву производимымъ дЪламъ не допускается.

§ 11. Права гражданскiя частныя, или общiя, или оба вкупЪ, теряются по приговору судебному съ того времени, какъ приговоръ подписанъ, утвержденъ и осужденному объявленъ будетъ. Сiе разумЪется о присутствующемъ, который во время суда могъ приносить свои оправданiя. Для отсутствующихъ же судебное мЪсто руководствуется слЪдующими правилами:

1-е. Полагается срокъ, въ который осужденный долженъ явиться къ суду для принесенiя своихъ оправданiй.

2-е. Къ имЪнiю его приставляются опекуны, со времени начатiя надъ нимъ суда.

3-е. Естьли[i] осужденный самъ во время срока явится. Или кЪмъ приведенъ будетъ, то приговоръ надъ нимъ уничтожается, и судъ производится снова.

4-е. Естьли же не явится, то, съ истеченiемъ срока, приговоръ совершается и вступаетъ въ законную свою силу.

5-е. Буде осужденный явится по прошествiи срока, и слЪдственно по совершенiи приговора, то онъ можетъ еще представить свои оправданiя; но тогда естьли бы онъ оправдался, или доказалъ маловажность своей вины, такъ что правосудiе требовало бы возвратить ему прежнiя его права, то оныя возстанавливаются, но токмо на будущее время; прошедшее остается невозвратнымъ.

§ 12. Взятому подъ судъ за важное преступленіе, могущее подвергнуть, буде взятый не оправдается, лишенію частныхъ или общихъ правъ гражданскихъ, съ того самаго дня не позволяется дЪлать никакихъ завЪщаній, записей, обязательствъ, или иныхъ сдЪлокъ; сего ради берется онъ подъ стражу, или о начатіи надъ нимъ суда всенародно возвЪщается.

§ 13. ВсЪ же завЪщанія, записи, обязательства и сдЪлки, имъ или другими на его имя прежде начатія суда учиненныя, и въ надлежащемъ судебномъ мЪстЪ въ свое время явленныя, остаются, по совершеніи надъ нимъ приговора, для наслЪдниковъ его въ св[о]ей силЪ.

§ 14. Бракъ человЪка, лишеннаго общихъ правъ гражданскихъ и сосланнаго въ вЪчное заточеніе, остается въ такомъ положеніи, какъ послЪ умершаго. (Шишков 1870: 68–70).

Замечания А. С. Шишкова показывают его не только как знатока судебной теории и практики, но и как умелого законотворца. Он пишет далее (Шишков 1870: 71):

ПРИМЪЧАНIЕ.

Расположеніе сей главы содержитъ въ себЪ слЪдующій естественный порядокъ: 1-е, опредЪленіе гражданскихъ правъ; 2-е, раздЪленіе оныхъ на общія и частныя (NB. Сіе раздЪленіе для ясности мыслей необходимо нужно); 3-е, опредЪденіе общихь правъ; 4-е, опредЪленіе частныхъ правъ; 5-е, пріобрЪтеніе общихъ правъ; 6-е, учрежденіе или постановленіе закономъ частныхъ правъ; 7-е, лишеніе или потеря каждаго изъ сихъ правъ, или обоихъ вмЪстЪ; 8-е, правила, какими судъ при отнятіи оныхъ должень руководствоваться; 9-е, обстоятельства, сь потерею правъ соединенныя. — Я не знаю все ли въ главЪ сей сказано, о чемъ сказать надлежало (ибо, для удостовЪренія себя въ томъ, надлежитъ со вниманіемъ прочитать и разобрать всЪ наши законы, чего я не сдЪлалъ и сдЪлать не могь, не имЪя на то ни способовъ, ни времени); но достовЪрно и съ ясными доказательствами скажу, что все, содержащееся въ главЪ проэкта, содержится и въ сей вновь изложенной главЪ, не токмо безъ всякаго упущенія, да еще со многими весьма нужными, тамъ или смЪшенными или пропущенными подробностями. Чтожъ принадлежитъ до порядка мыслей и ясности языка, оное усмотрЪть можно изъ прилагаемаго здЪсь сличенія одинакихъ статей.

СЛИЧЕНIЕ:

А. С. Шишков даже в таком небольшом фрагменте делает акцент на словесной организации текста, указывая на исключительную роль языкового оформления законов. В этой части мы видим, насколько грамотно и к месту он применяет основы методологии сравнительно-исторического языкознания для решения сугубо практических задач. Законодательная деятельность, в его понимании, — соблюдение норм права и исторической преемственности, с другой стороны, — объект естественного интереса к языку деловой культуры. Приведем еще два показательных абзаца:

РАЗСМОТРЪНIЕ СЕГО СЛИЧЕНІЯ.

Въ статьЪ изъ проэкта, недостатокъ опредЪленія правъ гражданскихъ объясненъ въ примЪчаніяхъ. Въ статьЪ Генералъ-Прокурорской, недостатокъ сей также оказывается; и при томъ кажется несвойственно сказать: разсужденіе составляетъ право. Въ новоизложенной статьЪ, для опредЪленія правъ гражданскихъ, соединены вмЪстЪ три мысли: 1-я, что гражданское право принадлежитъ каждому россійскому подданному. Сiе неоспоримо, поелику главная сущность онаго въ томъ заключается. 2-я, что оно проистекаетъ отъ необходимости взаимныхъ соотношеній гражданъ между собою. Сіе также неоспоримо: ибо какъ скоро составилось какое нибудь общество, то вмЪстЪ съ нимъ составятся и связи, или взаимныя между членами онаго соотношенія, безъ которыхъ оно существовать не можетъ. Сіи связи должны непремЪнно быть кЪмъ нибудь наблюдаемы въ ихъ ненарушимости. Отсюду проистекаютъ законъ и право. Наконецъ 3-я, — право безъ сомнЪнiя состоитъ въ томъ, что законъ (то есть соединенная въ немъ всего общества власть) дозволяетъ каждому члену сего общества прибЪгать къ нему во всякомъ дЪлЪ; (къ лицу ли, или имуществу, или чему иному относящемся), когда онъ имЪетъ нужду въ его изреченіяхъ. Я говорю изреченіяхъ, ибо никакое право не можетъ быть правомъ безъ утвержденія, безъ гласа, безъ изреченія закона. — Прочія сличенія можно сдЪлать, поставя статьи противъ статей: тогда усмотрится, такъ ли говорится въ однЪхъ, какъ въ другихъ, и въ чемъ состоитъ разность.

НапослЪдокъ почитаю за долгъ донести еще нЪчто о словахъ. Ясное и чистое опредЪленiе словъ вездЪ нужно, всего же болЪе въ законахъ. Слово получаетъ значенiе свое отъ корня своего, подобно какъ вЪтвь дерева получаетъ соки отъ корня того дерева, которому она принадлежитъ, а не отъ инаго. Тщетно бы сосновую вЪтвь назвали мы кедровою; она не принесетъ иныхъ плодовъ, кроме тЪхъ, которые ей свойственны. Подобно такъ и слово: естьли дастся ему значенiе отъ другаго корня (что нерЪдко случается при переводахъ словъ съ иностранныхъ языковъ), то будетъ оно, даннымъ ему насильно или несвойственно значенiемъ, противурЪчить естественному значенiю своему, проистекающему отъ его собственнаго корня. Таковое смЪшенiе понятiй въ словЪ распространяется уже и на всякую мысль, словомъ симъ изъявляемую. Употребленiе приметъ его и утвердитъ, но разумъ не можетъ сего признать и всегда отвергать будетъ. Я, послЪдуя принятiю словъ гражданское право, гражданинъ, употребляю ихъ въ томъ знаменованiи, въ какомъ онЪ приняты; но дЪлаю cie по насильственной власти употребленiя, а не по здравому разсудку; ибо онъ того не позволяетъ, какъ мы изъ слЪдующаго объясненiя увидимъ. Мы французскiя слова (взятыя въ ихъ языкъ съ латинскаго и греческаго), cité, citoyen, civil, politique, приняли въ нашъ языкъ — иныя съ переводомъ, другiя безъ перевода, и стали за ними говорить: droitcivil, гражданское право; droitpolitique, политическое право; citoyen, гражданинъ. Французскiя слова civil и politique произошли первое отъ латинскаго civitas, второе отъ греческаго πόλις, которыя оба, одно на латинскомъ, а другое на греческомъ, значатъ городъ. Изъ сего явствуетъ, что и французы, для изъявленiя двухъ разныхъ вещей, употребляютъ два слова, которыя на двухъ разныхъ языкахъ одно и тоже значатъ. Таковое въ словахъ смЪшенiе понятiй дЪлаетъ ихъ пустозвучными и непостоянными, подвергаетъ смыслъ ихъ перемЪнамъ, и производитъ частые объ нихъ споры; ибо кто знаетъ значенiе латинскаго civitas и греческаго πόλις, того умъ не соглашается въ одномъ и томъ же находить разность. Но на наше слово гражданскiй, взятое съ ихъ слова civil, еще менЪе согласиться можно; ибо оно само собою не то говорить, что имъ сказать хотятъ. Латинское civitas, хотя и соотвЪтствуетъ нашему городъ, но мысль, породившая латинское слово, весьма различна отъ мысли, породившей наше слово. Латинское civitasсоставлено изъ соео etvivo, то есть собираюсь и живу; и такъ латинское civitas, по коренному смыслу своему, значить сожительство, сообщество людей живущихъ вмЪстЪ. Подъ такимъ понятiемъ можно разумЪть и городъ и цЪлое царство, поедику люди живутъ вмЪстЪ, какъ въ городЪ, такъ и въ цЪломъ царствЪ. Отсюду Латинцы могли сказать juscivile; ибо слово сожительство позволяло имъ разумЪть подъ онымъ жителей всего царства. Напротивъ того наше слово городъ заключаетъ въ себЪ совсЪмъ иную мысль: оно происходить отъ горожу, строю, созидаю, и слЪдовательно, по коренному смыслу своему, значить избранное, особое мЪсто, на которомъ люди сгородили, построили себЪ жилища. Cie мЪсто не можетъ представлять цЪлаго царства, въ которомъ заключаются и города, и деревни, и поля, и лЪса, и степи. А потому и слово наше гражданскiй не выражаетъ ихъ слова civil, поелику мысль ихъ слова относится къ цЪлому, а мысль нашего слова — къ части. Латинцы имЪютъ два слова къ означенiю того, что мы называемъ городомъ, а имянно civitas и urbs; Французы также два — cité и ville; однакожъ ни Латинцы, ни Французы не могутъ отъ словъ своихъ urbs и ville произвести права, которыя бы относились ко всЪмъ природнымъ жителямъ земли; и ежели бы произвели, тогда бы ихъ jusurbis или droitdeville, говорили то, что говорятъ наши слова: гражданскiя права, то есть принадлежащiя одному граду или городу. Но какъ мы подъ словами гражданскiя права разумЪемъ не гражданскiя, то есть не одному граду, но всему царству принадлежащiя, то слЪдовательно приказываемъ словамъ значить то, чего онЪ отнюдь не значатъ. Таковыя приказанiя въ языкЪ не могутъ имЪть мЪста: подобно какъ приказанiе, чтобъ въ треугольникЪ было меньше 180 градусовъ, не можетъ имЪть мЪста въ математикЪ. И такъ, хотя подобныя вещи и укореняются употребленiемъ, однакожъ, при изданiи вновь законовъ, мнЪ кажется надлежало бы всякое несходное съ здравымъ разсудкомъ употребленiе словъ переменить и поправить. Слово civil влечетъ мысль свою (какъ мы выше сего показали) отъ понятiя жить вмЪстЪ, а не отъ понятiя городить, а потому для выраженiя его надлежитъ и въ своемъ языкЪ отъ подобнаго же понятiя оное произвесть. Наши слова, означающiя всю вообще Россiйскую область, суть: Россiя, царство, государство, отечество, общество, народъ, держава, и проч. И такъ отъ сихъ или подобныхъ словъ (а не отъ слова городъ) должно произвести то, что соотвЪтствовало бы иностранному слову civil. Скажемъ государственныя, или общественныя, или народныя, или отечественныя права: всякое изъ сихъ словъ будетъ приличнЪе и сходственнЪе съ разумомъ, нежели гражданскiя права (Шишков 1870: 71–73).

Итак, можно заключить, что славяноведческая позиция А. С. Шишкова в отстаивании национальных основ родной словесности оказала влияние и на законотворческую деятельность, где он неизменно придерживался тех же взглядов, что и в филологических дискуссиях. Этот пример нам кажется показательным еще и потому, что А. С. Шишков, как и его современник М. Л. Магницкий, — ученые и общественные деятели переходного периода рубежа XVIII и XIX веков, — находились в центре «деловых» преобразований государства, выстраивали новые общественные отношения и в этой исключительно важной сфере. Таким образом, деловой язык в начале XIX в. изучался не только ретроспективно, но и синхронически, а сами исследователи-филологи выполняли роль создателей нового делового слога.

Труды И. И. Срезневского и их роль в развитии историко-этнологического подхода к исследованию памятников письменности

Традиции научной школы А. Х. Востокова и первопроходцев сравнительно-исторического языкознания первой половины XIX в. во многом были продолжены талантливым русским филологом И. И. Срезневским. Кстати, именно им была написана программа по собиранию материалов для «Опыта областного великорусского словаря», предложены и дополнены сведения по вологодским, воронежским областным словам, диалектам северо-восточной Сибири. Замечательный труд ученого «Мысли об истории русского языка», изложенный И. И. Срезневским на годичном торжественном собрании Петербургского университета 8 февраля 1849 года, явился во многом программным и был сочувственно воспринят общественностью. Основное же достижение состояло в том, что он ввел русский язык в сравнительно-историческое изучение славянских языков «и таким образом определил тот главный фундамент, на котором должно строиться здание исторической грамматики русского языка…» [Шахматов 1908–1909: 449]. В своей книге автор изложил взгляд и на соотношение и различия языка народного и языка книжного [Срезневский 1959а: 36–38 и далее], дал четкую картину развития русского языка и его становления как самостоятельного феномена культуры. В других статьях и заметках И. И. Срезневский неизменно продолжал анализ языковых данных, почерпнутых им из памятников письменности. Так, в работе «О древнем русском языке» он, в частности, писал: «Прочное начало образования книжного русского языка, отдельно от языка, которым говорит народ, положено было в XIII–XIV веках, тогда же как народный русский язык подвергся решительному превращению своего древнего строя. В XIV веке язык светских грамот и летописей, в котором господствовал язык народный, уже приметно отдалился от языка сочинений духовных» [Срезневский 1959б]. Свои главные выводы И. И. Срезневский вынес из большого опыта изучения славянских языков и наречий и памятников русской старины. Можно сказать, что именно последним он посвятил всю жизнь, издавая и исследуя их историю, тексты, язык. Из наиболее значительных трудов этого характера отметим прежде всего «Древние памятники русского письма и языка (X–XIII вв.)» [Древние памятники 1866] и сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках, публиковавшиеся в 1867–1891 гг. Получили большую известность также изданные им документы XI–XIV вв. [Срезневский 1882] — один из первых опытов хронологического изложения истории отечественной письменной культуры. И начинается она, по И. И. Срезневскому, как раз с источников приказного содержания. Он указывает, в частности, на первые договоры русских с греками X в. [Срезневский 1882: 2–5], записи на крестах, грамоты и т. п. «деловые» произведения. И. И. Срезневский делает не только их обзор, но и публикует фрагменты текстов, сопровождая их историко-культурным комментарием.

Широко известны и другие научные достижения ученого: открытие «Саввиной книги», «Листков Ундольского», «Киевских глаголических отрывков», а также его исследования по палеографии [Срезневский 1885] и лексикографии, основу которых составили как раз выписки делового и бытового содержания. «Но недостаточно читать древние тексты; надо их и понимать», — высказался в статье памяти И. И. Срезневского А. И. Соболевский [1916: 178]. Измаил Иванович усиленно занимался подготовкой словаря древнерусского языка, который был издан позднее стараниями его детей. Здесь талант И. И. Срезневского выразился с наибольшей силой, а его языковое чутье и многолетняя работа по собиранию и изданию рукописей вылились в последовательный научно обоснованный лексикографический труд, где теория и история языка представлены в многообразии его форм[iii]. И. И. Срезневский писал об источниках своего словаря: «Данные, вошедшие в мой словарь, извлечены из всех памятников нашей древности, дошедших до нас в подлиннике или в списках. Собственно русские памятники, насколько они мне известны, — летописи, грамоты, уставы, слова, сказания, жития святых, записи и надписи, — собраны мною для словаря все без исключения. Памятники славяно-русской церковной письменности также исследованы мною в словарном отношении, но еще не все. Памятники непрочитанные я продолжаю изучать один за другими и постоянно увеличиваю мой запас» [цит. по изд.: Кондрашов 1980: 101].

Необходимо сказать о другой ипостаси его деятельности, имеющей, как нам кажется, непосредственное отношение к современной науке. Наблюдение над словом и текстом, народными говорами и культурой языка русского народа в целом привели ученого к выделению особой лингвистической дисциплины — географии русского языка, прародителя современной этнолингвистики. И поныне мысль И. И. Срезневского звучит столь же актуально, как полтора столетия назад. «Вопросы географические в языкознании, — писал он, — самые современные; новее и занимательнее их еще не найдено, и в исследованиях о языке русском они заняли свое место почти в то же время, как и в исследованиях о других языках Европы» [Срезневский 1851а: 3]. И далее он так поясняет назначение этой науки: «Исследовать, каким именно языком, наречием или говором говорит народ в том или другом крае и каково именно было влияние местных обстоятельств на состояние языка в разных краях — вот задача географии языка [там же: 4]. Современно звучит и предлагавшаяся И. И. Срезневским программа изучения географии языка:

«I. Об области, занимаемой языком: о земле и народе в историко-географическом отношении, о расселении народа и вселении в его земле иностранцев.

II. О языке, в отношении к его характеристическим признакам, к влиянию, которое на него производили местность природы и языки соседей.

III. О народной словесности как произведении местности на языке этой местности.

IV. О письменной обработке языка также как произведении местном» [Срезневский 1851б: 2].

Ученики И. И. Срезневского, среди которых было немало талантливых историков, этнографов, филологов, педагогов: П. А. Лавровский, В. И. Ламанский, М. И. Сухомлинов, Н. С. Тихонравов, А. Н. Пыпин, А. С. Будилович, Р. Ф. Брандт, Т. Д. Флоринский, — остались преданными последователями, создав самобытные труды и продолжая каждый по-своему развивать идеи учителя. Так, один из них, П. А. Лавровский, выпустил обстоятельное сочинение «О языке северных русских летописей», где продолжил мысль И. И. Срезневского об единообразии русского языка до XIII–XIV вв., но, проанализировав язык новгородских рукописей, где сохранились некоторые диалектные черты, восходящие к эпохе до XII в., он внес значительную поправку, свидетельствовавшую о существовании местных отличий в русском языке древнейшей поры [см. Лавровский 1852].

В целом, деятельность И. И. Срезневского дала сильный толчок в исследовании памятников русской культуры, а языковые сведения, извлеченные из деловых источников, помещенных им в Словаре [Срезневский 1989], до сих пор являются наиболее авторитетными и проверенными данными по русской «приказной» истории.

Ф. И. Буслаев как исследователь народной культуры и источниковед

Чуть ранее знаменитой речи И. И. Срезневского Ф. И. Буслаев выпускает книгу «О преподавании отечественного языка», где подробно излагает «предмет и метóду преподавания» родной словесности. «Соединяй внешнее с внутренним, форму с содержанием… Всегда и везде ищи значения представлений и отношений, выражаемых формами» [Буслаев 1992: 57], — так гласило четвертое и последнее правило Ф. И. Буслаева. Применительно к нашему исследованию вызывает большой интерес разделы книги: «Материалы для русской стилистики», «История народного языка», «Провинциализмы». Ученый не только приводит многочисленные убедительные примеры, но и представляет свой «опыт преподавания», одной из составляющих частей которого было, в частности, чтение и разбор древнего памятника. Ф. И. Буслаев умело использовал традиции западной науки. Имена Ф. Боппа, В. Гумбольдта, Я. Гримма не раз фигурируют на страницах его труда. Кроме собственно языковедческих положений, принятых и развитых Ф. И. Буслаевым, ученый обращал свое внимание и на то, что все они изучали немецкий язык как проявление национального духа в его историческом развитии. Русский язык в этом отношении являл для Федора Ивановича благодатную почву.

В 1848 году выходит в свет диссертация Ф. И. Буслаева «О влиянии христианства на славянский язык (Опыт истории языка по Остромирову евангелию)» [Буслаев 1848]. Идеи ученого во многом соприкасаются с «Мыслями» И. И. Срезневского, идут в русле того же историко-лингвистического национально-культурного направления. Изданные впоследствии «Опыт исторической грамматики русского языка» [Буслаев 1858] и «Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языков» [Буслаев 1861] значительно расширили лингвистическую базу научных исследований и утвердили историческую грамматику как самостоятельную дисциплину. В Предисловии к «Опыту» автор противополагает два взгляда на явления языка: классический филологический и лингвистический, который, по его мнению, «рассматривает язык не только для знакомства с литературою, но и как самостоятельный (курсив наш. — О. Н.) предмет изучения» [Буслаев 1858: XIII–XIV]. Задача ученого состояла в том, чтобы представить лингвистическую картину исторически осмысленных явлений языка. При этом он замечает, что «историческая грамматика не ограничивается языком русским книжным…» [там же: XX], и далее: «Все свои выводы историческая грамматика основывает на авторитете не только письменных, но и устных памятников языка, подчиняя личное суждение грамматиста свидетельству фактов» [там же: XXI][iv]. Ф. И. Буслаев не только доказывает необходимость исследования народных говоров как элементов общерусской культуры, но и показывает глубокую связь истории языка с историей народа. Он впервые публикует редкие рукописи разных жанров, относящиеся к XI–XVIII векам, снабдив их историческими и грамматическими примечаниями. До сих пор поражает выбор источников: здесь и духовные сочинения, и большой корпус документов делового содержания, и учительные книги, и грамоты, и хронографы, и образцы народной словесности… Позднее, оценивая труды почтенного ученого, А. А. Шахматов, дал наиболее точную характеристику его деятельности, как бы угадал ее высокое предназначение: «Но из всего написанного о русском языке я не читал ничего более интересного, более живого и талантливого (курсив наш. — О. Н.) этого ядра Исторической грамматики Буслаева. Работы Востокова весьма поучительны: сам он удивляет своей проницательностью, но от него веет холодом. «Востоков, — говорит Срезневский, — увлекался мечтою в поэзии, но не в делах науки». Про Буслаева можно сказать, что он отдавался науке весь: сила ума и воображения, точный анализ и блестящая гипотеза, мечта и глубокое знание, наука и поэзия — все это одинаково является достоянием трудов Буслаева. Такой человек более, чем кто-либо, был способен заложить основания новой науки…» [Шахматов 1898: 9].

Разработки А. А. Шахматова по истории русского языка — новый этап

в изучении памятников деловой письменности

В середине 1880-х годов в русской науке появился человек, чьи исследования памятников старины и процессов современного русского литературного языка явили собой знаменательное событие, имя которому — Алексей Александрович Шахматов. Начав свою ученую карьеру с изучения памятников новгородской письменности [Шахматов 1886], увлеченно занимаясь древними языками, русской историей и диалектологией, А. А. Шахматов не раз поражал современников яркостью идей и широтой взглядов, продуманностью концепции исторического развития родного языка и особым филологическим чутьем. Из обширного лингвистического наследия ученого нас, конечно же, интересуют его труды генеалогического характера. Один из них, «Исследование о двинских грамотах XV в.», весьма показателен как опыт изучения актовой письменности. А. А. Шахматов-текстолог, палеограф и лингвист обратился к анализу языка и публикации неизвестных рукописей Северной Руси. Автор подробно разбирает происхождение и состав издаваемых актов, останавливается на фонетических особенностях, несколько сюжетов книги посвящено морфологии и синтаксису [Шахматов 1903а]. Вторую часть исследования открывают сами акты, оформленные с точки зрения палеографии безупречно. Занятия исторической диалектологией и фонетикой также способствовали формированию взглядов ученого на проблемы развития и функционирования русского языка, влияния литературного языка на говоры и т. д. [см. Шахматов 1893; 1903б; 1903в; 1913 и др.]. Его перу принадлежат также программы для собирания особенностей северно- и южновеликорусского говоров [Шахматов 1896а; 1896б], труды по изучению истории и языка древнейших летописных сводов. Младший коллега А. А. Шахматова С. П. Обнорский, анализируя «русскую хронографию» академика, писал: «Именно труды А. А. Шахматова впервые приоткрыли завесу над тем, как в реальности в древней Руси осуществлялась работа над летописью. Перед нами в новом свете встает фигура старого летописца, не немого отшельника, укрывшегося за глухой монастырской стеной от мирских интересов и страстей, а, напротив, человека, находившегося в центре общественной и политической борьбы своего времени и в своей работе над летописью отражавшего следы этой борьбы» [Обнорский 1947: 8]. Заслугой А. А. Шахматова является также разработка вопроса о происхождении русского языка и его наречий, который рассматривался в связи с общим развитием славянства и его письменной культуры. С особой лингвистической силой эта проблематика звучит в последних исследованиях ученого — в «Очерке древнейшего периода истории русского языка» [Шахматов 1915], во «Введении в курс истории русского языка» [Шахматов 1916], в брошюре «Древнейшие судьбы русского племени» [Шахматов 1919] и в изданном посмертно «Очерке современного русского литературного языка» [3-е изд.: Шахматов 1934]. Идея «этнографического и лингвистического единства русского племени» была вынесена ученым из многочисленных фактов языка и изучения текстологии древнерусских памятников древнерусского языка. Что касается событий более позднего периода, то и здесь А. А. Шахматов делал любопытные наблюдения, в частности, имеющие отношение к северной Руси. «Севернорусская эпоха, — писал он, — севернорусские явления противополагаются северновеликорусским. Критерием для такого противопоставления могут служить следующие соображения: во-первых, древность, того или другого явления, засвидетельствованная памятниками; во-вторых, распространение его во всей вообще области современных северновеликорусских говоров; в-третьих, данные в пользу того, что исследуемое явление не случилось в позднейшую эпоху совместного жительства севернорусов с восточнорусами, когда они в силу политических и экономических связей образовали одно великорусское целое» [Шахматов 1915: 317][v]. Работы последних лет и новые архивные публикации [Шахматов 1999] дают представление и о том, какую роль отводил А. А. Шахматов великорусской народности в становлении Русского государства, русской культуры, русского языка. К памятникам письменности у него было особое, трепетное отношение. «С ранней поры своей научной деятельности А. А. Шахматов обращает внимание на необходимость не абстрактного, не формального оперирования с памятниками письменности при их исследовании» [Обнорский 1925]. Для него всякий подлинный источник — едва ли не единственное звено, связующее историю с современностью. Поэтому явления языка XX века, по А. А. Шахматову, невозможно грамотно объяснить без знания генеалогии родной культуры. В 1910-е годы ученый читал курс истории русского языка, один из разделов которого был озаглавлен «Памятники русского языка». Именно их он рассматривал как важный компонент для восстановления исторического процесса лингвистических явлений. Причем А. А. Шахматов намеревался, наверное, впервые включить в свое обозрение письменности и рукописи позднего периода, вплоть до XIX века и выяснить приемы их исследования [Шахматов 1916: 3–4]. Здесь надо заметить, что памятники книжного языка церковного происхождения менее занимают ученого, а, наоборот, грамоты, летописи и иная оригинальная русская средневековая литература представляются ему более предпочтительными и доказательными источниками[vi]. Отсюда следует и основной методологический принцип исторического языкознания (в понимании А. А. Шахматова): критический анализ, всестороннее изучение текста, его соотношение с данными носителей языка. В этом заметно влияние теоретических основ индоевропейской школы и прежде всего учителя А. А. Шахматова — академика Ф. Ф. Фортунатова: от расчлененных формул к стройной концепции исторического развития языка.

Лингвистическое наследие А. И. Соболевского в свете его идей в области памятников приказной культуры

Другой яркий ученый русской академической школы, академик А. И. Соболевский, не раз в своих работах обращался к проблемам изучения языка памятников письменности. Впрочем, он немало потрудился и над их изданием. Так, в X томе ИОРЯС за 1905 год он публикует несколько замечательных рукописей в заметках: «Мучение папы Стефана по русскому списку XV века» [Соболевский 1905а], «Из области древней церковнославянской проповеди» [Соболевский 1905б] и «Несколько редких молитв из русского сборника XIII века» [Соболевский 1905в]. В 1884 году А. И. Соболевский защищает докторскую диссертацию «Очерки по истории русского языка». В ней изложены основы современного понимания предмета, который и сейчас в университетских курсах во многом строится по схеме А. И. Соболевского. Книга открывается показательным Введением автора: «Русский народ в лингвистическом отношении представляет одно целое. <…> История русского языка, отличающегося сравнительным консерватизмом, за много веков не дала ничего такого, что разрушило бы единство русского языка» [Соболевский 1907: 1]. В ней же ученый сделал обстоятельный обзор наиболее значительных источников истории родного языка и хранилищ — он описал памятники галицко-волынского и псковского наречий, рукописи XI–XIV вв. [там же: 5–18]. Во время работы в Петербурге и Киеве, он читает одноименный курс, изданный до 1917 г. несколько раз [1-е изд.: Соболевский 1884]. Его перу принадлежит один из первых трудов по русской диалектологии, где ученый сделал обзор великорусского и белорусского наречий. В нем он обосновывает и утверждает право на существование этой науки, которая ранее была прикладной. И здесь опора на национальные истоки — для него одно из главных доказательств: «Те, которые изучают древние памятники нашей письменности (как литературные, так и исторические, юридические), чрез изучение диалектологии почерпают средства к пониманию текста памятников» [Соболевский 1897: 1]. Позднее он редактировал «Русскую хрестоматию» Ф. И. Буслаева, собравшую тексты более 150 рукописных источников [Буслаев 1909]. Все эти ценные материалы он учитывал в своих научных разысканиях — в области русской диалектологии, лингвистического источниковедения и исторической грамматики. Ученый изучает старинные манускрипты с новой для того времени точки зрения, распределив их по регионам. Его «лингвистическая этнология» охватывала памятники галицко-волынские, смоленско-полоцкие, псковские и новгородские, а также киевские и владимиро-суздальские. А. И. Соболевский впервые установил, что каждая местность имеет свой деловой язык. Труд ученого, объединивший его взгляды на данную проблематику был издан через 70 лет после кончины [Соболевский 1980]. В нем впервые получили квалифицированное толкование процессы в области языка деловой письменности домонгольского периода, Северно-Восточной Руси XIII–XVI вв., Западной Руси XIII–XVII вв., а также деловой язык Южной Руси, рассмотрение которого он довел до XVIII столетия. А. И. Соболевский сделал весьма корректный и новый для того времени вывод о формах бытования и географии делового языка. Так, он считал, что «московский деловой язык к XVI в. вытеснил местные деловые языки и сделался общим для всей Северо-Восточной Руси» [там же: 54]. Любопытные наблюдения высказаны им по поводу развития делового языка в Западной Руси, который, как считал А. И. Соболевский, имел большее сходство с западнорусским литературным языком и «был связан с судьбою грамотной части общества», но впоследствии «утратил живость русского языка и наконец уступил место польскому» [там же: 73]. Эта же тенденция во многом наблюдается и в истории делового языка Западной Руси [там же: 102–103 и др.]. Важен и другой момент: в названной книге А. И. Соболевского, в сравнении с близкими по проблематике трудами Е. Ф. Будде и В. В. Виноградова, ученый рассматривает языковые процессы литературного языка, начиная с XI века, да и сам вопрос, что следует считать литературным языком, не решается А. И. Соболевским в едином ключе. В его состав он включил как деловые, так и церковные тексты (мы говорим о периоде XI–XVII вв.). Многое, конечно же, осталось не освещенным им в достаточной мере: деловые источники московского происхождения, северные памятники XVII–XVIII вв. и др., но само направление исследования, по сути своей новое (и остающееся таковым до сих пор), живость и смелость идей, индивидуальный взгляд на спорные проблемы развития делового языка в контексте «культурного пространства» имеют немалую научную ценность в наши дни и продолжают обсуждаться. Особенность манеры А. И. Соболевского лаконично подмечена Б. М. Ляпуновым: «Метод его исследования рукописного материала был таков, что его нельзя рекомендовать ученому средних способностей, который только путем детального исследования небольшого по объему материала может дать что-нибудь ценное для науки. Работать плодотворно по методу А. И. Соболевского, сразу овладевавшего огромным количеством материала и умевшего быстро найти в нем самое существенное и сделать важные для науки открытия, мог только ученый, соединявший в себе редкий дар анализа и синтеза вместе» [цит. по изд.: Алексеев 1980: 19].

Е. Ф. Карский и его работы по изучению литературного языка и памятников древнерусского права

Крупнейшим языковедом, историком и палеографом рубежа XIX–XX веков, сделавшим переворот в деле осмысления языка и культуры Западной Руси, был академик Е. Ф. Карский. Его труды по белорусскому и славянским языкам впервые показали ценность источников западного происхождения в деле формирования восточнославянской этноязыковой общности и их значительную роль в русской истории. Но это не единственное направление его деятельности. Замечательно выступление ректора Варшавского университета Е. Ф. Карского, произнесенное им 23 февраля 1893 года, — «Главнейшие течения в русском литературном языке». В нем ученый высказал ряд интересных идей и в области развития языка письменной культуры, позволившее ему сделать существенный вывод: «…внимательное рассматривание памятников уже первого времени русской письменности приводит нас еще и к следующему: в них мы можем заметить не только особенности, характеризующие общерусский язык, но также наталкиваемся и на такие черты, которые принадлежат русским наречиям, на первых порах только северо-западной группы … и юго-западной, а затем, к XIV в., и других наречий. Диалектические отличия особенно проглядывают в произведениях оригинальных (грамотах, актах), но не чужды они и памятникам, лишь переписанным в известных местностях. Таким образом, в литературный язык входит не только русская общенародная стихия, но … уживаются в нем и некоторые местные особенности» [Карский 1962ж: 132–133]. Много работ он посвятил древнерусскому языку: «Особенности письма и языка Мстиславова Евангелия» [Карский 1962б], «Из синтаксических наблюдений над языком Лаврентьевского списка летописи» [Карский 1962в], «Русская Правда по древнейшему списку» [Карский 1962г] и др., написал рецензию на книгу А. А. Шахматова «Исследование о двинских грамотах XV в.» [Карский 1962д], отзывы на труды Н. М. Каринского, А. А. Покровского по языку памятников письменности [Карский 1962а: 685 и др.], издал немало статей по изучению языка белорусских памятников и украинской диалектологии. Но один из его трудов — «Культурные завоевания русского языка в старину на западной окраине его области» [Карский 1962е] — нам представляется особенно важным для понимания взглядов ученого на сложную проблему «Запад – Восток». Его точка зрения — лингвиста и историка — являет собой образец глубоко осознанного, патриотического отношения к культуре и «бытовому исповедничеству» страны, раздираемой противоречиями (в том числе и языковыми) до сих пор (эта работа впервые вышла в 1924 г.). Приведем один из фрагментов статьи: «…заимствования в языке литовцев и латышей были сделаны из белорусского наречия, а не из литературного великорусского языка. Следовательно, эти заимствования происходили мирным путем, притом большую часть времени у народности, подчиненной господствующему населению. Таким образом, о «русификации» литовцев и латышей в теперешнем (курсив наш. — О. Н.) употреблении этого слова … не может быть и речи» [Карский 1962е: 458]. В последние годы жизни он в основном занимался изданием памятников письменности: готовил к печати и редактировал Полное собрание русских летописей, издаваемое Археографической комиссией АН СССР, опубликовал «Русскую Правду по древнейшему списку» и многое другое (см. библиографию трудов в кн. [Карский 1962а]). В деятельности академика Е. Ф. Карского, кроме прочего, заметна еще одна тенденция: истоки и судьбы литературного языка он связывает с духовной культурой общества. «В старину на книгу и ее язык смотрели далеко не так, как смотрим мы теперь, и относились к ним с бóльшим уважением, чем теперь. Разница между языком разговорным и книжным была обязательной» [Карский 1962з: 179]. «Церковнославянский язык русского извода», как назвал его ученый, был оторван от народной среды в средние века. Лишь с конца XVII века, а особенно в петровские времена «всюду чувствовалась необходимость приблизить его к разговорной речи, только не всегда ясно представляли, как это сделать» [там же]. Совершив немало открытий в лингвистике и будучи ее вдохновенным проповедником, Е. Ф. Карский в значительной мере повлиял и на характер историко-этнографических и языковедческих исследований ученых XX века.

Подведем некоторые итоги. «Золотой век» русской филологии, точнее, почти 150 лет (приблизительно 1770–1910-е гг.) научных разысканий в области «памятниковедения», был веком открытий и идей, поиска «филологической самостоятельности». От подражательной западной модели знаний, научных школ, профессуры — до ярких, оригинальных трудов по русской и славянской филологии и истории, написанных подвижниками родной науки, взращенными на нашей земле. Этот национально-культурный взгляд русской науки, ее движение вглубь и трепетное отношение к прошлому, ее приоритеты и установки сформировали саму концепцию филологии и во многом воздействовали на развитие ее институтов и школ в будущем. Надобно заметить, что памятники письменности и вообще подобающее отношение к народной культуре и духовным истокам занимали ум каждого исследователя. Недаром уже в конце 1840-х гг. И. И. Срезневский мог с полным правом и достойной гордостью говорить: «Она есть, эта русская наука. На нее, как на частную долю науки общечеловеческой, имеет русский народ право столь же исключительное, как и каждый другой народ, сочувствующий успехам науки, на свою собственную долю. Чем народ сильнее духом, своебытностью, любовью к знаниям, образованностью, тем его доля в науке более; но у каждого народа, не чуждого света просвещения, есть своя доля, есть своя народная наука. Народ, отказывающийся от нее, с тем вместе отказывается и от своей самобытности — настолько же, как и отказываясь от своей доли в литературе и искусстве, в промышленности и гражданственности… И главный долг народной науки — исследовать свой народ, его народность, его прошедшее и настоящее, его силы физические и нравственные, его значение и назначение. Народная наука в этом смысле есть исповедь разума народа перед самим собою и перед целым светом» [Срезневский 1959а: 16].

Список литературы

 [i] Так напечатано в тексте.

[ii] 1767-го года. (Сноска в тексте. — О. Н.).

[iii] Заметим попутно, что в архиве И. И. Срезневского сохранились редкие образцы нетрадиционного, «карнавального» делового письма. Таково, например, «Дело о побеге беглого петуха от курицы» 1750-х гг. (РГАЛИ 436:1:1021). Нам известны и другие сочинения XVIII века, собранные ученым в подлинниках и копиях и не изданные до сих пор.

[iv] И в других своих трудах Ф. И. Буслаев последовательно проводит исторический принцип изучения языковых явлений [см., напр.: ОР ГЛМ 343:1:36; Буслаев 1868; 1872–1873]. Здесь позволим себе привести высказывание К. Войнаховского в его статье «Значение трудов академика Ф. И. Буслаева в истории науки о русском языке»: «Историческая грамматика, с одной стороны, принадлежит к эпохе, когда языкознание находилось в первом периоде своего развития, с другой, — она удовлетворяла потребности русского образованного общества того времени, когда наука о языке только что возникла в России. Если бы Федор Иванович имел в виду только одни научные цели при составлении своей замечательной книги, то, наверное, она была бы достоянием книжных складов и не соответствовала бы уровню познаний большинства тогдашних педагогов. То обстоятельство, что «историческая грамматика» отличается двойственным характером, научным и практическим, свидетельствует о глубоком понимании автором интересов родного просвещения. Автор как опытный и талантливый учитель умел специальное научное знание сделать доступным и понятным всякому образованному человеку. Его грамматика, будучи научным трудом, проводила в сознание общества теорию и фактические знания новой (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) науки о языке и послужила основанием этой науки в нашем отечестве…» [Войнаховский 1898: 113].

[v] Подробный разбор лингвистических взглядов А. А. Шахматова, выраженных в этом труде, см. у Б. М. Ляпунова [Ляпунов 1925].

[vi] Укажем в этой связи и менее знакомые работы ученого: «Хронология древнейших русских летописных сводов» [Шахматов 1897], «Сборник XII века Московского Успенского Собора» [Шахматов 1899], «Еще несколько двинских грамот XIV и XV века» [Шахматов 1909а], «Несколько заметок об языке псковских памятников XIV–XV вв.» [Шахматов 1909б], «Летописец Успенского Каменского девичьего монастыря Новозыбковского уезда Черниговской епархии» [Шахматов 1910], «Заметки к древнейшей истории русской церковной жизни» [Шахматов 1914] и др.