Реферат: Приказной язык московского государства
Министерство образования Республики Беларусь
Белорусский государственный педагогический университет им. М.Танка
Приказной язык московского государства.
Выполнила студентка 4 курса
факультета русской филологии
гр.44
Петрова Рената Леонидовна
преподаватель:
Трутько Виктория Вячеславовна
Минск, 2008г.
В Московской Руси сложилось типичное для средневековья, для эпохи до формирования нации «двуязычие», господство в письменности церковного, «культового», далекого от живой речи языка. На Руси не было еще в то время условий для создания литературного языка, который обслуживал бы нужды литературы, науки и имел бы народно-разговорную основу: эти функции выполнял церковно-книжный, культовый язык. Русская нация в этот период еще не сложилась.
Другая особенность развития русского литературного языка в это время связана со своеобразием русского исторического процесса, а именно с тем фактом, что еще в недрах феодализма, до образования нации и «национальных связей в собственном смысле слова» в России сформировалось сильное централизованное государство. И хотя процесс образования централизованного государства завершился только во второй половине XVI в., при Иване Грозном, «первые кирпичи величественного здания русского централизованного государства заложили еще отец и дед Ивана Грозного, великие князья московские и «государи всея Руси» Василий III и Иван III, а своими истоками объединение Руси уходит еще к более далеким временам, ко временам Дмитрия Донского и даже Ивана Даниловича Калиты, когда начала возвышаться Москва, впоследствии объединившая все русские земли».
Самый факт возникновения на северо-востоке Руси в этот период сильного централизованного государства способствовал развитию еще до образования великорусской нации наряду с книжно-литературным языком и другой разновидности русского письменного языка — делового («приказного», от названия канцелярий — приказов) государственного языка Москвы, общепонятного и тесно связанного с живой народной речью. Здесь, несомненно, сказалась и традиция делового языка киевского периода, с которой, очевидно, связаны и некоторые архаические, элементы в деловых документах Москвы. Однако в целом деловой язык Московского государства не может выводиться из этой традиции: он развивался на основе живого московского говора XIV—XVII вв. Важно отметить еще одну черту делового языка Москвы— его общегосударственный характер и значительную степень обработанности и нормализованности. Этот язык противопоставлен не только книжному церковнославянскому, но в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раздробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местными, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письменности других городов диалектных черт, что свидетельствует о том, что примерно к XVI в. московский приказный язык «становится единым общегосударственным языком Московского царства» .
Деловой язык Московской Руси основан на живой речи, на живом московском говоре. Московские грамоты и другие памятники деловой письменности фиксируют появление в языке складывающейся в тот период великорусской народности новых слов, не известных языку более ранних эпох. Так, исследователи приводят слова крестьянин (ср. более раннее смерд, сохранившееся в рассматриваемый период в новгородских грамотах), пашня, платье, кружево, камка, ожерелье, атлас, бархат, мельник, лавка, деревня, изба, алтын, деньга (но не раннее куна), стрелок, блюдце, бадья, бугай, пуговицы и др.; среди этих слов есть и тюркизмы, проникшие в живую речь русских людей (например, алтын, деньга).
Отчетливо обнаруживается близость делового языка к народно-разговорной речи в грамматике. Анализ памятников этого рода рисует выразительную картину развития грамматической системы русского языка. Так, в приказном языке воплощена новая, складывающаяся в этот период в народном языке система склонения существительных, что отражено в фактах унификации разных старых типов склонения, в выдвижении рода как основы для новой группировки существительных, в отсутствии категории двойственного числа, отсутствии особой звательной формы, в росте форм родительного и местного падежей на -у («много прохладу», «на берегу») и др.
Широкое употребление в приказном языке старых форм дательного, творительного и местного падежей множественного числа на ом, ы, Ѣх (ех) наряду с новыми на ам, ами, ах, не противоречит этому положению, если признать, что эти старые формы существовали в то время еще и в живом языке; если же считать это предположение ошибочным, то старые падежные формы на ом, ы, Ѣх придется отнести за счет влияния книжного языка и старых традиций на приказный язык.
В приказном языке отчетливо выражена новая система прошедшего времени глагола — без аориста и имперфекта, с универсальной формой прошедшего времени, развившейся из старого перфекта. Известно, что перестройка системы прошедшего времени тесно связана с утверждением видовых значений глагольных основ, с оформлением четкого противопоставления совершенного и несовершенного вида, наметившегося еще в глубокой древности, но получившего развитие только после утраты аориста и имперфекта и окончательно установившегося, очевидно, к XVII в. Естественно, что в приказной речи этот процесс мог найти несравненно более четкое выражение, чем в книжно-литературном языке, где развитию этих видовых отношений препятствовала искусственно сохранившаяся система старых времен. В связи с этим находится и широкое развитие в деловой речи XVI— XVII вв. глаголов многократного вида на -ыва, -ива. Приказный язык отразил также процесс образования деепричастия из нечленных причастий, причем господствует русская форма на -чи, -че, а не книжная на -ще. Точно так же и во всех почти остальных категориях, где церковнославянская, или старая, форма противопоставлена русской, или новой, как книжная — живой, деловая письменность отчетливо демонстрирует господство живых форм.
В
синтаксисе приказного языка отмечают такие свойственные и ранее для киевского
периода черты живого языка, как господство старых народно-разговорных так
называемых паратактических форм связи, где различные смысловые отношения между
предложениями выражены простым присоединением их друг к другу с помощью союзов и,
а, иногда с указательными местоимениями и повторением
определяемого слова, частые повторения предлогов (например, «у игумена у
Саввы», «из их села из Федоровского», «в мою отчину в Ярославль», «за мерин за
гнедой» и т. д.), именительный прямого объекта при инфинитиве (типа «отсечь
рука», «дать полтина» и под.) и ряд других явлений.
В
то же время, однако, приказный язык — это не простое «зеркальное» отражение
бытовой речи, это язык, подвергшийся определенной литературной обработке и нормализации.
Этот факт нашел выражение уже в орфографии памятников деловой письменности.
Известно, что бытовое произношение вообще заметно отразилось в орфографии
письменных памятников этого периода; к такого рода «фонетическим» написаниям
можно отнести, например, многочисленные случаи отражения ассимиляции и
диссимиляции согласных типа слатко, зделать, здесь (вместо
этимологически правильного с перед д), хто, написание во
и ва вместо го в родительном падеже
прилагательных и местоимений и др.; при этом надо заметить, что такого рода
отклонения от старых, «этимологических» написаний встречаются не только в
деловой письменности, но, хотя реже, и в произведениях книжной литературы,
отражая некоторую орфографическую пестроту письменного языка того времени вообще.
Однако для большинства категорий такое нарушение традиционных орфографических
норм вовсе не является сознательно и последовательно проведенной линией, как
это имеет место в области форм; в отдельных случаях наблюдается определенное
ограничение в отражении особенностей произношения; например, замена с через
з перед звонкими согласными вполне обычна в приставках и предлоге с,
но озвончение согласных в корнях на письме отражается сравнительно редко и
непоследовательно, переход группы кт в хт часто в слове хто
(кто), причем далеко не во всех деловых памятниках, но редко в других случаях
и т. д. Ряд особенностей живой московской речи в орфографии приказной
письменности отражается слабо и случайно. К этого рода явлениям можно отнести
и такую яркую черту, как аканье, занесенное в Москву выходцами с юга и
закрепившееся в XVI—XVII
вв. в московском говоре. Разумеется, написания, свидетельствующие об аканье,
встречаются нередко в различных памятниках делового письма (по этим написаниям
мы и узнаем о наличии такого произношения в Москве этого времени), но они
являются лишь следствием невольного отклонения от традиционной «окающей»
орфографии, ошибками писца. Это особенно ясно применительно к печатным
произведениям деловой письменности; так, в Уложении 1649 г. аканье и яканье
отразились в минимальной степени. Возможно, что закреплению аканья
в орфографии
препятствовала традиция окающего церковного чтения. Как бы то ни было,
орфография приказных документов, как рукописных, так и в особенности печатных,
не разрушает традиционную, сформировавшуюся в церковно-книжной литературе
орфографию, хотя и отличается кое в чем от нее. Можно указать и другие элементы
«московского просторечия» XV—
XVII вв., не закрепившиеся в приказной
речи, хотя в целом она основана на этом просторечии. «Разговорная речь
московского люда с середины XVII
века,— замечает П. Я.Черных,— характеризовалась целым рядом особенностей,
отличавших ее не только от книжного церковнославянского языка, но даже от языка
московских приказов..., сложившегося на базе этого московского просторечия».
Таким образом, в приказной речи тоже происходит отбор языковых средств из живой речи, обусловленный наличием связей этой разновидности письменного языка с определенными литературными традициями. Эти традиции проявляются не только в орфографии, но и в самом языке деловых памятников. К этим книжным традициям надо отнести, в частности, некоторые трафаретные выражения — чаще всего это зачины или концовки, закрепляющиеся за различными типами грамот; например, в завещаниях (так называемых «духовных грамотах») обычно употреблялись такие книжные выражения, как «при своем животе, целым своим умом» (живот здесь — в значении «жизнь», что было свойственно старославянскому языку), «во имя отца, сына и святаго духа» и т. д.; во многих грамотах находим приписку «дана в граде» (с указанием города, где заключен документ), а не «городе», перед перечислением свидетелей, «послухов», присутствовавших при заключении грамоты, часто писали «а на то послуси» — с архаической формой именительного множественного, которая вообще чужда деловому языку в свободном, не связанном с трафаретом употреблении. Уже отмечалось, что аористы в этот период — признак книжного языка, чуждый деловой речи, но в некоторых зачинах, в которых определяется характер грамоты, ее назначение, могли употребляться и аористы, например: се купи— для купчих, се заложи — для закладных, се разделишася — для документов, закрепляющих раздел имущества между наследниками и т. д.; в судных грамотах встречается слово господин в звательной форме —как традиционное обращение к судье (господине); в официальных актах встречаем брате — обращение к другому князю или иностранному королю; к этим трафаретам надо отнести еще се аз, которое часто, впрочем, заменяется се яз — с русской огласовкой местоимения (если признать, что яз было живым словом русского языка в XVI—XVII вв.), всеа Руси — при титуле великого князя и др.
Книжные элементы, однако, могли проникать в деловую письменность и вне этих трафаретов; так, книжные слова употреблялись при необходимости выразить такие понятия, для которых не было вполне адекватных средств выражения в бытовой речи.
Не совсем чужда книжному влиянию и грамматика в приказном языке. Выше говорилось, что в тех случаях, когда язык знал две формы — книжную и разговорную— приказный язык, в отличие от книжно-литературного, предпочитал разговорную форму. Однако надо учесть, что книжные формы не были одинаковы со стороны своей стилистической выразительности. Если, например, аорист и имперфект четко ощущались как формы книжные, церковнославянские и поэтому приказный язык легко избегал их (если не считать отмеченных выше трафаретов), то такая форма, как инфинитив на –ти вместо новой живой формы на -ть, была менее выразительна и не казалась столь уж неприемлемой в приказной речи; формы прилагательных на -ыя в родительном падеже женского рода ощущались, очевидно, как более чуждые живой речи, чем те же формы в именительном падеже множественного числа, и т. д. Употребление таких книжных, но стилистически маловыразительных форм в деловой письменности, впрочем, может быть, не столько факт морфологии, сколько орфографии, но и при таком понимании не снимается характеристика этих написаний как книжных. Надо еще заметить, что употребление книжного слова могло повлечь за собой и оформление его книжными грамматическими средствами; бытовые слова, естественно, с трудом принимают книжные окончания.
Определенную литературную обработку материала живой речи отражает синтаксис делового языка. Исследователями древнерусского синтаксиса сделаны очень интересные наблюдения над выработкой в деловых памятниках московской эпохи различных способов подчинительной связи. Отмечено, что хотя здесь живут еще паратактические формы связи, однако формируются и различные типы подчинительных конструкций. Средства такой связи — союзы, используемые для этой цели, берутся часто из живой речи, но сама схема таких конструкций нередко сложней и логически стройней, чем это было принято в разговорном языке; здесь отражены и оригинальные приемы, вырабатываемые в приказной письменности, а отчасти видны и следы книжных традиций. Приказные документы пользуются нередко и церковнославянскими или новыми книжными союзами в подчинительных конструкциях (например, понеже, дабы, поелику), эти союзы могли оказаться в приказной речи весьма устойчивыми и сохраниться в канцелярском языке и более поздней поры, став одной из примет «канцелярского слога».
Говоря о книжном влиянии в приказном языке, следует учитывать еще его неравномерность в разных жанрах деловой письменности. Так, духовные грамоты подвержены этому влиянию в большей степени, чем другие типы грамот; частные акты ближе к живой речи, чем официально-государственные (например, дипломатические); вообще же грамоты менее нормализованы, чем крупные документы типа судебников, и тем более, чем печатная деловая письменность, например Уложение Алексея Михайловича 1649 г. Напечатанная книга, разумеется, имела больший общественный вес, чем книга рукописная. Уже самый факт появления печатной книги не на церковнославянском языке должен был способствовать влиянию и авторитету московского приказного языка как языка общегосударственного. Генрих Лудольф, несколько преувеличивая, утверждает, что Уложение 1649 г.— это единственная книга, которая напечатана «на простом наречии», добавляя, впрочем, что и в ней «некоторые конструкции следуют славянской грамматике, а не обычной разговорной речи».
Наконец, характеристика приказного языка будет неполной, если не упомянуть о богатейшей юридической, государственной терминологии, которая не только отражалась, но в значительной мере вырабатывалась в деловой письменности Москвы — названия разного рода актов и документов, наименования официальных лиц, названия штрафов и повинностей и т. д.
Таким образом, кроме книжного литературного, церковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка — язык деловой, приказный. Будучи основанным па живой, народно-разговорной речи Москвы XIV—XVII вв., отражая в той или иной степени особенности развития московского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял собой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой.
Признаки влияния языка деловой письменности на другие области литературы обнаруживаются довольно рано.
Дело в том, что система русского литературного языка московской эпохи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка — книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной, сфере — эта система отражает лишь основные, ведущие линии развития литературного языка этого времени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема. Уже в XV в., а более широко в XVI — XVII вв., появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по. своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказной речи и очень далеки от традиций церковнославянской литературы как собственно по языку, так и по слогу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» — свод наставлений, касающихся норм поведения, правил воспитания, а также организации домашнего хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но, был отредактирован и упорядочен в Москве попом Сильвестром, дополнившим его особой главой), публицистические произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVIIв.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д. Для се- редины XVII в. надо особо назвать Памфлет Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича».
В связи с этим часто говорят, что в это время происходит расширение функций приказного языка, употребление его за пределами деловой сферы. Может быть, точней было бы сказать, что с XVI в. идет процесс расширения прав живой речи в письменном языке.