Дипломная работа: Культурный облик дворянки

Актуальность проблемы.   В контексте изучения дворянской сословной культуры России конца XVIII  - первой половины XIX века особую научную актуальность может приобрести исследование культурного облика женщины-дворянки. Данная проблема заслуживает специального рассмотрения ввиду повышенного интереса в современных отечественных исторических и историко-культурных исследованиях к  анализу антропологической  и гендерной проблематики. Женщина-дворянка выступала в качестве непосредственной носительницы и своеобразной хранительницы известных, подлежавших активному воспроизводству, традиций и ценностей. При этом особый научный интерес может представлять выявление тех социокультурных функций, осуществление которых в среде российского дворянства было связано  женской его частью. Изучение роли женщины в дворянской сословной культуре способствует решению важной с культурологической точки зрения проблемы с воспроизводства культуры российского дворянства.              

В свете повышенного внимания, которое уделяется в современных исследованиях по истории отечественной культуры XVIII-XIX вв. изучению культуры российской провинции[1], специального анализа заслуживает проблема исторической реконструкции культурного облика провинциальной дворянки. С учетом столичной культуры и культуры провинции в рамках феномена «так называемой усадебной культуры»[2] можно предположить особую роль провинциальной дворянки в деле воспроизводства культурного этоса российского дворянства конца XVIII – первой половины ХХ века.

Также весьма важной с научной точки зрения представляется проблема социокультурной типологии провинциальной дворянки в зависимости, в частности, от свойственных ей ценностных ориентаций, которыми определялись ее психология и мироощущение, поведение и образ жизни. Анализ православного типа провинциальной дворянки имеет особое значение для изучения проблем религиозной антропологии, «неотделимых», по словам Н. Л. Пушкаревой, от «истории женщин»[3]. Научная актуальность исследований религиозно-антропологического характера применительно к женской теме определяется, по мнению Н. Л. Пушкаревой, впервые обратившейся к разработке данной проблематики на отечественном источниковом материале, недостаточной изученностью такого рода сюжетов в российской историографии ХIХв.[4]

Весомым аргументом в пользу актуальности темы исследования является то, что она отвечает необходимости научной разработки сюжетов, связанных с изучением так называемого гендерного аспекта культуры, культуры повседневности и истории частной жизни на отечественном источниковом материале, в том числе касающемся истории российского дворянства.

Объектом исследования в дипломной работе является культурный облик провинциальной дворянки и ее роль в  дворянской сословной культуре России конца XVIII  - первой половины ХIХ века, а предметом  - социокультурный тип провинциальной дворянки, определявшийся православным мироощущением и образом жизни.

Хронологические рамки исследования охватывают целостный в историко-культурном отношении период, содержание которого определялось формированием и вместе с  тем своеобразным расцветом сословной культуры российского дворянства. Именно в конце XVIII – первой половине XIX века основные достижения отечественной «высокой» культуры были одновременно достижениями дворянской культуры. По мнению С. О. Шмидта, в этот исторический период «многие представители дворянства … играли выдающуюся роль в становлении и развитии нашей культуры, русского литературного языка, ставшего затем нашим разговорным языком»[5]. Позднее, «со второй половины XIX века ., особенно после отмены крепостного права», как полагает С. О. Шмидт, поддерживая общую точку зрения, наметилось «снижение роли дворян в развитии культуры и просвещения»[6].

Степень научной разработки проблемы. В современной отечественной историографии интерес к проблеме культурного облика русской дворянки, по-видимому, является следствием известной концептуальной переориентации исследований  макропроцессов на « «микроисторию» отдельного человека и групп»[7], а потому его можно считать спровоцированным интенсивной разработкой сюжетов по социальной истории, в том числе истории отдельных сословий, по истории культуры, включая провинциальную, по гендерной истории и по истории частной жизни в России. Все эти сюжеты в той или иной мере проливают свет на отдельные аспекты в изучении роли и места женщины в дворянском обществе и культуре.

В отечественной историографии XIX-XX вв. можно выделить ряд тем, в рамках научной разработки которых затрагивались вопросы, вносившие в определенный вклад в исследование проблемы культурного облика русской дворянки. К их числу относятся следующие: социальная история русского дворянства XVIII – первой половины XIX века, включая особенности сословной политики абсолютизма в отношении дворянства[8], правовые аспекты социальной эволюции русского дворянства XVIII  - первой половины XIX века[9], история культуры русского дворянства XVIII – первой половины XIX века[10]  и генеалогические аспекты истории русского дворянства XVIII – первой половины XIX века[11]. В рамках названной проблематике рассматривались некоторые вопросы социального и правового положения дворянской женщины, делались попытки выяснения ее места в культурной жизни российского общества. Однако поскольку в основной массе исследований речь шла не об изучении проблемы собственно дворянской женщины, а лишь о привлечении сюжетов, с ней связанных, с целью более подробного анализа других специальных проблем, выводы, которые в них делались, носили достаточно общей и вместе с тем узкопрофильный характер.

Более или менее специальное исследование культурного облика дворянки невозможно вне контекста изучения истории и культуры повседневности. В этой связи в отечественной историографии конца XIX в. следует отметить работу Н. Д. Чечулина «Русское провинциальное общество во второй половине XVIII века», посвященную «исследованию быта, нравов этого общества», рассмотрению особенностей «провинциальной жизни»[12].Однако описанию непосредственно культурно-бытового и нравственного облика женщины на страницах этого исторического очерка уделено незначительное внимание[13]. Н.Д. Чечулин объясняет это тем, что женщины «вообще мало выступают пред нами в памятниках этого времени»[14]. Тем не менее наряду с упоминанием о появлении «хорошо воспитанных, светских и разумных» модных девушек, следовавших моде[15], подчеркнуто сохранение в целом провинциальными дворянками второй половины XVIII века религиозного благочестия[16]. В. О. Ключевским выявлен тип светской дамы XVIII в – «кокетки», которая «вся жила для света, а не для дома».[17] Также в отечественной историографии конца XIX в. особого внимания заслуживает работа В. О. Михневича[18], в которой автор, определяя жанр ее как «очерки судеб русской женщины»[19] и имея в виду прежде всего дворянку, видел свою задачу в том, чтобы «изобразить общий, целостный тип русской женщины прошлого столетия, в ее главных, характеристических культурно-исторических чертах, отбросив все случайное и аномальное, в то-же время – очертить ее судьбу и ее развитие, в их существенных моментах и, наконец, обозначить и выяснить ее интеллектуальное влияние и общественное значение[20]. Для поставленной задачи им анализировать отдельные этапы жизненного пути дворянской женщины и некоторые сферы ее деятельности. При этом он усматривал определенные различия в сфере занятий и интересов провинциальной помещицы и столичной «барышни-маркизы»[21], «светской дамы»[22]  и «отшельницы»[23], посвящавшей себя «душеспасительным делам»[24]. В исторической православной литературе начала ХХ в. упоминается о встречавшихся в помещичьим быту XIX в. «типах» благочестивых «матерей и хозяек»[25]. 

В современной отечественной историографии следует отметить известные работы Ю. М. Лотмана[26] о дворянской культуре, в которых анализируются «интересы и занятия дворянской женщины»[27] и особый «женский мир»[28], причем предметом исследования являются «как те особенности, которые эпоха накладывала на женский характер, так и те, которые женский характер придавал эпохе»[29]. В  контексте применяемого Ю. М. Лотманом семиотического подхода к культуре ему свойственно представление о «разделенности культуры на «мужские» и «женские» области»[30]. При этом он полагает, что «женская культура – это не только культура женщин. Это - особый взгляд на культуру»[31]. Говоря об «антитезе «мужского взгляда» и «женского»[32], Ю. М. Лотман в известном смысле указывает на «гендерный» аспект дворянской культуры.

Собственное изучение культурного облика русской дворянки конца XVIII  - первой половины XIX века относятся к исследовательскому «полю» так называемой гендерной истории[33], имеющей в российской историографии определенную традицию применительно как к западноевропейскому[34] , так и к отечественному источниковому материалу[35].  Впервые объектом специального исторического изучения русская женщина стала в известных работах Н. Л. Пушкаревой[36]. Трудами этой исследовательницы выявлен и всесторонне проанализирован широкий спектр проблем «истории женщин» как в допетровской России (Х - ХVII вв.[37]), так и в России XVIII –  начала XIX  века. С точки зрения разработки темы настоящего диплома наибольший интерес представляет монография «частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница ( Х – начало XIX в. )”. Демонстрируя  сопряженность проблем «истории частной жизни», «истории жизни» и «истории повседневности”, Н. Л. Пушкарева уделяет непосредственное внимание изучению вопросов частной жизни и повседневного быта представительниц различных сословий российского общества XVIII – начала XIX века, в том числе и дворянского. Ею установлены наряду с универсальными чертами «женского этоса»[38] специфические отличия, например, в воспитании[39] и образе жизни[40] провинциальных и столичных дворянок. Придавая особое значение при изучении эмоционального мира русских женщин соотношению “общего” и “индивидуального”, Н.Л. Пушкарева подчеркивает важность перехода “ к исследованию частной жизни как к истории конкретных лиц, подчас вовсе нt  именитых и не исключительных. Этот подход дает возможность «познакомиться» с ними через литературу, делопроизводственные документы, переписку[41]».

В отечественной историографии существует традиция историко-культурного описания отдельных персоналий, в том числе и дворянских женщин конца XVIII  - первой половины XIX века[42]. Значительная часть подобного  рода «портретов» посвящена представительницам столичного дворянства, которых можно отнести к числу, что называется, «неординарных» личностей. Среди российских дворянок конца XVIII – первой половины XIX века лучше других в плане историко-культурного изучения представлены женщины из окружения А. С. Пушкина[43], как жившие в столицах, так и – в провинции, в том числе и в Тверской губернии. В разработку проблемы культурного облика провинциальной дворянки определенный вклад вносят публикации в современных краеведческих научных изданиях[44], целью которых является описание «истории жизни» и «сердечных дел» отдельных женщин, бытовых и общественных интересов членов их семей. Большое значение имеют также исследования, посвященные изучению особенностей быта, культурного уклада и литературной жизни российского дворянского общества конца  XVIII – первой половины XIX века, на фоне которых происходило формирование культурного облика дворянской женщины[45].

Наконец, существует целый пласт ранее не привлекавшейся к такого рода исследованиям исторической православной литературы[46]. Религиозный аспект отечественной культуры долгое время «выносился за скобки» историко-культурного изучения российского дворянства. Тем не менее некоторые историки применительно, в том числе, и к концу XVIII – первой половине XIX века, указывают на важность «религиозного мировоззрения» как «одгой из главных основ духовной культуры»[47] и на влияние «прочного общинно-родового сознания, идеи соборности, коллективизма» «на частную, внутреннюю жизнь русских»[48]. Не вызывает сомнений то обстоятельство, что культурный облик провинциальной дворянки не может быть достоверно реконструирован без учета особенностей ее православного мироощущения.

Анализ степени научной разработки проблемы позволяет установить следующее.

В российской историографии XIX-XX вв. исследования историко-культурного характера, в которых специальное внимание уделено анализу культурно-бытового и эмоционально-психологического аспектов жизни женщины-дворянки, в том числе и провинциальной, ограничиваются хронологическими рамками XVIII – начала XIX века. Применительно к периоду первой половины XIX века отдельные персоналии, либо «женский вопрос» и женское движение[49]. Культурный облик провинциальной дворянки конца XVIII – первой половины XIX  века и ее роль в дворянской сословной культуре России остаются в современной отечественной историографии без достаточного научного внимания.

В контексте исследований религиозно-антропологического характера особое значение придается выявлению сформированного православием идеала женщины[50]. Причем Н. Л. Пушкарева, считая этот идеал «устойчивым в течении столетий»[51], утверждает, что «представление об «истинно русской женщине», которое у многих сформировалось под влиянием великой русской литературы XIX столетия, богатой образами жертвенных, несуетных, целомудренных и преданных россиянок – это представление православной концепции»[52]. По мнению Н. Л. Пушкаревой, «Она была нетороплива, не холодна, не говорлива, без взора наглого для всех, без притязаний на успех», - знаменитая пушкинская характеристика Татьяны из «Евгения Онегина» буквально воспроизводит идеал «доброй жены» из православной учительской литературы XII-XVIII вв.»[53]. вместе с тем особый научный интерес представляет рассмотрение женских литературных образов XIX в. не только с точки зрения воплощения идеала, но и сточки зрения отражения в них культурного облика реальной женщины-дворянки конца XVIII – первой половины XIX века, в том числе и провинциальной.

Проблема типологии русского дворянства XVIII-XIX вв. нашла отражение в отечественном литературоведении XX в. В частности, в начале XX в. Д. Н. Овсянико-Куликовским были проанализированы «так называемые «общественно-психологические» типы» «русской интеллигенции XIX века, преимущественно по данным художественной литературы»[54]. В современном литературоведении Ю. М. Лотман реконструировал на основании художественного образа «исторически сложившийся в рамках данной культуры тип поведения»[55]. В качестве исследователя культуры дворянства Ю. М. Лотман анализировал «особые типы русского человека» XVIII – начала XIX в[56]. в современной отечественной историографии проблема «дворянского типа личности»[57] поставлена в контексте исследований по истории русской культуры[58] и философии[59] XVIII-XIX вв. применительно к мужской части дворянства, в то время как социокультурный тип провинциальной дворянки в историко-культурном плане специально не изучался.

В описании отдельных персоналий тверских дворянок преобладает интерес к более или менее «выдающимся» женским личностям, несмотря на то, что в настоящее время, как отмечает С. О. Шмидт, «придают все большее значение выявлению и изучению «повседневного» в жизни прежде всего «обычных» людей»[60].

Таким образом, становится ясно, что в современной отечественной историографии существует мало специальных историко-культурных исследований, посвященных изучению культурного облика провинциальной дворянки конца XVIII – первой половины XIX века и выяснению ее роли в дворянской сословной культуре России.               

Цель и задачи исследования. Целью данной работы является историческая реконструкция культурного облика и анализ социокультурного типа российской провинциальной дворянки конца XVIII – первой половины XIX века. В соответствии с поставленной целью предполагается решение следующих задач:

1 Выявить значение институтского образования в формировании культурного облика провинциальной дворянки.

2 Выяснить роль замужества для характеристики культурного облика провинциальной дворянской женщины.

3 Определить характерные черты православного социокультурного типа провинциальной дворянской женщины на примере историко-культурных портретов некоторых дворянок и выявить основные качества, существенные с точки зрения описания этого типа.

Материалы фондов личного происхождения, включающие в себя сохранившиеся документы частных дворянских архивов, могут быть сопоставлены с таким специфическим видом исторических источников как литературные произведения[61], предметом художественного описания которых являются реалии российской социокультурной действительности конца XVIII – первой половины XIX века. По словам С. О. Шмидта, «произведения художественной литературы и искусства – важный источник для понимания менталитета времени их создания и дальнейшего бытования и для знания конкретных «исторических»обстоятельств быта»[62]. При изучении повседневной жизни и психологии женщины-дворянки, ее представлений и мироощущения роль литературных произведений как источника по истории культуры очень велика. Важное значение для реконструкции культурного облика провинциальной дворянки конца XVIII – первой половины XIX века приобретают используемые в дипломной работе поэтические и прозаические произведения, создавшиеся в разное время: в последней четверти XVIII в. ( Г. Р. Державина, Екатерины II, В. В. Капниста), в первой половине XIX в. ( А. М. Бакунина, К. Н. Батюшкова, Н. М. Карамзина, А. Погорельского (А. А. Перовского), А. С. Пушкина, В. Л. Пушкина, О. И. Сенковского), в середине и второй половине XIX в. ( С. Т. Аксакова, И. А. Гончарова, Е. П. Ростопчиной, Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, А. А. Фета). Существенную особенность привлекаемой к исследованию русской литературы составляет ориентация ее на фактическое воспроизведение в художественной форме реалий исторической действительности. Уже Н. М. Карамзин в «Рыцаре нашего времени» утверждал: «Вы читаете не роман, а быль»[63]. А в отношении творчества А. С. Пушкина имеется мнение о том, что «пушкинской прозе свойственна строгая фактичность, образы его героев чаще всего восходят к реальным прототипам… В своих произведениях Пушкин документален, фактически точен…»[64].

Особо следует отметить, что информативные возможности литературных произведений таких авторов, как А. С. Пушкин и И. С, Тургенев, в качестве источников по истории культуры провинциального дворянства, в том числе и дворянской женщины, обусловлены во многом тем, что им доводилось посещать Тверскую губернию в исследуемый период, быть лично знакомыми с тверскими дворянками и даже испытывать к некоторым из них особые  чувства[65], что, безусловно, не могло не найти отражения в их художественном творчестве. В частности, в современном пушкиноведении существует мнение о том, что «реальные приметы тверского края, наблюдения поэта над жизнью и бытом провинциального старицкого, торжокского, ржевского дворянства отразились в его произведениях. Люди, с которыми он встречался, стали прототипами многих художественных образов, события, участником или свидетелем которых он был, подсказали сюжеты»[66]. Как считает А. С. Пьянов,  «в 1828-1829 годах»[67] «фактический материал о жизни и быте мелкопоместных дворян давали Пушкину… главным образом поездки в Тверскую губернию»[68], причем «с наибольшей полнотой тверской материал воплотился в «Романе в письмах»[69]. По мнению Б. Носика, «наблюдения над сестрами Бакуниными» нашли отражение в прозе И. С. Тургенева, а «отношения с Татьяной Бакуниной вдохновили его на несколько прекрасных стихотворений, на поэму, на рассказ»[70].

Возможность использования литературных произведений для анализа православного типа провинциальной дворянки обусловлена во многом тем, что  русская литература XIX в. была, как отмечает Н. Л. Пушкарева, ««вскормленной» православием»[71], «светской по происхождению и православной по духу»[72].

В особую группу источников можно выделить привлекаемые для оценки культурного облика женщины-дворянки с точки зрения представлений и ценностей православной культурной традиции Книги Нового Завета, Домострой.

Источники личного происхождения представлены в дипломной работе, отражающими как историко-культурные реалии первой половины XIX века, влиявшие на формирование культурного облика провинциальной дворянки, так и личное восприятие и оценку отдельными персоналиями тех или иных людей, событий и явлений. Используемые в работе воспоминания А. И. Георгиевского[73], А. П. Керн[74], П. П. Семенов Тян-Шанского[75], А. Ф. Тютчевой[76] ценны автобиографическими подробностями описания дворянского усадебного быта ( Керн, Семенов-Тян-Шанский) и аристократических, придворных «вершин дворянской культуры»[77] (Тютчева), сведениями о содержании и руководителях, в столице ( Семенов Тян-Шанский, Тютчева, Георгиевский), данными об оценке брачного партнера и замужества (Керн). К виду мемуаров-автобиографий[78] можно отнести небольшую автобиографию Д. В. Давыдова[79]. Следует однако заметить, что применительно к исследованию проблемы женщины-дворянки мемуаристика изучена лучше других видов исторических источников. Это подтверждают, в частности, работы Ю. М. Лотмана и Н. Л. Пушкаревой, в которых мемуары активно используются в качестве источников для изучения женского «мира» и образования[80], частной жизни и повседневного быта[81] женщины XVIII – начала XIX в., для “анализа историко-психолгической  реальности”[82], а также широко известные труды исследователя русской мемуаристики XVIII-XIX вв. А. Г. Тартаковского[83] и статья Г. Н. Моисеевой о записках и воспоминаниях женщин XVIII – первой половины XIX в.[84] С учетом этого привлечение мемуаров в дипломной работе подчинено необходимости подтверждения, дополнения или восполнения в некоторых случаях данных эпистолярных и литературных источников.

Информативные возможности используемых в дипломной работе законодательных актов определяются формальным описанием в них отдельных правовых и социальных аспектов культурного облика российской дворянки конца XVII – первой половины XIX века, а также некоторых аспектов его формирования, в частности. Вопросов, связанных с организацией женского институтского образования.

При комплексном анализе эпистолярных, литературных, мемуарных, законодательных источников, а также генеалогических материалов наибольшую научную ценность для исследования проблемы представляют собой исторические источники личного происхождения и литературные произведения, поскольку в них находят отражение многие важные аспекты повседневной жизни и менталитета дворянской женщины.

Методология и методы исследования. Проблематика диплома относится к «пограничной» сфере истории и истории культуры. Методологическую основу работы с наряду с принципами историзма и соотношения общего и особенного составляют подход к истории культуры, получивший название «антропологическая ориентированная история», в рамках которого «историческое исследование фокусируется на человеке в обществе, в группе, на человеке во всех его появлениях»[85], «гендерный подход», понимаемый как «учет многовариативного влияния фактора пола»[86], и «сравнительно новый в исследовании культуры» «системно функциональный подход»[87]. В  основе последнего подхода лежит «представление о культуре как целостной, качественно определенной системе в структуре общественной  жизни и в то же время внутренне противоречивой и динамичной. Познание культуры предполагает выяснение ее функциональной направленности и закономерности смены стереотипов, выявление причин ускорения или замедления развития, изучение той среды, где формировались новые или длительно сохранялись традиционные элементы»[88]. Для изучения социокультурного типа провинциальной дворянки особое значение имеет теоретическое положение о том, что «всегда существует некая картина мира», включающая в себя «комплекс представлений человека о мире, как социальном, так и природном, и его представления о самом себе»[89], «и всегда поведение людей, принадлежавших к той или иной социально-культурной общности, строится в зависимости от их картины мира. Следовательно, всегда существуют исторически определенные типы личностей»[90]. Историческая реконструкция культурного облика провинциальной дворянки посредством анализа сферы повседневного и мироощущения личности отвечает культурологическому подходу в той мере, в которой «рассмотрение культуры в ее жизненных опосредованиях и контекстах есть специфическое дело культуролога»[91]. Применение культурологического метода[92] позволяет поставить проблему существования православного типа женщины дворянки в условиях светской дворянской культуры, решать ее на основе сопоставления отдельных особенностей культурного облика провинциальной и столичной дворянок, определения психологически обусловленных различий мировосприятия мужчин и женщин, выявления культурологических параллелей с последующим временем. Появляется возможность выделения православного мировоззрения в качестве одного из «ведущих культурных парадигм» при анализе сословной культуры российского дворянства, а также объяснения видимых «противоречий» в культуре, таких как, например, соотношение в ней корневого и заимствованного начал.

Практическая значимость исследования. Дипломная работа демонстрирует возможности использования накопленного материала в качестве источника по истории культуры, исторической психологии и антропологии. Общенаучные результаты работы представляют непосредственный интерес для «системного изучения истории культуры»[93] и для изучения гендерной истории на отечественном источниковом материале. Краеведческие результаты исследования могут быть полезны в реализации общероссийской программы изучения культуры российской провинции XVIII – начала XIX века[94]. В целом результаты дипломной работы могут быть использованы при чтении общих лекционных курсов по истории мировой и отечественной культуры, курсов исторического краеведения и источниковедения. Также по материалам работы может быть подготовлен и прочитан специальный курс, связанный с конкретно историко-культурной или гендерной проблематикой исследования.

Структура работы. Данное исследование состоит из введения, трех глав, заключения, списка источников и литературы. Структура работы обусловлена задачами исследования. В первой и второй главах рассмотрены наиболее традиционные и вместе с тем наиболее значимые с точки зрения исторической реконструкции культурного облика провинциальной дворянки этапы ее жизненного пути, такие как получение образования и замужество. В третьей главе на основе персональной исторической реконструкции культурного облика конкретной представительницы тверского дворянства выявлены характерные черты православного типа провинциальной дворянки и качества женщины, существенные для описания этого типа.    

                    Глава I. Начало жизненного пути дворянки

                    В России конца XVIII – первой половины XIX века.

                                   Институтское образование

В России конца XVIII – первой половины XIX века получение образование становилось фактом биографии многих дворянских женщин, как столичных, так и провинциальных. В этот период, по мнению Ю. М. Лотмана, различались три «вида женского образования» – институтское, пансионное и домашнее[95]. В контексте изучения особой роли женщины в дворянской сословной культуре России конца XVIII – первой половины XIX века феномен женского образования может стать предметом самостоятельного культурологического исследования. Природа, содержание и свойства этого феномена не подлежат однозначному научному истолкованию ввиду имевшей место в действительности исторически обусловленной сопряженности образованиями культуры.

Образование, которое женщины-дворянки получали в юности, можно рассматривать как один из элементов русской дворянской культуры конца XVIII – первой половины XIX века. Вместе с тем, оно представляло собой своего рода квинтэссенцию порождавшей его культуры, воплощая ее основные ценности. Также, образование выступало в качестве действенного способа репродуцирования сословной культуры дворянства.

В конце  XVIII – первой половины XIX века наличием образования во многом определялись жизненные перспективы и культурный облик русской дворянки. К этому времени относилось создание в России системы женского институтского образования, которое стало одним из атрибутов дворянской сословной культуры. В определенным образом организованных государственных учебных заведений происходило усвоение дворянской стандартного набора знаний и навыков, более или менее пригодных для последующего применения в реальных жизненных ситуациях. Обучение являлось неотъемлемой составной частью процесса формирования ее позитивного культурного опыта.

Официальное начало женскому институтскому образованию было положено учрежденным в Санкт-Петербурге Именным указом Императрицы Екатерины II от 5 мая 1764 года «Воспитательного Общества благородных девиц»[96]. Отечественная историография конца XVIII – начала XIX века поразительно единодушна в утверждении мысли об известной ущербности этого образования и в более или менее негативной его оценке[97]. При этом особой критике подверглись положенные в основу системы женского институтского образования  заимствованные преимущественно из трудов западноевропейских просветителей педагогические принципы[98], которые не могли быть вполне реализованы даже в странах Европы, не говоря уже о России с присущей ей спецификой социального и культурного развития[99]. Однако, разделяя данную научную позицию, трудно объяснить то обстоятельство, что чуждые по своей культурной природе и утопичные с точки зрения организации образовательные учреждения просуществовали в России вплоть до революции 1917 года. Очевидно, они должны были выполнять определенную культурную функцию в русском обществе, начиная со второй половины XVIII века.

Действительно, рационалистические и гуманистические принципы, положенные в основу системы женского институтского образования, могли быть заимствованы из педагогических воззрений Локка, Руссо, Гельвеция[100], организация образовательных учреждений (в первую очередь, «Воспитательного Общества благородных девиц») напоминала французский maison royale в Сен-Сире[101] - институт, основанный в 1686 году мадам Франсуазой де Ментенон (Второй женой Людовика XIV) «для дочерей бедных дворян»[102], - но, так или иначе, эти учреждения стали фактами российской культурной действительности и в качестве таковых оказывали известное влияние на развитие дворянской сословной культуры. Не случайно уже в конце XIX века известная исследовательница истории женского образования в России Е. О. Лихачева считала ошибочным мнение о том, что «Воспитательное Общество благородных девиц» было «не более как копией Сен-Сира»[103].  

Специальная работа Е. О. Лихачевой[104], в которой предметом рассмотрения является непосредственно организация женских образовательных учреждений. Однако не менее существенным представляется выяснения специфики так называемых женских институтов не как собственно учебных заведений, устроенных в соответствии с неким внутренним порядком и определенными идейными установками, а как особых мест, долговременное пребывание в которых оказывало серьезное влияние на психологию, мировоззрение и даже на последующий образ жизни дворянских девушек, а также как миниатюрных образцов действовавшей культурной модели, воплощавшей в себе подчас парадоксальное сочетание традиций и новаторства.

В современной отечественной историографии специальному исследованию проблема женского институтского образования подвергнута в известных монографиях Ю . М. Лотмана[105]. В контексте разрабатывавшегося им семиотического подхода к изучению культуры и быта русского дворянства его научный интерес к данной проблеме определяется, в первую очередь, возможностью особого «прочтения» различных, связанных с получением институтского образования, моделей поведения дворянской женщины конца XVIII – начала XIX века. Однако  предметом его непосредственного рассмотрения не является влияние воспитательного и образовательного потенциала дворянки на специфику ее нравственного и интеллектуального становления.

В связи с тем, мы видим свою задачу в том, чтобы попытаться определить, во-первых, значение получения дворянской женщиной конца XVIII – первой половины XIX века институтского образования для формирования ее культурного опыта, во-вторых, роль, которую оно должно сыграть в ее дальнейшей жизни, и, наконец, место образования в системе ее ценностных ориентаций. В целом изучение феномена женского образования может представлять особый научный интерес с точки зрения исторической реконструкции культурного облика русской дворянки исследуемой эпохи.

Специальная работа А. Ф. Белоусова[106] основанная на большом количестве женских мемуаров, относящихся преимущественно ко второй половине XIX – началу XX века[107], посвящена изучению основных особенностей «культурно-психологического типа»[108] институтки, который он называет «новым типом русской светской женщины»[109].

Наличие более или менее универсальной системы институтского образования, охватывающего определенный круг представительниц женской части дворянства, способствовало складыванию своего рода стереотипа начального этапа их жизни, стандарта поведения и мироощущения. Девушки, воспитанные в рамках одних и тех же бытовых правил, на одних и тех же моральных принципах и, наконец, одними и теми же классными дамами, зачастую сходным образом воспринимали и оценивали явление окружавшей их социокультурной действительности, реагировали на возникавшие жизненные ситуации. Даже  после окончания института их судьбы внешне складывались схожим образом, как бы по общей схеме: лучшие выпускницы получали так называемый «шифр»[110] -  «золотой, украшенный бриллиантами вензель императрицы под короной на банте из андреевской ленты»[111] - и могли рассчитывать на придворную карьеру фрейлины с последующей перспективой «составить блестящую партию»[112], остальные выпускницы, в массе своей, почти сразу выходили замуж и погружались в семейную жизнь, и, наконец, некоторые из них, не связанные узами брака, либо становились учительницами в дворянских семьях, либо посвящали себя уходу за родителями и помощи семьям замужних сестер или женатых братьев, в домах которых они чаще всего жили. Конечно, в каждом конкретном случае результаты одного и того же воспитания и образования могли сильно различаться, тем не менее сохранялось нечто, объединившее дворянок, его получившим. Именно поэтому на основании приобретавшегося представительницами женской части дворянства образования можно судить о складывании определенного социокультурного типа русской дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века.

При этом в отечественной историографии остается мало исследованной проблема влияния институтского воспитания и образования на формирование культурного облика провинциальной дворянки. Между тем, не вызывает сомнений тот факт, что известную долю контингента воспитанниц ведущих столичных институтов составляли дворянские девушки из провинции. Именно поэтому целью настоящего исследования является изучение той роли, которую должно было сыграть полученное в столице образование в процессе культурного становления женщины, связанной своим происхождением с российской провинцией. Кроме того, определенный научный интерес  может представлять выяснение специфики институтского образования провинциальной дворянки в сравнении с ее домашним воспитанием. Проблема домашнего образования провинциальной дворянки, наряду с представительницами других социальных слоев российского общества конца XVIII – начала XIX века, специально рассматривалась Н. Л. Пушкаревой[113]. Художественная проза конца XVIII – первой половины ХIХ века позволяет выявить, в частности, даже различные действовавшие в провинциальной культурной среде «модели» воспитания и образования дворянской девушки.

       1.1  Культурная природа и результаты институтского образования

Для выяснения культурной природы женского институтского образования в России конца XVIII – первой половины XIX века принципиальное значение может приобрести проблема соотношения в нем религиозного и светских начал. Своеобразной заменой ее постановки служило утверждение того, что возникавшее в конце XVIII века в России «институты благородных девиц», включая Смольный, представляли собой «светские школы для женщин»[114]. С правотой данного положения трудно не согласиться, однако при этом нельзя оставить без внимания и тот факт, что одним из препятствий к поступлению, например, в Екатерининский институт, могло стать незнание юной дворянкой важнейших молитв и десяти Заповедей.

Приступая к анализу обозначенной проблемы, следует вспомнить, что в результате петровских преобразований первой четверти XVIII века российская культурная модель претерпела существенные изменения. Датский историк Х. Баггер, сообщив мнения на этот счет русских  зарубежных исследователей, пришел к выводу о свойственном всем им представлении о времени царствования Петра великого «как о периоде властного вторжения в русскую действительность новой системы ценностей или новой культуры»[115], основными чертами которой в западноевропейской и дореволюционной отечественной историографии принято было считать «светскость», тождественную «европезации»[116], а в  светской историографии – «восприимчивость к другим культурам» и «светскость»[117]. При этом особого упоминания заслуживает, на наш взгляд, сложившееся в исторической литературе и выявленное Х. Баггером «мнение о том, что реформы Петра стали причиной глубокого раскола культуры русского народа, поскольку европеизация охватила лишь правящий класс, тогда как широкие круги населения в общем остались не затронутым новым культурным процессом»[118]. Более того, речь может идти о сознательно предпринимавшихся Императором попытках сословной дифференциации российского общества. Так, М. Ф. Владимирский-Буданов, говоря словами Х. Баггера, «рассматривает образовательную политику Петра в купе с происходившим одновременно введением сословного законодательства. По мнению этого историка права, царь сознательно порвал с национальной традицией, стремясь ввести «сословно профессиональной образование» по европейскому образцу, т. е.  организовать систему различного рода обучений для определенных функций и к тому же для определенных сословий – прежде всего для дворянства и духовенства»[119]. 

С учетом вышесказанного общая характеристика дворянской сословной культуры конца  XVIII – первой половины XIX века складывается, на наш взгляд, как бы из нескольких оппозиций, а именно: «религиозность – светскость», «соборность – сословность», «традиции – новации (инокультурные заимствования)» при явном смещении официальных ценностных приоритетов в  сторону вторых компонентов оппозиций.

Первая из перечисленных оппозиций подразумевает исторический процесс утраты культурой русского дворянства своей исконной духовной сущности, и, как следствие этого, условную замену системы христианских ценностей на систему социальных ценностей, иными словами, ярко выраженную тенденцию к «обмирщению» культуры. Вторая оппозиция отражает формальное превращение традиционной духовной (православной) культуры в культуру сословную, для которой были характерны официальная систематизация социальных отношений и юридическое конструирование сословий, наличие которых мыслилось законодателем в качестве одного из оснований так называемого «гражданского общества». Изначальная искусственность такого построения и заложенная в нем тенденция к социальной дифференциации очевидны настолько же, насколько органично принцип «соборности», означавшей возможность представить социальную общность как религиозное единство, описывал русское общество в его подлинной целостности, достигавшейся за счет всеобщего, в массе своей, исповедания его членами Православной Веры и принадлежности их к Святой Церкви. Наконец, содержание третьей оппозиции определяется тем, что традиционные нормы общественного и бытового поведения российского дворянства, его традиционный жизненный уклад и традиционное мироощущение подверглись соответствующим западным культурным влиянием, что подчас выражалось в зримом противостоянии отечественных обычаев и навеянных, в известном смысле, европейской юридической практике законов. Столь ощутимые изменения в культуре неизбежно влекли за собой пересмотр представлений о женщине, ее роли и предназначении. Тем не менее происходившие преимущественно в столичной среде, как бы на поверхности дворянской культуры пертурбации не могли поколебать ее основу, глубинный пласт провинциальной повседневности, построенной на прочном фундаменте патриархальных нравов, Православной Веры и стремления к душеспасительной жизни.

Однако это противостояние, выливавшееся даже в своего рода социокультурный и нравственный конфликт, распространялось в полной мере на различные сферы культуры, в том числе и на женское институтское образование, которое должно было формировать у юных дворянок некоторые важнейшие добродетели, но, вместе с тем,  фактически оно оказалось направленным на разрушение Веры, прямым следствием которой являлись эти добродетели. Предмет воспитания дворянских девушек в Смольном институте, согласно «Уставу воспитания благородных девиц», составляли «основания благоразумия, добронравия, благопристойности, благородной, а непринужденной учтивости»[120]. Кроме того, они должны были обладать «пристойную и благородную скромностию в поведении, в осанках приятных, в разговорах вежливых и разумных и в ласковых»[121].  Госпожам надзирательницам и учительницам надлежало следить за тем, чтобы поведение воспитанниц в различных обыденных ситуациях, например во время приема пищи, соответствовало определенному светскому стандарту: «Тогда примечает она («госпожа Надзирательница». – А. С..) так, как и Учительница, благопристойно ли девицы себя ведут, с благородною ли и приличною осанкою, и опрятно ли кушают; словом, так ли поступают, как благородным и хорошо воспитанным девицам надлежит»[122].

Наилучшее воспитание дворянских девушек мыслилось законодателю как приобретение ими некой совокупности «светских добродетелей», многие из которых, как это ни странно, совпадали по названию с важнейшим христианским добродетелями: «Светские же добродетели, суть: повиновение начальствующим, взаимная учтивость, кротость, воздержание, равенственное в благонравии поведение, чистое, к добру склонное и праводушное сердце, а напоследок благородным особая приличная скромность и великодушие, и одним словом удаление от всего того, что гордостию и самолюбием называться может. Сие краткое многих важных качеств наименование, добрых оных употреблением и слиянием, долженствует произвести совершенное молодых девиц воспитание»[123]. Данное обстоятельство можно прояснить, опираясь на суждение П. Н. Милюкова относительно специфики возобладавшей в России в царствовании Екатерины 2 педагогической модели. Полагая, что в допетровской Руси «религия представляла на выбор два типа воспитания: суровый тип воспитания библейского и любовный тип воспитания евангельского», он писал далее следующее: «На смену… библейского педагогического идеала[124]  является со стороны Екатерины II новый, но уже не евангельский, а гуманитарный. С евангельским он во многих выводах совпадает, но его исходные мысли совершено иные. Зародившись в Европе в эпоху Возрождения, гуманитарный идеал исходит из уважения к правам и свободе личности; он устраняет из педагогики все, что носит характер насилия или принуждения. Преклоняясь перед природой и естественностью, этот идеал ограничивает задачи воспитания наблюдением и уходом за всеми самобытными, оригинальными склонностями каждого воспитанника»[125]. Идеей светского воспитания дворянских девушек были проникнуты многие положения «Устава воспитания благородных девиц». При этом особое значение придавалось формированию у них условных навыков светского общения, наличие которых должно было свидетельствовать впоследствии о качестве полученного образования.          

И тем не менее формально в Смольном институте во главу угла ставилось религиозное воспитание, которое понималось как забота об укреплении дворянских девушек в Православной Вере и Христианском благочестии посредством посещения ими церковных служб и слушания проповеди Евангелия: «Первое попечение надлежит иметь о вере, дабы заблаговременно посеять и в коренить в сердцах благоговение, то есть, безмолвное почитание Христианского благочестия; церковная служба и проповедь слова Божия будут верными в сем пути предводителями»[126]. Особое внимание уделялось исполнению воспитанницами ежедневного молитвенного правила, которое состояло в совершении утренней молитвы «перед классами» и вечерней – «пред тем, как спать идти…»[127]. Продолжительность сна зависела от возраста дворянских девушек и  составляла для первого класса девять часов, для второго – восемь, для третьего – семь с половиной, для четвертого – шесть с половиной[128]. Тем самым молодым дворянкам постепенно как бы прививали привычку бодрствовать. О важности же бодрствования для спасения души сказано в Священном Писании: «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна»[129].

            Воспитательницы Смольного института вне зависимости от возраста должны были подниматься утром в одно и тоже время[130], как утверждает Ю. М. Лотман, - в шесть часов[131]. Ранее пробуждение и вставание на молитву, являясь одним из элементов традиционного образа жизни православной дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века, находили отражение и в литературных произведениях той эпохи, что указывает на важность  этих характеристик для художественного описания определенного женского типа, реально существовавшего в российской действительности: «Она встает поутру в шесть часов, и, следя древнему похвальному обычаю, сходит с постели на босу ногу; сошед, оправляет пред образами лампаду; потом прочитает утренние молитвы и акафист…»[132]. Возможно, по крайне мере некоторая часть дворянок, принадлежавших к данному типу, воспитывалась в институтах и с детства была приучена к неизменному распорядку дня. Особое значение приобретало тогда, когда бывшие воспитанницы, должны были принимать участие в экономической жизни имения и в организации сельскохозяйственных работ.

            Во время пребывания в Смольном институте дворянские девушки приучались творить не только частную, но и общественную молитву, посещая храм в воскресные и праздничные дни[133]. Госпожи надзирательницы и учительницы строго следили за тем, чтобы они соблюдали правила благочестивого поведения в храме, не разговаривали, стояли со смирением и страхом Божиим[134]. Нарушение дворянской девушкой этих правил подлежало серьезному наказанию ее на глазах у других воспитанниц, которые должны были  сделать для себя определенные выводы[135]. Пожалуй, это была единственная ситуация, в которой наставницам вполне оправданно изменяло их обычное мягкое и гуманное отношение к своим подопечным.

            Помещенным в  «Воспитательное общество благородных девиц» молодым дворянкам преподавали в доступной их тогдашнему пониманию форме, с учетом возраста, пола и интеллектуальных способностей, Закон Божий и догматы Православной Веры «Надлежит им истолковать ясно по летам и по нежности естественного сложения, рассуждая по не зрелому их уму, все части Закона, то есть Катехизм, догматы Православной Веры, и все, что касается до прямого содержания оной»[136]. Для некоторых из них усвоение в институте основ Христианского Вероучения становилось важным шагом на пути стяжания религиозного благочестия.

            Также, дворянские девушки соблюдали посты, хотя в «Уставе воспитания благородных девиц» об этом ничего не говорилось. В письме от 13 августа 1797 года Василий Березхиский сообщал родителям Марии Логгиновны Манзей, тверским дворянам Логгину Михайловичу и Прасковье Никитичне Манзей, о том, что «первыя дни сего поста (Успенского, продолжавшегося с 1 по 15 августа по старому стилю[137]. – А. С.) она вместе с другими своего возраста воспитанницам говела, а в день Преображения Господня приобщалась. Приобретение дворянскими девушками в стенах Смольного института элементов духовного воспитания должно было определенным образом способствовать укоренению в их сердцах особой религиозной настроенности, которую некоторые из них сознательными усилиями и многими трудами взращивали впоследствии в течение вей своей жизни.

            Важно отметить, что в сознании современников за «Воспитательным Обществом благородных девиц» закрепилось неофициальное название «Смольный монастырь». Это видно из мемуаров («С раннего детства она осталась исключительно на попечении своей тетушки Анны Дмитриевны Денисьевой, в то время инспектрисы Воспитательного общества благородных девиц, т. е. Смольного монастыря»[138]), так и из названий литературных произведений («Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря», «Монастырка»). Для этого имелись действительные основания, поскольку Общество размещалось в настоящем «новостроющемся» Воскресенском монастыре, который был освящен, по-видимому, незадолго до открытия в нем 28 июня 1764 года женского учебного заведения[139]. И все-таки устойчивая ассоциация места пребывания благородных девиц во время учебы с помещением монастыря представляется значимой с культурологической точки зрения. Видимо, в конце XVIII – первой половине XIX века, как и раньше, стремление к тому, чтобы оградить девушку от соблазнов мира и воспитать в строгости и благочестии, было неразрывно связано в сознании дворянства с необходимостью содержать ее в стенах тихой обители[140]. Однако, даже если при этом речь шла о разностороннем светском образовании, которое, по замыслу законодателя, можно было получить только в отрыве от окружавшей молодых дворянок повседневной культурной действительности, сохранение традиционного стереотипа православного воспитания женщины следует считать весьма показательным.

            Вместе с тем, мы располагаем критическим отзывом Анны Федоровны Тютчевой о качестве религиозного воспитания дворянских девушек в Смольном институте в середине XIX века: «Религиозное воспитание заключалось в соблюдении чисто внешней обрядности, и довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами. О религии как об основе нравственной жизни и нравственного долга не было и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светкотсь»[141]. Хотя данное суждение основано на впечатлениях, полученных его автором в конце 40-х начала 50-х годов XIX века, и формально относится к последним годам изучаемого нами периода и даже выходит за его рамки, оно касается такой стороны образовательного процесса, которая меньше других должна была быть подвержена изменениям с течением времени. Несомненно, такого рода суждения могут свидетельствовать о ценностных приоритетах женского институтского образования, в котором светское начало преимущественно подавляло религиозное. Тем не менее исключительно благодаря наличию последнего воспитательный процесс для некоторых дворянских девушек не был только приобретением некой суммы знаний и навыков, а способствовал их внутреннему духовному развитию, плоды которого относились к сфере того, что составляет, говоря языком христианской психологии, «одну из главных тайн бытия, тайну личности»[142]. В зависимости от того, какое из этих двух начал являлось определяющим для характеристики культурного образа каждой конкретной воспитанницы закрытого учебного заведения, можно говорить о становлении православного социокультурного типа русской дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века или типа светской женщины.

            В целом реальное качество полученного дворянками институтского образования не всегда оценивалось их современниками как достаточно высокое. Анализируя педагогическую деятельность Екатерины II, князь  М. М. Щербатов в своем сочинении «О повреждении нравов в России» указывал на существенные изъяны, имевшее место, в частности, при «заведении… девичья монастыря для воспитания благородных девиц… из которых… ни ученых, ни благонравных девиц не вышло, как толико, поелику природа их сим снабдила, и воспитание более состояло играть комедии, нежели сердце, нравы и разум исправлять…»[143]. По мнению русского историка второй половины XIX века А. Г. Брикнера, настаивавшего на том, что данное суждение не следует рассматривать как беспристрастное, «обращение главнаго внимания на внешний лоск светскаго образования в учрежденных императрицею училищах для благородных девиц, действительно может считаться существенным недостатком»[144].

            Особую ценность представляет для нас замечание А. Ф. Тютчевой, женщины, европейски образованной, в прямом смысле слова, наблюдавшей за результатами пребывания двух своих младших сестер в Смольном институте, о некоторых негативных, с ее точки зрения, появлениях сложившегося там воспитательного уклада: «… я скоро поняла, как плохо их (сестер. – А. С.) воспитывают, и старалась противодействовать злу, проводя с ними как можно больше времени; не давала им читать плохих романов, которые ученицы добывали себе с большой легкостью, поощряла их к серьезным занятием и говорила с ними о религии, поскольку сама была в этом сведуща. В Мюнхенском королевском институте, где я окончила свое образование, я находилась под влиянием католических священников (позднее А. Ф. Тютчева приняла Православие. – А. С.)… религиозное воспитание внушило нам душеспасительный страх перед тщеславием, легкомыслием, светским удовольствиями, спектаклями, нарядами, чтением дурных книг, так что я относилась с ужасом ко всему тому, что превозносилось и ценилось в Смольном…»[145]. Важно отметить, что качество институтского образования дворянок рассматривалось ею, возможно, в силу «близости к славянофильским кругам, подкрепленной браком с одним из виднейших славянофилов – И. С. Аксаковым»[146], как следствие происходивших в России со времен Петра I изменений в сфере культуры: «Касаясь здесь вопроса о воспитании в женских учебных заведениях России… я хочу лишь сказать, что… это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из не многих результатов чисто внешней и показанной цивилизации, лоск которой русское правительство, начиная с Петра Великого, старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьезными элементами культуры»[147]. Вместе с тем нельзя отрицать того, что из стен Смольного монастыря выходили среди прочих воспитанницы, становившееся в последствии носительницами христианских добродетелей и подлинных ценностей русской дворянской культуры конца XVIII – первой половины XIX века. То же, видимо, следует сказать и в отношении Екатерининского института, который, по словам П. П. Семенова Тян-Шанского, считался лучшим в столице в конце 30-х годов XIX века женским учебным заведением: «Тогда мать… решила поместить ее в лучший из тогдашних петербургских институтов – Екатерининский»[148].                       

             Согласно отечественной традиции возраст, к которому воспитание дворянки, как домашнее[149], так и институтское[150], считалось свершившимся фактом, составлял в целом семнадцать лет. По-видимому,  выход из института – событие, имевшее представлении дворянской девушки особое значение, - сопровождался вручением ей почетного документа, а в некоторых случаях еще и специальной награды в виде медали или шифра во время торжественного общественного мероприятия. Так, в выданном Аграфене Васильевне Мацкевичевой 27 февраля 1812 года от имени начальницы и членов Совета «Императорского Общества Благородных девиц» выпускном свидетельстве говорилось о том, что «в память приобретенного чрез воспитание ею достоинства» она была награждена «Большой Золотой Медалью», торжественное вручение которой состоялось 26 февраля 1812 года. Интересно, что среди произведений К. Н. Батюшкова есть стихотворение под названием «Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря», которое было «написано в начале 1812 г. по заказу, для исполнения выпускницами Смольного института»[151].  Можно предположить, что среди тех «подруг милых», которых «дружество навек златою цепью… связало»[152], находилась и девица Аграфена Васильевна Мацкевичева. Полученной ею столичное институтское образование должно было стать неотъемлемой частью того культурного опыта, в рамках которого формировалось присущее ей впоследствии представления и ценности, определявшие, в свою очередь, ее повседневное поведение и образ жизни. В романе И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» завершение воспитания в институте Варвары Павловны Коробьиной описывалось следующим образом: «… Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда она вышла из … ского института, где считалась если не первую красавицей, то уж наверное первой умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр…»[153].

            Многолетнее пребывание в закрытом учебном заведении накладывало неизгладимый отпечаток на культурный облик бывших институток, в том числе и живших в провинции, делая их узнаваемыми в дворянском обществе конца XVIII – первой половины XIX века. Институтское воспитание и образование формировало вкусы («Бывала также томная девица // Из институток – по ее словам, // Был Ламартин всех ярче, как денница…»[154]), привычки («Она была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки…»[155]), манеру вести себя («… что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома… она тотчас заговорила о Мочалове и  не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры… не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько шопеновских мазурок, тогда только входивших в моду»[156]) и даже черты характера («Мать его была дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера однако»[157]; «женился Андрей Николаевич… на соседней бедной барышне, очень нервической и болезненной особе, бывшей институтке. Она недурно играла на фортепьяно, говорила по-французки на институтский лад; охотно восторгалась и еще охотнее предавалась меланхолии и даже слезам… Словом характера была беспокойного»[158]). Как показывает анализ литературных произведений, бывшим воспитанницам институтов могли быть свойственна доброта, восторженность, меланхоличность, слезливость, чувствительность, раздражительность,  а иногда им приписывали скромность («Оставь, прошу, свою институтскую скромность…»[159]) и глупость («Анна Петровна надулась и с досады сказала ей, что она глупа, как институтка»[160]).

            Конечный результат полученного дворянской девушкой институтского образования официально мыслился как усвоение ею определенных норм поведения, приобретение некоторого набора теоретических знаний по различным предметам и практических навыков, которые могли быть реализованы в сфере руководимого женщиной домостроительства. При этом важно отметить, что общественным сознанием конца XVIII – первой половины XIX века, очевидно, выделялся ряд занятий, квалифицировавшихся как специфически женские, причем, сфера «домоводства» понималась как сфера деятельной активности и интенсивного приложения усилий женщины, и, наконец, образование имело ярко выраженную направленность на то, чтобы юная дворянка овладела своеобразным арсеналом необходимых средств, которые можно было бы применить в конкретных бытовых ситуациях. Не случайно согласно «Уставу воспитания благородных девиц» дворянские девушки в возрасте от 12 до 15 лет должны были «ежедневно по очереди присматриваться … на поварнях ко всем работам, какия на оных отправляются», «сами сочинять счеты дневным расходам», «чулки и прочий убор иметь собственной своей работы, также и платья на себя… шить сами из даваемых материй», а в возрасте от 15 до 18 лет – «вести записку расходам», «договариваться с поставщиками о припасах, каждую субботу делать расчет, и при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеству онаго, и наипаче смотреть, чтоб во всем был совершенный порядок и чистота»[161].  Кроме того, самым старшим воспитанницам надлежало участвовать в обучении "«первых классов девиц", поскольку считалось, что они «от сей практики навыкнут заблаговременно, как им, будучи матерям обучать детей своих, и в собственном своем воспитании найдут себе великое вспоможение, в каком бы состоянии им жить ни случалось»[162].

            Безусловно, трудно с уверенностью сказать, наскоько успешными оказались эти попытки адаптировать женское институтское образование к нуждам повседневной жизненной практики конца XVIII – первой половины XIX века. Широко известно сделанное В. В. Капнистом в комедии «Ябеда» литературное замечание о полнейшей неприспособленности к реальной жизни выпускниц «Воспитательного Общества благородных девиц»: «Возможно ль дурочку в монастыре с шести // Годов воспитанну почти до двадцати, // Которая приход с расходом свесть не знает. // Шьет, на Давыдовых лишь гуслях повирает. // Да по-французки врет, как сущий попугай. // А по-природному лишь только: ай!

Да ай! // Возможно ли в жену в такую взять мне дуру!»[163] В то же время, за пределами этой сомнительной славы оказались многие дворянские женщины, умевшие рачительно вести хозяйство и самостоятельно решать возникавшие бытовые проблемы. В прозе И. С. Тургенева наряду с упоминанием о малой степени пригодности столичного воспитания к нуждам хозяйственной жизни в имении («Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к перенесению забот по хозяйству и по дому, - к глухому деревенскому житью»[164]) есть примеры проявлявшейся бывшими воспитанницами институтов весьма практической деловой активности в повседневных условиях, в частности, в том, что касалось организации быта и боле или менее рационального ведения хозяйства. Так, Варвара Павловна Коробьина, собираясь выйти замуж за  Федора Ивановича Лаврецкого, «взяла на себя труд заказать и закупить приданое, выбрать даже жениховым подарки. У ней было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять себе этот комфорт»[165]. После свадьбы Варвара Павловна отправилась с мужем в родовое имение Лаврецких и, как пишет И. С. Тургенев , №если бы она располагала основаться в Лавриках, она бы все в них переделала, начиная , разумеется , с дома»[166]. Мать Григория Михайловича Литвинова «дом свой… поставила на европейскую ногу; слугам говорила «вы» и никому не позволяла за обедом наедаться до сопения», а кроме того «расстроила своего состояния и наделала долгов»[167].

   Сложившийся тем не менее в русской литературе первой половины XIX века образ экзальтированой особы, чуждой житейской повседневности («… к несчастью, // Наталья Павловна совсем // Своей хозяйственной частью // Не занималася, затем, // Что не в отеческом законе // Она воспитана была // А в благородном пансионе // У эмигрантки Фальбала // Она сидит пред окном; // Пред ней открыт четвертый том //  сентиментального романа:// Любовь Илизы и Армана, // Иль переписка двух семей…»[168]// не находит безусловного подтверждения в материалах частных дворянских архивов. Это стереотипное представление о женщине, утвердившееся во многом под влиянием в целом светской ориентации дворянской сословной культуры, или приоритета светского языка описания данной культуры, вытеснило от части из историко-культурного повествования о том времени православный женский тип, основными чертами которого были аскеткизм и самопожертвование. Наиболее совершенным воплощением этого типа следует считать святость (блаженная Ксения Пеетербургская). По сравнению с которой существовали более примеры благочестивой христианской жизни.

   Такими примерами, в частности, изобиловала провинциальная Россия конца XVIII – первой половины XIX века, при том, что в культурном отношении невозможно провести безусловную грань между провинциальными и столичными дворянскими женщинами. Наа  наш взгляд, своего рода водораздел между ними проходил в зависимости не столько от  места жительства, сколько от разлдичия в мироощущении, представлениях, ценностях и , наконец, определявшегося всем этим образа жизни. Причем образ жизни православной дворянской женщины имел радикальное влияние на ее сознание, являясь, вместе с тем, в известном смысле, продолжением последнего. Не случайно Петр I, целенаправленно стремившийся совершить переворот в сознании русского дворянства, избрал своим главным средством для этого разрушение его традиционного быта и образа жизни. Последствия произведенных первым  российским императором изменений не замедлили доказать эффективность избранного им способа проведения реформы.

            Следует также отметить, что женское институтское обрразование конца XVIII – первой половины XIX века, будучи средним и общим, а не специальным, как бы не имело очевидной области востребования. Оно не являлось исключительным средством, обеспечивающим дворянке возможность заниматься каким-то определенным видом деятельности. В связи с этим значением приобретало не качество образования дворянской женщины, а сам факт его получения. Оно превращалось в своего рода ступень, на которую дворянка должна была подняться для достижения определенного уровня жизненного благополучия.

            В дворянской сословной культуры конца XVIII – первой половины XIX века образование вообще играло важную роль, выполняя особые функции. Как средство достижения определенного служебного положения оно становилось фактором социализации представителей мужской части дворянства. Для женщин образования таковым не являлось, но, получая его они способствовали воспроизводству культурной традиции тем, что помогали социализации своих детей, ориентируя их на определенные жизненные стереотипы и ценнностные приоритеты.

            Наличие образования у дворянок не означало еще ее образованности. Женщина, закончившая институт, могла бы не сведуща, по большому счету, в преподававшихся ей там науках, но, в принципе, от нее и не требовалось обратного. Достаточно было того, что она имела образование, факт получения которого формально подтверждался наличием у нее особого свидетельства или аттестата. Качество же приобретенного ею образования проверялось в совершенно иных, не связанных с предметами ее изучения сферах реальных жизненных ситуаций и обстоятельств, в которых должны были находить свое выражение ее умение вести себя, ее кругозор и житейская мудрость.

            В принципе это может соответствовать высказанной Ю. М. Лотманом идее о том, что получение образования дворянской девушкой было подчинено преимущественно цели родителей удачно выдать ее замуж[169].  По крайне мере в XIX веке образованность рассматривалась матерью в качестве одного из критериев оценки его невесты. Безусловно, этот критерий не мог быть решающим и тем не менее при заключении брака факт наличия у претендентки на роль жены образования принимали во внимание будущий муж и его родственники. Значение данного обстоятельства становится вполне понятным, если учесть, что в институты зачисляли девушек с определенной родовой принадлежностью, которая служила главным социальным основанием вступления дворянской женщины в брак.

            Таким образом, исходя из предпринятого в первой главе исследования и с учетом конкретных выводов по отдельным параграфам можно сделать некоторые общие выводы.

            1. Получение институтского образования являлось важным, хотя и не обязательным этапом начального периода жизни русских дворянок конца XVIII – первой половины XIX века. В зависимости от качества приобретавшихся ими  в процессе воспитания и обучения ценностных ориентации каждую из них условно можно отнести к православному социокультурному типу дворянской женщины или типу светской женщины. Первый из названных типов был, видимо, более распространен в действительности, в том числе, представлен дворянками, не имевшими институтского образования, но в силу своей природы ( те, кто вели благочестивую жизнь, как правило, никому не сообщали об этом и старались скрыть ее от взоров посторонних) оказался менее изученным, в отличие от  второго, который, напротив, встречался реже, особенно в провинции, зато привлекал к себе повышенное внимание общественности и благодаря этому получил известное освещение в отечественной историографии.

            2. Возможность обучения провинциальных дворянских девушек в столичных институтах была обусловлена стремлением государства обеспечить получение образования представительницам малоимущего родовитого дворянства, а также сиротам, которые не могли рассчитывать на заботу о них родителей. Определение юной дворянки в закрытое учебное заведение, многолетнее пребывание в нем и выход из него оказывали на нее сильное психологическое воздействие и были сопряжены каждый раз со сменой окружавшей ее условной социокультурной действительности и с необходимостью эмоционального приспособления к ней. Со временем воспоминания об институтском прошлом окружались в представлении провинциальной дворянки своеобразным романтическим ореолом.

            3. Альтернативной институтскому образованию служило домашнее воспитание, качество которого в провинциальной дворянской среде было достаточно высоким. Произведения русской художественной литературы позволяют определить несколько основных моделей домашнего воспитания провинциальных дворянок, свидетельствующих о различии приобретавшихся ими ценностных ориентаций. Важно отметить, что выявление православного социокультурного типа женщины в зависимости от полученного ею воспитания и образования осуществлялось н уровне самоописания дворянской сословной культуры конца XVIII – первой половины XIX века. Существенным культурологическим критерием, положенным  основу определения данного типа, считался образ жизни, обусловленный теми или иными ценностными ориентациями. Причем то же было верно и для мужской части дворянства: «Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников и басурманов…»[170];  «Вся жизнь Андрея Николаевича протекала в неукоснительном исполнении всех с давних времен установившихся обрядов, в строгом соответствии со всеми обычаями древнеправославного, святорусского быта. Он вставал и ложился, кушал и в баню ходил, веселился и гневался ( то и другое, правда, редко), даже трубку курил, даже в карты играл (два больших новшества!) не так, как бы ему думалось, не на свой манер, а по завету и преданию отцом – истово и чинно»[171]. В рамках домашнего, как и институтского образования провинциальной дворянки основной упор делался на изучение иностранных языков, прежде всего французского, умение свободно изъясняться на котором оценивалось как культурный критерий принадлежности к российскому дворянству и являлось вообще символом получения воспитания. Особое значение для формирования культурного облика дворянской девушки в провинции имело непосредственное общение с представительницами народной среды и влияние последних на ее религиозно-нравственное становление.

            4. Что касается содержательной специфики институтского образования, то оно было ориентировано преимущественно на интеллектуальное, а не на духовное развитие дворянки. При этом сама идея приобретения женщиной светских знаний противоречила православной воспитательной традиции. Познания в науках практически ничего не сообщали внутреннему, духовному развитию дворянки и, более того, в определенном смысле, искажали православное представление о предназначении женщины. В этой связи следует заметить, что формирование культурного облика некоторой части воспитанниц закрытых учебных заведений происходило как бы вопреки получаемому ими образованию.

            5. Наконец, первый из возникших в России женских институтов, Смольный, по неофициальному названию, был скалькирован с подобного учреждения, существовавшего во Франции. Именно поэтому становление в российских условиях институтского образования как одного из элементов формировавшейся в конце XVIII – первой половины XIX века дворянской сословной культуры было сопряжено с необходимостью преодоления некоторых противоречий, обусловленных, в частности, сопротивлением исконного этоса родословного дворянства заимствованной на Западе и внедрявшейся официально педагогической модели. Носительницами традиционного культурного наследия, духовным стержнем которого являлось Православие, были, в массе своей, провинциальные дворянки, в том числе и получившие столичное образование. Само по себе это образование не имело самостоятельного прикладного значения, оно лишь способствовало социокультурной адаптации дворянской женщины, формально открывая перед ней определенные жизненные перспективы и возможности для их реализации.

   Глава 2 . Замужество в жизни русской дворянской женщины конца

                       XVIII –      первой половины XIX века

Замужество являлось важным, если не сказать центральным, событием в жизни русской женщины конца XVIII – первой половины XIX века. Из двух основных потенциально возможных способов социального существования дворянки – выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) – общественное мнение того времени неизменно отдавало предпочтение первому. В событиях, связанных с замужеством, непостижимым образом соединялись дарованная человеку свобода выбора и Промысел Божий о человеке.

Вступление дворянки в брак означало для нее начало собственной семейной жизни, которую условно следует рассматривать как своего рода «поле» социальной и духовной реализации женщины. В православной культурной традиции значение брака заключалось в том, что «живущие с женами не погибнут, но получат жизнь вечную»[172]. Замужество могло стать еще одним этапом на пути стяжания дворянкой христианского благочестия.

В современной отечественной историографии применительно к несколько более раннему периоду  XVIII – начала XIX века изучению подлежали правовые аспекты заключения брака, в том числе и представителями дворянства[173], особенности «дворянской свадьбы» как «сложного ритуального действия»[174], условия замужества дворянки и «ход свадебной церемонии»[175]. По мнению Н. Л. Пушкаревой, «православные постулаты оказали… исключительное влияние на отношение к семье и браку как моральной ценности»[176]. Несмотря на справедливость высказанного ею суждения о том, что «в XVIII в., а тем более в начале XIX, венчание стало не просто органичной, но центральной частью свадьбы»[177], исторические источники, относящиеся большей частью к первой половине XIX века, свидетельствуют о наличии как в столичной, так и в провинциальной дворянской среде довольно длительной и довольно значимой в социокультурном  плане процедуры, предшествовавшей непосредственному совершению церковного таинства венчания. Наша задача сводится к тому, чтобы выяснить роль процедуры вступления в брак для характеристики культурного облика русской женщины конца XVIII – первой половины XIX века.

    2.1 Критерии оценки брачного партнера или партнерши

            Открывавшиеся перед дворянкой от рождения определенные жизненные перспективы, связанные, в частности, с возможностью получения институтского образования и последующего выхода замуж за представителя одного из дворянских родов, более или менее сопоставимого по статуса с родом ее отца, являлись прямым следствием ее социального происхождения. В силу сохранявшихся в конце XVIII – первой половины XIX века в дворянской среде элементов родовой организации одним из главных критериев оценки социального происхождения женщины была степень родовитости ее предков. Принадлежность дворянки по рождению к древнему роду могла стать реальным основанием для ее притязаний на брак с дворянином не менее древнего, но более знатного рода. Поэтому возможность вступить в брак с представительницей определенного дворянского рода являлась одним из традиционных показателей социального статуса дворянина.

            Заключение браков осуществлялось в строгом соответствии с родовой принадлежностью. Критерий родовитости имел определяющее значение в выборе брачной партнерши (вероятно, в наибольшей степени это было характерно для XVIII века): «древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки… он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов. Он не женился на одной весьма богатой и прекрасной невесте, которая ему очень нравилась, единственно потому, что прадедушка ее был не дворянин.[178]»    

            Существовало даже септическое отношение к браку по любви: «женился он по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, - прибавила старушка…»[179]. Однако это мнение являлось скорее несколько запоздалой реакцией на уже свершившейся факт, нежели одной из тех конкретных рекомендаций, в соответствии с которыми принималось решение о вступлении в брак.

            Таким образом, можно отметить, что в конце XVIII – первой половины XIX века у родовитого российского дворянства имелось вполне определенное представление о том, какими качествами должен был обладать потенциальный брачный партнер или партнерша. Требования, предъявлявшиеся в этой связи к будущему мужу или жене, были обусловлены почти исключительно нормами действовавших в дворянской среде обычаев и, потому, не подлежали юридической регламентации. Вообще, характер брачной практики родовитого дворянства определялся к соблюдению эндогамности посредством предотвращения мезальянсов. В известном смысле, от результатов оценки претендента на роль мужа или жены в каждом конкретном случае должно было зависеть нормативное воспроизводство дворянской сословной культуры в целом. При этом, в первую очередь, имеется в виду сохранение родовой организации российского дворянства как ее основного государственного элемента.

            Такие критерии оценки брачного партнера как его имущественное положение и нравственные качества, вероятно, отражали бытовой аспект православного представления о браке. Это было связано с тем, что повседневное семейное благополучие как залог счастливого брака не мыслилось российским дворянством, в особенности провинциальным, не только без взаимной любви и уважения супругов друг к другу, но и без определенного материального достатка, гарантировавшего им стабильный размеренный быт.

             2.2 Процедура, предшествовавшая церковному

таинству венчания

            Важность замужества в жизни дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века подчеркивается, на наш взгляд, наличием длительной процедуры, предшествовавшей непосредственному заключению брака во время церковного таинства венчания, и, имевшей несколько значимых с историко-культурной точки зрения аспектов. Данную процедуру, по-видимому, следует считать одним из наиболее ярких проявлений действия российского дворянского этоса, лежавшего в основе системного упорядочения межродовых отношений. Заключение брака являлось не личным делом мужчины или женщины, а делом двух родов, к которым они принадлежали по своему происхождению. На пути к супружеству родителям и другим ближайшим родственникам следовало оградить их от некоторых эксцессов, способных негативно повлиять на их дальнейшую судьбу. Особенно сильно нарушение предварительных брачных договоренностей могло сказаться на репутации дворянской девушки, подтверждением тому служит история несостоявшегося замужества Софьи Бахметовой с князем Григорием Вяземским. 

            По данным генеалогии удалось установить, что князь Григорий Николаевич Вяземский позднее был женат на графине Прасковье Петровне Толстой[180]. В отношение же Софьи Бахметевой выяснить что-либо оказалось значительно сложнее. Однако в результате сопоставления некоторых исторических сведений стало ясно, что Софья Бахметева, есть не кто иная, как Софья Андреевна Толстая (1827-1892)[181], жена поэта и драматурга графа Алексея Константиновича Толстого. В примечании к одному из писем последнего исследователь его творчества И. Г. Ямпольский со ссылкой на публикацию в дореволюционном издании сообщает «о тяжелых переживаниях Софьи Андреевны до ее встречи с Толстым: романе с кн. Вяземским, из-за которого один из ее братьев был убит на дуэли с ним»[182]. Замечание другого литературоведа, Г. И. Стафеева, относительного того, что «брат, защищая честь Софьи Андреевны, был убит на дуэли человеком, который  ее оставил и которого она любила»[183], не позволяет усомниться в том, что речь идет о несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой. Г. И. Стафеев приводит также имена двух ее братьев, Петра[184] и Николая[185] Андреевичей Бахметевых, и указывает на расположение имений первого в Пензенской и Самарской губерниях[186]. Исследователи отмечают, что в 1851-1852 годах Софья Андреевна жила в принадлежавшем П. А. Бахметеву имении Смальково Саранского уезда Пензенской губернии[187].

            Определенный интерес с точки зрения настоящего исследования представляет, бесспорно, культурный облик Софьи Бахметевой, формирование которого приходилось во многом на первую половину 19 века, но особую роль для характеристики которого могут сыграть некоторые историко-биографические сведения, известные о ней как о жене графа А. К. Толстого и относящиеся уже ко второй половине 19 века. Современники отмечали «ее необыкновенный ум и образованность»[188], она знала 14 иностранных языков[189], большую часть из которых, по-видимому, выучила сама в течение жизни, уже после окончания института. В этой связи интересно, например, хотя оно и выходит за хронологические рамки настоящего исследования, замечание графа А. К. Толстого в письме к Б. М. Маркевичу от 9 января 1859 года о том, что «Софья Андреевна и Варвара Сергеевна занимаются польским языком, и притом – каждый день»[190]. Софья Андреевна была знакома с выдающимися деятелями русской культуры XIX века такими, как И. С. Тургенев[191], Я. П. Полонский[192], К. К. Павловой[193], Н. И. Костомаров[194], А. А. Фет[195] и другие. Именно ей, когда она была уже вдовой графа Толстого, А. А. Фет посвятил ей стихотворение «Где средь иного поколенья…»[196]. Говоря словами А. Тархова, «С. А. Толстую Фет считал одной из самых блестящих и интересных женщин своего времени»[197].

            Тем не менее, возможно, как никакую другую женщину ее всю жизнь сопровождали людские пересуды и кривотолки. Ей приписывали «лживость и расчет»[198], упрекали ее в том, что «она всегда была неискренна, как будто всегда разыгрывала какую-то роль»[199], «притворялась постоянно и как будто что-то в себе таила»[200], считали, что «ее сердце остается холодным и неспособным к любви, но она прекрасно играет свою роль»[201]. Даже в современном литературоведении существует мнение о том, что «Софья Андреевна … была женщиной холодного, расчетливого и скептического ума, которая всю жизнь носила маску, соответствующую обстоятельствам, чтобы полнее использовать их  своих интересах; все силы своей актерской души она употребляла на сокрытие того, что действительно находилось в ее душе, причин и сущности ее продуманной игры»[202].       

            Что же могло послужить причиной для своего рода скандальной известности ее личности в светском обществе XIX века и для столь неодобрительных суждений о ней некоторых знавших ее людей. Во-первых, отягченное дуэлью и гибелью брата расторжение помолвки с князем Вяземским, в подробности которого был посвящен весь «свет» вплоть до самого императора. Познакомившись в 1851 году с Софьей Андреевной «средь шумного бала, случайно»[203], и, написав под впечатлением этого известное стихотворение[204], положенное позднее на музыку П. И. Чайковским[205], граф А. К. Толстой обратил внимание на «тайну», которая ее «покрывала черты»[206]. В одном из писем, датированном также 1851 годом, он, имея в виду, как справедливо считает И. Г. Ямпольский, в том числе и вышеупомянутые обстоятельства, обращался к ней со словами: «Бедное дитя, с тех пор, как ты брошена в жизнь, ты знала только бури и грозы»[207]. Во-вторых, разрыв, а затем и развод, с первым мужем, «конногвардейским полковником Л. Ф. Миллером»[208], и связь с графом А. К. Толстым[209]. По словам И. Г. Ямпольского, брак Софьи Бахметевой с Миллером был «неудачным»[210]. Еще будучи замужем, в 1855 году, «Софья Андреевна, презрев все светския условности, приехала в зараженный тифом город»[211] Одессу, где в то время в составе «стрелкового полка императорской фамилии»[212]находился отправившийся на Крымскую войну и тяжело заболевший в результате вспыхнувший там эпидемии Толстой, «чтобы ходить за дорогим человеком»[213]. Тем не менее особенно противилась их отношениям мать поэта, графиня Анна Алексеевна Толстая, урожденная Перовская (1801-1857)[214], которая «не могла примириться с мыслью, что Алексей Константинович свяжет свою жизнь с замужней женщиной»[215], а потому, как утверждает А. А. Кондратьев, при ее жизни «Софья Андреевна не пыталась сделаться женою Толстого[216]. Отношении времени и места их брака имеются различные точки зрения. По мнению В. Покровского, «в 1857 г. Софья Андреевна, получив развод от своего мужа, Л. Ф. Миллера, сделалась женою графа А. К. Толстого»[217]. Однако в письме к Б. Ауэрбуху от 20 марта 1863 года Алексей Константинович именовал ее «госпожой Бахметевой»[218], из чего И. Г. Ямпольский заключает, что «бракоразводный процесс с Л. Ф. Миллером был к тому времени закончен[219]. Он утверждает также, что «ее брак с Толстым был официально оформлен 3 (15) апреля 1863 г. в Лейпциге»[220]. Г. И. Стафеев же считает, что они поженились в 1863 году в Дрездене[221]. Как бы то ни было, брак с графом А. К. Толстым должен был сделать Софью Андреевну, урожденную Бахметеву, счастливой после всех перенесенных ею, начиная с юности, страданий и испытаний. В авторитетном энциклопедическим издании начала ХХ века говорится, что «письма его жене, относящиеся к последним годам его жизни, дышат такой же нежностью, как и впервые годы этого очень счастливого брака»[222].  Например, в письме от 10 (22) июля 1870 года граф А. К. Толстой писал следующее Софье Андреевне: «Вот я здесь опять, и мне тяжело на сердце, когда я вижу опять эти улицы, эту гостиницу и эту комнату без тебя. Я только что приехал в 3 с четвертью часа утра и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, - что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце пи одной мысли, что я могу тебя потерять, - и я себе говорю: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной, все – лишь свет и счастье»[223]. Тем не менее история с несостоявшемся замужеством и дуэлью брата с князем Вяземским давала о себе знать на протяжение всей жизни в виде тянувшегося за ней шлейфа сплетен. –уже в молодости это сказывалось на ее внутреннем душевном состоянии, приводя к тому, что «даже и в самые лучшие минуты» ее «волновали какая-нибудь неотвязная забота, какое-нибудь предчувствие, какое-нибудь опасение»[224]. Анализ некоторых сторон культурного облика Софьи Бахметевой и перипетией помолвки ее с князем Вяземским показывает насколько важное значение в жизни дворянской женщины 19 века имело все, что касалось ее замужества. То, за кого и как дворянка выходила замуж, какие обстоятельства этому сопутствовали, насколько были соблюдены существовавшие в дворянской среде социально-этические нормы вступления в брак, в решающей мере определяло ее дальнейшую публичную репутацию, игравшую, в свою очередь, на отдельных этапах ее жизненного пути весьма существенную и даже культурно значимую роль.

            Также обращает на себя внимание то любопытное обстоятельство, что и Софья Андреевна Бахметева, по первому мужу Миллер, и князь Григорий Николаевич Вяземский впоследствии связали свою судьбу с представителями одного и того же рода графов Толстых[225]. Кроме того, тетка князя Вяземского, графиня Мария Григорьевна Разумовская, урожденная княжна Вяземская, была женой графа Льва Кирилловича Разумовского, который приходился дядей Алексею Алексеевичу Перовскому[226], а тот, в свою очередь, - дядей графу Алексею Константиновичу Толстому[227], мужу Софье Бахметевой. Все это еще раз подтверждает высказанную нами ранее мысль о замкнутом характере воспроизводства родственных связей российского дворянства конца 18 – первой половины 19 века.

            Таким образом, процедура, предшествовавшая непосредственному заключению брака во время церковного таинства венчания, способствовала достижению своего рода социального соглашения между родителями жениха и невесты как представителями определенных дворянских родов. Роль в этой процедуре девушки, для которой замужество означало формальный переход из рода отца в род мужа, может быть описана следующим образом. Несмотря на то, что ее активное участие в достижении брачных договоренностей сводилось к минимуму, соблюдение противоположной стороной обязательств по отношению к ней являлось своеобразным критерием нормативности заключения брака. В случае, если поведение дворянина вело к нарушению предварительного брачного соглашения, оно считалось не соответствовавшим нормам дворянского поведения.

            История несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой демонстрирует в большой степени светский аспект процедуры, предшествовавшей вступлению дворянской девушки в брак. При этом ряд обстоятельств, существенных для описания православного типа провинциальной дворянки конца  18 – первой половины 19 века, оказался как бы вне поля нашего зрения.

            По-видимому, выход замуж мыслился дворянской девушкой как своего рода рубеж, причем, не просто отделявший друг от друга два разных этапа ее жизни, а обозначавший момент, начиная с которого ее социальное существование приобретало подлинную полноту, и она как бы вступала на предопределенный ей жизненный путь. Замужество означало для нее принципиально иное качество жизни, связанной теперь с исполнением новых обязанностей. Принятие решения о выходе замуж не было простым для дворянской девушки и сопровождалось ее душевным переживаниям. Это могло быть связано с определенным психологическим страхом перед «неизвестным» и вместе с тем с христианским пониманием своей ответственности перед Богом.

            Православное мировосприятие дворянской девушки делало необходимым родительское благословение брака. Значение его становится очевидным из письма (хотя речь в нем идет о другом вопросе), адресованного поручиком[228] Михаилом Федоровичем Апыхтиным своей матери Ольге Михайловне Апыхтиной: «… Воля же ваша есть для меня закон, и мы… должны… доставлять вам всякое спокойствие и утешение, а иначе без Благословения вашего не будет на нас и благословения Божияго…»[229].

            Родители благословляли дочерей на вступление в брак святыми иконами, перечень которых обычно включали в текст с приданных росписей[230]. Княжна Наталья Петровна Черкасская, выданная 10 мая 1760 года замуж за прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка Степана Степановича Загряжского, получила в знак благословения от отца, генерал-лейтенанта, а позднее генерал-аншефа, и премьер-майора лейб-гвардии  Конного полка князя Петра Борисовича Черкасского, образа Иверской иконы Божией Матери, Казанской иконы Божией Матери, Рождества Пресвятой Богородицы, Иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», святителя Дмитрия Ростовского, мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, мучеников Ермила и Стратоника, мучееников Андриана и Наталии[231]. Кашинский помещик титулярный советник Василий Борисович Суворов благословил свою дочь Наталью Васильевну, урожденную Суворову, вступившую 5 мая 1760 года в брак с кашинским помещиком Никитой Павловичем Каржядиной[232], «Образом Умиления Богоматери Образом Николая Чудотворца… Образом Макария Калязинского Чудотворца». При этом в приданной росписи отмечалось, что она получила благословение обоих родителей. Процедура благословения родителями дочери и ее жениха описана А. С. Пушкиным в наброске «Участь моя решена. Я женюсь…»: «Позвали Наденьку; она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая Чудотворца и Казанской Богоматери. Нас благословили»[233].

            Перед иконой, которой дворянскую девушку благословляла на брак ее родительница, и, которая сопровождала ее после отъезда из дома, по ее закону могли отслужить молебен. Вера и Благодать Божию, исходившую от такой иконы, была, видимо, особенно велика. Благословение матери невесты имело большое значение в равной степени как для нее самой, так и для ее жениха. Для дворянской девушки важно было получить также и благословение родственников. Так, в июле 1836 года Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, просила своего дядю генерал-майора Николая Логгиновича Манзей, приходившегося родным братом ее матери Надежде Логгиновне Рыкачевой, уррожденный Манзей, благословить ее на брак с Евгением Михайловичем Романовичем, что тот и согласился сделать. 19 июля 1936 года из вышневолоцкого имения Боровно он обратился в письме к сестре Вере Логгиновне Манзей, находившейся в то время в Москве, с просьбой прислать ему точно такой же образ, как тот, который ранее был приобретен им для благословения другой племянницы – Марии Ивановны, урожденной Мельницкой, дочери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей.

            В письмах к родным выходившая замуж дворянская девушка должна была представить им своего избранника – жениха или мужа – и попросить их о родственном отношении к нему. Важную роль в представлении жениха родным невесты играла ее мать: «… потому то сестрица Любовь Логгиновна сама сюда не едит рекомендовать князя (жениха дочери. – А. В.) ; «… всего бы лучше Надежды Логгиновне поскорее сюда приехать и Пашинькой и жениха дать нам посмотреть»[234]. «… теперь мая родная уже думаю праводить Пашиньку. После свадьбы и отрекомендовать ее будущего супруга вам лично…»[235].

            Следует отметить, что после заключения брака дворянин подписывал письма, обращенные к родственникам жены, в соответствии со степенью родства, в которой его жена состояла по отношению к каждому из них. Например, князь Арсений Степанович Путятин, женившись на Марии Ивановне, урожденной Мельницкой, стал называть ее родных тетушек Веру Логгиновну Манзей, Марию Логгиновну Манзей и Надежду Логгиновну Рыкачеву «Тетиньками», а себя – их «племянником»[236]. Для дворянской девушки замужество также должно было означать изменение качества взаимоотношений между нею и родственниками ее мужа. Надежда Ознобишина, упоминая в письме к Аграфене Васильевне Кафтыревой о своей будущей невестке Вере, надеялась на то, что со временем благодаря участию сына Николая они смогут относиться к друг к другу как мать и дочь: «… дай Бог чтоб я нашла в ней такую же добрую дочь как моя Люба, последнее покажет время, випротчем в этим отношении много зависит и от мужа, а так как Николя добрый сын, то я уверена что и Верочка его будет видить во мне мать а не свекровь…»[237]. Очевидно, в ее представлении такие взаимоотношения между ними наиболее полно соответствовали нормам повседневного христианского общежития.

            Все основные события, связанные с замужеством дворянской девушки, могли быть соотнесены с церковным календарем и приурочены к религиозным праздникам. В 1836 году Мария Ивановна, урожденная Мельницкая, и ее будущий муж, князь Арсений Степанович Путятин, получили благословение ее матери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей, в день Вознесения Господня: «Маминька благословила нас в Вознесение…»[238]. В День Святой Троицы между матерью невесты и женихом должен состояться так называемый сговор: «Если князь Путятин приедет к Троице Маминька хочет в этот праздник сделать Машинькин сговор…»[239]. Именно брак по сговору считался с точки зрения российского дворянства нормативной формой заключения брака: «Параковья Фадеевна сгаварила свою Сашиньку за Правиянского полковника»[240]. Вероятно, одним из вопросов, подлежавших обсуждению в ходе сговора, был вопрос о характере и размерах приданного. Особую торжественность брачному сговору должно было придать то, что День Святой Троицы отмечали как престольный праздник храма, в который ходили Мельницкие: «Мы теперь живем в Вологом… дожидаем к Троицы Князя у нас храм во имя Пресвятой Троицы и мы празднуем етот день…»[241].

            Возможно, сговор подразумевал также и обручение, инициатива которого могла исходить от жениха, и , совершение которого могло быть отложено по причине отсутствия кого-то из родственников, например, родного дяди невесты со стороны матери: «… в Бологом в этот день большой праздник гостей было множество и жених приехал… князь приехал с кольцами просит чтобы их с Машей обручить но Любовь Логгиновна несоглошалась до приезда братца Н.Л.[242]. обручение Марины Ивановны Мельницкой с князем Арсением Степановичем Путятиным было назначено на 27 мая, день, когда Русская Православная Церковь совершает память прославившегося в Тверской земле преподобного Нила Стлобенского. Предполагалось, что оно состоится в присутствии родственников, которые должны были собраться вместе по случаю этого праздника: «… Князь … привез кольцы и просит чтоб их обручили без того неуензжает Любови Логгиновне хочется чтоб Николай Логгинович приетом был и он уже обещал 27 – го (мая 1836года) – то есть Нилов день уних праздник и все радные тут будут назначен днем обрученья»[243]. Согласно желанию Любови Логгиновны, Николай Логгинович Манзей благословил племянницу и обручил ее 27 мая 1836 года с князем Путятиным: «… 27-го Николай Логгинович благословив Машу и обручив их с князем, возвратились домой…»[244]. Свадьба же их состоялась 27 июля 1836 года[245], ровно через два месяца после обручения. Вероятно, это было связано с тем, что со дня обручения до дня свадьбы должно было пройти какое-то время.

            Сроки свадьбы определялись не только с учетом постов («… уже и свадьба да еще поскорее. А с 14 ноября пост, вот и поспевай как знаешь…»[246]), но и в зависимости от служебной занятости жениха. («… Евгенья Михайловича отпустили на короткое время в последних числах июля он должен быть в Москве и потому просит поспешить свадьбой…»[247]). Вследствие того , что из-за служебной занятости жениха первоначальные сроки заключения брака были перенесены на более раннее время, Прасковья Степановна Рыкачева не успела закончить формальные приготовления к свадьбе, в частности те, которые касались одежды, необходимой ей как невесте.

            Вообще к моменту выхода замуж для дворянской девушки 19 века специально заказывали одно подвенечное платье, несколько платьев для совершения новобрачными визитов к родным и знакомым и различные головные уборы. Принадлежностью свадебного наряда невесты, помимо платья, были цветы – розы и флердоранж. При этом по представлениям дворянской женщины, цветы могли выступать в качестве украшения обычного платья в случае, если с приобретением подвенечного возникали определенные трудности.

            Прасковья Степановна Рыкачева, не успев подготовить всю, необходимую к свадьбе, одежду, решила сшить заранее только платье для венчания, а платья для визитов и пальто – приобрести уже после свадьбы за время своего недельного пребывания с мужем в Москве. Несмотря на вынужденность этой меры, с практической с точки зрения она должна была оправдать себя. Тетушка Прасковьи Степановны, Мария Логгиновна Манзей, весьма нелестно отзывалась о качестве пошива женской одежды в Вышнем Волочке. Беспокоясь за племянницу, она предлагала заказать для нее в Москве платье для визитов, сняв мерки с жившей там ее  двоюродной сестры Прасковьи Аггеевны Абаза, и даже взять на время у последней бальное платье. Обращают на себя внимание точные названия разновидностей платьев дворянской девушки в соответствии с их функциональным назначением – «венчальное», «визитное», «бальное». Одежда дворянки как бы представляла материальный аспект ее бытовой культуры и вместе с тем отражала некоторые черты ее психологии, в частности, присущий ей «здоровый» рационализм в том, что касалось практических сторон повседневной жизни. Тем не менее содержание разговора матери с дочерью из повести О. И. Сенковского «Вся женская жизнь в нескольких часах» показывает что «бальное» и «венчальное» платья, по-видимому, были чем-то похожи, по крайней мере, девушка, недавно вышедшая из института и еще не думавшая о браке, по неопытности могла принять одно за другое: « - Знаешь ли, Олинька, что это за платье? Олинька посмотрела ей в глаза с недоумением. – Это, маменька, кажется?… Это не бальное платье… - Это твое подвенечное платье»[248].

            Помимо одежды невеста должна была иметь к свадьбе постельное и столовое белье. Прасковья Степановна Рыкачева, сама занимаясь его приобретением, сокрушалась о нехватке денег для покупки всего необходимого. Выходом из создавшегося затруднительного положения могло стать временное заимствование недостающих вещей у родной уже замужней сестры Марии Степановны Пыжовой, урожденной Рыкачевой. Тем не менее Прасковья Степановна болезненно переживала факт наличия некоторых изъянов в своем «приданном».

            Незадолго до свадьбы в письмах, обращенных к родственникам, дворянская девушка приглашала их присутствовать при заключении ее брака. Так, жившие в Москве Прасковья Логгиновна и Аггей Васильевич Абаза должны были получить содержавшееся в письме из Вышнего Волочка от 14 июля 1836 года приглашение приехать на свадьбу своей племянницы Прасковьи Степановны Рыкачевой: «… я беру на себя смелость просить вас безценнейшия и радныя мои Тетинька и Дядинька осчастливить день моей свадьбы присутствием вашим… Маминька моя очень скучает что далеко отпускает меня ваше для всех нас радостное присутствие много бы утешило ее в грусти»[249]. Выбор места, где должна была состояться свадьба дворянской девушки и ее избранника, определялся среди прочего ее особой психологической привязанностью к тому или иному имению предков. Во время совершения таинства венчания Русская Православная Церковь освящала брачный союз и всю дальнейшую семейную жизнь дворянской женщины с мужем, в соответствии с родовой принадлежностью и служебным положением которого определялся отныне ее официальный социальный статус.

            Таким образом, анализ процедуры, предшествовавшей замужеству дворянки конца 18 – первой половины 19 века, позволяет выявить ее отношение к этому событию как поворотному и судьбоносному в своей жизни. Однако в решении собственной «участи» она как бы принимала пассивное участие. Осознавая всю важность вступления в брак, дворянская женщина в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждала одобрения своего выбора. При этом следует отметить, что существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с тем или иным человеком имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом их будущего семейного благополучия. Вероятно, по этому женщина-мать, даже приняв предложение дворянина, претендовавшего на брак с ее дочерью, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить их. Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших «шагов» в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ т самоволия и упование на Промысел Божий.

            В целом процедура, предшествующая замужеству дворянки, наряду с социально-этическим аспектом, представленным провозглашением ее и ее будущего мужа официальным женихом и невестой, формальным введением жениха в круг родных невесты, имела еще и существенный религиозный аспект. Вся совокупность досвадебных мероприятий включалась в общий контекст повседневной духовной жизни провинциального дворянства конца 18 – первой половины 19 века. Вместе с тем отношение к браку как к событию особо торжественному наиболее отчетливо проявляется в том, что предшествовавшие его заключению благословение, сговор и обручение жениха и невесты могли быть приурочены к великим праздникам церковного года. При этом православный образ жизни, который вела дворянская девушка, в том числе и в момент своего выхода замуж, должен был предавать ее социальному существованию определенный ценностный смысл.

            Наконец, в конце 18 – первой половине 19 века в дело практической организации замужества дворянки оказывались вовлеченными фактически все ее ближайшие родственники. События, предшествовавшие ее вступлению в брак, показывают, что одной из форм родственного общения в среде провинциального российского дворянства было совместное проведение церковных православных праздников. Реализовывавшийся при этом в масштабах дворянской семьи принцип соборности может свидетельствовать в пользу того, что замужество дворянки имело особое значение для сохранения реальной родовой общности. В данной связи выход женщин замуж представляет научный интерес не столько как конкретное событие ее частной жизни, сколько как факт дворянской сословной культуры конца 18 – первой половины 19 века.

            В то же время, для описания православного типа русской дворянки следует отметить, что ее замужество было сопряжено с существенными переменами в сфере поведения и мировосприятия, с принятием на себя новых дел и обязательств, а также необходимостью проявления постоянной заботы о сохранении семейного согласия как одной из норм христианского общежития.

Глава 3 православный тип дворянской женщины  (на примере Тверских 

                  дворянок конца XVIII – начала XIX века).

            Обширный источниковый материал предоставляет исследователю культурного облика русской провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века богатые возможности для создания целой галереи историко-культурных портретов женщин, связанных так или иначе в известное время с известной локальной территорией и отмеченных условно чертами определенного типологического сходства. При этом речь может идти не только о тех из них, которые постоянно проживали преимущественно в Тверской губернии, но и о таких, которые имели к ней хотя бы формальное отношение, опосредованное необходимостью реализации владельческих прав или поддержания родственных контактов. Свою задачу мы видим в том, чтобы через более или менее систематическое описание известных нам фактов из жизни некоторых тверских дворянок выявить характерные черты православного типа дворянской женщины  18 – первой половины 19 века и реконструировать наиболее значимые в этой связи элементы ее культурного облика. Для осуществления последнего может оказаться важным среди прочего выяснение специфически женских ценностных ориентаций, а также исследование представлений дворянки о некоторых фундаментальных реалиях окружавшей ее социокультурной действительности и особенностей свойственного ей мироощущения.

                       3.1 Елизавета Николаевна Лихачева  

            Одной из представительниц русского провинциального дворянства  18 – первой половины 19 века была Елизавета Николаевна Лихачева, урожденная Гурьева, дворянка Кашинского уезда Тверской губернии. Культурный облик которой может служить реальным воплощением православного типа провинциальной дворянки 18 – первой половины 19 века.

            О социальном происхождении Елизаветы Николаевны Лихачевой известно только, что по рождению она принадлежала к дворянскому роду Гурьевых. Ее родной брат Иван Николаевич Гурьев имел чин поручика и был награжден по крайне мере одним орденом.

            ЕЛИЗАВЕТА Николаевна, урожденная Гурьева, состояла в браке с гвардии поручиком Василием Ивановичем Лихачевым, который был сыном полковника, а позднее статского советника, Ивана Васильевича Лихачева и его жены Елизаветы Петровны Лихачевой. Вероятно, Елизавета Николаевна Лихачева, по существовавшей в то время традиции, была несколько моложе своего мужа. Исходя из того, что водном из документов, датированном 26 мая 1803 года, она названа вдовой, имевшей «малолетних» детей, можно предположить, что она родилась в 70-80-е годы 18 века, а вышла замуж в 90-е годы 18 века. Послле смерти мужа             Елизавета Николаевна Лихачева несмотря на достаточно молодой возраст и обеспеченное материальное положение вступала во второй брак и скорее всего не делала этого сознательно. С. А. Нилус, описывая судьбу другой женщины, ее современницы, Марии Александровны, урожденной Дурасовой, матери «симбирского и нижегородского помещика и симбирского совестного судьи, потомственного дворянина Николая Александровича Мотовилова[250], дает исторически проницательное и точное, на наш взгляд, объяснение подобному поведению многих провинциальных дворянок исследуемой эпохи: «Мотовилов рано лишился своего отца. По восьмому году от рождения[251]  он остался сиротой с матерью, еще совсем молодой вдовой, и сестрой, года на два или на три его моложе. Большое состояние, оставленное Александром Ивановичем ( отцом – А. С.), заключалось преимущественно в населенных землях трех губерний – Симбирской, Нижегородской и Ярославской – и требовало неустанного попечения. Заботы о воспитании детей-малолеток, общий уклад нравственной и религиозной жизни старинного помещичьего быта, в котором еще высоко стояли идеалы супруги и матери и, главным, конечно, образом, Божие изволение – все это заставило мать Мотовилова предаться с покорностью своей доле и не искать себе того, что ныне[252] принято называть личным счастьем.

            Это личное счастье прежние матери искали и всегда находили прежде всего в Боге, в его Святой Церкви и в домоводстве, заключавшем в себя воспитание детей и заботу о сохранении для них состояния[253]. По словам С. А. Нилуса, «помещичий быт старой Руси, тщетно ожидающий своего беспристрастного историка, знает много типов таких матерей и хозяек, которые в тиши своих деревень строили имущественное благополучие своих детей, а с ними и родины[254].

            Имеющиеся в нашем распоряжении исторические источники наводят нас на мысль о том, что нравственным стержнем жизни Елизаветы Николаевны Лихачевой была Православная Вера. В подтверждением этого можно привести, в частности, следующий убедительный факт. 20 февраля 1817 года Елизавета Николаевна Лихачева в соответствии с духовным завещанием брата Ивана Николаевича Гурьева дала вольную принадлежавшему ему при жизни дворовому человеку Егору Никитину, числившемуся по данным седьмой ревизии (1815)[255] в селе Пасаткино Кашинского уезда Тверской губернии. Село это перешло во владение к Елизавете Николаевне по наследству от покойного брата. Бывший дворовый человек Егор Никитин после освобождения его от крепостной зависимости намеревался принять монашество и с 18 октября 1818 года пребывал в Арзамасской Высокогорской пустыни. Однако обретение личной свободы не исключало его из числа представителей так называемого тяглого состояния и не снимало  с него сопряженной с этим обязанности несения государственных повинностей. Вместе с тем уже в 18 веке, говоря словами М. Т. Белявского, «были запрещены пострижение в монахи и возведение в церковные саны белого духовенства людей из тяглых сословий[256]. Поэтому для того, чтобы бывший дворовый человек Егор Никитин мог беспрепятственно принять монашество, выполнение податных функций вместо него взяла на себя сестра его прежнего помещика, дворянка Елизавета Николаевна Лихачева.

            Мотивировка, данная Елизаветой Николаевной Лихачевой своему поступку, недвусмысленно свидетельствуют о том, что социальные различия имели в понимании русской дворянки преходящее значение. Эти различия как бы отодвигались на второй план, когда речь шла о деле спасения души. В ценностном отношении для провинциальной женщины принадлежность к дворянству и связанные с этим сословные амбиции не могли, очевидно, сравниться с возможностью своей добродетельной земной жизнью стараться заслужить жизнь вечную.

            Наиболее точно затронутый нами религиозный аспект мироощущения провинциальной дворянки должны отражать ее собственные суждения. В одном из писем, составленном, по-видимому, после  1829 года, Елизавета Николаевна Лихачева обращалась к сыну Петру Васильевичу Лихачеву поп поводу отношения его к религии со словами назидания, которые вместе с тем могут свидетельствовать о том, что Православная Вера была для нее самой главной опорой в жизни, являясь подлинно духовным пристанищем: «… большое было для меня утешением видеть что религия была твоим якорем упираясь на оной мы неупадем, а ежели и падем то не разбиемса…». Возможно, именно свойственной ей религиозностью во многом определялось тщательное исполнение ею высоких обязанностей материнства и попечительства об экономическом благосостоянии своих детей.

            При анализе известных нам исторических источников складывается впечатление, что после смерти мужа забота о детях составляла видимый смысл каждодневной жизни Елизаветы Николаевны Лихачевой. Люди, знавшие ее лично, считали, возможно, что быть матерью – это ее призвание. В письме от 14 января 1818 года княжна Прасковья Долгорукова, называвшая Елизавету Николаевну 2сестрицей», пытаясь убедить ее не пребывать в горестном расположении духа из-за болезни брата, советовала ей позаботиться о сохранении собственного здоровья и мотивировала свой совет следующими словами: «… вы мать семейства, ваша жизнь драгоценна и нужна для ваших детей…». Детей же у Елизаветы Николаевны Лихачевой было четверо: Григорий, Иван, Петр и Анна. Младших сыновей, даже тогда, когда они стали взрослыми людьми, она любовно называла «Ваничкой» и «Петрушей», а Григория – более сдержано «Гришей», вероятно, потому, что он был не только старшим среди ее детей, но и старшим мужчиной в семье.

            В рамках русской православной культурной традиции существовало представление о том , что молитвы матери за своих детей имеют особую силу6 «…матерьня молитва от напастей избавит»[257]. Во время одного из военных походов сын Елизаветы Николаевны Лихачевой, Петр Васильевич Лихачев, оказался, видимо, в такой ситуации, когда его жизни угрожала реальная опасность. После того, как все закончилось для него благополучно, он написал об этом матушке. Она отвечала ему следующее: «Милой дурак мой Петруша. Писмо твое или лутче сказать описание твоего похода я получила. Что тебе сказать о тех чувств кои волновали мою душу читая оное. Матерь Божия и Михаило Архангел тебя спасли. Призывай их всегда напомощь и оне тебя сохранят…»[258]. Далее в том же письме Елизавета Николаевна сообщала сыну о  переполнявших ее сердце чувствах радости и благодарности Богу: «… мои чувства и сердце так полно от радосте от тебя Господь сохранил что я невсилах етаго выразить не знаю как Бога благодарить…»[259]. Вслед за матушкой к Петру Васильевичу Лихачеву письменно обратились Д Сиковнина и В. Шарапова. Судя по словам последней, Елизавета Николаевна Лихачева горячо молилась о сохранении своего сына, что называется, целым и невредимым, и молитвы ее были услышаны: «Благодарение Господу что он вас спас, и что вы существуете, подлинно ето Молитвы Маминьки вашей Господь вас сохранил…»[260].

            Из того же письма Елизаветы Николаевны к Петру Васильевичу видно, что ее материнское попечение о детях, даже тогда, когда они уже стали взрослыми людьми, проявлялось в беспокойстве об их физическом здоровье («…Слава Богу ты жив, здоров ето главное для меня…»[261]), в сопереживании их жизненным успехам, например, служебным («… я тебя поздравляла с получением Милости Монаршей по высочайшему повелению ты произведен порутчиком…»)[262], в постоянном желании видеться с ними («… Как бы мне хотелось стобои повидаться но ето я думаю невозможно…»[263]; «…очень бы хотелось тебя видеть…»[264]), в заботе о том, чтобы они имели достаточно материальных средств на свои повседневные расходы («… денег я тебе послала две тысячи рублей в Тульчин…»[265]), в нравственном назидании, целью кторого было уберечь их от пагубных пороков, таких как мотовство и пьянство («… только умоляю тебя и прошу неупотребляи деньги туда куда не должно…»[266]; «… ты часто ко мне пишишь об шемпанском вине Бога ради не привыкай…»[267]), в стремлении к тому, чтобы собрать их дома всех вместе и тем самым дать им возможность зримо ощутить  единство семьи («Жду ваничху с часу на час как бы было хорошо ежелиб и ты прискакал к нам хочу ваничку послать к вашим довыдовым их нельзяли пееревести сына .»[268]), а также во всегдашним старании вести себя как можно более рачительно их хозяйственные дела («… дела ваши идут довольно хорошо постараюсь переслать тебе щеты кои мною получены…»[269]). Последнее обстоятельство было связано с тем, что, нахолдясь на военной службе, Иван Васильевич и Петр Васильевич Лихачевы, как и другие представители мужской части российского дворянства современной им эпохи, были оторваны от управления принадлежавшими им имениями и не занимались, во всяком случае регулярно, должной экономической деятельностью.

            Однако не только служебная занятость являлась причиной того, что Елизавете Николаевне приходилось брать на себя каждодневные заботы об организации хозяйства семьи. По-видимому, эти заботы были связаны для нее не привычными, поскольку они легли на ее плечи сразу после смерти мужа, когда она невольно оказалась во главе управления большим имением, которое впоследствии должны были унаследовать ее в то время еще малолетние дети. Уже тогда она думала, в первую очередь, о соблюдении экономических интересов своих детей и об их будущем имущественном благосостоянии.

            Вместе с тем, следует заметить, что участие Елизаветы Николаевны Лихачевой в делах управления хозяйством детей до момента достижения ими совершеннолетия формально было ограниченным в силу того, что согласно действовавшему в конце 18 – первой половины 19 века законодательству сироты и  вдовы дворянского происхождения должны были находиться под официальной опекой[270].   Так, наблюдение за имуществом малолетних Лихачевых входило в компетенцию Кашинской дворянской опеки, куда 26 мая 1803 года Елизавета Николаевна обратилась с просьбой, аналогичной по содержанию той, которая до этого была изложена ею в документе, представленном на рассмотрение в Тверскую гражданскую палату, а именно : о выделении ей указанной части из состава имения, принадлежавшего ранее ею мужу. Как видно из поданного ею официального прошения, во владения Василия Ивановича Лихачева находилось 999 душ , что позволяет относить его к категории крупнопоместных дворян[271]. По закону Елизавета Николаевна Лихачева должна была получить, помимо одной четвертой части движимого, одну седьмую часть недвижимого имения мужа, что составляло 149 душ мужского пола и 151 душу женского пола из числа дворовых людей и крестьян. Поскольку само имение было рассредоточено по разным уездам Тверской губернии, то и указанную часть следовало выделить ей соответствующим образом, определив полагавшееся известное количество душ во всех населенных пунктах. Однако вместо этого Елизавета Николаевна Лихачева пожелала вступить во владение только ста душами из села Дьяково Кашинского уезда. Свое желание она объясняла тем, что имение ее детей находилось в исправном состоянии и не требовало дополнительных усилий по привидению его в должный порядок, а также боязнью быть заподозренной в стремлении к скорейшему разделу детьми и получению причитавшейся ей доли имущества мужа: «… я сообразуясь с обстоятельствами тогда и ныне к сему меня побуждающим нахожу, что мне во всей части каковая бы следовала по количеству имения за ним состояшаго к получению, на предметы благоустройства в прочем детей моих имении надобности не предвидится и того обстоятельствы не требуют, притом же чтоб не подать и поводу о моем к тому выделу непременном желании, то и почитаю за нужное только получить из показанного села Дьякова с деревнями не более как сто душ с владеемою ими на равне прочих крестьян землею и с пустошами…»[272]. Остальное из того, что ей полагалось по закону, Елизавета Николаевна намеревалась оформить как свою собственность только по достижении ее детьми  совершеннолетнего возраста[273].

            Кашинская дворянская опека вынесла официальное заключение о том, что выделение вдове Лихачевой указанной части в полном объеме «не только к стороне малолетних детей ее безобидно, но и весьма выгодно[274]». Добровольное же сокращение ею  на известный срок размеров причитавшейся ей указанной части было повлечь за собой общее увеличение количества поступавших в пользу ее детей доходов от имения, что расценивалось членами омпеки как проявление свойственных матери любви к своим чадам и  заботы об их будущем благополучии: «… а как ныне она вдова Лихачева  просит уже о выделе толко ей ста душ и с одною теми крестьянами владеемою наравне с прочими пахотною землею и пустошми следовательно тут еще и другая к ползе детей ее остается выгода в рассуждении собираемых с оставшихся у них во владении душ доходов каковое действие матери  не иначе почесть должно как совершенною по любви ее к детям приверженностью…»[275]. С учетом этого Кашинской дворянской опекой была принята резолюция о том, что официально изложенная просьба Елизаветы Николаевны Лихачевой имеет под собой законное основание, суть ее не ущемляет имущественных интересов малолетних наследников имения и, потому, ее следует удовлетворить: «… а потому и сие количество и крестьян сто душ в одном месте по селу Дьякову з деревнями состоящих и просимых к выделу по рассмотрению дворянская опека находит требование в том ея просительницы по всегдашнему пребыванию ее в Кашинской округе не тоько согласно с законом но и с сие и выше значит с ползою и выгодами детей под попечительством находящихся а чрез то сохранится во владении их прочим имением порядок и благоустройство и со обоих сторон навсегда спокойствее, по каковым обстоятельствам о привидении сего мнения а госпожи вдовы Лихачевой прозбы к исполнению самым действием сия опека и неукоснили б отнестись в уездноой суд Кашинской…»[276]. 30 мая 1803 года в Тверскую гражданскую палату был направлен рапорт соответствующего содержания, после чего дело о выделении указанной части Лихачевой должно было поступить к производству в Кашинский уездный суд[277].

            Приведенные нами выше обстоятельства данного дела подлежат историко-культурному анализу не столько в имущественно-правовом плане, сколько в плане этическом. С юридической точки зрения выделение дворянской женщине после смерти мужа указной части из состава принадлежавшего ему при жизни движимого и недвижимого имения является вполне традиционной, восходящей к нормам Соборного Уложения 1649 года, мерой обеспечения ей условного минимального уровня материального благосостояния. Столь же привычным для российской дворянской социальной практики следует признать и тот факт, что указная часть вдовы, наряду с наследством, полученным ею от тех или иных кровных родственников, и приобретением, сделанным ею посредством покупки, была элементом ее собственного имущества, которым она могла распоряжаться самостоятельно, и, участие в делах управления которым превращало ее в экономически полноценную помещицу. Особого же комментария заслуживает, на наш взгляд, то обстоятельство, что Елизавета Николаевна Лихачева, имея официальное право вступить во владение предписанной ей по закону долей имения мужа в полном объеме, не стремилась к этому в условиях, когда это могло причинить ущерб будущему материальному благосостоянию ее малолетних детей, и предпочитала разделу единство семейной собственности. Вероятно, выделение небольшого количества крестьян из каждого отдельного населенного поместья представлялось ей экономически нецелесообразным. Ее материнское попечение о том, чтобы по возможности не нарушить целостность принадлежавшего ее детям имения, а вместе с тем и годами существовавший в нем уклад хозяйственной жизни, было, несомненно, сопряжено с известным самоотвержением и являлось плодом христианской любви, которая, по слову апостола Павла, «не ищет своего»[278]. 

            В дальнейшем недвижимая собственность Лихачевых, по-видимому, продолжала оставаться неразделенной и находилась официально в их совместном владении. Вообще в российской дворянской социальной практике раздел имущества между членами семьи обычно был приурочен к каким-то переломным моментам их жизни, таким как вступление в брак детей, смерть родителей. Причем формально родительское имение могло быть поделено между детьми  духовном завещании и до наступления этих моментов, однако фактически этот раздел производился лишь тогда, когда завещание вступало в силу. При этом следует помнить, что нормы единонаследия и создания майоратных владений, официальные попытки законодательного учреждения которых осуществлялись в 18-19 веках по крайне мере дважды ( в 1714 и 1845 годах), не приживались на российской почве. Дворянство с неизменным постоянством желало делить свои имения равномерно между всеми детьми, обеспечивая тем самым каждому из них более или менее стабильное имущественной положение. Вместе с тем дробление имений могло приводить к утрате ими экономической жизнеспособности, поэтому в реальной хозяйственной практике предпочтение отдавалось управлению единым нерасчлененным имуществом семьи до тех пор, пока обстоятельства позволяли это делать. Если во главе семьи стояла мать-вдова, то, как правило, именно она руководила организацией всего хозяйства в имении, не подлежавшем фактическому разделу до конца ее жизни или до ее особого волеизъявления.

            Согласно официальному документу, составленному 18 марта 1829 года, Елизавету Николаевну Лихачеву, имевшую недвижимую собственность и в личном владении, и в совместном владении с детьми, не обошла стороной характерная в целом для российского дворянства конца 18 – первой половины 19 века, в том числе и провинциального, проблема задолженности. В обеспечении  займа, сделанного 27 июня 1825 года в Московском опекунском совете и составлявшего 47 тысяч рублей, ею было заложено имение, насчитывавшее 237 душ и включавшее в себя деревни Горбуново (42 души), Высоково (40 душ), Трубино (79 душ), село Лопково (27 душ), сельца Бяково (41 душа) и Софьино (8 душ) Кашинского уезда Тверской губернии[279]. 14 марта 1827 года Тверской гражданской палатой были выданы четыре официальных свидетельства об имениях, принадлежавших Елизавете Николаевне Лихачевой и ее детям: штабс-ротмистру Григорию Васильевичу Лихачеву, штабс-ротмистру Ивану Васильевичу Лихачеву,  прапорщику Петру Васильевичу Лихачеву и Анне Васильевне Давыдовой, урожденной Лихачевой[280]. На основании одного из этих документов имение, состоявшее из деревень Вороново (107 душ), Бородино (36 душ), Абаково (55 душ) и Сухой ручей (67 душ) Новоторжского Уезда Тверской губернии и составлявшее в совокупности 295 душ, было заложено в Санкт-Петербургском опекунском совете в результате произведенного 14 апреля 1827 года займа в размере 56 тысячи рублей[281]. Три других свидетельства об имениях располагавшихся в Кашинском уезде Тверской губернии, одно, в деревнях Плечево (47 душ), Бузыково (20 душ) Доможирово (16 душ), Покров (6 душ) и Ромашино (30 душ), другое, в сельце Устиново (134 души), и, наконец, третье, в селе Дьяково (51 душа) и  в деревнях Новинки (61 душа) и Высокое ( 2 души), и насчитывавших всего, соответственно, 119 душ, 134 души и 114 душ, по сведениям, которым Тверская гражданская палата располагала к 18 марта 1829 года, не представлялись Лихачевым в качестве формальных гарантий осуществления займов под заклад имущества[282].

            Факт того, что задолженность дворянства была распространенным явлением российской социальной действительности конца 18 – первой половины 19 века, находит известное подтверждение и в художественной прозе данного периода. Достаточно вспомнить одного из героев пушкинской повести «Барышня-крестьянка» – «Григория Ивановича Муромского, - который «промотав в Москве большую часть имения своего…, уехал… в последнюю свою деревню… и в деревне находил способ входить в новые долги»[283]. И хотя речь идет о мужчине, не хозяйствовавшем рачительно, а растратившем состояния, живя в столице, и возвратившемся в имение, но не сумевшем наладить в нем экономически эффективный порядок вследствие присущей ему «англомании» («Поля свои он обрабатывал он по английской методе: Но на чужой манер хлеб русский не родится, и , несмотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григория Ивановича не прибавлялись…»[284]), мы понимаем, что образ этот отражает в целом социокультурную ситуацию в отношении задолженности представителей как мужской, так и женской части дворянства. Причем далеко не все дворяне, а тем более дворянки, что называется, «проматывали» свои владения. Напротив, многие из них, особенно жившие в провинции, стремились приумножить собственные состояния или по крайне мере вести хозяйство таким образом, чтобы получать более или менее стабильный доход. Однако в действительности им это не всегда удавалось, и потому они входили в долги с тем, чтобы получить дополнительные средства либо для вложения в имения с целью повысить их доходность, либо для обеспечения себе привычного уровня материального благосостояния. Судя по словам А. С. Пушкина из повести «Барышня-крестьянка», на рубеже 18 –19 веков опыт закладывания имений в опекунский совет еще только входил в социальную практику и в общественное сознание провинциального дворянства: «… Григорий Иванович Муромский … почитался человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский совет : оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым[285]». Но уже в течение нескольких ближайших десятилетий этот опыт настолько укоренился и получил настолько широкое распространение6, что стал вполне обычным делом, не вызывавшим никакого недоумения со стороны провинциальной дворянской общественности.

            По-видимому, в первой половине 19 века даже таким крупным помещицам, какой, судя по всему, являлась Елизавета Николаевна Лихачева, не удавалось отыскать настолько эффективные способы хозяйствования, чтобы не входить в долги. Для того, чтобы по крайне мере иметь возможность расплачиваться с последними, они обращались к другим видам экономической деятельности, доходы от которых были более высокими. Так, Елизавета Николаевна распоряжалась делами двух принадлежавших Лихачевым винокуренных заводов в Ярославской губернии, а также делами питейных сборов, продолжая тем не менее интересоваться покупкой имений, хозяйственное освоение которых относилось к традиционной сфере занятий российского провинциального дворянства.

            Говоря более подробно об экономической стороне ее повседневной деятельности, следует отметить то обстоятельство, что, по-видимому, именно она определяла всю вообще стратегию ведения общесемейного хозяйства. Руководя обширным хозяйственным образованием, рассредоточенным в 20-е годы 19 века не только по разным уездам, но и по разным губерниям, Елизавета Николаевна Лихачева вынуждена была полагаться на конкретные действия своих управляющих, представлявших ей периодически письменные отчеты о состоянии текущих дел. На основании поступавших от них сведений она могла время от времени извещать своих сыновей о финансовом положении семьи. При этом сама она с большим недоверием относилась к подававшимся ей сводкам наличного капитала, что впрочем не мешало ей положительно отзываться о том или ином управляющем.

            Попечение Елизаветы Николаевны Лихачевой о сохранении экономической жизнеспособности имения выражалось среди прочего в том, что она переписывалась со своими управляющими, подробно информировавшими ее о ходе всех дел во вверенных их смотрению поместьях, давала им указания и рекомендации по наиболее оптимальному, с ее точки зрения, ведению хозяйства, осуществляла учет доходов и расходов, следя за тем, чтобы их соотношение не свидетельствовало о снижении общего уровня рентабельности семейных владений. Весьма продуктивной, по-видимому, была ее переписка с управляющим Дмитрием Юрьеневым, который 17 августа 1829 года из села Сосновец Ярославской губернии сообщал ей о покупке двенадцати тысяч кулей хлеба для двух принадлежавших Лихачевым винокуренных заводов, о сроках и способах доставки этого хлеба в Рыбинск, о «ходе питейных сборов» и о предоставлении ей соответствующих ведомостей за 1828 и 1829 годы. В том же письме он обрисовывал ей ситуацию с хлебом, необходимым, по его мнению, для «полного винокурения»: кроме остававшихся с прошлого года шести с половиной тысяч кулей и кроме вновь купленных двенадцати тысяч кулей нужно было приобрести еще три тысячи кулей. По словам управляющего, хлеб в тот момент в Рыбинске стоил 6 рублей 50 копеек за один куль[286]. Вероятно, данная цена считалась им приемлемой, почему он и спрашивал у Елизаветы Николаевны разрешение на то, чтобы продолжить закупку хлеба, не дожидаясь приезда Григория Васильевича Лихачева, который, по-видимому, вышел в отставку до 1829 года и в это время уже принимал активное участие в хозяйственной жизни семьи. При этом управляющий приводил свои доводы о том, что откладывание приобретения необходимого хлеба до октября, когда должен был возвратиться Григорий Васильевич, угрожало увеличением стоимости его транспортировки на заводы, поскольку доставить его водным путем из Рыбинска в деревню Ворону будет уже невозможно[287].       

            Наряду с анализом хозяйственных занятий Елизаветы Николаевны Лихачевой особое значение для реконструкции ее культурного облика может приобрести характеристика отношения ее к людям, окружавшим так или иначе ее в повседневной жизни. На основании имеющихся в нашем распоряжении писем невозможно выявить всю совокупность ее родственных связей и тем более весь круг ее знакомств. Тем не менее отношение ее к родственникам и знакомым поддается в целом историко-культурному описанию.

            В письме от 14 января 1818 года княжна Прасковья Долгорукова указывала на особую привязанность Елизаветы Лихачевой к своим родным: «С сердечным прискорбием узнала я о болезни братца вашего, и зная ваше сердце и привязанность вашу к родным чувствую ваше груное положение…»[288]. По мнению княжны, эту привязанность, как и чувства, испытывавшиеся Елизаветой Николаевной к друзьям и знакомым, можно было объяснить ее исключительным добросердечием: «… одно мне утешение остается то, что зная ваше доброе и чувствительное сердце надеюсь, что где бы вы ни были вы меня не забудете и прошу вас, чтоб вы ко мне сохранили то благорасположение которым я пользовался с начала вашего знакомства…»[289]. Самой Прасковье Долгоруковой Елизавета Николаевна Лихачева одалживала деньги ( «… я очень помню оказанное вами мне одолжение с судя меня пятью стами рублями коим срок в половине февраля…»[290]), предоставляя затем отсрочку  платежа и отказывалась при этом от получения процентов ( «… чтож принадлежит до вашего дружескаго одалжения которое вы мне оказываете не требуя сей год моего долга, да притом еще и процентов не берете, сие я почитая за милость особенною ко мне не имею довольно слов к изъяснению моей благодарности…»[291]), хотя в конце 18 – первой половине 19 века, говоря словами Ю. М. Лотмана, «многие дворяне не стеснялись ссужать деньги под проценты»[292].

            Не менее теплым и по-христиански милосердным было ее отношение к крепостным и дворовым людям и вообще ко всем нуждающимся. Умоляя сына Петра Васильевича не тратить слишком много денег, особенно на предметы неблаговидные, Елизавета Николаевна напоминала ему о наличии большого количества людей, не имевших даже всего необходимого для жизни. Она писала следующее: «… только умоляю тебя и прошу неупотребляй денги тут куда не должно; право в совокупности етого желаю но дорожу вами приятно ими пользоваться и употреблять на полезное но непростительно транжирить во врет самому себе тогда когда так много людей неимеют и нужнаго для себя»[293]. Судя по словам Елизаветы Николаевны, ее сильно удручало то обстоятельство, что многие крепостные и дворовые люди были подвержены тяжкому недугу пьянства. В письме к сыну Петру Васильевичу Лихачеву содержится ее размышление по этому поводу, полное сокрушения и внутреннего переживания6 «… ты пишешь чтоб прислать тебе повара ты знаешь что у меня один Митка а на ондрюшку нельзя надеется он нездоров разве опять твоего прислать что он пьет как быть мой друх кто непьет у нас из людей и мой Митко крепко попивает и мало у нас таких людей кои невкушали сего нектора… ты знаешь, пьяных я нетерплю и боюсь досмерти…»[294]. С трогательной заботливостью Елизавета Николаевна следила за состоянием здоровья принадлежавших ей дворовых людей. Некий Федор Алексеев, назначенный ключником в Пешехонскую питейную контору, был покусан бешеной собакой, о чем управляющий не счел нужным сообщить Елизавете Николаевне. Узнав об этом из каких-то других источников, она, вероятно, высказала нарекание своему управляющему за то, что тот своевременно не поставил ее в известность о данном печальном инциденте, и выразила желание быть подробно проинформированной о происшедшем, о самочувствии пострадавшего и о предложенном ему лечению[295].

            Отношение Елизаветы Николаевны Лихачевой к детям уже проанализировано нами выше. В дополнение к сказанному можно привести только весьма интересную, выраженную в том, как она подписала письмо к сыну, как бы самооценку ею собственного отношения к нему: «… мать идрук твой Е. Лихачева»[296]. В своем ребенке она видела самостоятельную личность и, наряду стем, что они были связаны родственными узами как мать и сын, стремилась к тому, чтобы их соединили еще и дружеские чувства. Возможно, результата такого обхождения с детьми стало теплое и уважительное отношение последних к матери. Судя по имеющимся в нашем распоряжении письмам, сыновья обращались к ней исключительно   на «ВЫ» и называли ее не иначе как «любезная Маминька»[297] или «Любезнейшая Маминька»[298]. Примечательно, что сохранившиеся в составе семейного фонда Лихачевых письмо Григория Васильевича к Елизавете Николаевне было подписано им так : «Ваш послушный сын Г. Лихачев»[299]. Это свидетельствует о том, что в отношениях с матерью послушание считалось непременным качеством сына, даже если тот был уже взрослым сыном.

            Елизавета Николаевна Лихачева должна была чувствовать заботу о себе своих сыновей и по тем обстоятельным письмах, в которых они сообщали ей о том, чем занимались (« Я ныне вам не пишу подробно, потому что конца совершенно нет; а как его достигнем обо всем наиподробнейше уведомлю.»[300]),  и  по тем маленьким знакам внимания, которые они ей оказывали. Во время своего пребывания в Одессе Петр Васильевич специально собирал морские ракушки для того, чтобы привезти их матушке в качестве сувенира с юга: «… раковин я начал вам собирать; но те которые я насобирал еще не довольно важны чтои то будет вперед»[301].  Вместе с тем доверительные отношения с матерью подразумевали,  видимо, возможность обратиться к ней с просьбой о финансовой помощи при наступлении материальных затруднений. При этом Петр Васильевич понимал, что Елизавета Николаевна не всегда могла оказать ему такую помощь, и надеялся получить от нее хотя бы очередного письменного известия, длительное отсутствие которого казалось ему непривычным. Беспокойство о матушке в сочетании с доверием к собственным снам приводило к тому, что ее благополучие вызывало у него определенные опасения: « а я верю снам и я что то дурное видел 12 на 13-е число боюсь что не случилось ли что неприятнаго у вас!»[302]. для сравнения заметим, что постоянная тревога за детей была, как явствует из письма В. Шараповой, имевшей в виду, в первую очередь, Елизавету Николаевну Лихачеву, перманентным эмоциональным состоянием матери.

            Особый интерес для настоящего исследования могут представлять околопушкинские связи Е. Н. Лихачевой. Ее дочь Анна Васильевна, урожденная Лихачева (1802 – 1853), была женой полковника, а позднее генерал-майора, Льва Николаевича Давыдова (1792 – 1848), лично знавшего А. С. Пушкина[303]. По словам л. А. Черейского, «в середине мая 1820, проезжая через Киев, Пушкин обедал здесь с Давыдовым»[304]. Кроме того, Лев Васильевич был родным братом[305] Дениса Василевича Давыдова (1784 – 1839)[306], знаменитого партизана и поэта, который писал о себе, что «кочуя и сражаясь тридцать лет с людьми, посвятившими себя исключительно военному ремеслу, он в то же время занимает не последнее место в словесности между людьми, посвятившими себя исключительно словесности»[307], и, которого А. С. Пушкиным связывало многолетнее литературное и дружеское общение[308]. Л. А. Черейский считает, что Л. В. Давыдоввв и А. С. Пушкин могли встречаться и у Д. В. Давыдова[309]. Анна Васильевна Давыдова также, как ее муж и деверь, могла быть знакома с Александром Сергеевичем. Таким образом, некоторые представители  ближайшего родственного окружения Елизаветы Николаевны Лихачевой ( по крайне мере, зять его и брат) являлись одновременно людьми из «окружения» Пушкина.

            В специальном уточнении нуждается также то обстоятельство, что в составленном П. Н. Петровым родословии дворян Давыдовых жена Льва Васильевича ошибочно названа Екатериной Васильевной Лихачевой[310]. С учетом исправления данной неточности можно принять к сведению, что супруги имели сыновей – Николая, Михаила, Василия, Сергея, Дениса – и дочь Елизавету[311]. Все они, разумеется, приходились внуками Елизавете Николаевны Лихачевой.

            Для характеристики культурного облика последней важно также отметить, что, будучи женщиной православной, она должна была достойно проводить церковные праздники. Причем интересно, что само понятие «праздник» в представлении российской дворянкой первой половины 19 века имело исключительно религиозный смысл. Так, 31 декабря 1817 года княжна Прасковья Долгорукова, обращаясь к Елизавете Николаевне Лихачевой, писала следующие: «… позвольте вас поздравить ис праздниками, и с наступающим Новым Годом, пожелая вам всех благ возможных…»[312].  Очевидно, она имела в виду многодневный праздник Рождества Христова, отдание которого совершалось в Церкви как раз 31 декабря. Новый год же, который в настоящее время считается в России одним из гражданских праздников, в первой половине 19 века вообще словом «праздник» не назывался.

            На некоторых писем и документов[313] можно утверждать, что она была женщиной грамотной, получивший, видимо, какое-то образование (правда, какое именно, установить не удается). Древнее дворянское происхождение и вступление в брак с представителем не менее древнего рода способствовали,, вероятно, сознанию ею своей принадлежности в целом к родовитому российскому дворянству и важности обладания некоторыми атрибутами причастности к определенному дворянскому роду. Официальный документ Елизавета Лихачева могла скрепить не только собственноручной подписью, но и печатью с изображением родового герба ( «… что иутверждаю сим моим обязательством заподписанием моей руки ис приложением фамилии герба моего печати…»[314]), что, очевидно, являлось в ее глазах своеобразным символом нерушимости данного ею обязательства, соблюдение которого как бы гарантировалось авторитетом всего дворянского рода.

            В заключении следует сказать несколько слов к вопросу о специфике различения «провинциальное» и «столичное» дворянство. Обычно такое разграничение делается на основе критерия проживания дворян и дворянок преимущественно в провинции или в столице. Однако данный критерий не является неоспоримым. Так, Елизавета Николаевна Лихачева, которую мы считаем провинциальной дворянкой, действительно большую часть времени проживала либо в имении, расположенном на территории Кашинского уезда Тверской губернии («… дворянская опека находит требование в том ея просительницы (вдовы Лихачевой) по всегдашнему пребыванию ее в Кашинской округе… согласно с законом…»)[315],  либо в самом городе Кашине (« … хоть присутствие наших Августейших просителей их и всех вас выманило из Кашина В Москву…»[316]), однако на зиму она обычно перебиралась в столицу: до 1818 года – в Москву, а, начиная с 1818 года, - в Санкт-Петербург («… к крайне моему сожалению узнала, что вы не будете уж никогда приезжать в Москву а распологаеттесь проводить зимы в Петербурге…»[317]). Очевидно, она достаточно хорошо была осведомлена об особенностях столичной жизни, общаясь с многочисленными родственниками и знакомыми, посещая культурные достопримечательности столиц, в том числе и светские, такие как, например, театр. В одном из писем, обращенных к Елизавете Николаевне, ее сын Петр Васильевич Лихачев описывал ей свои впечатления от путешествия по югу России и, в частности, от посещения города Одессы. Его рассуждение о местных театрах показывает, что его матушка имела вполне определенное представление о столичном санкт-петербургском театре. Он писал следующее: «Здесь есть италианский Театр и французской; последний составился из самых дурных актеров Петербургского Театра; вы можете себе представить каков он должен быть»[318]. Вместе с тем многие представители столичного дворянства зачастую не только жили определенную часть года в принадлежавших им самим или членам их семей сельских имений, но и подолгу гостили в имениях своих родных и друзей: « Я нынешнее лето разъезжала все по гостям была в разных Губерниях и в Орловской, и в Тульской, перед праздником только возвратилась домой…»[319]. 

            Будучи тверской дворянкой, Елизавета Николаевна Лихачева имела экономические связи в Ярославской губернии, ее сыновья, Григорий и Иван Васильевичи Лихачевы, жили какое-то время в Петербурге[320].

            Все эти факты свидетельствуют о том, что повседневная жизнь представительницы провинциального дворянства конца 18 – первой половины 19 века не замыкались исключительно в рамках узколокальной территории. Собственная усадьба, уездный город, губернский центр, уездный город в соседней губернии и расположенное на ее территории имение, наконец, обе столицы – такова география проживания и культурного общения дворянской женщины. В отдельных случаях данный перечень можно было бы дополнить еще и заграничными европейскими городами. В конечном счете, культурный кругозор дворянки должен был определяться масштабом условного освоенного ею социокультурного пространства, формальные границы которого в некоторых случаях, в известной мере, неизбежно совпадали с географическими.

            Также следует указать на сопряженную с этим особенность мировосприятия дворянской женщины, которой было свойственно в целом небезразличное отношение к той или иной территории, к определенному культурно-географическому «локусу». В письмах, адресованных 31 декабря 1817 года и 14 января 1818 года княжной Прасковьей Долгоруковой Елизавете Николаевне Лихачевой, можно обнаружить неоднократное упоминания о том, что тяжело некая княжна Варвара[321]переживала сообщение, что Елизавета Николаевна и ее близкие не будут впредь проводить зимы в Москве: «… Княжна Варвара только что не плачет за стыдом, что вы отреклись от Москвы…»[322], «… Княжна Варвара… сердцем соболезнует, что вы решились в Москве не жить, вы ее отрада…»[323]; «… все наши вам кланются а паче Княжна Варвара и Евгения которые сокрушаются, что вы не едите в Москву, и не будете в нее ездить никогда…»[324]. Наряду с ярко выраженными мотивами здесь, бесспорно, просматривается еще и некий ценностный аспект отношения дворянки к древней российской столицы. Возможно, если бы речь шла не о Москве, а о каком-то другом городе, переживание княжны Варвары Долгоруковой, представительницы родовитой российской аристократии, не было бы столь сильным. Кроме того, следует учитывать, что предпочтение, отданное по части проживания Санкт-Петербургу, должно было восприниматься жительницей Москвы особенно болезненно на фоне своеобразного культурного соперничества двух столиц – «древней» и «новой». ( А. С. Пушкин писал, например: « Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существовало… некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. … Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы.  … Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом»[325].) Вместе с тем из слов княжны Прасковьи Долгоруковой, разделявшей в целом точку зрения княжны Варвары, видно, что она сама не была коренной москвичкой, а ее отношение к Петербургу, своему родному городу, было отмечено интенсивной эмоциональной окрашенностью. При этом интуитивно предполагалось, что провинциальная дворянка Елизавета Николаевна Лихачева способна адекватно воспринимать сожаления, высказывавшиеся ей представителями столичного дворянства, а значит в данном вопросе они как бы находились в одной и той же ценностной «системой координат».

            Однако, то с чем мы имеем дело, - это более или менее сходное отношение женщин, живших, одна, в провинции, а две другие, в столице, с некоторым феноменам окружавшей их культурной действительности при сохранении у них известных стереотипных  представлений о специфических особенностях социокультурной среды своего повседневного существования. Так, княжна Прасковья Долгорукова, приглашая Елизавету Николаевну Лихачеву и других родственников приехать погостить в Москву, считала, что для них будет заманчивым оказаться в, условно говоря, богатой развлечениями столице и вести какое-то время более разнообразный, чем в Кашине образ жизни: «… милой сестрице Дарье Сергеевне кланюсь, хоть бы она вас всех вз манила побывать в нашу столицу повеселится нашими веселостями…»[326]. Выраженное ею при этом подспудное противопоставление  столичного «веселья» провинциальной «скуке» (сравним, например, «В Москве я пела и сама // НО, к огорченью, все забыла. // В провинции с ума сойти // Не мудрено от страшной скуки»[327] ) в решающей мере определялось светской системой ценностных приоритетов, исходя из которых во многом в дворянской сословной культуре конца 18 – первой половины 19 века вырабатывалось отношение к «столице» и «провинции» как к особым социокультурным феноменам.

            Итак , предпринятая нами попытка реконструкции культурного облика Елизаветы Николаевны Лихачевой дает возможность выявить некоторые характерные черты православного типа провинциальной дворянки. Их следует перечислить;

1) религиозное благочестие (исповедование Православной Веры, упование на Бога, на Милость и Помощь Божию, молитва, достойное проведение праздников, дела милосердия);

            2) попечение о детях (воспитание, забота, нравственное назидание, соблюдение их имущественных интересов);  

            3) разносторонняя экономическая деятельность (организация хозяйства в имении, винокурение, питейные сборы);

            4) реализация юридической правоспособности (подача прошений, взятие на себя обязательств, закладывание имений);

            5) высокие моральные качества (любовь к ближним, самоотвержение, добросердечие, милосердие, рачительность как следствие знания о нуждающихся);

            6) пространственно-культурный кругозор (динамика «провинция – столица», «религиозный-светский»).

            Елизавета Николаевна Лихачева являет собой пример провинциальной дворянской женщины, жизненный путь которой определялся следующими основными вехами: древнее дворянское происхождение – образование (вероятно) – брак с представителем родовитого российского дворянства – рождение детей – вдовство. Ее жизнь и имущественные интересы были связаны, главным образом, с Кашинским уездом Тверской губернии, а значит ее биография может занять достойное место в галерее историко-культурных портретов тверских дворянок конца 18 – первой половины 19 века.

                                                 Заключение

            Историческая реконструкция культурного облика отдельных представительниц дворянства позволяет выявить ряд качеств, которые можно считать определяющими с точки зрения описания православного типа провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века. Это материнство, семейственность, духовность, хозяйственность, гуманность, «соборность». При всем разнообразии культурного опыта, свойственного конкретным обладательницам этих качеств, можно говорить об известном его универсализме в рамках провинциального дворянского этоса.

            Забота о детях составляла одну из важнейших сфер повседневного попечения провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века. Воспитывая их в духе православного благочестия и прививая им первоначальные образовательные навыки, она действовала в соответствии с нормами известной культурной традиции. При этом данную сферу социальной активности дворянской женщины следует рассматривать не только как своеобразный вклад в непрерывный процесс трансляции социокультурного опыта российского дворянства от одного поколения его носителей и носительниц к другому, но и как неотъемлемый факт ее собственного духовно-нравственного бытия.

            Вместе с тем провинциальная дворянка являлась носительницей семейного начала, роль которого в рамках дворянской сословной культуры трудно переоценить. Будучи женой и матерью, она объединяла семью в единое целое, следя за сохранением в ней материальной и духовной стабильности, занимаясь каждодневным устроением внутрисемейного общежития, поддерживая регулярное общение с многочисленными родственниками. Также в российской действительности имели место случаи, когда женщина становилась старшей в семье и по возрасту, и по значимости и должна была реально возглавить ее после смерти мужа или родителей, приняв на себя ответственность за ее хозяйственное и нравственное благополучие. Особенно явственно созидательная роль женщины в семье проявлялась в ее молитвенном попечении о родных и домочадцах и в организации молитвенного общения между различными ее членами. Последнее следует рассматривать как один из примеров реализации принципа соборности в масштабах провинциальной дворянской семьи.

            Исповедание Православной Веры и связанное с этим религиозное благочестие провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века налагали весьма существенный отпечаток на ее повседневную жизнь в которой одним из важнейших занятий была хозяйственная деятельность. Обладая по всей принадлежности к российскому дворянству населенными имениями, достигавшими иногда значительных размеров, женщина являлась не только юридической владелицей земли и крестьян, но и рачительной хозяйкой, бравшей на себя заботу об организации и координировании хозяйственной деятельности поместья, а также заботу по каждодневному упорядочению своеобразного экономического механизма. Тем самым она выполняла устроительную, созидательную функцию. Стремление дворянской женщины к рачительному хозяйствованию было неотъемлемой частью свойственных ей ценностных ориентаций и одним из элементов ее представлений о подобающем жизненном укладе.

                 Провинциальной дворянке конца 18 – первой половины 19 века было присуще гуманное обращение с крепостными крестьянами. Оно выражалось в стремлении оградить их от возможного разорения, и  оказываемой им посильной материальной и молитвенной помощи, и в милосердном отношении к их нуждам. По-видимому, в своем поведении как владелицы «душ» дворянская женщина руководствовалась христианской, а не сословной интуицией.

            «Соборный» дух русской культуры в целом, носительницей которого в повседневной жизни зачастую выступала провинциальная дворянка, являлся определяющим для ее поведения и мироощущения. Культурный опыт дворянской женщины, жившей в усадьбе и занимавшейся ведением хозяйства, неизбежно включал в себя представления о быте, нравах, духовном облике крестьян и дворовых. Кроме того, исповедание единой Веры, участие в церковной жизни, знание того, что «Церковь Христова» составляет одно духовное тело», должны были способствовать формированию у дворянской женщины представления о религиозно-нравственном единстве общества и, наконец, приводить ее к осознанию включенности дворянства, к которому она принадлежала по происхождению, наряду с другими российскими сословиями в единый социальный организм. При этом оказание ею посильного содействия человеку более низкого общественного положения было для нее естественным следствием веры в Бога и стремления к стяжанию христианских добродетелей.

            Носительницы данного социокультурного типа провинциальной дворянки являлись представительницы достаточно узкой родовитой и образованной прослойки дворянства. Именно у таких женщин, регулярно писавших и получавших письма, аккуратно хранивших официальные документы могли образовываться личные архивы как свидетельства не только интенсивного письменного общения, но и потребности в самовыражении, и способности к культурной рефлексии. Черты реальной провинциальной дворянки часто воплощают идеал благочестия, формировавшийся под влиянием православного мироощущения и образа жизни женщины.

           Список источников и литературы     

                                   1. Опубликованные источники

1.Аксаков С. Т. Семейная хроника // Аксаков С. Т. Семейная хроника; Детские годы Багрова-внука / Предисл. и примеч. С. Машинского. М., Худож. лит., 1982. С. 24-222. (Классики и современники. Русская классич. лит-ра).

2. Бакунин А. М. Осуга. Цит. по: Пирумова Н. Премухино Бакуниных. Дворянское гнездо//  Наше наследие. 1990. № 3 (15). С. 146-148.

3. Бакунин М. А. Письмо А. М. Бакунину. Цит. по: Носик Б. Премухино Бакуниных. Отцы и дети // Наше наследие. 1990. № 3 (15). С. 150.

4. Батюшков К. Н. Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря // Соч.: В 2 т. М.: Худож. лит. 1989. Т. 1: Опыты  в стихах и прозе. Произведения не вошедшие в «Опыты…» / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и  коммент. В. Кошелева. С. 226-227.

5. Гончаров И. А. Обрыв // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. С. Машинского. М.: Изд-во «Правдв», 1972. Т. 5. С. 5-541. (Библиотека «Огонек». Библиотека отечественной классики).

6. Гончаров И. А. Обыкновенная история // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. С. Машинского. М.: Изд-во «Правдв», 1972. Т. 1. С. 57-372. (Библиотека «Огонек». Библиотека отечественной классики).

7. Державин Г. Р. Дар // Державин Г. Р. Стихотворения / Вступ. ст., сост. и. примеч. В. А. Приходько. Петрозаводск: Карелия, 1984. С. 133-134.

8. Домострой. Древнерусский текст // Домострой / Сост.,  вступ. ст., пер. и коммент. В. В. Колесова; Подгот. текстов В. В. Рождественской, В. В. Колесова и М. В. Пименовой; Худож. А. Г. Тюрин. М.: Сов. Россия, 1990. С. 27-109.

9. Екатерина II. О время! // Сочинения Екатерины 2 / Сост., вступ. ст. О. Н. Михайлова. М.: Сов. Россия, 1990. С. 240-269.

10. Из воспоминаний А. И. Георгиевского / Предисл. Г. Г. Елизаветиной; Публ. К. В. Пигарева; Коммент. ред. ЛН // ЛН / АН  СССР. Ин-т мировой лит-ры им. А. М. Горького. М.: Наука, 1989. Т. 97; Федор Иванович Тютчев. Кн. 2. С. 104-163.

11. Карамзин Н. М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н. М. Повести / Предисл. и примеч. Вл. Муравьева. М.: Сов. Россия, 19798. С . 114-137. (Школьная б-ка).

12. Керн А. П. Дневник для отдохновения // Пер. с фр. А. Л. Андерс // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине / Сост., вступ. ст. и прим. А. М. Гордина. М.: Сов. Россия, 1987. С. 167-337.  

13. . Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине / Сост., вступ. ст. и прим. А. М. Гордина. М.: Сов. Россия, 1987. С. 167-337

14. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова: Автобиография // Давыдов Д. В. Гусарская исповедь: Стихотворения. М.: ТОО Летопись, 1197. С. 5-20. (Мир поэзиии)

15. Новый Завет // Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета: Юбилейное издание, посвященное тысячелетию Крещения Руси. М.: Издание Московской Патриархии, 1988. С. 1011-1346.

16. Погорельский А. Монастырка // Погорельский А Избранное / Сост., вступ. ст. и примеч. М. А. Турьян; Оформ. М. К. Шевцова; Ил. Б. А. Гуревича. М.: Сов. Россия, 1985. С. 159-349.

17. Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. СПб., 1830. Т. 16. № 12103, 12154; Т. 22. № 16187.

18. Пушкин. А. С. Арап Петра Великого // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 7-37.

19. Пушкин. А. С. Барышня-крестьянка // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 83-100.

20. Пушкин. А. С. В начале 1812 года… // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 403.

21. Пушкин. А. С. Письмо Письмо П. А. Плетневу от 29 сентября 1830г. // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 9: Письма 1818-1830 годов / Примеч. И. Семенко С. 335.

22. Пушкин. А. С. Граф Нулин // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 3: Поэмы. Сказки / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 160-169.

23. Пушкин. А. С. Дубровский // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 128-194.

24. Пушкин. А. С. Евгений Онегин // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 4: Драматические произведения / Примеч. Д. Д. Благого, С. М. Бонди. С. 7-180.

 25. Пушкин. А. С. Из ранних редакций. Евгений Онегин  // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 4: Драматические произведения / Примеч. Д, Д, Благого, С. М. Бонди   С. 385-429.

26. Пушкин. А. С. Метель  // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 54-64.

27. Пушкин. А. С. Письмо А. Х. Бенкендорфу от 16 апреля 1830г. // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1977. Т. 9: Письма 1818-1830 годов / Примеч. И. Семенко С. 299-300.

28. Пушкин. А. С. Письмо Н. И. Гончаровой от 5 апреля 1830г. // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1977. Т. 9: Письма 1818-1830 годов / Примеч. И. Семенко С. 299-300.

29. Пушкин. А. С. Письмо  П. А. Плетневу от 29 сентября 1830г. // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1977. Т. 9: Письма 1818-1830 годов / Примеч. И. Семенко С. 335.

30. Пушкин. А. С. Письмо  П. В. Нащокину от 29 сентября 1830 года // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1978. Т. 9: Письма 1831-1837 годов / Примеч. И. Семенко С. 248-249.

31. Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 6: Критика и публицистика / Пимеч. Ю. Г. Оксмана. С. 333-359.

32. Пушкин. А.С. Роман в письмах // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 404-416.

33. Пушкин. А. С. Участь моя решена. Я женюсь… // Собр. соч.: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5: Романы. Повести / Примеч. С. М. Петрова. Оформл. Худ. М. Шлосберга. С. 425-428.

34. Пушкин В. Л. Капитан Храбров // Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма / Сост., вступ. ст. и примеч. Н. И. Михайловой. М.; Сов. Россия 1989. С. 161-180.

35. Ростопчина Е. П. Счастливая женщина  // Ростопчина Е. П. Счастоивая женщина.  Литературные сочинения / Сост., и вступ. ст., коммент. А. М. Ранчина; Ил. и оф. А. В. Озеревской и А. Т. Яковлева. М.: Правда, 1991. С . 17-120

36. Семенов Тян- Шанский П. П. Детство и юность // Русские мемуары . избранные страницы. (1826-1856) / сост., вступ. ст., биогр. очерки и примеч. И. И. Подольской. М.:  Правда , 1990. С. 411-513 . (Литературные воспоминания).

37. Сенковский О. И. Вся женская жизнь в нескольких часах  // Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса / Сост., вступ. сл., и примеч. В. А. Кошелева и А. Е. Новикова. М.: Сов. Россия, 1989. С. 282-333. 

38. Толстой А. К. Письмо к А. А. Фету от 12 мая 1869г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 291-292.

39. Толстой А. К. Письмо к Б. Ауэрбаху от 20 марта (1 апреля) 1863г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 153-154.

40. Толстой А. К. Письмо к И. С. Тургеневу  от 9 января  1859г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 145-146.

41. Толстой А. К. Письмо к К. К. Павловой  от 13 (25) декабря 1863г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 159-160

42. Толстой А. К. Письмо к Н. И. Костомарову от 7 (19) декабря 1865г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 176-177.

43. Толстой А. К. Письмо к С. А. Толстой от 10 (22) июля  1870г. // Собр. соч.: В 4 т. / Подгот. текста и примеч. И. Ямпольского. М.: «Худож. лит.» 1964. Т. 4. С . 346-347.

44. Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 1. // Собр. соч.: В 22 т. Т. 4: Война и мир / Коммент. Н. М. Фортунатова. М.: !Худож. лит.» 1979. С . 7-370.

45. Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12т. // Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1976. Т. 2: Рудин. Дворянское гнездо / Примеч. М. П. Алексеева и др.  С. 131-183.

46 Тургенев И. С. Дым // Собр. соч.: В 12т.  // Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1976. Т. 4.: Дым. Новь / Примеч. Ю. В. Манна С. 7-168.

47. Тургенев И. С. Отцы и дети // Собр. соч.: В 12т.  // Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1976. Т. 3.:  Накануне. Отцы и дети. 1859-1861. / Примеч. А. И. Батюто. С. 151-334.

48. Тургенев И. С. Помещик // Собр. соч.: В 12т.  // Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1976. Т. 11.: Стихотворения, поэмы, «Литературные и житейские воспоминания», переводы  / примеч. Л. М. Лотман. С. 173-191.

49. Тургенев И. С. Рудин // Собр. соч.: В 12т. //Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1976. Т. 2.: Рудин. Дворянское гнездо / Примеч. М. П. Алексеева и др. с. 7-127.

50. Тургенев И. С. Татьяна Борисовна и ее племянник// Собр. соч.: В 12т. //Ред. кол.: М. П. Алексеев и Г. А. Бялый. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 1.: Записки охотника (1847-1874). С. 181-192.

51. Тютчева А. Ф. Воспоминания // Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая 1 и Александра 2 / Послесл. С. В. Мироненко. М.: «Мысль», 1990. С. 3-42.

52. Фет А. А. Две липки // Фет А. А. Стихотворения, поэмы, переводы / сост., вступ. сл. и коммент. А. Тархова. М.: Правда, 1985. С. 510-523.

53. Фет А. А. Студент // Фет А. А. Стихотворения, поэмы, переводы / сост., вступ. сл. и коммент. А. Тархова. М.: Правда, 1985. С. 300-310.

54. Шереметева В. П. Письма. Цит. по: Снытко Н. В. Две тени Остафьевского парка // Встречи с прошлым: Сб. матер. Центрального государственного архива литературы и искусства СССР / Глав. Архив. упр. При Совете Министров СССР; Ред. кол.: Н. В. Волкова (отв. ред.) и др. М.: Сов. Россия, 1990. Вып. 7. С. 19-31.

55. Яковлева А. Р. Письмо А. С. Пушкину от 6 марта 1827 г. // Друзья Ппушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники6 В 2 т. / Сост., биографические очерки и примеч. В. В. Кунина. М.: Правда, 1986. Т. 1 . с. 124.

                                                 2 Литература

1. Анисимов Е. В. Время петровских реформ. Л., Ленинздат, 1989. 496 с.: ил. (Историческая библиотека «Хроника трех столетий: Петербург – Петроград- Ленинград»). 

2. Анисимов Е. В. Россия в середине 18 века: Борьба за наследие Пера. М.: Мысль, 1986. 237 с.: 24 л. ил.

3. Анненков П. В. Материалы для биографии а. С. Пушкина // Вступ. ст. Г. М. Фридлендера; Подгот. текста и коммент. А. А. Карпова.: Современник, 1984. 476 с. портр. (Б-ка « Любителям российской словесности. Из литературного наследия).

4. Артемьева Т. В. «Дворянин-философ» как социальный тип // Артемьева Т. В. История метафизики в России 18 века. СПб.: Изд-во «Алетейя», 1996. Ч. 2. Глава 4. С. 147-166.

5. Архимандрит Августин (Никитин). Православный Петербург в записках иностранцев. СПб.: ТОО «Журнал Нева», 1995. 224 с.: ил.

 6. Афанасьев В. В. Рылеев: Жизнеописание. М.: Мол. гвардия 1982. 319 с. : ил. (Жизнь замечат. людей. Сер. Биогр.; Вып. 6 (625).

7. Баггер Х. Реформы Петра Великого: Обзор исследований / Пер. с датского и послесл. В. Е. Возгрина.; Вступ. сл. и общ. ред. В. И. Буганова. М.: «Прогресс» 1985. 200с.

8. Бакланова Н. А. Новый облик дворянина // История СССР  с древнейших времен до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т. 3. С. 387-388.

9. . Бакланова Н. А. Ассамблеи и народные развлеченния // История СССР  с древнейших времен до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т. 3. С. 391-394

10. Барановский А. «Боже, Царя храни!»: Дело о плагиате монархического гимна // Родина. 1996. № 12. С. 96-98.

11. Белоусов А. Ф. Институтка // Школьный быт и фольклор: Учеб. материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов; Отв. ред. С. Н. Митюрев. Таллинн: Таллиннский педагогический институт им. Э. Вильде, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 119-159.

12. Белявский М. Т. Сословия и сословный строй // Очерки русской культуры 18 века / Под ред. В. А. Рыбакова. М.: МГУ, 1987. Ч. 2. С. 21-43.

13. Белявский М. Т. Школа и образование  // Очерки русской культуры 18 века / Под ред. В. А. Рыбакова. М.: МГУ, 1987. Ч. 2. С. 258-293.

14. Бессмертный Ю. Л. Брак, семья и любовь // Средневековая Европа глазами современников и историков: Кн. для чтения. М., 1995. Ч. 3. С. 315-325.

15. Библейская энциклопедия. Репринтное воспроизведение издания 1891 г. М.: ТЕРРА, 1990. 904 с.: ил.

16.Благой Д, Д. «Евгений Онегин» //  Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975, Т. ;. С. 443-479.

17. Богословский М. М. Быт и нравы русского дворянства в первой половине 18 века. М., 1906. 52 с.

18. Бокова В. М. Три женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 5-12. (Россия в мемуарах).

19. Бреннер Ж. Моя история современной французской литературы / Предисл., пер. с фр., коммент. О. В. Тимашевой. М.: Высш. шк., 1994. 352с.

20. Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. Репринтное воспроизведение издания 1885 г.: В 2 т. М.: Современник, Товарищество Русских Художников, 1991. Т. 1. 431 с.: Т. 2. 499 с.: ил.

21. Булгаков С. Мистика и этика православия // Жизнь и житие Сергия Радонежского: Сб. / Сост., послесл. и коммент. В. В. Колесова; Подгот. текстов В. В. Колесова и Т. П. Рогожниковой. М.: Сов. Россия, 1991. С .287-300.

22. Буровик К. А. Родословная вещей. 2-е изд., перераб. М.: Знание, 1991, 232 с.

23. Быкова Л. А. Дворянская родословная книга Тверской губернии 1787-1797 гг.: источники. История составления // Генеалогические исследования: Сб. ст. М.: РГГУ, 1994. С. 189-201.

24. Быкова Л. А. Родословные книги Тверской губернии 1785-1917 гг. как источник по истории русского провинциального дворянства: Атореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1993. 32 с.

25. Быкова Л. А. Хранилище частных архивов // Тверская старина. 1991. № 1. С. 70-79.

26. Веселовский С. В. Род и предки А. С. Пушкина в истории // Отв. ред. С. М. Каштанов. М.: Наука, 1990. 336 с.: ил. 

27. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. 6-е изд. СПБ., Киев, 1909. 699с.

28. Высокопреосвященный Иоанн, митрополит С.-Петербургский и Ладожский. Самодержавие духа: Очерки русского самосознания. Саратов: «Надежда», 1995. 336с.: ил.

29. Глинка В. М. Пушкин и Военная галерея Зимнего дворца. Л.: Ленинздат, 1998. 228 с.: ил.

30. Глушков С. В. На обломках дворянской Атлантиды // Русская провинция. 1997. № 4 (24). С. 49-55.

31. Гордин А. М. Анна Петровна Керн – автор воспоминаний о Пушкине и его времени // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 5-32.

32. Государственные архивы СССР: Справочник / Глав. архив. упр. При Совете Министров СССР; Ред. кол.: Ф. М. Ваганова (пред.) и др. м.: Мысль, 1989. Ч. 1. 603 с.

33. Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина: Главы из биографии. Репринтное воспроизведение издания 1923 г. М.: «Политекст», 1991. 288 с.; ил.

34. Гурьянова В. В. Тверская помещица второй половины 18 века Прасковья Ильинична Манзей // Женщины в социальной истории России: Сб. науч. тр. Тверь, 1997. С . 20-31.

35. Даль в. И. Толковый словарь живого великорусского языка М.: Рус. яз., 1980-1981. Т. 1-4. 

36. Дворянские роды Российской империи / П. Х. Гребельский и др.; Под ред.  С. В. Думина. СПБ.: ИПК «Вести», 1993. Т. 1: Князья. 344 с.: ил; СПБ.: ИПК «Вести», 1995. Т. 2: Князья. 264 с.: ил; М.: Ликоминвест», 1996. Т. 3.: Князья. 280с.: ил.

37. Дворянское собрание: Историко-публицистический и литературно-художественной альманах / Гл. ред. В. П. Краевский. М.: Книга и бизнес, 1994. №1. 316с.

38. Дворянство и крепостной строй России 16-18 вв.  / Сб. си. посвящ. памяти А. А. Новосельского; Ред. кол.: Н. И. Павленко (отв.ред.) и др. М.: «Наука», 1975. 345 с.: ил.

39. Демкин А. В. Русское купечество 16-18 вв. / Города Верхневолжья / Отв. ред. А. А. Преображенский. М.: Наука, 1990. 94 с.

40. Демков М. И. Очерки по истории русской педагогики. М., 1909. 152 с.

41. Дружинин Н. М. Укрепление дворянского сословия // История СССР с древнейших времен до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т . 4. С. 277-281. 

42. Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: В 2 т. / Сост., биографические очерки и примеч. В. В. Кунина. М.: Правда, 1986. Т. 1 640  с; Т. 2 . 640 с.

43. Женщина, брак, семья до начала нового времени: Демографические и социокультурные аспекты // РАН. Ин-т всеобщей истории; Отв. ред. Ю. Л, Бессмертный. М.: Наука, 1993. 154с.: табл. 

44. Закон Божий: Для семьи и школы со многими иллюстрациями. Репринтное воспроизведение издания 1957 г. / Сост. свящ. Серафим Слободской. Издание Свято-Троицкого Ново-Голутвина монастыря, 1993. 576 с.: ил .

45. История родов русского дворянства: В 2 кн. М.: Современник: Лексика, 1991. Кн. 1. 431 с.: ил.; Кн. 2. 319 с.: ил.

46. Кабузан В. М. Изменения и размещение населения России в 18 – первой половины 19 в. ( По материалам ревизий). М.: «Наука» , 1971. 190 с. 

47. Кайдаш С. Н. Сила слабых: Женщины в истории России (11-19вв.). М.: Сов. Россиияя, 1989. 286 с. 

48. Кайдаш С. Н. Сильнее бедствия земного: Очерки о женщинах русской истории. М.: Мол. гвардия, 1983. 207  с., 8 л. ил. 

49. Каменский А. В. «Под сению Екатерины…»: Вторая половина 18 века. СПб.: Лениздат, 1992. 448 с.: ил.

50. Карновичч Е. П. Родовые прозвания и титулы в России и слияние иноземцев с русскими. Репринтное воспроизведение издания 186 г. М.: «БИМПА», 1991. 252 с. 

51. Карпович М. М. Имперская Россия (1801-1917 гг.) // Вернадский Г.В. История России: Московское царство / Пер. с англ. Е. П. Беренштейна, в. Л. Губмана, О. В. Строгановой. Тверь: ЛЕАН, М.: АГРАФ, 1997. Ч. 2. С. 289-360 

52. Кашкова В. Ф. Пушкинский путеводитель. Тверь: Книжный клуб, Сувенир, 1994. 271 с.: ил.

53. Кизеветтер А. А. Русское общество в 18 столетии. Ростов н/Д, 1905. 48 с. 

54. Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки // Ключевский В. О. Литературные портреты // Сост., вступ. ст. А. Ф. Смирнова. М.: Современник, 1991. С. 115-132. ( Б-ка «Любителям российской словесности». Из литературного наследия.).

55. Ключевский В. О. Западное влияние в России после Петра // Ключевский В. О. Неопубликованные произведения // Отв. ред. М. В. Нечкина. М.: Наука, 1983. С. 11-112.

56. Ключевский В. О. Императрица Екатерина 2 (1729-1796) // Сочинения: в 9 т. / Под ред. В. Л. Янина; Послесл. и коммент. В. А. Александрова, В. Г. Зимина. М.: Мысль, 1989. Т. 5. С. 282-339. 

57 Кондратьев А. А. Граф А. К. Толстой: Материалы для истории жизни и творчества. СПб.: «ОГНИ» , 1912. 118 с., портр.

58. Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина: Из истории русского романтизма. М., 1615. 718 с.

59. Корф С. А. Дворянство и его сословное управление за столетие 1762-1885. Спб., 1906. 720 с.

60. Кошман Л. В. Почта в России в 19 в.: культурно-информационная система / Российская провинция 18-20 веков: реалии культурной жизни: Материалы 3 Всероссийской научной конференции. Пенза, 1996. Кн. 1. С. 287-298.

61. Краснобаев Б. И. Русская культура второй половины 18 – начала 19 в.: Учеб. пособие. М,: МГУ, 1983. 224 с.

62. Краснобаев Б. И. Очерки истории русской культуры 18 века: Кн. для учителя 2-е изд. М.: Просвещение, 1987. 319 с.: ил.

63. Лихачев Д. С. Три основы европейской культуры и русский исторический опыт // Наше наследие. 1991. № 6 (24). С. 15-16.

64. Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования в России (1086-1856). СПб., 1899. Ч. 1. 190 с.; Ч. 2. 301 с.; Ч. 3 . 267 с.

65. Лозинская Л. Я. Во главе двух академий. 2-е изд., испр. и доп. / Отв. ред. А. А. Преображенский. М.: Наука, 1983. 114 с.: ил.

66. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (18 – начало 19 века). СПб.: Искусство – СПВ, 1994. 399 с.; 5 л. ил.

67. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарии: Пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1980. 416 с.

68. Маймин Е. А. Пушкин. Жизнь и творчество / Отв. ред. Д. С. Лихачев. М.: Наука, 1982. 108 с.

69. Макогоненко Г. П. Николай Карамзин и его «Письма русского путешественника» // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. М.: Правда, 198. С. 5-30.

70. Мещерская С. В. Воспоминания княгини Софьи Васильевны Мещерской: С портретом и биографией княгини. Тверь: Издание Тверской Ученой Архивной комиссии, 1902. 34 с.

71. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М.: Издательская группа «Прогресс»-«Культура», 1994. Т. 2. Ч. 1: Церковь. Религия. Литература. 416 с.; т. 2. Ч. 2: Искусство. Школа. Просвещение. 496 с.; Издательская группа «Прогресс»-«Культура», 1995. Т. 3.: «Национализм и европеизм». 480 С.

72. Михневич В. О. Русская женщина 18 столетия. Репринтное воспроизведение издания 1895 г. М.: Панорама, 1990. 404 с.

73. Моисеева Г. Н. Записки и воспоминания русских женщин 18 – первой половины 19 века и их культурно-историческое значение // Записки и воспоминания русских женщин 18 – первой половины 19 века. М.: Современник, 1990. С. 5-40 (серия мемуаров «Память»).

74. Моисеева Г. Н. О литературной деятельности Е. Р. Дашковой // Дашкова Е. Р. Литературные сочинения. М.: Правда, 1990. С. 5-28.

75. Муравьев В. Б. Кавалерист девица Надежда Дурова // Дурова А. Н. Избранные сочинения кавалерист-девицы / Сост., вступ. сл. и примеч. В. Б. Муравьева. М.: Моск. Рабочий, 1988. С. 5-24. (Библиотека «Московского рабосего»).

76. Нечкина М. В. Загадка художественного образа: Художественный обра з историческом процессе. М.: «Знание», 1972. 32 с. (Новое в жизни, науке, технике. Серия «Литература», 7).

77. Нилус С. Великое в малом: Записки православного. Репринтное воспроизведение издания 1911г. Издание Свято-Троицкой лавры, 1992. 352 с.: ил.

78. Нилус С. Святыня под спудом: Тайны православного монашеского духа. СПб.: «Благовест», 1996. 288 с.

79. Новиков В. И. Остафьево: Литературные судьбы 19 века. М.: Знание, 1991. С160 с.: ил., 1 л. портр.

80. Носик В. Премухино Бакуниных. Отцы и дети // Наше наследие. 1990. № 3 (15). С. 149-156.

81. Ободовская И. М. Дементьев М. А. Вокруг Пушкина: Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. И А. Н. Гончаровых / Вступ. ст. Д. Д, Благого М.: Сов. Россия, 1975. 383 с.: ил. 

82. Ободовская И. М. Дементьев М. А. Наталья Николаевна Пушкина: По эпистолярным материалам / Ред. и авт. Предисл. В. И. Кулешов. 2-е изд. М.: «Сов. Россия», 1987. 361 с., 17 л. ил.

83. Ободовская И. М. Дементьев М. А. Пушкин в Яропольце / Под ред. и с предисл. В. И. Кулешова; Худож. А. Белюкин. М.: Сов. Россия, 1982. 160 с.: ил., 1 л. портр.., 16 л. ил.

84. Озерская Ф. С. Женское образование // Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР: 18 первая половина 19 в. / Отв. ред. М. Ф. Шабаева. М.: «Педуагогика», 1973. Раздел 3. Гл. 14. С. 255-269.

85. Озерская Ф. С. Женское образование в 18 в. // Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР: 18 первая половина 19 в. / Отв. ред. М. Ф. Шабаева. М.: «Педуагогика», 1973. Раздел 2. Гл. 7. С. 133-142.

86. Очерки русской культуры 18 века: В 4 т. / Гл. ред. В. А. Рыбаков. М.:  Изд-во МГУ, 1985. Ч .1. 384 с.: ил.; М., 1987. Ч. 2. 4о6 с.: ил.; М., 1988. 394 с.: ил. ; М., 1990. 378 с.: ил.

87. Очерки русской культуры 19 века / Ред кол. Л. В. Кошман и др. М.: МГУ, 1998,. Т .1: Общественно-культурная среда. 384 с.: ил.

88. Палеолог М. Роман Императора: Александр 2 и княгиня Юрьевская. Репринтное воспроизведение издания 1924 г. М.: Б. М., 1991. 112 с.

89. Петров С. М. Художественная проза Пушкина // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. М.: «Худож. лит.», 1975. Т. 5. С. 529-571.

90. Пирумова Н. Премухино Бакуниных. Дворянское гнездо // Наше наследие. 1990. № 3 (15). С . 143-148.

91. Подольская И. И. П. П. Семенов Тян-Шанский: Биографический Очерк // Русские мемуары. Избранные страницы. (1826-1856). М.% Правда, 1990. С. 3963-410. 

92. Покровский В. Алексей Константинович Толстой: Его жизнь и сочинения: Сборник историко-литературных статей. 2-е изд. доп. М.: Кн. магазин В. Спиридоноова и А. Михайлова, 1908. 318 с.

93. Пушкарев Л. Н. Просвещение и наука // История СССР с древнейших времен и до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т . 3. С. 577-585.

94. Пушкарев Л. Н. Быт дворян // История СССР с древнейших времен и до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т . 3. С. 602-603.

95. Пушкарева Н. Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // Вопросы истории. 1988. № 6. С. 76-86.

96. Пушкарева Н. Л. Женщина в русской семье 10 – начала 19в.: динамика социокультурных изменений / РАН. Ин-т этнологии и антропологии им н. Н. Миклухо-Маклая: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 1997. 52 с.

97. Пушкарева Н. Л. Женщины Древней Руси. М. : Мысль, 1989. 266 с.: 16 л. ил.

98. Пушкарева Н. Л. Знаменитые россиянки. М., 1991.

99. Пушкарева Н. Л. Мать и материнство на Руси ( 10 –18вв.) // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: РГГУ, 1996. С. 305-341

100 Пушкарева Н. Л. Русская женщина в семье и обществе 10 –20 вв.: этапы истории // Этнографическое обозрение. 1994. № 5. С. 3-15.

101 Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница ( 10 –начало 19 в.). М.: Ладомир, 1997. 3841 с.

102 Пушкарева Н. Л. Экштут С. А. «Милый Алексей Николаевич»: Флирт и любовь русского дворянина // Родина, 1996. № 3. С. 67-72.

103. Пьянов А. С, Мои осенние досуги: Пушкин в Тверском крае. М.: Моск. Рабочий. 1979. 320 с.

104. Развитие русского права в первой половине 17 – 19 вв. / Отв. ред. Е. А. Скрипилев. М.: Наука, 1992. 309 с.

105. Развитие русского права в первой половине  19 вв. / Отв. ред. Е. А. Скрипилев. М.: Наука, 1994. 315.

106. Ранчин А. М. История женщины и поэтессы – в романе, повести, комедии // Ростопчина Е. П. Счастливая женщина. Литературные сочинения. М.: Правда., 1991. С. 5-14.

107. Репина Л. П.  «Женская история»: проблемы теории и метода // Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 103-109.

108. Репина Л. П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей. Человек в истории. 1996. М.: Сода, 1996. С. 25-38.

109. Репина Л. П. Гендерная история: проблемы и методы исследования // Новая и новейшая история. 1997. № 6. С. 41-58.

110. Репина Л. П. История женщин сегодня: историографические заметки // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: РГГУ, 1996. С. 35-73.

111. Рикман В. Ю. Дворянское законодательство Российской империи / Под. Ред. С. А. Сапожникова. М.: МП «Герольдия», 1992. 120 с.

112. Романович-Славатинский А. Дворянство в России от начала 18 века до отмены крепостного права. Киев., 1912. 578 с.

113. Российская провинция 18-20 веков: реалии культурной жизни: материалы 3 Всероссийской научной конференции / Отв. ред. С, О. Шмидт. Пенза.: Департамент культуры Пензенской области, 1966. Кн. 1. 452 с.; Кн. 2. 474 с.  

114. Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПБ.: Изд. Суворина, 1886. Т. 1.; Спб.: Изд. Суворина, 1887. Т. 2.

115. Румянцева М. Ф. Генеалогия российского чиновничества второй половины 18 в.: постановка проблемы и источники изучения // Генеалогические исследования: Сб. ст. М.: РГГУ, 1994. С. 201-221.

116. Русская провинция. Культура 18-20 веков: Сб . ст. М., 1993.

117. Савелов Л. М. Библиографический указатель по истории, геральдике и родословию российского дворянства. 2-е изд. Острогожск, 1898. 268 с.  

118. Савелов Л. М. Статьи по генеалогии и истории дворянства. СПБ., 1898.

119. Севастьянова А. А. Историография русской провинции второй половины 18 века: (К постановлению проблемы) // История СССР. 1991. 3 1. С. 134-12.

120. Севастьянова А. А. Русская провинциальная историография  второй половины 18 в.: Учеб. пособие по спецкурсу. Ярославль: ЯрГУ, 1988. 64 с.: ил. 

121. Севастьянова А. А. . Русская провинциальная историография  второй половины 18 в. М., 1998.

122. Семенова Л. Н. Очерки истории быта и культурной жизни России: Первая половина 18 в. / Под ред. Н. А. Казаковой. Л.: Наука, Ленингр. Отд-ние. 1982. 279 с.

123. Семья Бакуниных в общественной и литературной жизни России 19 в.: Путеводитель по выставке. Калинин, 1988. 16 с.: ил.

124. Слепинин К. Азы православия. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: «Сатись» , 1997. 88 с.

125. Снытко Н. В. Две тени Остафьевского парка // Всвтречи с прошлым: Сб. матер. Центрального государственного архива литературы и искусства СССР  / Глав. архив. упр. При Совете Министров СССР; Ред. кол.: Н. В. Волкова (отв. ред). и др. М.: Сов. Россия, 1990. Вып. 7 . С. 19-31. 

126. Снытко Н. В. Остафьево // Наше наследие. 1988. № 6. С. 137-146.

127. Соборы наших душ: Альбом / Сост. С. Глушков. Тверь: Альба, 1995. 128 с.: ил. (Архитектурные памятники Тверской области).

128. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1964. Кн. 12; М., 1965. Кн. 13.

129. Старикова Л. М. Театральная жизнь старинной Москвы: Эпоха. Быт. Нравы. М.: Искусстсво, 1988. 334 с.: ил.

130. Стафеев Г. И. Сердце полно вдохновенья: Жизнь и творчество а. К. Толстого. Тула: Приок. Кн. из-во, 1973. 320 с.: 8 л. ил.

131. Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. М.: Науа, 1980. 312 с.

132. Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика и историческое сознание 19 в. М., 1997. 357 с.

133. Троицкий С. М. Россия в 18 веке.: Сб. ст. и публикаций / Отв. ред. А. А. Преображенский, А И. Юхт. М.: Наука, 1982. 254 с.

134. Троицкий С. М. Русский абсолютизм и дворянство в 18 веке: Формирование бюрократии. М.: Наука, 1974. 395 с. 

135. Фадеев А. В. Новые черты в культурном облике русского общества // История с древнейших времен и до наших дней : В 2 сериях, в 12 т. М.: Наука, 1967. Серия первая. Т. 4. С. 569-608.

136. Фаизова и. В. Служба дворянства после манифеста 1762 г о вольности дворянской: Автореф. дис. … канд. ист. наук М., 1997. 35 с.

137. Файнштейн М. Ш. Писательницы пушкинской поры: Историко-литературные очерки / Отв . ред. С. А. Фомичев. Л.: Наука, 1989. 175 с., портр. ( Серия «Литературоведение и языковедение».

138. Флоренский П Троице-Сергиева лавра и Россия // Жизнь и житие Сергия Радоежского: Сб. / Сост., послесл. и коммент. В. В. Колесова; Подгот. текстов в, В. Колесова и Т. П. Рогожниковой. М.: Сов. Россия, 1991. С. 273-286.

139. Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т. / Ред. кол.: С. С. Аверинцев ( Гл. ред.) и др. М.: Большая Российская энциклопедия, 1993. Т. 1: А- К. 863 с.; Большая Российская энциклопедия, 1993. Т. 2 : Л- С. 671 с.; Большая Российская энциклопедия, 1993. Т. 3:  Т-Я. 783 с.;

140. Цатурова М. К. Русское семейное право  16 –18 вв. М.: Юрид. Лит., 1991. 112 с.

141. Черейский Л. А. Пушкин и Тверской край: Документальные очерки. Калинин: Моск. Рабочий, Калинин. Отд., 1985. 143 с.: ил.

142. Черепнин Н. П. Императорское воспитательное общество  благородных девиц. Исторический очерк. 1764-1914. Пг., 1914-1915. Т. 1-3.

143. Чернявский М. П. Генеалогия господ дворян, внесенных в родословную книгу Тверской губернии с 1787 по 1869 год, с алфавитным указателем и приложениями. Тверь, 1871. 219 с.

144. Чечулин Н. Д. Русское провинциальное общество во второй половине 18 веа: Исторический очерк. СПб., 1889. 117 с.

145. Шепелев Л. Е. Придворные чины и звания в дореволюционной России в связи с их значением для исторических исследований // Вспомогательные исторические дисциплины. Л.: Наука, Лен. Отд., 1976. Т. 8. С. 150-163.

146. Шмидт С. О. Вступительное слово// Российская провинция 18-20веков: реалии культурной жизни: Материалы  3 Всероссийской научной конференции / Отв. ред. С. О. Шмидт. Пенза.: Департамент культуры Пензенской области, 1996. Кн. 1. С. 10-24.

147. Шмидт С. О. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в культуре российской провинции  // Российская провинция 18-20веков: реалии культурной жизни: Материалы  3 Всероссийской научной конференции / Отв. ред. С. О. Шмидт. Пенза.: Департамент культуры Пензенской области, 1996. Кн. 1. С. 430-448.

148. Шмидт С. О. Изучение культуры российской провинции (18- начало 20 в.) и задачи краеведения // Шмидт С. О, Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М.: РГГУ, 1997. С. 319-330.

149. Шмидт С. О. Исторический некрополь в системе культуры России // Шмидт С. О. Археография. Архивоведение. Памятниковедение: Сб. ст. М.: РГГУ, 1997. С. 249-266

150. Шмидт С. О. Усадьбоведение и краеведение // Шмидт С. О. Археография. Архивоведение. Памятниковедение: Сб. ст. М.: РГГУ, 1997. С. 300-317.

151. Шмидт С. О. Художественная литература и искусство как источник формирования исторических представлений // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М. : РГГУ, 197. С .113-115.

152. Экштут С.  А. «Авось» как движущая сила истории: к философии случая // Социум. 1995. № 3 (46). С. 76-84. 

153. Экштут С.  А. Благородное сословие России // Социум. 1995 №  1 (44) . С. 26-35.

154. Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон: Биографии: В 12 т. Репринт. изд. М.: Большая Российская энциклопедия, 1991-1997. Т. 1-6. 

155. Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб. 1896. Кн. 35. Т. 18; Спб., 1896. Кн. 36 т. 18а; СПб., 1896. Кн. 37. Т. 19.; СПб., 1904. Кн. 82. XLIa.

156. Яблочков М. Т. История дворянского сословия в России. СПб., 1876. 670 с.

157. Ястребицкая  А. Л. Женщина в повседневной жизни позднего средневековья // Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях. М., 1990.

                                         Содержание

Введение

Глава I.   Начало жизненного пути дворянки в России конца XVIII –   

                первой половины XIX века. Институтское образование.

1.1   Культурная природа и результаты институтского образов

вания.

Глава II.  Замужество в жизни русской дворянской женщины конца

                XVIII – первой половины XIX века.

2.1  Критерии оценки брачного партнера или партнерши.

2.2  Процедура, предшествовавшая церковному таинству венчания. 

Глава III  Православный тип дворянской женщины ( на примере

тверских дворянок конца XVIII – первой половины XIX       

века).

3.1  Елизавета Николаевна Лихачева.

Заключение.

Список источников и литературы.

I.  Опубликованные источники

II. Литература.

[1] См.: Очерки русской культуры XIX века . М., 1998. Т. 1; Российская провинция XVIII-XIX веков: реалии культурной жизни: Материалы III Всероссийской научной конференции. Пенза, 1996. Кн. 1, 2; Русская провинция. Культура XVIII-XIX: Сб. ст. М., 1993.

[2] Шмидт. С. О. Изучение культуры российской провинции (XVIII – начало XIХ в.) и задачи краеведения // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 326.  

[3] Пушкарева Н. Л. Семья, женщина, сексуальная этика в православии и католицизме: перспективы сравнительного подхода // ЭО. 1995. №3. С. 55.

[4] Там же…

1 Шмидт С. О. Изучение культуры российской провинции (XVIII – начало ХХ ) и задачи  краеведения // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 321.

[6] Там же.

[7] Ястребицкая А. П. Средневековая культура и город в новой исторической науке. Учеб. пособие.  М., 1995. С. 14.

[8] Анисимов  Е. В. Россия в середине XVIII века: Борьба за наследие Петра.  М. , 1986; Он же. Время петровских реформ. Л. , 1989; Дворянство и крепостной строй России XVI-XVIII вв. М. , 1975; Каменский А. Б. «Под сению Екатерины…»: Вторая половина XVIII века. СПб. , 1992; Карпович М. М. Имперская Россия (1801-1917гг.) // Вернадский Г. В. История России: Московское царство. Тверь-М. , 1997. Ч. 2; Кизеветтер А. А. Русское общество в XVIII столетии. Ростов н/Д, 1905; Ключевский В. О. Курс русской истории // Соч.: В 9т. М. , 1989 Т. 4, 5; Корф С.А. Дворянство и его сословное управление за столетие 1762-1885. СПб. , 1906; Романович-Славатинский А. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. Киев, 1912; Соловьев С. М. История России с древнейших времен: В 15 кн. М. , 1964-1965. Кн. 12-13;Троцкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII веке: Формирование бюрократии. М., 1974; Он же. Россия в XVIII веке: Сб. ст. и  публикаций. М., 1982; Экшут С. А. Благородное сословие России // Социум. 1995. №1 (44). С. 26-35; Яблочков М.Т. История дворянского сословия в России. СПб. 1876.

[9] Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Киев, 1909; развитие русского права в первой половине XIX века. М. , 1994; Рикман В. Ю. Дворянское законодательство Российской империи. М., 1992; Цатурова М. К. Русское семейное право XVI-XVIII вв. М. , 1991. 

[10] Богословский М.М. Быт и  нравы русского дворянства в первой половине XVIII века. М. , 1906; Ключевский В.О. Неопубликованные произведения . М. , 1983; Он же. Евгений Онегин

и его предки // Он же. Литературные портреты. М. , 1991; Краснобаев Б.И. Русская культура второй половины XVII – начала XIX в. М. , 1983; Он же. Очерки истории русской культуры XVIII века. М. , 1987; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина “ евгений Онегин” . Комментарий. Л., 1980; Он же. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века ). СПб. , 1994; Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3т. М., 1994-1995. Т. 2, 3; Очерки о русской культуры XVIII века. М. 1985-1989. Т. 1-4; Очерки русской культуры XIX века. М., 1998. Т. 1; Старикова Л.М. Театральная жизнь старинной Москвы: Эпоха. Быт. Нравы. М., 1988; Фадеев А. В. Новые черты в культурном облике русского общества // История СССР с древнейших времен до наших дней: В 2 сериях, в 12 т. М. , 1967. Серия первая. Т. IV. С. 569-608.  

[11] Быкова Л. А. Родословные книги Тверской губернии 1785-1917гг. как источник по истории русского провинциального дворянства: Автореф. дис.  …канд. ист. наук. М., 1993; Веселовский С.В. Род и предки А. С. Пушкина в истории. М., 1990; Генеалогические исследования: Сб. ст. М., 1994; Дворянские роды Российской империи. СПб. , 1993. Т. 1; СПб., 1995. Т. 2; СПб., 1996. Т. 3; история родов русского дворянства: в 2 кн. М., 1991. Кн. 1, 2; Карнович Е. П. Родовые прозвания и титулы в России и слияние иноземцев с русскими. Репринтное воспроизведение издания 1886г. М., 1991; Руммель В.В., Голубцов В.В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПб., 1886-1887. Т. I – II; Савелов Л.М. Библиографический указатель по истории, геральдике и родословного российского дворянства. 2 – е изд. Острогожск, 1898; Он же статьи по генеалогии и истории дворянства. Спб. 1898.    

[12] Чечулин Н. Д. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII века: Историческ

ий очерк. СПб. , 1989. С. 1. 

[13] Там же. С. 36-37, 82-83.

[14] Там же. С. 37.

[15] Там же. С. 82.

[16] Там же. С. 36, 83.

[17] Ключевский В. О. Западное влияние в России после Петра // Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М. , 1983. С. 98-99; Он же. Курс русской истории // Сочинения: в 9 т. М. , 1989. Т. 5. С. 154.

[18] Михневич В. О. Русская женщина XVIII столетия. Репринтное воспроизведение издания 1895г. М., 1990.

[19] Там же. С. 18.

[20] Там же . С. 33.

[21] Там же. С. 214.

[22] Там же. С. 33.

[23] Там же. С. 351.

[24] Там же. С. 378.

[25] Нилус С. Великое в малом. Записки православного. Репринтное воспроизведение издания 1911г. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. С. 107.

[26] Лотман Ю.М. Очерк дворянского быта онегинской поры // Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л. , 1980. С. 35-110; Он же беседы о русской культуре … С

[27] Лотман Ю. М. Очерк дворянского быта … С. 54.

[28] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре… С. 46. 

[29] Там. Же. С. 47.

[30] Там же. С. 48

[31] Там же. С. 73.

[32] Там же. С. 74.

[33] См. : Пушкарева Н. Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // Ви. 1998, № 6. С. 76-86.

[34] См. : Бессмертный Ю. Л. Брак, семья и любовь // Средневековая Европа глазами современников и историков: Кн. для чтения . М., 1995. Ч. III. С. 315-325; Женщина, брак, семья до начала нового времени. М., 1993; Репина Л. П. «Женская история»: проблемы теории метода // СВ. Вып. 57. М., 1994. С. 103-109; Она же. История женщин сегодня: историографические заметки  \\ Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. М., 1996. С. 35-73; Она же. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей. Человек в истории. 1996,. М., С. 25-38; Она же. Гендерная история: проблемы и методы исследования // НИИ. 1997. №6. С. 41-58; Ястребицкая А. Л. Женщина в повседневной жизни позднего средневековья  // Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях. М., 1990; Она же. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического процесса // СВ. Вып. 57. М., 1994. С. 126-136; Она же Женщина и общество // Средневековая Европа глазами современников и историков: Кн. для чтения. М., 1995. Ч. III. С. 283-295.     

[35] О выработке подходов к изучению истории русских женщин и истории частной жизни в России с учетом гендерного фактора см. :  Весь мир под женским каблуком ? // Родина. 1996. №3. С. 15-17;Стоит ли копаться в «грязном белье»… // Там же. №12. С. 80-85. 

[36] Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. М., 1989; Она же. Знаменитые россиянки. М., 1991; ХХ вв. : этапы истории // ЭО. 1994. №5. С. 3-15; Она же. Женщины России и Европы на пороге Нового времени. М., 1996; Она же. Мать и материнство на Руси (Х – ХVII вв.) // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. М., 1996, С. 305-341; Она же. Женщина в русской семье Х- начала  XIX в.: динамика социокультурных изменений: Автореф. дис. … д-ра сит. Наук. М. 1997.

[37] Многочисленные публикации Н. Л. Пушкаревой по этому периоду, посвященные изучению социально-правового и имущественного положения женщины, ее роли в семье и в обществе, а также анализу ряда историографических и источниковедческих сюжетов, здесь не приводятся как выходящее за хронологические рамки диплома.

[38] Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины … С. 254.

[39] Там же. С. 207.

[40] Там же. С. 225.

[41] Там же.

[42] См. : Бокова В. М. Три женщины // история благородной женщины. М., 1996. С. 5-12; Кайдаш С.Н. Сильнее бедствия земного: Очерки о женщинах русской истории. М., 1983; Она же. Сила слабых: Женщины в истории России ( XI-XIXв. ). М., 1989; Лозинская Л. Я. Во главе дух академий. 2-е изд М., 1983; Моисеева Г. Н, О литературной деятельности Е. Р. Дашковой // Дашкова Е. Р. Литературные сочинения. М., 1990. С. 5-28; Муравьев В. Б. Кавалерист-девица Надежда Дурова // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М., 1988. С.5-24; Ранчин А.М. История женщины и поэтессы – в романе, повести, комедии // Ростопчина Е. П. Счастливая женщина. Литературные сочинения. М., 1991. С.5-14; Сафонов М. Благономеренная институтка   

// Родина. 1997, №2. С. 41-44; Снытко Н. В. Две тени Остафьевского парка // Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7. С. 19-31.    

[43] См.: Гордин А. М. Анна Петровна Керн – автор воспоминаний о Пушкине и его времени // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 1987. С. 5-32; Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. Репринтное воспроизведение издания 1923 г. М., 1991; Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: В 2 т. М., 1986; Кашкова В. Ф. Пушкинский путеводитель. Тверь. 1994; Ободовская И. М., Дементьев М. А. Вокруг Пушкина. М., 1976; Они же. Пушкин в Яропольце. М., 1982; Пьянов А. С. Мои собственные досуги: Пушкин в Тверском крае. М., 1979; Соколов В. Д. Рядом с Пушкиным: Портреты кистью и пером: В 2 т. М., 1998; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2 –е изд. Л ., 1998; Он же. Пушкин и Тверской край. Калинин, 1985.

[44] См.: Гурьянова В. В. Тверская помещица второй половины XVIII века Прасовья Ильинична Манзей // Женщины в социальной истории России: Сб. науч. тр. Тверь, 1997. С. 20-31; Кашарнова С. Г. Женщины дворянского гнезда Бакуниных // Дни славянской письменности и культуры: Сб. докл. и сообщений. Тверь., 1997. Вып. 3. С. 58-67; Семья Бакуниных в общественной и литературной жизни России XIX века: Путеводитель по выставке. Калинин., 1988. 

[45] См.: Корнилова А. В. Картинные книги: Очерки. Л., 1982; Кошелев В. А. Отесинька // Наше наследие. 1991. № 5 (23). С. 47-53; Новиков В. И. Остафьево: Литературные судьбы XIX века. М., 1991; Носик Б. Премухино Бакуниных. Отцы и дети // Наше наследие. 1990. № III (15). С. 149-156; Пирумова Н. Премухино Бакуниных. Дворянское гнездо // Там же. С. 143-148; Снытко Н. В. Остафьево // Наше наследие. 1998. № 6. С. 137-146; Файнштейн М. Ш. Писательницы пушкинской поры: историко-литературные очерки. Л., 1989.

[46] См., напр.; Архимандрит Августин (Никитин). Православный Петербург в записках иностранцев. Спб., 1995; Булгаков С. Мистика и этика православия // Жизнь и житие Сергия Радонежского. М., 1991. С. 287-300; Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит С.- Петербургский и Ладожский. Самодержавие духа: Очерки русского самосознания. Саратов, 1995; Лихачев Д.С. Три основы европейской культуры и русский исторический опыт // наше наследие. 1991 № 6 (24). С. 15-16; Нилус С. Великое в малом. Репринтное воспроизведение издания 1911г. Издание Свято-Троицкой Сергиевой лавры, 1992; Он же. Святыня под спудом. СПб. 1996; Ничипоррров Б. В. введение в христианскую психологию: Размышления священника – психолога. М., 1994; Флоренский П. Троице=Сергиева лавра и Россия // Жизнь и бытие Сергия Радонежского. М., 1991. С. 273-286. 

[47] Шмидт С. О. Изучение культуры российской провинции (XVIII – начало XIX) и задачи краеведения // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 324.

[48] Данные слова в беседе «о возможных подходах к исследованию истории частной жизни в России» принадлежат Н. Л. Пушкаревой. См.: Стоит ли копаться в «грязном белье»… // Родина. 1996. № 12. С. 84.

[49] Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении:  от Марии Волконской до Веры Фигнер. М., 1988; Пушкарева Н. Л. Русская женщина в семье и обществе X-XX.: ЭО. 1994. № 5. С. 6-7. 

[50] Арсеньев Н. Дело любви: о духовной и религиозной традиции русской семьи // Социум. 1995. № 6.(49). С. 26.

[51] Пушкарева Н.Л. Семья, женщина, сексуальная этика в православии и католицизме: перспективы сравнительного подхода // ЭО. 1995. №3. С. 61.

[52] Там же.

[53] Там же.

[54] Овсянико-Куликовский Д. Н. Из «Истории русской интеллигенции» // Овсянико-Куликовский Д. Н. Литературно-критические работы: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 11

[55] Лотман Ю. М. О Хлестакове // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М., 1988. С. 310

[56] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре … С. 232, 254, 331.

[57] Артемьева Т. В. «Дворянин-философ» как социальный тип // Артемьева Т. В. История метафизики в России XVIII века. СПб. 1996. Ч. II. Глава 4. С. 159. 

[58] Краснобаев Б .И . Русская культура второй половины XVIII – начала XIX в.: Учеб. пособие. М., 1983. С. 193-194 и др.

[59] Артемьева Т. В. Указ. соч.

[60] Шмидт  С. О. Вступительное слово // Российская провинция XVIII-XX веков: реалии культурной жизни: Материалы III Всероссийской научной конференции. Пенза, 1996. Кн. 1. С. 12.

[61] О значении «изучения художественного образа для исторической науки» на материале русской литературы XIX в. см., напр.: Нечкина М. В. Загадка художественного образа: (Художественный образ в историческом процессе). М., 1972; Она же. Функция художественного образа в историческом процессе: Сб. работ. М., 1982. 

[62] Шмидт С. О. Художественная литература и искусство как источник формирования исторических представлений // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С.115.

[63] Карамзин Н. М. Рыцарь нашего времени // Карамзин

Н. М. Повести. М., 1979. С. 119.

[64] Цит. по: Пьянов А. С. Указ. соч. С. 272.

[65] См.: Губер П. К. Указ. соч.; Носик Б. Указ. соч. С. 154.

[66] Пьянов А. С. Указ. соч. С. 262. 

[67] Там же. С. 260.

[68] Там же. С. 266.

[69] Там же. С. 262.

[70] Носик Б. Указ. соч. С. 154.

[71] Пушкарева Н. Л. Семья, женщина, сексуальная этика в православии и католицизме: перспективы сравнительного подхода // ЭО. 1995. №3. С. 61.

[72] Там же. С. 67.

[73] Из воспоминаний А. И. Георгиевского // ЛН. М., 1989. Т. 97: Федор Иванович Тютчев. Кн. 2 . С. 104-163.

[74] Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 1990. С. 338-372.

[75] Семенов-Тян-Шанский П. П. Детство и юность // Русские мемуары. Избранные страницы. (1826-1856). М., 1990. С. 411-513.

[76] Тютчева а. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 3 –42.

[77] Мироненко С. В. Послесловие // Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 187.

[78] Румянцева М. Ф. Указ. соч. С. 475.

[79] Давыдов Д. В. некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова: Автобиография // Давыдов Д. В. Гусарская исповедь: стихотворения. М., 1997. С. 5-20.

[80] См.: Лотман М. Ю. Очерк дворянского быта… С. 52-61; Он же. Беседы о русской культуре… С. 46-88.

[81] См.: Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины… С. 46-88.

[82] Лотман Ю. М.  Беседы о русской культуре… С. 301.

[83] См.: Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика XVIII – первой половины XIX в.: От рукописи к книге. М., 1991; Он же. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997.

[84] См.: Моисеева Г. Н. Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века и их культурно-историческое значение // Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века. М., 1990. С. 5-40.

[85] Гуревич А. Я. К читателю // Одиссей. Человек в истории. 1989. М., С. 7.

[86] Пушкарева Н. Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // ВИ. 1998. № 6. С. 80. 

[87] Очерки русской культуры XIX века. М., 1998. Т. 1. С. 6.

[88] Там же.

[89] Гуревич А. Я. Еще несколько замечаний к дискуссии о личности и индивидуальности в истории культуры // Одиссей. Человек в истории. 1990. М., 1990. С. 84-85.

[90] Там же. С. 86 .

[91] Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1994. С. 11.

[92] Розин В. М. Введение в культурологию. М., 1994. С. 12-15.

[93] Очерки русской культуры XIX века. М., 1998. Т. 1. С. 6.

[94] О программе см.; Шмидт С. О. Изучение культуры российской провинции (XVIII- начало XX в.) и задачи краеведения // Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и исориографии. М., 1997. С. 319-330.  

[95] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 86-87.

[96] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 742.

[97] См.: Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. Репринтное воспроизведение издания 1885г.: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 641; Демков М. И. Очерки по истории русской педагогики. М., 1909. С. 36; Ключевский В. О. Императрица ЕкатеринаII (1729-1796) // Соч.: В 9 т. М., 1989. Т. 5. С. 283; Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 266-267; Михневич В. О. Русская женщина XVIII столетия. Репринтное воспроизведение издания 1895г. М., 1990. С. 104-105.    

[98] Брикнер А. Г. Указ. соч. Т. 2. С. 641; Демков М. И. Указ. соч. С. 32, 36; Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 102-103; Милюков П. Н. Указ. соч. т. 2. Ч. 2. С. 263-264; Михневич В. О Указ. соч. С. 97, 100. 

[99] См.: Милюков П. Н. Указ. соч. Т. 2. Ч. 2. С. 267-268.

[100] Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон: Биографии: В 12 т. Репринт. изд. М., 1992. Т. 2. С. 212.

[101] Брикнер А. Г. Указ. соч. Т. 2. С. 641; Демков М. И. Указ. соч. С. 38; Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования в России (1086-1856). СПб. 1899. Ч. 1. С. 133; Михневич В. О. Указ .соч. С. 111; Палеолог М. Роман императора: Александр II и княгиня Юрьвская. Репринтное воспроизведение издания 1924 г. М., 1991. С. 16.

[102] Моисеева Г. Н. Примечания // Дашкова Е. Р. Литературные сочинения. М., 1990. С. 344; Подробнее о Сен-Сире см.: Лихачева Е. О. Указ. соч. Ч. 1. С. 83-92.

[103] Лихачева Е. О. Указ. соч. Ч. 1. С. 133.

[104] Лихачева Е. О. Указ. соч.

[105] См.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре… С. 75-88; Он же. Очерк дворянского быта онегинской поры // Он же. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 52-57. 

[106] Белоусов А. Ф. Институтка // Школьный быт и фольклор: Учеб. материал по русскому фольклору. Таллин, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 119-159.

[107] См.: Там же. С. 147-159.

[108] Там же. С. 121.

[109] Там же. С. 143.

[110] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре … С. 80.

[111] Дворянские роды Российской империи. СПб., 1993. Т. 1. С. 68.

[112] Шепелев Л. Е. Придворные чины и звания в дореволюционной России в связи с их значением для исторических исследований // ВИД. Л., 1976. Т. VIII. C. 161.

[113] См.: «Она старалась ничего не упустить в науках…» (Домашнее образование в конце XVIII – начала ХIХ в. и роль в нем женщин) // Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена любовница ( Х – начало ХIХ в.). М., 1997. Очерк второй. Гл. IV. C. 208-220.

[114] Белявский М. Т. школа и образование // Очерки русской культуры XVIII века. М., 1987. Ч. 2. С. 265.

[115] Баггер Х. Реформы Петра Великого: Обзор исследований. М., 1985. С. 137.

[116] Там же. С. 138.

[117] Там же. С. 139.

[118] Там же. С. 141.

[119] Там же. С. 142.

[120] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 748.

[121] Там же.

[122] Там же. С. 747.

[123] Там же. С. 750.

[124] По словам П. Н. Милюкова, «начала библейского воспитания выражаются в предписаниях старинных наших памятников «не щадить жезла, сокрушать ребра, не играть и не смеяться с детьми» и т. д.» Очевидно имеется в виду воспитательная традиция, зафиксированная «Домостроем». См.: Домострой. Древнерусский текст // Домострой. М., 1991. Гл. 21: Како детеи и страхом спасти. С. 50-51.

[125] Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М., 1994. Т. 2. Ч. 2. С. 264.

[126]  ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 750.

[127] Там же.

[128] Там же. С. 754.

[129] Мф. 26, 41 // Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М., 1988.ю С. 1049. Необходимо уточнить, что в приведенной цитате имеется в виду не просто отсутствие сна, а, в первую очередь, духовное бодрствование, внимание к своему внутреннему духовному состоянию.

[130] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 750.

[131] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века) Спб., 1994. С. 82.

[132] Екатерина II. О время! // Сочинения Екатерина II. М., 1990. С. 243.

[133] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 750.

[134] Там же.

[135] Там же.

[136] Там же.

[137] Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т. М., 1995. Т. 2. С. 377.

[138] Из воспоминаний А. И. Гееооргиевского // ЛН. М., 1989. Т. 97: Федор Иванович Тютчев. Кн. 2. С. 107. 

[139] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 742.

[140] Ср. с мнением А. Ф. Белоусова о том, что «монастырь ограждал его («Воспитательное общество». – А. С.). от мира, погрязшего в «суеверии» и «злонравии». См.: Белоусов А. Ф. Институтка // Школьный быт и фольклор: Учеб. материал по русском фольклору. Таллинн, 1992. Ч. 2.: Девичья культура. С. 120.

[141] Тютчева А. Ф. Воспоминания // Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 5-6.

[142] Ничипоров Б. В. Введение в христианскую психологию: Размышления священника-психолога. М., 1994. С. 79.

[143] Цит. по: Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. Репринтное воспроизведение издания 1885г.: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 640-641.

[144] Брикнер А. Г. Указ. соч. С. 641.

[145] Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 6.

[146] Мироненко С. В. Послесловие // Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров : Воспоминания  и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 187.

[147]  Тютчева А. Ф. Воспоминания // Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 5-6.

[148] Семенов Тян-Шанский П. П. Детство и юность // Русские мемуары. Избранные страницы. (1826-1856). М., 1990.  С. 442.

[149] См., напр.: Пушкин А. С. В начале 1812 года… // Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 5. С. 403; Он же. Дубровский // Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 5. С. 155.

[150] См. напр.: Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 170.  

[151] Кошелев В. А. Комментарии // Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 460.

[152] Батюшков К. Н. Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря  // Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 226.

[153] Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 170.

[154] Фет А. А. Студент // Фет А. А. Стихотворения, поэмы, переводы. М., 1985. С. 301.

[155] Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 132.

[156] Там же. С. 170.

[157] Тургенев И. С. Дым // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 4. С. 11.

[158] Тургенев И. С. Отчаянный  // Собр. соч.: В 12 т. М., 1978. Т. 8. С. 316.

[159] Сенковский О. И. Вся женская жизнь в нескольких часах // Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса. М., 1989. С. 295.

[160] Там же. С. 297.

[161] ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12154. С. 751.

[162] Там же.

[163] Цит. по: Краснобаев Б. И. Очерки о русской культуры XVIII века. М., 1987. С. 75.

[164] Тургенев И. С. Отцы и дети // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 3. С. 217.

[165] Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 171.

[166] Там же. С. 172.

[167] Тургенев И . С. Дым // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 4. С. 11.

[168] Пушкин А. С. Граф Нулин // Собр. соч.: В 10 т.  М., 1975. Т. 3. С. 161.

[169] Лотман Ю. М. Очерк дворянского быта онегинской поры // Лотман Ю. М. Роман А. С, Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 57.

[170] Пушкин А. С. Арап Петра Великого // Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 5. С. 28.

[171] Тургенев И. С. Отчаяный // Собр. соч.: В 12 т. М., 1978. Т. 8. С. 315-316.

[172] Нилус С. Святыня под спудом: Тайны православного монашеского духа. СПб., 1996. С. 105.

[173] См.: Цатурова М. К. Русское семейное право XVI-XIII вв. М., 1991.

[174] Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства ( XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 113.

[175] Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница ( X – начало XIX века). М., 1997. С. 168.

[176] Там же. С. 254.

[177]Там же. С. 169.

[178] Аксаков С. Т. Семейная хроника // Аксаков С. Т. Семейная хроника; Детские годы Багрова-внука. М., 1982. С. 28.

[179] Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 134 -135.

[180] Руммель В. В.,  Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПб., 1887. Т. 2. С. 473.

[181] Даты жизни см.: Стафеев Г. И. Сердце полно вдохновенья: Жизнь и творчество А.К. Толстого. Тула, 1973.

[182] Ямпольский И. Примечания // Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 57.

[183] Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 161-162.

[184] Там же. С. 54.

[185] Там же. С. 70.

[186] Там же. С. 54.

[187] См.: Кондратьев А. А. Граф А. К. Толстой: Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912. С. 31; Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 54; Ямпольский И. Указ. соч. С. 57.

[188] Цит. по: Стафеев А. А. Указ. соч. С. 88.

[189] См.: Кондратьев А. А. Указ. соч. С. 29.

[190] Толстой А. К. Письмо К. Б. Маркевичу от 9 января 1859г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 104.

[191] См.: Толстой А. К. Письмо к И. С. Тургеневу от 30 мая 1862 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 146.

[192] См.: Толстой А. К. Письмо к Я. П. Полонскому  от первой половины 1862 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 147.

[193] См.: Толстой А. К. Письмо к К. К. Павловой от 13 (25) декабря 1863 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 160.

[194] См.: Толстой А. К. Письмо к Н. И. Костомарову от 7 (19) декабря 1865 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 176.

[195] См.: Толстой А. К. Письмо к А. А. Фету от 12 мая 1869 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 292.

[196] См.: Тархов А. Комментарии // Фет А. А. Стихотворения, поэмы, переводы. М., 1985. С. 532.

[197] Там же.

[198] Цит. по.: Покровский В. Алексей Константинович Толстой: Его жизнь и Сочинения: Сборник историко-литературных статей. М., 1908. С. 10.

[199] Цит. по.: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 87.

[200] Там же.

[201] Там же. С. 88.

[202] Там же. С. 88-89.

[203] Мысль, вооруженная рифмами: Поэтическая антология по истории русского стиха. Л., 1984. С. 184.

[203] См.: Там же. С. 160-161.

[204] См.: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 53.

[205] См.: Там же. С. 160-161.

[206] Мысль, вооруженная рифмами… С. 184.

[207] См.: Толстой А. К. Письмо к С. А. Миллер от  1851 г. // Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 56.

[208] Ямпольский И. Указ. соч. С. 57.

[209] См.: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 54.

[210] Ямпольский И. Указ. соч. С. 57

[211] Покровский В. Указ. соч. С. 9.

[212] Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 60.