Курсовая работа: Отец Сальвадора Дали и Федерико Гарсиа Лорка в творчестве Сальвадора Дали

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

«ВОСТОЧНО-СИБИРСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ ОБРАЗОВАНИЯ»

УСТЬ-ИЛИМСКИЙ ФИЛИАЛ ГОУ ВПО

«ВОСТОЧНО-СИБИРСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ ОБРАЗОВАНИЯ»

Кафедра Изобразительного искусства

КУРСОВАЯ РАБОТА

по Истории изобразительного искусства

«Отец Сальвадора Дали и Федерико Гарсиа Лорка в творчестве Сальвадора Дали»

УСТЬ-ИЛИМСК

2010

Введение

Актуальность темы

Ушедший в прошлое двадцатый век был богат на разные события – здесь и разные войны, произошедшие в разных странах, и становление многих новых стран, и восход и закат всяких разных художественных направлений, но наиболее интересным и богатым двадцатый век стал на появление разных гениальных и интересных личностей, в ходе жизни которых мир поменялся в другую сторону, и, причем именно эти личности и создали мир таким, каким он есть. И к их числу относятся такие наиболее яркие личности как Сальвадор Дали, художник, который поднял не только почти угасшее искусство своей страны, но и показал, что такое настоящий сюрреализм, который до сих пор жив и иногда являет нам свое «Я». Сюрреализм впервые был показан как зеркало эпохи классицизма и реализма, отражающее бессознательное с максимальной точностью, как если бы эти сюжеты высвечивались у нас в головах и проецировались на холст. Именно поэтому сейчас и загорелся интерес в нашей стране к великому сыну Испании – Сальвадору Дали, что может быть связано как с переизбытком действительно сюрреалистичных ситуаций в жизни, так и тем, что сейчас многие идеи можно использовать из арсенала Дали прямо в той же жизни.

Но присутствует до нынешних дней некоторые проблемы понимания символов в картинах Дали, таких как кузнечики, лежащая и появляющаяся как мираж голова, лев и другие, связанные с отцом и Лоркой темами, в основном, все непонимание и загадочность этих тем идет от долго игнорируемого в нашей стране самого художника и его работ, а также малого количество информации. В работах Дали было много разных тем за всю его жизнь, но самыми частыми, даже иногда и в пересечении с другими темами были темы отца Сальвадора Рафаэля Анисето и действительно единственного друга за всю жизнь Испанского поэта Федерико Гарсия Лорки. Эти два человека определили путь и вектор всей жизни, прочертили и дали художнику многое. Именно поэтому с самого начала необходимо также, помимо разбора отношений между ними (Дали и его отец, а также Дали и Лорка) и разбора основных работ на эти темы, провести также и биография всех трех человек с самого начала, чтобы многое стало понятно в анализе самой работ.

Раскрытие темы

Сначала надо определиться с самим содержанием темы. Итак первое – это исторические сведения о роде Дали, то есть небольшое путешествие к тому моменту, когда в Испании появилась фамилия Дали, история рода и небольшие и наиболее значимые события из жизни отца, самого Дали и Лорки, которые будут иметь отражение в работах, также имеет смысл поставить биографию Федерико Гарсии Лорки и встречи его и Дали для большего понимания отношений между этими двумя людьми, поскольку имеет место принятия отношений между ними за заведомо неправильное объяснение – якобы гомосексуальные. И, наконец, анализ самых наиболее явных и значимых картин, с объяснением символов и смысла по истории. Также будет по тексту и отдельно объяснение отношений, как уже говорилось, и возможное влияние этих отношений на дальнейшую жизнь столь непохожих друг на друга людей и в то же время связанных узами людей - отца Сальвадора Дали, самого Дали и Федерико Лорки.

Глава первая. Отец

«Я сын Вильгельма Телля, превративший в золотой слиток то двусмысленное «каннибальское» яблоко, которое отцы мои, Андре Бретон и Пабло Пикассо, поочередно в опасном равновесии прилаживали у меня на голове. На бесценной и такой хрупкой и такой прекрасной голове самого Сальвадора Дали! Да, я действительно считаю себя Сальвадором Спасителем современного искусства, ибо я один способен возвысить, объединить и с царственной пышностью и красотою примирить с Разумом все революционные эксперименты современности, следуя великой классической традиции реализма и мистицизма, этой высочайшей и почетнейшей миссии, выпавшей на долю Испании».

Итак, сейчас, когда Сальвадора Дали не стало, когда клоунада и бутафория кончились, что можно сказать о том следе, который оставил художник? Что касается его живописи, несомненно, что все, созданное им между 1926 и 1938 годами, - это великие достижения, это подлинное искусство, которым мы восхищаемся и за которое искренне благодарим гения. Что касается литературных трудов, мы находим значительными некоторые его тексты по теории искусства, включая эссе об «Анжелюсе» Милле и в особенности «Тайную жизнь Сальвадора Дали». Все это было создано до того, как Дали исполнилось сорок лет.

И создано под влиянием сюрреализма, который начался для Дали за три года до появления Галы и до знакомства художника с Бретоном. Оглядываясь назад, мы можем сказать, что сюрреализм, с его намерением исследовать, освобождать и выражать всю глубину психического в человеке, а также с его стремлением эпатировать буржуа, стал именно тем импульсом, в котором так нуждался молодой Дали. Его маниакальное увлечение (и подлинный дар) постепенно, в малых дозах, подготовили почву для того, чтобы он стал Мейсонье сновидений; нацеленность сюрреализма на уничтожение морали неизбежно должна была привлечь этого человека, ненавидевшего церковь и государственную систему, убежденного учением Фрейда в том, что настоящим героем является личность, восставшая против своего отца и покорившая его. Идея поражения Сальвадора Дали Куси выросла до эпических масштабов.

История рода Сальвадора Дали и отношения с отцом

Приходские книги льерсской церкви, которые, к счастью, уцелели во время Гражданской войны, позволяют проследить линию предков Дали шаг за шагом вплоть до конца XVII века, но не далее. Более ранние документы обнаружены в Историческом Архиве города Жероны, столицы провинции. Хотя в переписи населения Льерса от 1497 года не упоминаются никакие Дали, уже нотариальные записи, датированные 12 апреля 1558 года, включают в список жителей Льерса некоего Пере Дали. Этот человек мог быть отцом Хуана Дали, который, согласно документам XVII века из того же архива, купил небольшой участок земли в Льерсе в 1591 году, в свою очередь, унаследованный его сыном Грегори, а уж потом - его внуком, тоже Грегори, продавшим дом в 1699 году. Именно этот Грегори является первым Дали, чье имя мы встречаем в уцелевших документах Льерса.

В начале XIX века Сильвестр Дали Рагер, старший брат Пере-кузнеца, переехал по неизвестным причинам из Льерса в уединенную деревушку Кадакес, расположенную в сорока милях по другую сторону, прибрежных гор. Первое упоминание о нем в приходских книгах Кадакеса относится к 1804 году, когда было зарегистрировано крещение его сына Фелипе. Профессию Сильвестра установить не удалось. После смерти своей первой жены Пере Дали последовал за своим братом в Кадакес, где в 1817 году женился вторично на местной девушке - Марии Круаньес. Некоторые записи в приходских книгах Кадакеса называют его «кузнецом», поэтому можно смело утверждать, что после переезда из Льерса он продолжал свои занятия кузнечным делом. Пере Дали и Мария Круаньес произвели на свет трех сыновей - Пере, Каэтано и в 1822 году - Сальвадора, прадедушку будущего художника. Последний женился на Франсиске Виньяс в 1843 году, чей отец, согласно регистрационной записи, был «работником», хотя в других документах о нем говорится как о «моряке». Многими годами позже каталонский писатель Хосеф Пла утверждал, что Сальвадор Дали Круаньес и его жена вели весьма бурную жизнь, что, к несчастью, привело к разводу. У Сальвадора Дали Круаньеса и Франсиски Виньяс было двое детей: Анисето Раймундо Сальвадор, родившийся в 1846 году, и Галь Хосеф Сальвадор, родившийся 1 июля 1849 года. Галь, названный в честь Святого Галя, чей праздник приходился на 1 июля, жил с двадцати лет с замужней женщиной из Розеса, Терезой Куси Марко, которая была на пять лет старше его, и ее дочерью Каталиной Бертой Куси, рожденной в 1863 году. Потом, 25 октября 1872 года она произвела на свет сына - Сальвадора Рафаэля Анисето, будущего отца художника, и 23 января 1874 года - своего последнего ребенка, Рафаэля Нарсисо Хасинто. Спустя два месяца после этого покинутый ею муж, Педро Берта, умер, и она вышла замуж за Галя. Тот факт, что Сальвадор и Рафаэль явились на свет незаконнорожденными, был скрыт от будущих поколений семьи.

Сальвадор Дали Куси, отец художника, в 1888 году успешно сдал экзамены на степень бакалавра и поступил на юридический факультет Барселонского университета. Его брат Рафаэль поступил на медицинский факультет двумя годами позже. Они были схожи как внутренне, так и внешне: крупные, порывистые, они часто и горячо спорили на темы религии и политики. Сальвадор отличался вспыльчивым характером, который так и не смог укротить. Без сомнения, Сальвадор и Рафаэль увлеклись каталонским движением за автономию (они крайне отрицательно относились к централизованной монархии Бурбонов) и стали горячими защитниками каталанского языка, который с XVIII века систематически вытеснялся испанским. Сальвадор, преданный делу каталонской автономии, после окончания университета выступил с серией лекций по данному предмету перед рабочей аудиторией в Барселоне. Сальвадор Дали Куси участвовал в любом споре с миссионерским рвением («всегда рвется в бой» - как отозвался о нем Хосеф Пла) и передал способность к быстрой, но аргументированной перемене взглядов своему сыну. Вскоре после этого Сальвадор Дали Куси решил открыть собственное дело - нотариальную контору, где составлял контракты, оформлял сделки и завещания, заверял подписи за вполне умеренную плату. Чтобы стать нотариусом, он самостоятельно изучил делопроизводство, которое не преподавали в университете, и подал документы в Министерство юстиции, чтобы сдать соответствующий экзамен. Тот, кто получал разрешение на открытие своей нотариальной конторы, доказав свою профессиональную пригодность, мог считать, что обеспечил себя до конца жизни. Так обстоят дела и по сей день. Знаменательно, что оба брата Дали избрали для себя профессии, гарантирующие постоянный доход и солидное положение в обществе (Серраклары выхлопотали для Рафаэля место доктора в пожарной команде Барселоны; с тех пор он места работы не менял). После банкротства и самоубийства отца братья старательно избегали риска.

29 декабря 1900 года в барселонской церкви Нуэстра Сеньора де ла Мерсед состоялось венчание Сальвадора Дали Куси и Фелипы Доменеч. Свидетелями были Альвар Вердагер, владелец книжного магазина, и знаменитый адвокат, друг жениха, Амадео Уртадо. Неизвестно, где молодожены провели медовый месяц, однако уже через несколько недель после свадьбы и переезда в новый дом в Фигерасе Фелипа была беременна. Ребенком был брат Сальвадора Дали, но он прожил всего 22 месяца и умер; после некоторого времени, когда она вылечилась у моря, Фелипа родила самого Сальвадора.

В городе Фигерас 13 мая 1904 года в 11 утра дон Сальвадор Дали-и-Куси, уроженец Кадакеса (провинция Жерона), владелец нотариальной конторы, сорока одного года от роду, женатый, проживающий в вышепоименованном городе на улице Монтуриоль в доме № 20, предстал перед муниципальным судьей доном Мигелем Комасом Кинтаной и секретарем суда доном Франсиско Салаи-и-Сабриа, дабы зарегистрировать по всей форме рождение младенца, это был сам Сальвадор.

«Родители дали мне то же имя, что и брату. Меня зовут Сальвадором - Спасителем - в знак того, что во времена угрожающей техники и процветания посредственности, которые нам выпала честь претерпевать, я призван спасти искусство от пустоты. Только в прошлом я вижу гениев, подобных Рафаэлю,- они представляются мне богами. Сегодня, может быть, только я один понимаю, почему никому и никогда не удастся их превзойти. Я знаю, что сделанное мною рядом с ними - крах чистой воды.»

Родители любили Сальвадора и его младшую сестру Анну Марию, поэтому снабдили их самым оптимальным образованием, необходимым для будущей жизни. Детство мальчика прошло в Каталонии, на северо-востоке Испании. Сальвадор, наделенный большим воображением, общался с местными рыбаками и рабочими, познавая мифологию низших слоев общества и знакомясь с обычаями своего народа. Скорее всего, именно это повлияло на его дар и стало предпосылкой переплетения мистики с его творчеством. С юного возраста будущий художник отличался эксцентричным характером, часто приводил отца в гнев своими капризами и истериками, однако мать Фелипа Доменеч всячески старалась угодить любимому сыну, прощала ему самые отвратительные выходки, и как результат, отца Сальвадор стал недолюбливать, а мать в глазах сына приобрела статус лидера. Именно поэтому в будущем все проблемы и события, были связаны именно с отцом - пророчество «мой сын умрет под забором», постоянные неприятности, перепись завещание из-за одной неприятной семье картины, ссоры из-за бумаг, да и сам Сальвадор избрал своей одной из основных целей борьбу со старшим поколением как с закостеневшим и деградирующим пережитком прошлого, чтобы освободить себе и новому искусству место.

Думается, Дали был прав, отстаивая свои арабские, или, точнее говоря, мавританские, корни. Это имя встречается довольно часто в мусульманском мире; можно встретить фамилию Дали в тунисских, марокканских и алжирских телефонных справочниках (в различных вариантах: Dali, Dallagi, Dallai, Dallaia, Dallaji и особенно часто - Daly). Странно, что художник никогда не пробовал глубже вникнуть в этимологию. Тогда он с легкостью обнаружил бы в наречии каталонцев, живущих в районе Эбро, отголосок мусульманского прошлого Испании в существительном dali, происходящем от арабского «ведущий», или «проводник», которым обозначали особенно сильных рабочих, нанимаемых хозяином (daliner) для отбуксовки тяжелых лодок. Дали мог бы понять, что в каталонском слове adalilu и испанском adalid («лидер») лежит тот же арабский корень, довольно редкий в обоих языках (от которого также пошло арабское имя Далил, широко распространенное в Северной Африке). Дали любил повторять, что его имя - Сальвадор, свидетельствует о его предназначении стать «Спасителем» испанского искусства. Если бы только Дали знал, что его редкостная фамилия соответствует арабскому слову «ведущий», или «проводник», он, вне всякого сомнения, сообщил бы этот факт всему миру, так же как он сообщил ему о фонетическом соответствии dali каталонскому слову delit («восхищение», похожее слово существует и в английском языке - delight). Во всяком случае, он безмерно радовался исключительной редкости фамилии, подчеркивая звук «ль» энергичным прижатием языка к нёбу и делая сильное ударение на последнем «и». Сальвадор Дали не мог обладать более редким или красочным именем, и это доставляло ему безграничное удовольствие.

«На улице Монтуриоль в Фигерасе, на доме, где я рожден, висит мемориальная доска, надпись для которой я придумал сам: «Здесь родился, жил, безумствовал и бесился Сальвадор Дали». Я подолгу бываю только в Порт-Льигате. Только здесь мне это абсолютно необходимо. С этой землей я накрепко связан пуповиной. Только здесь я ощущаю согласие с ритмом вселенной. Я дышу в такт морю и деревьям и обретаю равновесие, необходимое для живописи. Здесь я становлюсь центром мироздания».

«Как-то раз за завтраком отец вслух прочел адресованное ему письмо из коллежа, извещавшее родителей о моем беспримерном прилежании и отменном поведении. В письме говорилось, что на переменах я сторонюсь товарищей и не принимаю участия в шумных играх, а стою себе в углу, разглядывая картинку с конфетной обертки (я до сих пор помню тот фантик с мученической кончиной Маккавеев). Подводя итог, наставники сообщали, что умственная лень укоренилась во мне так сильно, что надеяться хоть на какие-то успехи в ученье просто невозможно. Тот день моя мать провела в слезах. Надо сказать, что я действительно был обречен остаться на второй год, ибо не выучил и десятой доли того, что в азарте соперничества освоили мои одноклассники, приступом взявшие очередные ступени лестницы, ведущей вверх. Отец мой был прозорлив - он полагал, что мне следует стать писателем, хотя я понятия не имею ни о стиле, ни о синтаксисе. Однако смысл моих писаний даст сто очков вперед смыслу моих картин».

Когда Дали был семь лет, он опять напроказничал и устроил некрасивую сцену, из-за чего был наказан и не увидел комету, которая тогда появилась. «Я не видел кометы. Мне не дали посмотреть на нее - эта рана не зажила до сих пор. Запертый, я орал так громко и долго, что совершенно потерял голос. Родители перепугались. Заметив это, я пополнил диким ором свой арсенал и с тех пор орал дурным голосом по любому случаю. Расскажу еще об одной уловке. Я подавился рыбьей костью, и отец - не в силах выносить это зрелище - схватился за голову и выбежал в коридор. Впоследствии я не раз симулировал судороги, кашель и хрип затем только, чтобы увидеть, как отец схватится за голову и кинется прочь, я же наслажусь столь желанным знаком исключительного внимания к своей персоне. Родительский дом в Фигерасе. Мне двадцать три года. В приступе вдохновения я работаю у себя в мастерской - пишу большую кубистическую картину. Куда-то задевался пояс от халата - он болтается на мне, мешает, и я хватаю первое, что подвернулось под руку - шнур с электрической лампочкой на конце. Им и подпоясываюсь, благо лампочка ничего не весит и может сойти за помпон. Продолжаю писать, но вдруг появляется сестра и сообщает, что какие-то важные персоны желают со мной говорить. А надо сказать, что в ту пору я был уже достаточно известен в Каталонии - не столько картинами, сколько всякими выкрутасами. Я, конечно, разозлился, что помешали, но все же спустился в гостиную. Родителей несколько шокировал мой наряд, хотя лампочки, болтавшейся сзади, они не углядели. Любезно поприветствовав гостей, я сел в кресло, а точнее говоря, на лампочку, которая взорвалась, как бомба. Случай (а точнее говоря, объективная случайность) непредсказуемо, неизменно и абсолютно точно правит моей жизнью, обращая всякую чепуху в незабываемые, потрясающие события».

Анна Мария Дали вспоминает, как в годы ученья Сальвадора, когда семья собиралась за обеденным столом, ее отец и брат вели нескончаемые споры между собой, и женская половина семьи слушала их с благоговением, не осмеливаясь вмешаться. Иногда дебаты были столь жаркими, что дон Сальвадор даже забывал о своей ежевечерней прогулке через улицу в клуб «Спорт», где его неизменно поджидала компания закадычных друзей.

Отец Дали был библиофилом и владел «многотомной библиотекой». Дали с раннего детства увлекался книгами, и не только потому, что среди них были переплетенные тома одного из известнейших испанских иллюстрированных журналов конца XIX века «La Ilustracion Catalana», страницы которого зачаровывали мальчика. Позже Дали перерыл философскую и политическую часть библиотеки - книги, помогавшие формированию радикальных взглядов нотариуса в годы его молодости. Самое сильное впечатление на Дали произвели своим яростным и хорошо аргументированным антиклерикализмом статьи «Философского словаря» Вольтера. Книга Ницше «Так говорил Заратустра» также оказала влияние на Дали, укрепив в нем стремление стать Сверхчеловеком в искусстве и одновременно поставив перед ним ряд вопросов, связанных с атеизмом отца.

«Когда я впервые открыл Ницше, я был совершенно потрясен его силой воли и тем, что он уверенно провозглашал: «Бог умер!» Как?! Я только что усвоил, что Бога нет, и вот мне говорят, что Бог мертв! Сомнения охватили меня. А Заратустра показался мне великим героем с колоссальной силой духа, восхищавшей меня. Однако он предал сам себя своим ребячеством, от которого я уже давно избавился. Когда - нибудь я стану более великим, чем он».

У нас нет свидетельств того, что юный Дали подумывает о вступлении в Коммунистическую партию Испании, но нет и сомнений в его безусловной готовности отстаивать революционные идеалы публично и выступить, если потребуется, против властей.

Дали и его друзья употребляли слово putrefacles (что означает «гнилушка», «тухляк») в адрес таких людей, как ректор. Ханжеское обсуждение образа жизни того или иного учителя, например, сразу же получало характеристику «тухлятина». Компания часто проводила время в выявлении подобных фактов на Рамбле, перемежая его дискуссиями о коммунизме. Все были помешаны на этом новом слове. Дали и его друзья по Фигерасу использовали словечко «тухляк» как определение обывателей. Это словцо, возможно, благодаря Дали, прижилось в Резиденции и стало обозначать все традиционное, буржуазное, несовременное. Дали рисовал «тухляков» во всех видах и позах, и эти остроумные рисунки были очень популярны в «Рези». По воспоминаниям поэта Рафаэля Альберти:

«Одни персонажи носили замусоленные шарфы, много кашляли и сидели в одиночестве на уличных скамейках. Другие выглядели элегантными, с цветками в петлицах, носили тросточки и прогуливались с маленькими собачками. Были «тухляки» - члены Академии, и «тухляки», которые не принадлежали к Академии. Они могли быть любого рода: мужского, женского, среднего и бесполые. И всех возрастов». Можно добавить что в современном мире используется, правда не по смыслу, слово «Сноб» (от лат. sine nobilitate - неблагородного происхождения), то есть человек неблагородного происхождения, рвущийся в высшее общество и пытающийся доказать, что он достоин этого.

Самой большой ценностью в студии юного Дали было полное собрание книг по искусству издательства «Гованс и Грэй», первый том которого вышел в 1905 году в Лондоне и Глазго, на французском и английском языках. Каждый том содержал шестьдесят черно-белых иллюстраций великих мастеров, родившихся до 1800 года, и «представлял», как говорилось во вступлении, «разнообразные примеры живописи». Издание стало очень популярным, его разрозненные тома можно встретить даже в наши дни в антикварных книжных магазинах. Отец Сальвадора, по-видимому, начал собирать коллекцию с выходом первого тома или немного позже. Возможно, он даже подписался на него в 1913 году, когда был издан последний, пятьдесят второй том (о Лоренсе). По совпадению, как раз в этом году семья переехала в новый дом, где маленький Дали (ему было девять лет) мог разместить все собрание книг с тремя тысячами ста двадцатью черно-белыми иллюстрациями в его новой студии на верхнем этаже дома по Монтуриоль, 24. В «Тайной жизни» он вспоминает это собрание книг с благодарностью:

«Эти небольшие монографии, в таком раннем возрасте подаренные мне моим отцом, оказали решающее влияние на всю мою жизнь. Я выучил наизусть все эти картины, представляющие историю живописи, я узнал их с раннего детства, разглядывая целыми днями. Больше всего меня привлекала обнаженная натура, и, кроме того, я находил картину Энгра «Золотой век» самой красивой картиной на свете; я влюбился в обнаженную девушку, изображавшую фонтан».

Обучение, несомненно, включало и живопись, что подтверждено короткой статьей Дали, написанной в 1927 году, где говорится о «здравом смысле» одного из учителей коллежа. Этот человек, имя которого не упомянуто, давал своим ученикам простые рисунки, выполненные им с помощью линейки, и велел аккуратно закрашивать их акварельными красками. Его урок был прост: «Рисовать надо хорошо, а чтобы хорошо рисовать, не следует переходить границы». Дали, чьи лучшие работы отличаются тщательным исполнением мельчайших деталей, многим обязан этим первым урокам. Позже он вспоминал эти советы монаха в «Пятидесяти секретах магического ремесла». Жаль, что мы больше ничего не знаем об этом «простом мастере», который, не будучи силен в эстетической теории, тем не менее, дал своим ученикам некие «нормы поведения», которые могли стать основой этики художественной честности. Дали начинает пятую главу «Тайной жизни» с воспроизведения зимнего вида из окна первого класса коллежа с двумя кипарисами на переднем плане, изменчивой игрой света в ветвях деревьев на закате и наползающей на них тенью здания, привлекавшими его внимание своей «вертикальной архитектурой». Чуть позже, когда колокольный звон призывал к вечерней молитве, весь класс вставал, «и мы хором повторяли молитву со склоненной головой и молитвенно сложенными руками перед настоятелем».

Проведя шесть лет в Коллеже Христианских Братьев, Дали оправдал ожидания своего отца - прекрасно овладел разговорным французским языком, хотя говорил с сильным каталанским акцентом. Но правописание, лежащее вне фонетической области, осталось за пределами его возможностей - он так никогда его и не одолел. Впрочем, Дали даже не пытался писать грамотно на испанском или каталанском языках. Как у большинства испанских детей, у него были трудности с буквами «б» и «в», которые произносятся одинаково, да и не только. Из-за этой смеси французского, каталанского и испанского языков Сальвадор не научился правильно писать ни на одном из них.

О жизни Сальвадора Дали между 1912 и 1916 годами, проходившей поочередно то в Кадакесе, то в Фигерасе, осталось очень немного документальных свидетельств. Никаких относящихся к делу бумаг в архивах Христианских Братьев не обнаружено. Ни один из его учителей не оставил воспоминаний о будущей мировой знаменитости. Не нашлись и одноклассники Дали, большинство которых были французами. Что касается семейного архива Дали, унаследованного после смерти Анны Марии ее управляющим, то его содержание, за некоторым исключением, до сих пор не обнародовано. Собственноручный отчет Дали в «Тайной жизни» о тех годах настолько хаотичен, неполон и неаккуратен, что становится для биографа совершенно бесполезным. С другой стороны, характеристика, данная Анной Марией своему брату в период, когда ей самой было четыре-восемь лет, явно несвободна от текста «Тайной жизни» с его сомнительными воспоминаниями и пренебрежением к хронологии.

«Когда мне было семь лет, родители повезли меня в Барселону. В Эмпальме поезд стоял довольно долго, и мы вышли на перрон. Отец сказал:

 - Видишь лоток? Поди-ка купи мне булочку! Поглядим, как ты справишься. Да смотри, не ватрушку, а булочку!

Я купил, принес. Отец позеленел от негодования:

- Я же вижу - это ватрушка!

- Была ватрушка,- отвечал я,- но вы хотели булочку, и я выкинул творог.

- Как выкинул?

- Вот так вот взял и выкинул!»

Вот так постоянно то, ненавидя отца за его непристойное и вызывающее поведение, то восхищаясь им как примером неподражаемой крепости и убежденной в своей правоте и начитанности, то сам удивлял его своей неосведомленностью и тупостью, то восхищая его своими диковинными поступками и удивляя своими картинами, они существовали друг около друга.

Если Дали восхищался своим сильным и вспыльчивым отцом, то последний не однажды позорил себя в присутствии сына. Как служащий дон Сальвадор не располагал возможностью проводить все лето с семьей в Кадакесе. Он, как правило, воссоединялся с ней по выходным, и дети каждый раз ждали его с нетерпением, и не только потому, что отец обычно привозил подарки. Однажды отец очень уж запоздал, и ожидание достигло предела. Наконец, такси остановилось перед дверью, и семья выскочила встречать главу дома. «Я обосрался», - громко объявил столп фигерасского общества всем и каждому, спешно направляясь к двери дома, но, не делая попыток скрыть происшедшее и даже явно радуясь этому, как показалось Сальвадору. Позже Дали вспоминал, что был унижен желанием отца обратить случившееся в «греческую трагедию», когда он мог просто незаметно проскользнуть в дверь. Этот случай, по мнению Дали, произошел, когда ему было десять или двенадцать лет, и «изменил его совершенно», явившись «поворотной точкой» его жизни. Для ребенка, глубоко стыдливого и уже склонного к самооценке, излишний натурализм в поведении отца явился подлинной психической травмой. Инциденту суждено было быть воспроизведенным в «Мрачной игре» Дали (1929) .

«Как-то мать спросила: «Миленький мой, скажи, чего тебе хочется, скажи!» А мне действительно хотелось. Хотелось, чтобы мне отдали крохотную комнатку на чердаке - бывшую прачечную, а ныне - чулан. Я ее получил и превратил в мастерскую.

Цементная ванна занимала там почти все пространство, и потому я поставил стул прямо внутрь ванны, а поперек положил доску - получился стол. Иногда в жару я раздевался, открывал кран и, не отрываясь от кисти и красок, принимал ванну. Как Марат. Вода текла из бака на крыше и была теплой. Многое из того, что я сделал после, я задумал и даже испробовал в той первой мастерской - всего не перечесть. Доподлинно знаю, что там выкристаллизовались крупинки соли, которая должна была приправить - вместе с перцем,- мой нрав. Именно там я придумал и, тренируясь у зеркала, довел до совершенства ту гримасу с ухмылкой, которой суждено было стать знаменитой.

Завтракая, я открывал для себя французский импрессионизм, ставший самой значимой художественной школой в моей жизни. Это была первая встреча с антиакадемической и революционной эстетикой. Я всматривался в густые и беспорядочные мазки красок, создававшие на полотне причудливые пятна. Отойдя на некоторое расстояние и слегка наклонив голову, я прищуривался, и вдруг происходило необъяснимое чудо - цветовой хаос превращался в точное повторение реальности. Еще мгновение - и я обнаруживал на картине и воздух, и пространство, и сверкание красок! Давние картины Района Пичота напоминали мне манеру Тулуз-Лотрека. Их эротичность, возросшая благодаря литературе рубежа веков, жгла мне горло, как капли арманьяка, которыми я поперхнулся. Особенно отчетливо мне запомнилась одевающаяся танцовщица, у нее было болезненно-порочное лицо и рыжие волосы под мышками.

Но больше всего я восхищался картинами, в которых импрессионизм переходил в откровенные приемы пуантилизма. Постоянное сопоставление оранжевого и фиолетового цветов создавало во мне радостное ощущение чего - то иллюзорного, я будто бы смотрел на предметы через призму и видел все в радужных переливах. Этому помогала пробка от хрустального графина в столовой, благодаря которой все становилось «импрессионистичным». Я часто носил эту пробку в кармане, чтобы иметь возможность наблюдать мир «импрессионистически».

Как раз в то утро у меня кончился холст, и я решил употребить для своих живописных упражнений старую дверь, которую выволок из чулана, где ее держали за ненадобностью. Хорошее дерево и - если расписать середину - готовая добротная рама. Я принялся за натюрморт, который обдумывал уже несколько дней. Для начала вывалил на стол лукошко с вишнями, и солнце немедленно впилось лучом в вишенку, разжигая во мне экстаз вдохновения. Вот что я задумал: - напишу картину тремя - только тремя! - красками без всяких кистей, просто выдавливая краску из тюбика прямо на дверь. Киноварь для светлого бока вишни, кармин - для тени и белила - для солнечного блика. Я ринулся на приступ. Три мазка - и вишня готова. Ток, ток, ток - тень, свет, блик, тень, свет, блик. Почти сразу я попал в ритм мельницы - вода плескала в такт моим мазкам.

Картина изумила всех, кому случилось ее видеть, а сеньор Пичот, оглядев ее, во всеуслышание пожалел, что написан натюрморт на двери - тяжелой, громоздкой, да еще изгрызенной древоточцем. Разинув рты, домочадцы стояли у картины, когда кто- то из внимательных зрителей заметил, что ни у одной из вишен нет хвостика. И правда, о хвостиках я позабыл, но в тот же миг меня осенило. Я схватил горсть вишен и стал торопливо есть их, вдавливая хвостики в краску. То был последний гениальный штрих! Мои вишни казались куда реальнее тех, что я ел. Но и это не все. Я уже упоминал о древоточцах, так вот: не только дверь, но и вишни - те, что я ел,- оказались с червяками. Ходы же, прорытые короедами в двери, вели прямиком в нарисованные мною вишни! И я принялся пинцетом вытаскивать червячков из вишен, а древоточцев из двери и менять их местами. Оцените изящество замысла! Я перетаскивал уже четвертого, если не пятого червячка, когда кожей почувствовал, что сеньор Пичот стоит у меня за спиной и наблюдает мои безумные манипуляции. Я знал, что он по достоинству оценил демарш с хвостиками, но червячки, именно червячки сразили его наповал. На этот раз он даже не улыбнулся (а прежде мои проделки вызывали у него бурные приступы хохота). Он задумался, помолчал и, проронив, ни к кому не обращаясь: «Это гениально!» - исчез».

Не ограничившись тем, что его сын был принят в старшие классы осенью 1916 года, Сальвадор Дали Куси одновременно записал его в католический Коллеж братьев Марист, расположенный на бульваре Рамбла (это здание под номером 21 в наши дни занимает Испано-Американский банк). Предметы в школе и коллеже совпадали, темы уроков дублировались, но помимо этого дети получали некоторое религиозное образование, присутствуя на ранних утренних службах и слушая проповеди. Двойная система образования широко практиковалась в Испании и была популярна в семьях среднего класса, готовящих сыновей к поступлению в университет.

«Я продолжал учиться - кое-как. Все знакомые уговаривали отца смириться с тем, что я стану художником, в особенности учитель рисования сеньор Нуньес, который ни дня не сомневался в моем таланте. Но отец тянул с решением - его пугала свободная профессия, он предпочел бы занятие понадежнее. Однако отец всячески способствовал моему художественному образованию: покупал мне нужные журналы, книги, кисти, краски, холсты и вообще все, что я просил и без чего спокойно мог обойтись, повторяя при этом: «Ладно. Кончишь институт, а там посмотрим».

К счастью, в школе был прекрасный учитель рисования, Хуан Нуньес Фернандес (1877-1963), андалузец из Эстепоны (близ Малаги). Нуньес был выпускником Королевской Академии искусств Сан-Фернандо, где удостоился двух премий. Специализировался он по гравюре. В 1899 году Нуньес продолжил обучение в Испанской Академии изящных искусств в Риме, а в 1903 году переехал в Париж. Свою должность в Фигерасе он занимал с 1906 года. Высокий, красивый, скромный человек с военной выправкой, унаследованной им от отца, подполковника испанской армии. Наделенный божьим даром, он пользовался большим авторитетом и был учителем по призванию.

«Внимательнейшим образом я выслушивал сеньора Нуньеса - и делал наоборот. Так мне удалось совершить кое-какие открытия технического плана. Помню, как-то мы рисовали нищего. У старика-натурщика была великолепная борода - белоснежная, вся в мелких завитках, легкая, как пух. Сеньор Нуньес взглянул на мой лист и заметил, что я слишком черню - «не будет эффекта белизны». Он велел взять чистый лист и начать заново - тончайшим карандашиком, легчайшими, едва заметными штрихами, «дабы сохранить белизну». Я же, едва он отвернулся, принялся густо штриховать лист, выбрав самый жирный карандаш. И штриховал с таким рвением, что прочие ученики, оставив свои рисунки, сгрудились возле меня, наблюдая, что выйдет. Я, несомненно, схватил сходство, но в конце концов, доводя рисунок, все испортил густой штриховкой. На другой день сеньор Нуньес при виде содеянного, горестно воскликнул:

- Я же велел совершенно иначе! Видишь что вышло?

Я ответил, что еще не закончил. Схватил склянку с китайской тушью, обмакнул в нее кисточку и принялся чернить то, что в натуре было ослепительно белым. Учителя осенило:

- Ты рисуешь негатив!

- Я рисую то, что вижу.

- Если ты собираешься поправить дело мелком, не выйдет - на тушь мелок не ляжет.

Но я взял не мелок, а перочинный ножичек, стал скрести - и тогда из черноты выступила сияющая белизна. Там же, где ее требовалось приглушить, пришлось поплевать и размазать - легли прозрачные сероватые тени. Борода старика в моем исполнении изумляла реализмом, особенно после того, как я догадался чуточку разлохматить выскребленные места лезвием, чтобы передать пушистость фактуры.

Когда сеньор Нуньес подошел ко мне в третий раз, он остолбенел, лишился дара речи, а чуть погодя едва не удушил меня в объятьях, восторженно провозглашая:

- Да он же гений, этот Дали! Гений - и ничего не попишешь!»

Нуньес за шесть лет научил Дали всему, что умел. Дали признал это в «Тайной жизни», значительно преувеличив число учеников, с которыми был вынужден конкурировать:

«Он был просто снедаем страстью к искусству. С самого начала он выделил меня среди сотни учеников нашего класса и пригласил к себе домой, чтобы растолковать каждую линию гравюры Рембрандта, подлинником которой он обладал. Нуньес как-то особенно держал гравюру, почти не касаясь, что говорило о глубочайшем благоговении перед ней. Я уходил от сеньора Нуньеса, охваченный намерением достичь еще больших высот, мои щеки горели от творческого тщеславия».

Тридцать лет спустя Дали пошел еще дальше в своей оценке, сказав, что именно Нуньеса он уважал как наставника более других.

Воскресным утром в начале февраля 1921 года Карме Роже по дороге в церковь встретила Сальвадора, Анну Марию и Каталину Доменеч. Она уже слышала, что мать художника в барселонской больнице готовится к серьезной операции. Семья в подавленном настроении шла в церковь к утренней мессе, чтобы помолиться о скорейшем выздоровлении матери. Но Фелипа Доменеч не выздоровела, скончавшись от рака матки 6 февраля 1921 года в возрасте сорока шести лет после операции в столичной больнице Рибаса-и-Рибаса. Хотя Анна Мария Дали писала позже, что несчастье случилось неожиданно, в газетном некрологе говорилось о смерти, наступившей после «долгой и тяжелой болезни», что более правдоподобно. Фелипа Доменеч была похоронена на кладбище «Побле Ноу» в склепе, где уже покоились Галь Дали и Тереза Куси.

«Смерть матери настигла меня как сокрушительный удар. Ни прежде, ни после мне не довелось испытать ничего подобного. Я боготворил мать и знал, что ни одно существо на свете не может с ней сравниться. Я знал, что она - святая, что ни одна душа, сколь бы ни были очевидны ее достоинства, не способна достичь тех высот, где обретается душа моей матери. Ее доброта искупала все - и в том числе мои изъяны. Я не мог примириться с утратой. Мать любила меня такой великой и гордой любовью, которая не ошибается,- я просто обязан был явить гениальность, пусть даже в пороке. Смерть матери я воспринял как оскорбление, нанесенное мне судьбой: это не могло случиться ни с нею, ни со мной! И я ощутил, что в глубине моей души взрастает, расправляя могучие ветви, великий ливанский кедр отмщения. Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти».

Дали пишет в «Тайной жизни», что смерть матери стала тягчайшим ударом, который он испытал в своей жизни; из-за этой потери он еще более утвердился в своем желании достичь славы любой ценой. «С зубами, стучащими от плача, я поклялся, что вырву свою мать из когтей смерти и одарю ее лучами света, который будет ярко сиять вокруг моего прославленного имени».

Анна Мария вспоминает об этой поездке в книге «Сальвадор Дали глазами его сестры», описывая впечатление, которое произвела на мадридцев эксцентричная внешность ее брата: длинные, почти до плеч, волосы, чрезмерно пышные бачки, накидка до пят, золоченая трость. Вообще они втроем - оживленно жестикулирующие и болтающие друг с другом по-каталански - представляли живописное зрелище. Причем яркая внешность Сальвадора дополнялась привлекательностью его пышущей здоровьем четырнадцатилетней сестры и дородностью нотариуса, чью массивную лысую голову украшали редкие пряди совершенно белых волос.

« Два дня (на вступительных экзаменах в Школу Изящных Искусств) я работал спокойно, все получалось как надо, но на третий день смотритель в разговоре с отцом (они успели познакомиться, пока отец дожидался меня) заметил, что я могу не сдать экзамен:

- Мне трудно судить о художественных достоинствах рисунка, но вижу, что сделан он не по правилам: сам рисунок маловат, а поля слишком велики. Посмотрите, какие поля у других абитуриентов!

Отец пал духом настолько, что долго не решался дать мне совет. Что делать? Кончать этот рисунок, и будь что будет, или приниматься за новый? Весь вечер, пока мы прогуливались, он ломал себе голову, а после, в кино, посреди сеанса вдруг громко спросил:

- А может, рискнуть? Начать заново? - И, помолчав, добавил: - Ведь впереди еще три дня!

На нас уставился весь зал. Я никогда не упускал случая помучить отца, но на этот раз его тревога передалась и мне - было уже не до шуток.

- Выспись как следует,- сказал отец, прощаясь со мной на ночь,- и не думай об этом, а утром решишь, как поступить.

Ночь - и я вновь очутился перед чистым листом! Так прошел третий день. Взглянув на меня, отец сразу понял, что дела плохи:

- Ну как?

- Я начал снова,

- И получается?

- Я еще почти ничего не сделал - искал пропорции, надо же наверняка!

- Конечно, надо наверняка, но все-таки... целый день ушел на пропорции... Зря я тебе посоветовал начать новый рисунок!

Выйдя, я увидел отца с газетой. Он, молча, посмотрел на меня, но ни о чем не спросил.

- Я сделал потрясающий рисунок,- сказал я спокойно,- но он много меньше первого.

Слова мои обрушились на отца как бомба. Впрочем, столь же ошеломителен был вердикт комиссии. Меня приняли в Школу Изящных Искусств «несмотря на несоответствие представленной работы требуемым размерам, ибо рисунок выполнен столь безукоризненно, что комиссия считает возможным отступить от правил».

Как и предчувствовал Дали, он поступил в Академию Сан-Фернандо, несмотря на размеры своего рисунка. Дон Сальвадор вместе с Анной Марией, уставшие от беспокойства, облегченно вздохнув, уехали в Фигерас, оставив Дали под присмотром каталонского студента Хосефа Форматер.

Постепенно Дали начал «выходить из своей скорлупы». К этому его побудил один из самых заметных обитателей Резиденции Хосе Бельо Ласьерра (Пепин), которому Дали в «Тайной жизни» приписывает честь «открытия себя»:

«Однажды, когда меня не было в комнате, горничная оставила дверь открытой, и Пепин Бельо, проходя мимо, увидел две мои кубистические картины. Он не мог удержаться, чтобы не оповестить об этом открытии членов своей группы. Эти знали меня только в лицо, и я был объектом их едких насмешек: они называли меня то «скрипачом», то «художником», то даже «поляком». Мой нарочито романтический стиль в одежде дал им повод судить обо мне неуважительно; сами они были приверженцами современной европейской моды. Мой серьезный вид и отсутствие чувства юмора побуждали их ехидно считать меня существом, отмеченным умственной недостаточностью и обладающим слишком экзотической внешностью. Действительно, ничто на свете не могло сильнее контрастировать с их английскими костюмами и жакетами для гольфа, чем мои бархатные жилеты и болтающиеся шейные платки. Их элегантные прически, над которыми регулярно трудились парикмахеры «Ритца» и «Палас-Отеля», резко контрастировали с моими длинными спутанными космами до плеч. Вся эта компания денди и учеников внушала мне поначалу ужас. Когда они появлялись в моей комнате, я впадал в полуобморочное состояние».

Девятого октября 1922 года, спустя всего несколько недель после переезда Дали в Резиденцию, в возрасте восьмидесяти лет умерла его бабушка по матери, Мария Анна Феррес. Она была похоронена рядом с первым Сальвадором. Анна Мария Дали вспоминает, что последними словами бабушки были: «Мой внук - в Мадриде. Мой внук будет великим художником. Самым великим в Каталонии». Ее смерть оказалась еще одним ударом для ее дочери Каталины, тетушки Дали, которая еще не полностью оправилась от потери своей сестры Фелипы в прошлом году.

«В ту пору генерал Примо де Ривера, отец Хосе Антонио, основателя Фаланги, жестоко расправлялся с любым проявлением бунтарства. Недавние выборы возбудили новый всплеск политической активности, и все мои фигерасские друзья оказались революционерами. Отцу же, исполняя свои профессиональные обязанности, приходилось не раз документально заверять злоупотребления, совершенные правыми при подготовке и проведении выборов. Не появись я в Фигерасе, это, возможно, осталось бы без последствий, но я принялся на каждом углу разглагольствовать об анархии и монархии, привлекая всеобщее внимание. Все это в итоге и привело меня в тюрьму. Отец мог бы подробно и точно описать случившееся, я же ограничусь тем, что упомяну об этом колоритном анекдотическом эпизоде моей жизни». Отец Дали, уверенный в полной невиновности своего сына, приехал в Мадрид, предприняв собственное расследование, а заодно занялся другими делами. Директор Мигель Блей заявил ему, что Сальвадор - «большевик от искусства». Дон Сальвадор беседовал также с некоторыми студентами, учителями и даже с дворниками. Кристино Мальо в подробностях вспоминает его визит. Будучи человеком вспыльчивым, нотариус схватил одного из учителей за грудки и собирался было ударить. Он пришел к выводу, что во всем виноват Рафаэль Доменеч. В итоге дон Сальвадор составил от имени сына прошение и направил его в Министерство образования.

Несмотря на уверенность Дали Куси в том, что поведение его сына станет безупречным, Сальвадор явно вознамерился отомстить Академии и ее учителям, ибо его переполняло презрение к ним. Он знал, что его поддерживали многие друзья и сторонники, включая влиятельного театрального режиссера и критика Сиприано Риваса Черифа, который в марте 1924 года напечатал статью «Дело Сальвадора Дали» в одном из ведущих журналов страны «Espafia» («Испания»), - Дали регулярно читал его с октября 1919 года. По мнению автора, Дали не был замешан в школьных беспорядках, но он был «неудобен», чем и вызвал гнев консервативных преподавателей. «Возможно, своим суровым обращением они только спровоцируют упорство художника, чье дарование не может быть зависимым от каких - либо преград», - писал Ривас Чериф. И в этом он оказался прав. В письме домой Дали сообщил: «Это был единственный способ с достоинством противодействовать их гадкому обращению, любое другое поведение означало бы примирение с несправедливостью, и я нахожу абсолютно неправильным, что невежественные люди осмеливаются экзаменовать меня». На следующий день Дали уехал в Барселону. Пришла хорошая новость - граф Эдгар Невиль (известный испанский драматург, журналист и дипломат) намеревался купить его картину с изображением Мадонны и просил назначить цену. «Значит, я богат! - воскликнул Сальвадор и добавил: - Как только я приеду в Кадакес, я буду вновь писать». Это обещание не могло утешить его отца, но, тем не менее, Дали смог за лето убедить его, что решение комиссии было несправедливым.

Сохранился отцовский комментарий к исключению Дали. 12 ноября 1926 года приказ об исключении был опубликован в «Бюллетене Министерства образования и изящных искусств». Дон Сальвадор подшил приказ в свой альбом и на семи страницах высказал мнение по поводу «этой отвратительной Академии, о которой можно сказать, что она «достойно» представляет нашу несчастную Испанию». Незнание собственных законов, систематические прогулы преподавателей, произвол в оценке знаний, Рафаэль Доменеч - «наиглупейший из всех испанских педагогов» - преподает историю искусств! Что касается графики (одной из специализаций Академии), то счастливой удачей можно считать то, что у его сына в Фигерасе был прекрасный учитель Хуан Нуньес... Короче, не Академия, а просто несчастье. Неудивительно, что Сальвадор оказался жертвой этого испорченного и бесчестного заведения.

«Как же, должно быть, густо насыщена жизнь такими вот уплотнениями, состоящими из смеси случая и исступленной ловкости! Что заставило меня вспомнить о своем отце, когда одним июньским утром тот зарычал как лев:

- Идите все сюда! Скорей! Скорей!

Мы тут же все сбежались, не на шутку встревожившись, и застали отца, указывающего пальцем на восковую спичку, вертикально стоявшую на шиферных плитках. Зажегши сигару, он подбросил спичку высоко вверх, и та, описав порядочную петлю и, скорей всего, погаснув в полете, вертикально упала вниз и, прилипнув концом к раскаленной плитке, встала торчком и снова от нее зажглась. Отец, не переставая созывал крестьян, которые уже столпились вокруг него:

- Сюда! Сюда! Такого вы уже больше никогда не увидите!

В конце обеда я, все еще находясь под сильным впечатлением этого столь взволновавшего меня происшествия, изо всех сил подбросил вверх пробку, и она, ударившись о потолок, отскочила потом от верха буфета и, в конце концов, замерла в равновесии на краю карниза, на котором висели портьеры. Это второе происшествие ввергло отца в состояние полной прострации».

В Фигерасе я понял, что мое исключение поразило отца в самое сердце, не оставив никакой надежды на официальное профессиональное продвижение. В этом душевном состоянии я и запечатлел его с сестрой на одном из моих лучших карандашных рисунков. Взглянув на него, всякий поймет, как тяжело переживал отец исключение- лицо его исполнено горечи и скорби».

«Через несколько дней я получил от отца письмо, в котором он объявлял мне, что я ему больше не сын. Я не намерен раскрывать здесь тайные причины, подвигшие отца принять это решение, это касается только нас двоих». На самом деле там была причиной одна из картин, на которой было написано в аллегорическом смысле «Я плюю на портрет своей матери», позже Дали объяснил это тем, что «во сне мы все причиняем боль людям, даже любимым». Но тогда Сальвадор Дали вызвал бурю отцовского гнева, вследствие чего последовали выгоняние из отчего дома, уменьшение доли наследства и долгий путь борьбы с отцом. «Я не стану бередить рану, повлекшую за собой целых семь лет разлуки,- мы оба достаточно выстрадали. Когда я прочел письмо, мне страшно захотелось постричься наголо. Но этого мне показалось мало - я велел обрить себе голову. Свои черные кудри я похоронил в могиле, которую самолично вырыл ради такого случая на берегу. Заодно схоронил там же целую груду ежиных скорлуп - останки моих полуденных трапез. А после поднялся на холм, откуда виден весь Кадакес, и там долго сидел под оливами, глядя на пейзаж моего детства, отрочества, юности и всей моей жизни».

И грянул жестокий бой - пришел час моего единоборства с жизнью, а я-то до последней минуты надеялся, что как-нибудь обойдется. Ведь обходилось - до той поры мне приходилось одолевать лишь воображаемые препятствия, причем все преимущества были на моей стороне. К тому же мне помогала любовь, это она - безумная любовь - спасла меня от безумия.

«Итак, я возвращаюсь в Кадакес - уже не сын всеми уважаемого нотариуса Дали, а побродяжка, изгнанный из родного дома, да еще спутавшийся с чужой женой, вдобавок ко всему - русской! Мы жили вдали от всех. Скалы, иссушенная земля, стаи голодных котов, ветра, искореженные лозы, вереница сумасшедших за домом, Рамон - блохастый насмешник в роскошной куртке с чужого плеча и рыбаки. Сколько в них сдержанности и благородства! С каким достоинством они, не дрогнув, встречают свой смертный час - что из того, что под ногти забился рыбий потрох, а бурые ступни задубели! Там, за холмом, в пятнадцати минутах ходьбы, в Кадакесе - дом, где прошли мое детство и юность, дом, откуда я изгнан. Я знаю - отчий гнев не утих, отчужденностью веет из-за холма, за которым, если смотреть со скалы, виден родной дом - белый квадратик, кусочек сахара, пропитанный желчью»...

Лишь после гражданской войны в Испании Сальвадор Дали решился на смелый поступок - возвратился в родной дом, к свой семье. «Я проехал всю Испанию от Ируна до Фигераса. Моя родина лежала в руинах. Она обнищала, но стала еще благородней. Алмазная игла траура пронзила испанское сердце, но душа потихоньку оживала.

«- Хлеба, дайте мне хлеба!

- Кто там?

- Это я!

- Кто ты?

- Ваш сын, Сальвадор Дали.

Эти слова я произнес у двери своего родного дома в Кадакесе во втором часу ночи. И я обнял их - отца, тетушку, сестру. Меня накормили - на столе были анчоусы, колбаса, помидоры с оливковым маслом. Я ел, не скрывая потрясения: как же так, неужели революция не оставила и следа?

Однако во времена моего детства, когда ум мой стремился приобщиться к знаниям, я не обнаружил в библиотеке отца ничего, кроме книг атеистического содержания. Листая их, я основательно и не принимая на веру ни единого утверждения, убедился, что Бога не существует. С невероятным терпением читал я энциклопедистов, которые, на мой взгляд, сегодня способны навевать лишь невыносимую скуку. Вольтер на каждой странице своего «Философского словаря» снабжал меня чисто юридическими аргументами (сродни доводам отца, ведь и он был нотариусом), неопровержимо свидетельствующими, что Бога нет».

«Пикассо - человек, о котором после своего отца я думаю чаще всего. Оба они, каждый по-своему, играют в моей жизни роль Вильгельма Телля. Ведь это против их авторитета я без всяких колебаний героически восстал еще в самом нежном отрочестве».

Поток хлынувших после нескольких выставок рецензий навел отца Дали на мысль собирать и подшивать эти свидетельства растущей популярности сына в альбом таким образом, чтобы потомки смогли проследить весь путь его развития. В последний день 1925 года Дали Куси написал тщательно продуманное вступление к своему будущему «альбому». Оно во многом приоткрывает сильные и слабые стороны характера нотариуса и свидетельствует о трудности задачи, поставленной им перед сыном. Предпочтение, отдаваемое Сальвадором Дали Куси академическим успехам сына, и его сдержанное отношение к столь ранней славе могут показаться вполне обоснованными. Однако жизнь вскоре внесла свои коррективы в его планы и размышления.

Анна Мария Дали, совсем не упоминавшая о Пикассо в своих мемуарах, говорила позже, что поскольку «единственной целью» Дали был Лувр, они проводили там многие часы. Наибольшее внимание ее брата привлекли полотна Леонардо да Винчи, Рафаэля и Энгра. «Он буквально был в экстазе», - пишет она. Однако Анна Мария забыла, что они еще посетили музей Гревен на Монмартре, а также Версаль. Она упускает из виду еще один факт: знакомство Сальвадора с жизнью парижских кафе стало для него почти таким же стимулирующим фактором, как и встреча с Пикассо.

В Фигерасе также была прочитана серия лекций об искусстве, а в казино устроена выставка местных художников, на которую Дали представил девять картин, в том числе - четыре из «периода Лорки»: «Натюрморт» («Приглашение ко сну»), «Механизм и рука», «Мед слаще крови» и «Арлекин». Среди выступавших нашлись два ярых спорщика и критика: Хуан Сакс и Рафаэль Бенет, с которыми Дали сталкивался по разным поводам. Выступление Дали было назначено на 21 мая (последний день выставки). Он собирался говорить о новейших художественных направлениях. Помещение заполнили жители Фигераса, жаждущие услышать воинствующего художника. Текст лекции неизвестен, но газетный репортаж свидетельствует, что на этот раз обошлось без скандалов: Дали вел себя прилично (его семья присутствовала в зале). Ясно и точно, используя многочисленные слайды, Дали подвел итог развитию современной живописи от кубизма до сюрреализма, выразив свою симпатию к последнему и одобрив теорию Фрейда о бессознательном, «которое подчиняется собственным законам, расходящимся с законами бодрствующего ума». Похоже, что слушателям лекция доставила большое удовольствие.

Тема отца в картинах Сальвадора Дали

«Мрачная игра» содержит правдивую антологию сексуальных переживаний Дали, выражавшихся в непреодолимом влечении к мастурбации и занятиям живописью. Художник отметил, что в эту картину он вложил «тело и душу». Небольшая по размеру работа (44,4 х 30,3 см) требует тщательного исследования. В центре картины легко обнаруживается голова попугая, сливаясь (чуть ниже) с изображением оленя. Небольшое усилие - и возникает голова кролика, внутри которой и разместилась голова попугая. Передняя часть головы кролика одновременно является рыбой: это хорошо видно, если повернуть картину на сто восемьдесят градусов. Дальнейшее развитие двойного образа - внутри темной части уха кролика; согласно Полу Мурхаузу, ухо кролика ассоциируется с вульвой.

Присутствие двух фигур в правом нижнем углу напрямую связано с травмировавшим психику художника событием одного из летних дней в Кадакесе, когда его отец приехал и объявил всем, что он «обосрался», чем вызвал у сына глубокое чувство стыда при внешнем равнодушии. Ближайшая фигура пристально и восхищенно смотрит на соблазнительные ягодицы, держа в правой руке острый предмет, завернутый в окровавленную тряпку. К его плечу трогательно склонилась обнаженная фигура с явными признаками мучительного страдания. И наконец, фигура-статуя на постаменте, прячущая свое лицо и протягивающая огромную руку. По мнению Эйде, закрытое лицо - знак стыда; преувеличенное изображение руки указывает на причину стыда - мастурбацию. Трудно не согласиться с таким прочтением картины, так как подобное изображение руки очень часто появляется в картинах Дали на тему мастурбации. Сидящий у ног статуи молодой человек (вероятно, сам Дали) с вытянутой рукой что-то предлагает статуе. И здесь Эйде, скорее всего, снова права, предполагая, что рука - это «увеличенный половой орган». Знаменательно также, что крошечная фигурка с тростью, смотрящая вверх на гигантский монумент, очень напоминает дона Сальвадора Дали Куси из других картин того же периода (в частности - из «Великого Мастурбатора»). И все же какова основная мысль этой картины, в которой, как первым отметил Жорж Батай, кастрация является наказанием? В чем заключается преступление, повлекшее такое тяжкое наказание? Внимательное изучение эскиза к работе подтверждает, что тяжким грехом считалось не только увлечение мастурбацией, но и вуайеризм: созерцание эротических сцен, болезненное любопытство. Эскиз включает в себя наброски отца с постаревшим лицом, револьвера, обнаженных фигур, одна из которых, словно стыдясь, прячет свое лицо. К 1929 году Дали осознал, что как бы ни сложилась его жизнь и как бы он ни обманывался насчет своего эксгибиционизма, он никогда не будет принадлежать к числу сексуально раскованных людей. Стыд, подавляющий желание, о котором Чарлз Суинберн (английский поэт) в гневе воскликнул: «Это твое высшее зло, Господи!», сделал свое дело. Дали был импотентом, изгоем, доведенным до отчаяния безуспешными попытками стать нормальным человеком. Именно в картине «Мрачная игра», как ни в какой другой, передается состояние отчаяния художника. Естественно, для семьи Дали работа явилась ударом ножа в сердце. Двадцатью годами позже Анна Мария писала, что его картины, созданные в то лето, «вызывали сильное возмущение» своими откровенными кошмарами, в чем она обвиняла сюрреалистов - новых друзей брата. «Мрачная игра», писала она, наиболее полно отражает те страшные изменения в психике Сальвадора, которые произошли под воздействием сюрреализма.

Мучимый робостью, подхлестываемый раскрепощенной Галой, Дали боялся, что в нужный момент не сможет управлять эрекцией. В этом смысле интересна группа в верхней части картины «Аккомодация желаний». Снова, как и в «Мрачной игре», представлен взрослый мужчина, к плечу которого склоняется женоподобный юноша с гримасой боли на лице. Присутствует и извечный лев. С нескрываемым восторгом взрослый мужчина сжимает в зубах нежную руку юноши. Ниже располагается постоянный персонаж картин того периода - человек, обхвативший руками голову. Согласно Мурхаузу, это сам Дали, прячущий лицо «от стыда и вины». Слева от группы изображена крошечная фигурка Дали Куси, тучного и седовласого, который прощаясь машет кому-то рукой - намек на неминуемый разрыв с семьей, «любовный вояж» закончился, Гала вернулась в Париж, а Дали в одиночестве отправился в Фигерас. Отец устроил ему перекрестный допрос по поводу его контракта с Гоэмансом. Позже Сальвадор говорил, что Дали Куси также выпытывал у него подробности их отношений с Галой: отец думал, что Гала была наркоманкой и что она вовлекали Сальвадора в уличную торговлю наркотиками. Иначе на что они жили?

В конце ноября Бунюэль приехал в Фигерас, чтобы вместе с Дали продолжить работу над сценарием. В своих воспоминаниях он пишет, что застал дикую сцену:

«Отец с силой распахнул дверь и выпихнул своего сына на улицу, обозвав негодяем. Дали ответил что-то резкое и поднялся с земли. Я подошел к ним. Отец, тыча в сына пальцем, сказал мне, что не желает больше видеть эту свинью в своем доме. Причиной отцовской ярости было то, что на одной из картин, выставленных в Барселоне, Дали написал черными чернилами: «Иногда ради удовольствия я плюю на портрет своей матери».

Устная традиция в Фигерасе утверждает, что, изгоняя сына, нотариус с яростью пророчествовал: «Ты оскорбил мать и отца и за это ты умрешь под забором! И будешь счастлив, если сестра принесет тебе тарелку супа!» Отцовское проклятие было шоком - Сальвадор Дали Куси слишком любил сына. Сам художник, как известно, никогда не касался этой темы. Дали-старший несколько лет спустя описал свою версию событий в письме к Лорке:

«Не знаю, в курсе ли вы, что я вынужден был вышвырнуть своего сына из дома. Эта крайняя мера, чрезвычайно болезненная для всех нас, была необходима ради спасения чести семьи. На одной из своих картин, выставленной в Париже, он написал наглые слова, низко оскорбив память матери: «Я плюю на свою мать». Я решил, что он был пьян, когда писал это, и потребовал объяснения. Но он не соизволил объясниться, чем вновь оскорбил всех нас.

Он - жалкий, невежественный и невыносимый педант, к тому же абсолютно бессовестный. Он думает, что знает все на свете, однако даже не умеет правильно писать. Впрочем, вы знаете его лучше, чем я.

Он опустился до того, что позволяет себе жить на деньги замужней женщины, которая по попустительству и даже с одобрения своего мужа держит его под рукой, пока не найдет что-нибудь получше.

Можете себе представить, как вся эта мерзость огорчает нас».

Вышвырнув Сальвадора из дома, Дали Куси все же позволил ему вместе с Бунюэлем поселиться в их домике в Кадакесе, возможно, в надежде, что сын образумится. Но тот не образумился. Бунюэль писал из деревни супругам Ноай 29 ноября 1929 года, что сценарий нового фильма должен стать еще лучше, чем «Андалузский пес», и что они остаются в Кадакесе, пока полностью не закончат работу - еще на восемь-десять дней.

Перед отъездом Бунюэля, примерно 6 декабря, Дали получил письмо от отца, приговорившего сына к «бесповоротному отторжению» от дома и семьи и ставившего его в известность, что он полностью лишен наследства.

В семейном доме в Фигерасе Дали оставил все свои вещи, десятки картин, сотни рисунков, множество книг (включая любимую серию книг издательства «Гованс и Грэй» и собрание сочинений Фрейда в издании «Библиотеки Нуэва»), а также груды писем. Только через пять лет он восстановил отношения с отцом, но большая часть всего этого бесценного материала к нему вообще не вернется, что в будущем станет причиной долгого препирательства между художником и его семьей.

В это же время Дали создал свою первую крупную картину, в которой афишировал отношения с Галой. «Имперский монумент Ребенку-Женщине», по традиции, датируется 1929 годом, но почти наверняка был написан в Париже в начале 1930 года. Ребенок-Женщина, как Дали объяснил позднее, это Гала. «Монумент» навеян сланцево-слюдяной фантасмагорией мыса Креус, где начался их роман. «Все ребяческие ужасы» Дали положены к ее ногам как жертва. «Я хотел, чтобы эта картина изображала рассвет в стиле Клода Лоррена, - продолжал он, намекая на «Погрузку «Святой Паулы» в Остии», - с использованием образов «модного стиля» и дурного вкуса барселонского общества».

Хотя картина и не отражает всех «ребяческих ужасов» Дали (нет, например, жуткого кузнечика), она, без сомнения, содержит антологию его маниакальных мотивов. Мы видим рычащих львов, нарочито оглупленные лица Дали и его сестры Анны Марии, маленькую голову Великого Мастурбатора, на этот раз с короной на голове (внизу, левее центра), пронзительные маниакальные глаза агрессивного отца, онанистический палец и руку, держащую сигарету (как в «Мрачной игре»), и два лица, прячущихся от стыда или ужаса. Одно из них многозначительно венчает все сооружение. Появляется и новое. В картине возникает первая у Дали аллюзия на молящуюся пару из «Анжелюса» Милле, которая вскоре станет еще одним наваждением Дали. Наполеон, герой детства Дали, занимает одну из ниш памятника рядом с Моной Лизой, а броское изображение взрослой пары, грубо потревоженной в своей кровати какой-то доской, которую толкает автомобиль - его фары излучают ослепительный зеленый свет, - является осуждением традиционного брака.

Другая картина, представленная на выставке Колла - «Воспоминание Ребенка-Женщины» возвращает зрителя к теме «Имперского монумента Ребенку-Женщине». Название картины указывает на то, что главная героиня - опять Гала. Бюст в центре полотна (опять же вариации на тему скал мыса Креус), без сомнения, представляет Телля, тогда как его голова идентична голове пианиста из «Вильгельма Телля». Но здесь, однако, его кровоточащие глаза усиливают переживание кастрации. Примечательно, что грудь Телля (грудь Галы!) проросла розами из картины «Кровоточащие розы» (аллюзия усиливается тем же самым красным цветом, в котором выполнены цветы). Может статься, Дали предполагал, что его отец, видевший Галу на берегу Эс Льяне в 1929 году и ставший свидетелем зарождения их романа, не остался равнодушен к ее телу? Более поздние картины этой серии только усиливают это подозрение, и мы можем предположить, что Дали, болезненно относившийся к мужской силе своего отца, вполне мог начать фантазировать на тему того, что отец - более подходящий Гале партнер.

Тирион был глубоко поражен этой и другими картинами того периода, в которых увидел страстное благоговение перед Галой. На первый взгляд кажется, что картина «Старость Вильгельма Телля» отражает враждебное отношение дона Сальвадора к союзу Дали и Галы. Но это всего лишь часть истории. За занавесом происходят некоторые «неприглядные вещи», как заметил один из биографов Дали: две женщины ублажают Телля (возможен оральный секс или мастурбация), в то время как двое - Дали и Гала - удаляются, охваченные стыдом или негодованием. Одна из женщин смотрит на гениталии Телля с ненасытной похотью. За этой сценой наблюдает неизбежный лев, чья тень угрожающе падает на экран. Кроме того, мы видим склоненную фигуру, напоминающую ранимую Галу из «Имперского монумента Ребенку-Женщине», и справа - обнаженное тело Галы, украшенное теми же красными розами, что и в «Человеке-невидимке», и в «Кровоточащих розах». Она обнимает мужчину - вероятно, Дали.

Нехватка денег не оказывала никакого видимого воздействия на Дали, который как раз тем летом написал некоторые самые выдающиеся свои картины. Теперь, твердо обосновавшись в том пейзаже, который он любил, Дали, казалось, нисколько не был взволнован тем, что ему запрещалось видеться с семьей и близкими друзьями, ровно, как и тем, что его отец бессильно таился по другую сторону разделявшего их мыса, в Кадакесе. Но его картины того времени рассказывают совершенно иное. Он начал разрабатывать историю Вильгельма Телля, которая для Дали была историей о грозной личности отца, чья цель, сознательная или подсознательная, состояла в кастрации сына. В картине "Старость Вильгельма Телля", которую Робер Дешарн датирует 1931 годом, но которая была начата предшествующим летом, отец преследует пару Дали-Гала, присутствующую на этом полотне трижды: сначала замерев в тесном объятии, затем, справа, в позе, настойчиво напоминающей об Адаме с Евой и их изгнании из рая, и наконец, где-то совсем вдали, очевидно, что в процессе превращения в камни Порт-Льигата. Отец Дали изображается как бородатый гермафродит, а женщина рядом с ним, кажется, мастурбирует его, но ее рука скрыта позади полупрозрачного листа, на который падает тень льва – символа страха и мучений в бестиарии Дали. Если считать картины Дали скорее автобиографическими по своему содержанию, нежели строго сюрреалистическими, то "Старость Вильгельма Телля" являет собой очень хороший пример способа, каким художник использовал живопись для изгнания из себя проблем отношений с отцом, которая иначе превратилось бы в нечто совершенно неразрешимое и нерассасывающееся.

С наступлением сезона штормов в Фигерасе Дали Куси тщательно обдумав сложившуюся ситуацию, решил переписать завещание, согласно которому он лишал своего сына наследства в январе 1931 года. Львиная доля состояния тем не менее по-прежнему предназначалась Анне Марии с непременной долей для «Тетушки». Законное право Дали на четвертую часть наследства - так называемую обязательную долю (la legitima) - было восстановлено, но отец заставил его подписать документ, прилагаемый к завещанию, в котором Дали признал, что уже получил 25000 песет (около 30000 фунтов стерлингов, в пересчете на нынешний курс) из упомянутой «обязательной доли». В качестве «компенсации» и «особой милости» Дали предназначалось символическая ежемесячная сумма в размере 200 песет (около 220 фунтов стерлингов), выплата которой была доверена Анне Марии. Завещание подтверждало, что художник был вновь принят в лоно семьи, но свидетельствовало о том, что Дали Куси в первую очередь намеревался позаботиться о дочери. Это было примирение с оглядкой - таково было желание нотариуса, - но все-таки примирение. Годом позже, удовлетворенный развитием отношений с сыном, Дали Куси составил еще одно завещание, согласно которому художник получал одну восьмую часть состояния, что вместе с ежемесячными выплатами соответствовало «обязательной доле» в полном объеме. В течение последующих пятнадцати лет нотариус еще девять раз менял свою последнюю волю. Все его завещания неизменно составлялись в пользу Анны Марии, чье благосостояние, естественно, было главной заботой Дали Куси, и в то же время они уже не нарушали законных прав его блудного сына.

Отец всегда оставался в памяти Дали, так же как и два других «отцовских» персонажа: Пикассо и Фрейд. Дали не переставал хвастаться, будто бы он и Пикассо были друзьями, что маловероятно. Теперь он вознамерился исполнить одно из самых сильных желаний своей жизни: увидеть гения, который научил его тому, что настоящий герой - это сын, восстающий против отца и сокрушающий его. Создается впечатление, что художник лелеял одну маниакальную идею: до тех пор пока он не встретится с Фрейдом лицом к лицу, не услышит его голос, не будет говорить с ним и не будет им замечен, ему не избавиться от Сальвадора Дали Куси, нотариуса из Фигераса.

Глава вторая. Лорка

Краткая биография поэта Федерико Лорки и знакомство с Дали

Лидером каталонского авангарда и его теоретиком был, вне всякого сомнения, молодой Дали. Открытый всем новым веяниям и преклоняющийся перед мастерством великих итальянцев Возрождения, старых фламандцев, Вермеера и Веласкеса, именно в эти годы он напряженно ищет свой путь. Именно тогда, накануне сюрреализма, он ведет страстный спор об искусстве с другом - великим испанским поэтом Федерико Гарсиа Лоркой. Прожив три месяца в Резиденции, Дали успел узнать о непредсказуемом и обаятельном обитателе общежития - Лорке, который в то время находился дома в Андалузии.

Сошлись они не сразу, хотя тотчас же, едва Дали узнал Лорку в 1922 году, в мадридской «Резиденции», он был им потрясен, изумлен. «Передо мною явились, как поэтическое чудо, его чистота и его грубость, его плоть и его прах, беспорядочно смешанные, кровоточащие, и благородный вишневый тон этой крови мерцал тысячами мрачных бликов затаившейся биологии, скрывающейся за оригинальностью формы». И все-таки они становятся друзьями, и остаются ими - в какой-то мере, быть может, ради удовольствия наблюдать, как раскрывается перед другим твое собственное величие. А может быть, в эти годы дерзкого и беспечного творчества их соединяет юношеское ощущение хозяев судьбы, роднит то чувство, вызванное переизбытком жизненных сил, будто истина принадлежит тебе. Или сходство натур, не знающих покоя, склонных к крайностям, страдающих... Хотя потом Сальвадор прямо-таки сбежит от этого вожделения Лорки или же просто удалится, потому что в глубокой тени поэта, как Дали выразится впоследствии, он никогда не терял ощущение собственного духа и собственной плоти. Чем более Дали будет становиться «сюрреалистом» и самым пошлым образом ожесточаться, тем более будет отдаляться он от Лорки. И не найти слов более резких, чем те, которыми художник оценивает Цыганский романсеро Лорки в апреле 1928 года, в письме, завершающем их переписку: Дали попросту дает Лорке отставку. В это время Дали увлечен Бунюэлем, что всем и демонстрируется. Возможно, жизнь и творчество Лорки обладали той мерой величия, которая оказалась непосильной для Сальвадора Дали.

И все же именно он, наделенный высочайшей интуицией - а ей он был обязан своему цинизму, степень которого уж и вовсе не поддается словесной характеристике,- именно он, в конечном счете, понял Лорку лучше, чем кто-либо другой. Например, он говорил, что Федерико всегда становился на сторону смерти, часто рассуждал о ней и при этом излучал какую-то странную красоту. Дали восстал против самой мысли о том, чтобы представить поэта политическим мучеником: скорее он представлялся художнику «невинной жертвой гражданской войны в Испании, где царит и бьется в конвульсиях вселенская сумятица». Однако память у Дали была хорошая, в ней не затерялись его достаточно подловатые инвективы против Лорки, в стиле грязных сплетен. И тогда в контрапункт добавляется покаянная строка: «Всякий раз, когда я взываю из глубин моего одиночества к моему мозгу, и в нем восстает гениальная идея, к моей кисти, и она, подобно архангелу, творит чудо, делая мазок, я всегда слышу голос, хриплый и сладостно задыхающийся,- голос Лорки, который возглашает мне: Ole».

Федерико Гарсиа Лорка родился на шесть лет раньше Дали, в 1898 году, в деревне Фуэнте Вакерос, возле Гранады. В 1918 году его отец, всеми уважаемый землевладелец, профинансировал издание первой книги сына «Впечатления и пейзажи», посвященной путешествию автора по Кастилии и северной части Испании. Также как и у Сальвадора, у Федерико был брат Луис, но в отличие от семьи Дали, в семье Лорки он родился вторым, но также долго не прожил.

Детские годы Фернандо прошли в атмосфере поэтических образов старинных испанских преданий, песен, музыки. Отец играл на гитаре и пел старинные андалусские песни - "канте хондо", мать прекрасно играла на фортепиано. Всю жизнь Федерико будет черпать вдохновение в поэзии родного края, легенды и реальные случаи, услышанные в детстве, позже превратятся в стихи, романсы, пьесы. И опять же и Дали, и Лорка с раннего детства постоянно интересовались творчеством родного народа - живописью, песнями и бытом, они пронесли в себе эту ценность через все свое искусство. Сальвадора Дали можно назвать спасителем испанской и мировой живописи, а Федерико Лорку - своеобразным «испанским Пушкиным», ведь Лорка тоже выдвинул испанскую литературу на мир и именно он собирал все народные песни.

«Ночью он проснулся. Лунный свет стоял в комнате. От этого ли света или от грустной прозрачной музыки, лившейся из гостиной, было нестерпимо жаль себя, жаль всех, и казалось, будто что-то большое не помещается внутри. Огромная апельсиновая луна смотрела в окно, слегка покачиваясь в такт музыке, и эти волны подносили ее все ближе, ближе...

Федерико знал, что сначала отец будет петь самые жалобные песни, где слово «смерть» повторяется так же часто, как «любовь», и что эти песни он будет петь в одиночку, но потом гости потребуют более веселых куплетов и станут им подпевать. А потом закричат: «Севильяна!», или: «Алегрия!» - и начнут очищать место для танцев, и тут-то мать отправит Федерико в постель...

«Худенький мальчик, которого привела к нему супруга сеньора Гарсиа, озорником не был, что вовсе не обрадовало дона Антонио, так как самые способные ученики принадлежали именно к этой категории. О прилежании и говорить нечего: на уроках Федерико сидел с отсутствующим видом, а когда учитель спрашивал его о чем-нибудь, поднимался и глядел удивленно, словно только что проснувшись. Дон Антонио пытался расшевелить его - подбадривал, упрекал, стыдил, но все оказалось бесполезно: мальчик отвечал учителю прямым взглядом, в котором не было ни раскаяния, ни смущения, а только безграничная отчужденность.

И все же что-то мешало учителю зачислить мальчика в разряд тупиц и махнуть на него рукой. Там, за этими темными глазами, находился ревниво охраняемый мир, недоступный для него. Неужто недоступный? Это становилось уже вопросом самолюбия. Он решил поговорить с Федерико наедине, тщательно продумал разговор: начать отечески ласково, добиться чистосердечных ответов, затем суровость, пусть даже расплачется в конце концов, и тогда довершить завоевание мягкостью. Приказав Федерико зайти к нему после уроков, дон Антонио нарочно задержался: пусть посидит один в незнакомой обстановке». И опять же сравнение с Дали – Лорка также был погруженным в свой собственный мир учеником, и тоже он был единственным тайным любимцем у одного из учителей, который затем открыл в своем ученике новую грань.

«Дверь была неплотно притворена; прежде чем войти, он поглядел в щель. Мальчик сидел посредине комнаты на стуле - тоненькие ноги не доставали до пола - и вертел головой, следя за солнечным зайчиком, метавшимся по стенам. «Опять кто-то балуется с зеркалом в саду», - мельком подумал учитель, толкая дверь. Федерико обернулся на скрип. Застигнутая врасплох улыбка дрожала на его лице; глаза, обычно сумрачные, доверчиво приглашали порадоваться маленькому чуду. И вдруг дон Антонио услышал в себе самом такую же бескорыстную радость. Чувство свободы и легкости охватило его. Все подготовленные слова провалились куда-то, новых не хотелось подыскивать».

В 1919 году Лорка поселился в «Рези» через два года после Бунюэля (продолжавшего числиться в Мадридском университете), а в 1920 году в Мадриде состоялась премьера его первой пьесы «Злые чары бабочки». Спектакль освистали. В 1921 году в столице появилась первая «Книга стихотворений» Лорки, получившая благоприятный отзыв на первой полосе испанской прогрессивной газеты «El Sol», который мог быть прочитан Дали, не пропускавшим ни одного ее номера. Летом 1922 года Лорка участвовал вместе с Мануэлем де Фальей в организации фестиваля фламенко в Гранаде. А к осени его с нетерпением ждали в «Рези». Дали встретил блестящего молодого андалузца в начале 1923 года, когда Лорка вернулся в «Рези» после долгого отсутствия. У них было много общего: они разделяли любовь к поэзии Рубена Дарио и к Франции, став германофобами еще во время Первой мировой войны; детство обоих было наполнено музыкой и особенно фольклором; они остро чувствовали социальную несправедливость, и с раннего возраста их отношения с собственной сексуальностью складывались непросто. Похоже на то, что они сразу же понравились друг другу. Тремя годами позже Дали сказал барселонскому художественному критику Себастьяну Гашу, что их великая дружба держалась на яростном контрасте между «исключительным религиозным духом» поэта и его собственной, не менее значительной, антирелигиозной душой, что приводило к постоянным полуночным дискуссиям. Во всяком случае, Дали эта встреча сильно взволновала, о чем он написал в «Тайной жизни»:

«Мне было ясно, что мои новые друзья были намерены взять от меня все, не давая взамен ничего, - все, что они могли бы мне предложить, у меня есть и, надо сказать, в большом количестве и лучшего качества. Однако личность Федерико Гарсиа Лорки произвела на меня огромное впечатление. То был поэтический феномен, уникальный, цельный - поэзия во плоти с пульсирующей кровью, трепещущая и живая».

Лорка предполагал, что именно он был прототипом героя фильма «Андалузский пес». Сказав одному из друзей в Нью-Йорке: «Бунюэль произвел на свет маленький кусочек киношного дерьма - «Андалузского пса», и пес - это я». Бунюэль был не согласен с этим обвинением. Однако в Резиденции южан-андалузцев иногда снисходительно называли «андалузскими щенками», а Лорка, самый яркий из южан, стал знаменитым поэтом. Причем Бунюэль и Дали далеко не все принимали в его поведении и творчестве. Лорка знал, с какой неприязнью Бунюэль относится к гомосексуализму. И на конец, сцена, в которой главный герой вдруг оказывается на кровати, а затем «возвращается к жизни», напоминает представление поэтом собственной смерти и воскрешения - спектакль, не раз разыгранный в Резиденции. Разве мог Лорка не заметить этих совпадений?

Его могла поразить сцена, придуманная, по словам Бунюэля, Дали, в которой герой в платье горничной неуверенно едет на велосипеде по парижской улице и в конце концов падает в сточную канаву. «Женственный характер этих оборочек выявляет в нем кастрата», - пишет один из исследователей Бунюэля. Об «Андалузском псе» много говорилось в барселонской прессе. Даже каталонские противники сюрреализма во главе с Себастьяном Гашем признавали, что фильм производил ошеломляющее эмоциональное воздействие на зрителя. Его шокирующие образы неделями преследовали воображение. Через несколько дней после премьеры, на которой Дали, похоже, не присутствовал, художник сел в парижский поезд с картинами для экспозиции у Гоэманса.

Смутная тоска сжимает сердце его матери, она предчувствует гибель сына...

О том, что в юности Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали были друзьями, биографы сообщают, как о чем-то само собой разумеющемся, словно бы и не замечая, какая это редкость - дружба, а не просто приятельские отношения между людьми, отмеченными печатью гениальности. Не часто судьба сводит людей такого масштаба, и еще реже они оказываются способны понять и оценить друг друга.

Эта дружба длилась долго - шесть лет. Срок в юности огромный, причем для обоих это самые важные в жизни годы: время обретения себя, канун взлета. История их дружбы драматична. Да иной она и не могла быть, ведь сошлись не просто несхожие, а полярно противоположные натуры, антиподы по складу души, ума, таланта. Были в истории этой дружбы свои высоты и провалы, были ссоры, исповеди, пирушки, блуждания по ночному Толедо, общая работа для театра, шутовские выходки и даже совершенно детские игры, о которых рассказала в своих воспоминаниях Анна Мария Дали. Была и перемена декораций: сначала шумное студенческое общежитие в Мадриде, где рядом с Дали и Лоркой жили те, кому в недалеком будущем предстояло стать цветом испанской культуры, а после - открытый ветрам, небу и морю белый дом на скалистом берегу Кадакеса, где вырос Дали. Там дважды гостил Лорка. Второй раз - долго, три летних месяца 1927 года. Были в этой драме и другие действующие лица: отец Дали, полюбивший Лорку, как сына, сестра Дали Анна Мария, сумасшедшая старуха-рыбачка, знаменитая Лидия, изрекавшая афоризмы, которые потом становились названиями картин Дали. Был и хор - как в античной трагедии. Эту роль исполнила мадридская студенческая компания, поначалу высмеявшая перемазанного красками юного каталонца с неизменным томиком Фрейда под мышкой, а после, увидав рисунки, простившая ему все: и нелепое высокомерие, и кудри до плеч, и бакенбарды, и плащ до пят (это в Университете, где хорошим тоном считались свитер и короткая английская стрижка) и дурацкую шляпу с полями.

Если в Толедо Дали, Лорка, Бунюэль и Хосе Бельо приятно и весело проводили время, то в Мадриде они, разумеется, вписались в ночную жизнь города, включающую посещение модного клуба «У Пастора» в «Палас-Отеле», который прославился после приезда в Мадрид братьев Джексонов - негритянского джаз-банда из Нью-Йорка. Дали к этому времени стал горячим поклонником джаза, и большая часть его денег, так же как и Бунюэля, уходила на покупку модных пластинок.

«Одержимый живописью и фанатично преданный искусству, Дали был изначально внутренне одинок, - вспоминает один из друзей,- и мучительно неловок в общении. Он был, что называется, не от мира сего». Дали не вел счета деньгам и, пока они водились, неизменно всюду платил за всех. (Ознакомившись с астрономическим счетом, отец было заподозрил, что сын содержит гарем, и свел ежемесячную сумму к минимуму. Что до гарема, то отцовские подозрения были абсурдны: «Сальвадор не видел ничего кроме себя и живописи».)

Трудно представить их вместе - такого Дали, о котором сейчас мало кто знает (не зря же так долго и настойчиво он лепил свою гротесковую маску), и Лорку, «дитя добра и света». Дали инстинктивно сторонились, к Лорке тянулись, безоговорочно и радостно принимая его магическую легкую власть. Немногим дано было догадаться о затаенности и глубине этой натуры, и одним из немногих был Дали.

«Жизнь сплошной праздник, но тревога, ощущаемая в жизни страны оставляет следы мрачности в его поэзии. Убит друг знаменитый тореро Игнасио Санчес Мехиас. Поднимает голову фашизм. По приказу генерала Франко, его называют невидимым диктатором Испании, бомбят республиканскую Астурию. В эти кровавые дни Федерико заканчивает пьесу "Иерма". В эти же дни Лорка дает интервью газете "Эль Соль", в котором недвусмысленно дает понять, на чьей стороне его симпатии. Разгневанная респектабельная публика пытается сорвать премьеру. Но народ с галерки спасает положение».

«К июню ни для кого не секрет, что против республики готовится заговор. "Кто ударяет первым, тот ударяет дважды!" В это тревожное время Федерико собирается ехать в Гранаду на день святого Федерико – праздник их семьи. Друзья отговаривают его – в Гранаде очень сильны реакционные силы. Более того, более осторожные предлагают временно уехать в Америку. Но Федерико смеется – что может случиться со мной дурного в моей Гранаде?» Надо сказать, что Лорка всегда чувствовал боль своего народа, всю несправедливость и опасность поднимавшего голову Фашизма, но тем не менее отправился в 1936 году в город, где была наибольшая сила реакции.

Внутренне одинокий человек, хочет он того или нет, живет прошлым. И оттого в поздних работах Дали все отчетливее перекликается с юностью, оттого в старости он шлет Бунюэлю, которого не видел более полувека, кассету с видеозаписью, сделанную специально для него: похожий на тень восьмидесятилетний Дали поет для друга каталонскую песню о несчастной женщине, утопившей свое дитя. (Бунюэль ответил: «Что было, то прошло», но, думается, говорил он не о давней дружбе, а о жизни. Через три месяца его не стало.) Да, в списке действующих лиц этой истории был и злой гений - Луис Бунюэль, который старался и, надо сказать, преуспел в порче отношений Дали и Лорки.

В 1987 году в Испании были опубликованы письма Дали, адресованные Лорке, - огромный, взволнованный, сбивчивый монолог, речь об искусстве, обращенная к другу, понимающему с полуслова. И теперь уже совершенно очевидно, что не Лорка, как считалось прежде, попал под влияние сюрреалиста Дали. Все было иначе - с точностью до наоборот. Хотя бы потому, что, когда они дружили, Дали-сюрреалиста еще просто не существовало. Все те годы Дали был убежденным кубистом, приверженцем точности, и свято верил в могущество рациональной формулы, добываемой разумом и трудом. Всеми силами души Дали противился влиянию Лорки, которого воспринял как олицетворение беззаконной стихии, первозданного животворящего хаоса. И чем сильнее завораживала его эта «поэтическая вселенная», тем яростнее он искал противовес стихии, ту самую формулу, которая восторжествовала бы над Тайной.

Федерико Гарсиа Лорка, так же как и Дали, был горячим поклонником Дарио и на страницах своей первой книги «Впечатления и пейзажи» (1918) воспроизвел образ Лотреамона, который в свою очередь использовал Рубен Дарио в «Странных людях», с описанием жуткого воя собак на луну. Возможно, что Дали также читал «Странных людей». Если же нет, то, может статься, Лорка говорил ему об этой книге. Но наверняка в Резиденции он читал перевод Гомеса де ла Серны «Песен Мальдорора» (в то время Хосе Бельо, заинтригованный рассказами Рафаэля Альберти, одолжил книгу у Хосе Морено Вильи), и в его воображении Лорка - искуситель стал ассоциироваться с этим бунтующим героем. «Тень Мальдорора с тех пор парит над моей жизнью, - загадочно пишет Дали в «Тайной жизни», - и как раз в это время на нее наложилась другая тень - Федерико Гарсиа Лорки, омрачившая девственную незапятнанность моего духа и моего тела».

«К тому времени я успел познакомиться сразу с несколькими элегантными женщинами - мой мерзостный цинизм отчаянно жаждал утолить на этой ниве нравственный и любовный голод. Я стал избегать встреч с Лоркой и компанией, которая все очевиднее становилась его компанией. То был апогей его влияния, которому никто не мог противиться, и, наверное, тогда, единственный раз в жизни, мне довелось узнать нечто подобное мукам ревности. Едва ли не каждый вечер мы всей компанией шли по Пасео де ла Кастелья в кафе, заранее зная, что и сегодня во всем блеске нам предстанет Федерико, этот огнедышащий алмаз. И часто я вдруг срывался и бежал от них со всех ног, прятался три, четыре, пять дней… Никто так и не выведал у меня тайну этих исчезновений, и пока что - пока что! - я не склонен приподымать завесу.

Лорка же, как и ваш покорный слуга, был не престо личностью - самобытность его натуры хлестала через край, ежесекундно давая тысячу поводов для возникновения личных счетов. Следовательно, у Лорки было куда больше шансов встать к стенке, чем у прочих испанцев. Он ощущал жизнь как трагедию, и росло это ощущение из того же корня, что и знание своей трагической судьбы у испанского народа».

Вскоре Дали вернулся в Мадрид, чтобы продолжить ученье в Академии, а в июне ему предстояло сдать экзамены по четырем предметам, которые он усиленно изучал как «вольнослушатель». В столице Дали встретил Лорку и Бунюэля, на короткое время приехавшего из Парижа. Они сфотографировались в парке у реки Мансанарес вместе с Хосе Морено Вилья и еще одним другом из Резиденции - Хосе Рубио Сакристаном.

Федерико Лорка говорил, что «Мастер создает обобщенные художественные образы, выстраивает сложные, строго продуманные композиции "хаоса" болезненных видений. Его картины очень выразительны, красивы по цвету, он - великолепный рисовальщик: линии в его работах изысканны и динамичны одновременно». С. Дали также блистательный "конструктор" (по определению Ф. Лорки) - в его полотнах всегда есть строгая архитектоника, внутреннее равновесие частей.

Описание картин с Лоркой

В 1925 году Страстная Неделя началась 5 апреля. Пятью днями ранее Сальвадор Дали Куси, его жена Каталина и дочь Анна Мария уехали в Кадакес для подготовки дома в Эс Льяне к приему гостя. Солнце светило вовсю, и гора Пени, как и вся эта часть побережья, благоухала ароматом цветущих трав и диких цветов. Сальвадор и Лорка приехали из Фигераса на такси около полудня, и семнадцатилетняя Анна Мария едва могла дождаться встречи с молодым поэтом, находящимся в зените своего обаяния и славы. Обед был накрыт на террасе, затененной эвкалиптом, на самом краю пляжа, в нескольких метрах от моря. «Ко времени подачи десерта, - вспоминала Анна Мария, - мы стали такими хорошими друзьями, будто были знакомы всю жизнь».

Лорка, определенно нуждавшийся в поддержке, прочел семейству Дали и нескольким друзьям свою новую, еще не поставленную пьесу «Мариана Пинеда». Анна Мария вспоминала, что была вся в слезах, когда он кончил читать, а ее отец просто сиял от восторга. Что до Сальвадора, то он с ликованием оглядывался вокруг, как бы спрашивая: «А чего вы еще ожидали?»

В конечном итоге, увлеченный Сальвадором, Лорка раскрыл перед обитателями этого дома все богатство своих талантов. Здесь были и импровизированные поэтические выступления, и анекдоты, и фокусы, и пантомима, и фортепьянные импровизации на музыкальных вечерах у Пичотов в Эс Сортеле, и даже паузы угрюмости для равновесия. Вскоре все члены семейства Дали стали его поклонниками.

Одно из его кубистических полотен - «Натюрморт» (1924), известное также под названием «Бутылка рома с сифоном», привлекло внимание критиков и публики. Оно многим было обязано итальянским «метафизикам», особенно - Моранди, ранние работы которого поразили Сальвадора в «Valori Plactici». Однако не все одобрили эту картину Сальвадора. «На ней изображена пища уже после того, как ее съели», - отметил в своем обзоре критик журнала «Buen Humor» («Здоровый юмор»). «Предложенные зрителю груши слишком зелены, чтобы их можно было использовать по назначению, а бутылка полупустая потому, что из нее уже пили». Лорка послал вырезку из этой статьи Дали, вернувшемуся в Каталонию, со следующим комментарием: «Мне кажется, что ее написал Мануэль Абриль. Это вполне в его стиле». Дали поспешил сообщить Лорке о блестящем успехе выставки, отмеченном критиками и покупателями, но послал ему только неблагоприятный отзыв и добавил, что остальные столь хвалебны, что не представляют интереса!". Особое внимание зрителей привлекли картины «Бутылка рома с сифоном» (вскоре подаренная Лорке), прекрасная «Венера и моряк» и «Женщина у окна», на которой Анна Мария, стоя спиной к зрителю, созерцает бухту Кадакеса из окна семейного дома в Эс Льяне. Здесь еще нет ни малейшего намека на сюрреализм.

На основе зарисовок необычного ритуала Лорки и фотографии, сделанной Анной Марией, снявшей поэта во время одного из подобных представлений на террасе дома в Эс Льяне в 1925 году, Дали задумал картину под названием «Натюрморт» («Приглашение ко сну»). Эта работа, законченная в 1926 году, является, по всей видимости, первой из того цикла, который Рафаэль Сантос Торроэлья соотносил с «периодом Лорки». Очертания головы поэта угадываются безошибочно. Рядом с ней Дали поместил одно из тех непонятных «приспособлений», которые стали постоянно появляться в его работах начиная с 1926 года. Эти штучки с круглыми отверстиями в центре и веретенообразными ножками, неприличные и неустойчивые, возможно, обозначали женскую сексуальность, по-разному пугавшую и Дали, и Лорку. На заднем плане картины, над головой поэта изображен аэроплан - намек на точность и стерильность машинного века, столь же дорогого сердцу Дали, как и Маринетти, автора футуристических манифестов.

 Сантос Торроэлья доказал, что в эскизе к «Меду слаще крови» голова, лежащая на береговой линии, представляет собой версию головы Лорки. В окончательном варианте черты поэта узнаются уже безошибочно. Что касается застывших черных теней от инструментов и разбросанных предметов - это дань Де Кирико, несколько репродукций картин которого были напечатаны к тому времени в «Сюрреалистической Революции». Подобные тени отныне станут характерной чертой работ Дали. Эскиз к «Меду слаще крови» интересен еще и тем, что Дали вводит в него предмет, повторяющийся в его картинах этого периода, а именно - странный цилиндр - трубочку, лежащий рядом с головой Лорки. Дали утверждал в «Трагическом мифе об «Анжелюсе» Милле» (1933), что это был «бредовый образ», представший перед ним в стихийном, мучительном, необъяснимом соединении со знаменитой картиной Милле «Анжелюс». Это видение родилось во время сумасшедшей гребли на лодке в Кадакесе: «...белый, освещенный солнцем, вытянутый цилиндрический предмет с закругленными краями и несколькими неровностями. Он лежал на коричнево-фиолетовой земле. Вся его округлая поверхность ощетинилась маленькими черными палочками, направленными во все стороны». Дали, которому никоим образом нельзя доверять, когда дело касается дат, относит эпизод к 1929 году, однако присутствие этой галлюцинации в эскизе к «Меду слаще крови» заставляет предположить, что художник пережил ее по меньшей мере тремя годами раньше.

Дали был горд впечатлением, которое произвел Лорка с его многочисленными талантами на каталонцев. В статье Гаша высказывалось сожаление о менталитете рядовых каталонцев, для которых остальная Испания, может быть, кроме Андалузии, оставалась закрытой книгой, и все, что ни приходило из-за Эбро (каталонской южной границы), считалось ересью. Знаменательно, что на той же странице журнала фигурировал и отрывок, посвященный балету «Ромео и Джульетта» в постановке Дягилева, декорации для которого выполнили Макс Эрнст и Хуан Миро. К представлению в Барселоне как критики, так и зрители отнеслись равнодушно. Похоже, что Дали видел спектакль и даже встречался с Дягилевым. Из некоторых репортажей того времени известно, что он, вслед за Миро, был приглашен для оформления сцены «Кармен» в постановке Русского балета. Проект так и не осуществился, но это приглашение могло весьма обнадежить Дали в его намерении достичь всемирной славы.

«Ассоциативные связи и постоянное обновление навязчивых идей позволяют, как в недавней картине Сальвадора Дали, представить в процессе ее написания шесть симультанных образов, причем ни один из них не подвергается изобразительной деформации - торс атлета, голова льва, голова генерала, лошадь, бюст пастушки, голова мертвеца. Дали, одетый в коричневую куртку из домотканого сукна, грубого и теплого, и бежевые брюки, выглядел как заправский «спортсмен». Просторная одежда оставляла много места для свободы стройного, мускулистого тела. Это была своего рода униформа. Дали никогда не снимал ее, бывая в Барселоне, и она издавала затхлый душок провинциального базара. Его волосы - иссиня-черные, очень прямые - были зализаны назад с помощью большого количества бриолина. Лицо, блестящее, как расписанный глазурью фарфор, с кожей коричневого цвета, гладко натянутой будто на барабан, выглядело так, как если бы над ним только что поработал театральный или киношный гример. Крошечные усики - едва заметная линия, будто проведенная скальпелем хирурга, - украшали верхнюю губу. Это было восковое лицо ребенка, тяжелое и неподвижное, на котором с необыкновенной силой светились маленькие, свирепые глазки. Жуткие глаза, глаза сумасшедшего.

Голос - грубый и хриплый. Настолько хриплый, что казалось, будто он страдал хронической осиплостью. Художник был чрезвычайно болтлив. Зловещая улыбка - Дали никогда не смеялся громко и открыто - обнажала маленькие острые зубы, похожие на режущие инструменты. Его речь, производившая поначалу впечатление лихорадочного потока слов, была в действительности логичной и аргументированной. Он казался человеком, которому после огромных усилий в поисках решения многих моральных и этических проблем удалось, наконец, выстроить четкое кредо и которое он стремился изложить с возможной ясностью».

Самым важным для меня тогда было как можно больше нагрешить - хотя уже в тот момент я был совершенно очарован поэмами о Святом Иоанне Крестителе, которые знал лишь по восторженным декламациям Гарсиа Лорки. Но я уже предчувствовал, что настанет день, и мне придется решать для себя вопрос о религии. Подобно Святому Августину, который, предаваясь распутству и оргиям, молил Бога даровать ему Веру, я взывал к Небесам, добавляя при этом: «Но только не сейчас. Ну что нам стоит подождать еще немножко...»

Расстреляли Гарсиа Лорку на рассвете неподалеку от Гранады 18 августа 1936 г. В него сажали пулю за пулей, а он все вставал, все приподымался пока не затих, вцепившись руками в красноватую землю...

«Оле! Таким чисто испанским восклицанием встретил я в Париже весть о смерти Лорки, лучшего друга моей беспокойной юности.

Это крик, который бессознательно, биологически издает любитель корриды всякий раз, когда матадору удается сделать удачное «пассе», который вырывается из глоток тех, кто хочет подбодрить певцов фламенко, и, исторгая его в связи со смертью. Ночами он не мог заснуть, если мы все вместе не шли его «укладывать». Но и в постели он все равно умудрялся до бесконечности продолжать самые возвышенные, исполненные духовности поэтические беседы, какие только знал нынешний век». И почти всегда кончались они разговорами о смерти, и прежде всего - о его собственной смерти. Фернандес Альмагро не заметил, что Анну Марию, с которой Дали написал не менее двенадцати портретов, стало оттеснять навязчивое присутствие Лорки в творчестве художника. Во время его приезда в Кадакес весной 1925 года Дали сделал несколько предварительных набросков поэта, разглагольствующего на тему собственной смерти. Эти жутковатые пророчества и сцены Лорка любил разыгрывать в своей комнате в Резиденции, как вспоминал Дали, после «наиболее трансцендентальных бесед нашего столетия о поэзии». Дали описывает это действо по меньшей мере дважды на французском языке. Английский пересказ, выполненный поэтом Джеральдом Маланга, отличается наибольшей живостью:

«Лорку мучила навязчивая идея. Он постоянно говорил о собственной смерти и часто не мог заснуть, пока кто-нибудь из друзей не посетит его перед сном. Однажды утром Лорка инсценировал свою смерть. Он сказал: «Сегодня второй день моей смерти. Мой гроб несут по улицам Гранады». И еще: «Балет смерти внутри моего гроба». К вечеру стали собираться люди, лицо каждого приходящего искажалось мукой, а Лорка хохотал, видя ужас на лицах, и расслаблялся, становился счастлив и спал очень хорошо.

Лорка изображал и напевал все, о чем говорил, особенно все, что касалось его кончины. Он придумывал мизансцены, изображая ее мимикой, жестами: «Вот,- говорил он,- смотрите, каким я буду в момент своей смерти!» После чего исполнял некий горизонтальный танец, который должен был передавать прерывистые движения его тела во время погребения, если спустить по откосу его гроб с одного из крутых склонов Гренады. Потом показывал, каким станет через несколько дней после смерти. И черты лица его, от природы некрасивого, внезапно озарялись ореолом неземной красоты и даже обретали излишнюю смазливость. И тогда, не сомневаясь в произведенном впечатлении, он бурно торжествовал победу, радуясь абсолютной поэтической власти над зрителем».

В конце июля 1928 года в Мадриде было издано «Цыганское романсеро» Лорки. Успех книги был ошеломляющим. Один известный критик заметил, что Лорка создал «наиболее личностный и оригинальный инструмент поэтического выражения на испанском языке со времен великих новшеств Рубена Дарио». Более высокой оценки невозможно себе представить. Другие критики также оценили его. Романсы, весьма оригинально соединившие в себе традиционные и современные элементы, удались не только с точки зрения критиков, но и читающей публики, и первое издание было распродано очень быстро. В возрасте тридцати лет Лорка мгновенно стал знаменитым и любимым молодым поэтом Испании, живым классиком.

В августе Дали взялся за тщательное и аналитическое исследование «Цыганского романсеро»: многие из вошедших в сборник восемнадцати стихотворений он уже знал наизусть. В начале сентября он написал длинное письмо Лорке, в котором по пунктам сформулировал свое неодобрение, одновременно утверждая, что романсы обладают «поразительной поэтической сущностью, которая не знает себе равных ни в прошлом, ни в настоящем». Как Лорка и ожидал, зная «Антихудожественный манифест» и последние статьи Дали, художник нашел его романсы слишком традиционными, слишком перегруженными местным колоритом, привязанными к «лирическим нормам прошлого», несмотря на намерение поэта быть современным.

Эдвард Джеймс, импульсивный и непредсказуемый, был, как всегда, в своем репертуаре! Благодаря своей неспособности долго находиться на одном месте он удостоился стать свидетелем воссоединения Дали и Лорки. Лорка теперь достиг расцвета своей славы как самый знаменитый поэт и драматург Испании. Федерико был в таком восторге от встречи с Дали, что позволил себе нечто совершенно ему не свойственное пренебрежение к другим людям. Вечером 28 сентября он должен был участвовать в поэтическом и музыкальном концерте в его честь. Зал был полон, оркестр и хор наготове, возбуждение нарастало... Но поклонники Лорки ждали напрасно. Харизматический поэт уехал вместе с Дали к морю в Таррагону без каких бы то ни было объяснений.

Лорка находился в Барселоне в связи с постановкой своих пьес и был предметом разных толков в городе. В интервью, которого удостоился молодой журналист Хосеф Палау-и-Фабре, будущий исследователь творчества Пикассо, поэт без умолку повторял о возобновлении отношений с Дали. Они задумали совместную работу, они вместе займутся декорациями... «Мы близнецы душой, - говорил он. - И вот вам доказательство: семь лет мы не видели друг друга, но мы находим согласие буквально во всем, будто бы никогда не прерывали наших бесед. Сальвадор Дали - гений!» Замечание поэта о том, что их души-близнецы, вызывает в памяти сделанный Лоркой в 1927 году рисунок - портрет художника, где он трактован как один из Диоскуров, если верить словам Дали.

В сентябре до Дали в Париже дошли слухи, что Лорка казнен фашистами в своей родной Гранаде. Сначала друзья поэта не поверили в это, но мало-помалу, поскольку бунтовщики не предоставляли никаких доказательств того, что поэт жив, и становились известны новые подробности о жестоких репрессиях в Гранаде, ужасная правда обнаружилась. Никаких свидетельств о реакции Дали, относящихся к тому времени, не сохранилось. Однако в «Тайной жизни», когда Дали уже начал переписывать историю, он вспоминает:

«Когда началась война, мой большой друг - поэт горькой судьбы Федерико Гарсиа Лорка - был казнен в Гранаде, занятой фашистами. Его смерть превратили в пропагандистское знамя. Это подлость, потому что всякий и каждый знал не хуже меня, что на всей планете нет человека аполитичнее Лорки. Он умер не за политическую идею, ту или иную. Он пал жертвой всеобщей судорожной сумятицы - испанской Гражданской войны. И на этой войне люди убивали друг друга не только за идею. Случалось, сводили счеты - личные счеты. Лорка же, как и ваш покорный слуга, был не просто личностью - самобытность его натуры хлестала через край, ежесекундно давая тысячу поводов для возникновения личных счетов. Следовательно, у Лорки было куда больше шансов встать к стенке, чем у прочих испанцев. Он ощущал жизнь как трагедию, и росло это ощущение из того же корня, что и знание своей трагической судьбы у испанского народа».

Дали начал работу над картиной «Галлюциногенный тореадор» в Порт-Льигате весной 1969 года, после трудоемкой подготовки предварительных эскизов к ней. Размеры картины были почти такими же, как и у полотен «Святой Иаков Великий», «Открытие Америки Христофором Колумбом» и «Вселенский Собор» (398,8 х 299,7 см).

Основным мотивом картины является двойной образ, увиденный Дали на ярлыке коробки с карандашами. Писатель Луис Ромеро, проводивший ежегодно некоторое время в Кадакесе, впервые встретил Дали в 1951 году после выхода в свет «Мистического манифеста» и с тех пор постоянно навещал его в Порт-Льигате. Он давно работал над книгой о Дали, но издание роскошного тома «Дали Дреже» помешало ему осуществить свой замысел. Тогда Дали предложил: почему бы не написать книгу, взяв за основу его великую новую картину, к которой он только что приступил, тем более что она должна явиться «антологией всего его творчества»? Он посоветовал Ромеро разбить книгу на двенадцать частей, поскольку площадь картины - двенадцать квадратных метров. Ромеро принял предложение и подписал контракт. Прошло шесть лет, прежде чем бесценная книга «Все Дали в одном лице» была опубликована.

Таким образом, присутствие Лорки в работах Дали, посвященных корриде, кажется неизбежным. Отправной точкой стала коробка с карандашами. В торсе Венеры Милосской, изображенной на ее поверхности, он вдруг увидел лицо тореро. То был готовый двойной образ. Рейнольд Морз посчитал это открытие «параноидно-критическим», но вряд ли оно связано с паранойей. Внимая совету Леонардо да Винчи, Дали был склонен видеть образы даже в пятнах на стене. На этот раз он различил печальное лицо точно так же, как в свое время разглядел лицо Пикассо на фотографии африканской деревни.

Подобные образы, помимо всего прочего, - это еще и знак любви к пейзажам Верхнего Ампурдана, которые художник обожал с детства и с которыми он сам всегда будет ассоциироваться: к пейзажам Кадакеса, Порт-Льигата и «бредоносного» мыса Креус, чей причудливый театр оптических иллюзий научил его понимать природу метаморфоз и где однажды весенним днем 1925 года он, Анна Мария и Федерико Гарсиа Лорка ели бутерброды у подножия скалы под названием Орлица.

«Бесконечная загадка». Дали верен своему принципу умножения образов, расчленяя их на производящих "отцов" и творимых "детей". Такой вегетации бездумно предаются все: распростёртый философ, лицо циклопа, собака, мандолина, мифологическое животное, лапа которого ещё остаётся в поле нашего зрения. Но есть ещё лицо, окрашенное в тёмные, оплывающие тона. Своей параноической пульсацией оно подаёт сигналы опасности, выражает чувство коллективного страха. В комментариях к картине Дали явно выделяет несколько разных образов – «берег около мыса Креус с женщиной сзади, которая ремонтирует парус, и лодкой (возможно, намек на знакомую рыбачку Лидию)», «лежащий философ», «Лицо великого одноглазого кретина (появление лица Лорки, также признак одного из символов – оглупленные лица Дали и сестры)», «серая гончая», «мандолина, ваза с персиками и две груши (груши ранее появлялись в одном из натюрмортов, посвященном Лорке)», и «мифологическое животное» - которые в результате и собираются в картину».

Дали никогда не забывал о Лорке, присутствие которого переполняет его работы. Призрак поэта сопровождал Мастера до самого конца. Возможно, величайшей трагедией этой жизни оказалась неспособность по-настоящему дорожить дружбой с великим поэтом; в дальнейшем история сама распорядилась, чтобы это вообще стало невозможным.

Заключение

В жизни Сальвадора Дали было всего четыре человека, которые указали ему путь – это были его мать Фелипа Доменеч, отец Сальвадор Куси, жена самого Сальвадора – Гала (Елена Дьяконова) и единственный друг – Федерико Лорка. Одна стала для него символом всегда побеждающей святости и упорного желания победы в мире, другая же направляла его энергию в правильное русло и также была одним из символов победы и действие, отец был символом упорства, именно он внушил Сальвадору умение аргументировать свои слова, и отцу принадлежит идея собирать история становления Дали, и еще один, друг, показал ему действительно мощный фонтан силы, целеустремленности и стал для него самым главным человеком в плане дружбы.

Самыми часто появлявшимся в картинах Дали образами были отец и Лорка, соответственно, это были фигура постоянного преследователя и силуэт головы. И с этими двумя людьми Сальвадора связывали очень крепкие узы жизни, многие ситуации схожести и противоречия, ссоры и затем наступающий мир постоянно происходили в их миру – один создавал и делал, другой оценивал и заносил в историю, третий советовал и решал. И нельзя точно сказать, к кому все перечисленное относилось, ведь они хорошо знали друг друга и каждый мог сделать в разный период все или что-то одно из перечисленного. И цель курсовой была как раз разобраться в отношениях Сальвадора с отцом и Лоркой, разъяснить некоторые неизвестные или непонятые места в их истории, а также подробно разъяснить смысл некоторых, наиболее популярных картин.

С отцом Сальвадора Дали связывали многие нити, из которых и сплелся клубок противоречий, который тянулся через всю жизнь великого художника современности. С самого детства Дали начал свой странный для его современников, но, безусловно, сейчас правильно оцененный, путь – выделяться из толпы своими поступками. В детстве Сальвадор был очень стеснительным и постоянно замкнутым в себе ребенком, из-за чего он попадал в ситуации, которые обычные люди даже не считали проблемой. Но Сальвадор не был обычным человеком! Начиная с истории рода, а точнее с фамилии и имени, которые имели много разных значений и были приятны для честолюбивого ума художника, проходит история через местность, в которой бушует сильнейший ветер и горы которого складываются в самые странные образы, и останавливается на самом художнике. С детства Дали был отмечен несколькими событиями – первое было то, что у Сальвадора был ранее родившийся брат, который умер до рождения самого Дали, почти то же самое было и у Федерико Лорки, только наоборот. С Лоркой его связывает и другое – с младых лет они начали прислушиваться к голосу и видам своего народа, связав эти знания со своим подъемом в искусстве. Также связывает и то, что оба были самопогруженными в свой собственный мир, из которого их не могло вырвать ничто, поэтому они попадали в разные нелепые ситуации. Однако Дали, чуть попозже осознал полезность такого способа справиться со своей застенчивостью и стать знаменитым, начал целенаправленно удивлять и шокировать окружающих своими поступками. В их числе оказались близкие люди, и отец в частности. Стыдливость и казавшееся тугоумие привели отца в подозрение, что у Сальвадора некий тормоз в голове и поэтому казалось, что из сына ничего не получиться. Но уже начавший пробуждаться художественный ум привел к тому, что, благодаря хорошим учителям по искусству в школах, Дали стал удивлять своими художественными приемами.

Вот тогда-то отец и понял, что сына ждет пусть и не столь стабильное по доходам, но хорошее будущее художника. Но первое поступление и последующие за ним события опять показали, что Дали-младший и не собирается сдавать свою позицию «всегда быть заметным». Обычная уже замкнутость, погруженность в работу и учебу позволили ему быстро изучить все модные тогда направления и выявить, что ни одно направление ни дает столько, сколько дало подробное изучение классического искусства. Оно же позволило Сальвадору превзойти других современников и выявить те характерные особенности, присущие его живописи. Примерно тогда же отцу с начала первой выставки пришла идея собирать в альбом все заметки об творческом пути сына, и еще произошло одно событие – приехал Федерико Лорка, прибывший в резиденцию по приглашению. Испанский поэт, который уже к тому времени ставший знаменитым и любимым народом певцом, поразил Дали. Лорка поражал всех своей энергией, какой-то почти первобытной силой, которая образовалась в слиянии характера поэта и силы народной песни. Также у Лорки была еще одна причина, по которой он сразу и без особых трудностей завоевать сердца своих слушателей – это его обаяние и красота. Именно поэтому Дали старался уйти оттуда, где слушали Лорку, боялся, что тоже попадет под влияние поэта, что столь долго создаваемая оболочка «обмана, мистификаций и тщеславия» падет под натиском этого «огнедышащего алмаза» и его характер будет не замечен. Именно поэтому Сальвадор Дали совместно с Бунюэлем создал сюрреалистический фильм «Андалузский пес» (название указывает на родину Лорки – Андалузию), чтобы оскорбить и огорчить поэта, в основном это достигалось сценами, явно указывающими на то, что сейчас и показывается в фильмах про Дали и можно считать сейчас ошибочным, то, что Лорка был гомосексуалистом, хотя на самом деле у него и у Дали были просто горячие, страстные сердца с разными полями. И как бы Дали не пытался не общаться, не встречаться с Лоркой, стараться отдалиться от него, издевался над чувствами поэта, но ничего не выходило – они были как части одного целого. Несмотря ни на что, они не могли жить друг без друга – циничный и грубый Дали, который каждый день старался преподнести сюрприз, и мягкий, с тонкой душевной организацией Лорка, который зачаровывал своими стихами, творчеством и обаянием. У них было много общего – любовь к Испании и своему народу, нелегкие отношения со своим «Я», понимание, что искусство надо поднимать – один из них собирал песни родины, другой же почти в одиночку поднял всемирное искусство, общее для этих друзей понимание, что в мире нет более надежных и верных друзей, чем они. И тем опаснее становились попытки разъединить их – Дали сам иногда попросту не дорожил единственным во всей жизни другом, но потом призрак поэта все равно появлялся в картинах, как напоминание о великой дружбе двух разных, но одиноких в своей нелегкой миссии людей.

Так же было и с семьей, Дали, несмотря ни на что, продолжал борьбу против всего мира, его путь был путем наставления нового искусства и установки смысла жизни, но на пути этом возникали, тоже были так и неразрешенные до конца проблемы. В очередной раз появившаяся выходка Дали чуть не разорвала отношения между семьей, в особенности, отцом и художником, который не захотел объяснить ее. Постоянная жизнь вдали друг от друга, разделенные холмом дома, сожаление о прошлой жизни и в принципе даже сейчас понятное нежелание ворошить прошлое постоянно рвали душу и Семье, и художнику. Несмотря на свои картины, которые выставляли отца как тирана и сладострастного мучителя, Сальвадор все-таки с уважением относился к нему и также старался хоть как-то смягчить ущерб – после смерти Лорки он вернулся домой как блудный сын и его приняли, несмотря на недоразумения. К старости, когда из всех близких людей осталась лишь сестра, умершая от рака после смерти художника, он понял, что все кого он выставлял как ненавидимых и порочных людей, как образы порока, греха и нездоровых грез все равно смотрят и ведут по жизни своими образами, советами и примерами.

Список литературы

1.  Лев Самойлович Осповат «Гарсиа Лорка».

2.  Сайт Большая энциклопедия об Испании - Все знаменитые испанцы - Сальвадор Дали.

3.  Марко ди Капуа. Сальвадор Дали. Жизнь и творчество. Перевод с итальянского, послесловие и научная редакция русского издания: В. Кисунько. М.: АСТ - Астрель. 2005. - 271 с.

4.  Журнал «Дружба Народов» 1999, №9 Анна Дали «Сальвадор Дали глазами сестры», с испанского. Перевод Натальи Малиновской.

5.  Сайт-страница о Федерико Гарсия Лорке.

6.  Ян Гибсон «Безумная жизнь Сальвадора Дали»; перевод Н. Рыбальченко, Т.Михайлова. Консультант – Н. Малиновская. «Арт-Родник», 1998.

7.  Журнал «Изобразительное искусство», номер «Сальвадор Дали»; Москва, 1992.

8.  «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим»; перевод Н. Малиновской; Москва, «Сварог и К», 1998.

9.  Сальвадор Дали «Дневник одного гения», Перевод с французского – О. Захарова; Москва, «Эксмо-Пресс», 1999.

Приложение

Репродукции картин

Рис. 1

Рис. 2 - Имперский монумент Ребенку-Женщине; 1929

Рис. 3

Рис. 4 - Воспоминания Ребенка-Женщины, 1932

Рис. 5 - Натюрморт (приглашение ко сну), 1926

Рис. 6 - Бесконечная загадка, 1938