Сочинение: Виктор Гюго

О, память! Слабый свет среди теней!

Заоблачная даль тех давних дум!

Прошедшего чуть различимый шум!

Сокровище за горизонтом дней!   

Виктор Гюго.

Личность Гюго поражает своей разносторонностью. Один из самых читаемых в мире французских прозаиков, для сво­их соотечественников он прежде всего великий национальный поэт, реформатор французского стиха, драматургии, а также публицист-патриот, политик-демократ. Знатокам он известен как незаурядный мастер графики, неутомимый рисовальщик фантазий на темы собственных произведений, в которых он сопер­ничает с Тернером и предвосхищает Одилона Редона. Но есть основное, что определяет эту многогранную личность и одушев­ляет ее деятельность, - это любовь к человеку, сострадание к обездоленным, призыв к милосердию и братству. В памяти благодарного человечества Гюго стоит рядом с великими человеколюбцами XIX века Диккенсом, Достоевским, Толстым, до­стойно представляя свою родину в великом походе литературы прошлого века за права “униженных и оскорбленных”. Неко­торые стороны творческого наследия Гюго уже принадлежат прошлому: сегодня кажутся старомодными его ораторско-декламационный пафос, многословное велеречие, склонность к эффектным антитезам мысли и образов. Однако Гюго - де­мократ, враг тирании и насилия над личностью, благородный защитник жертв общественной и политической несправедли­вости, - наш современник и будет вызывать отклик в сердцах еще многих и многих поколений читателей. Человечество не забудет того, кто перед смертью, подводя итог своей деятель­ности, с полным основанием сказал: “Я в своих книгах, дра­мах, прозе и стихах заступался за малых и несчастных, умо­лял могучих и неумолимых. Я восстановил в правах человека шута, лакея, каторжника и проститутку”.

Путь Гюго к проповеди активного гуманизма был непрос­тым. Ему пришлось преодолеть многие предрассудки и заблуждения, порожденные средой и происхождением, преодолеть соблазны тщеславия и славолюбия, чтобы стать совестью Фран­ции, олицетворением неподкупности и несгибаемости перед ли­цом зла, устремленности к духовному возрождению человече­ства и его светлому будущему.

Виктор Мари Гюго родился 7 вантоза Х года Республики по революционному календарю (26 февраля 1802 года) в Безансоне, куда его отец Жозеф Леопольд Сижисбер Гюго был незадолго до того назначен командовать 20-й армейской полу­бригадой. Ко времени рождения будущего писателя его родители (мать - урожденная Софи Франсуаз Требюше) были женаты пять лет, и у них уже было двое сыновей - Абель и Эжен. Шли послед­ние годы республиканского строя, “из-под Бонапарта уже про­глядывал Наполеон”, как скажет впоследствии Гюго, но до конкордата с папой и упрочения положения церкви было да­леко, и поэтому неудивительно, что новорожденный, по-види­мому, не был окрещен и оставался таковым всю жизнь. Отца, выходца из лотарингских крестьян, выдвинувшегося во вре­мя революции по военной линии и дослужившегося при им­перии до генерала, это заботило мало, но мать, в роду кото­рой были бретонские мореходы и судейские чиновники, приви­ла сыну тот традиционный пиетет к церкви и монархии, ко­торый так громко заявил о себе у Гюго в начале его творческого пути. Вообще же от отца Гюго передался жизнен­ный напор, активность, от матери - чувствительность, мечта­тельность, не исключавшие известной рассудительности и хлад­нокровия. Вскоре после рождения Виктора между его родите­лями начался разлад, приведший их к раздельной жизни и к фактическим новым бракам (спутником Софи Гюго стал ге­нерал Виктор Лагори, сподвижник знаменитого Моро, вставшего на пути Бонапарта к безраздельной власти).

Детство Гюго проходило то с отцом, то с матерью, то, с 1811 по 1814 год, в пансионе, куда его определили по на­стоянию отца, дабы придать систематический характер его обу­чению и ослабить материнское влияние. Кочевая жизнь нача­лась сразу с рождения. В конце 1802 года майор Гюго полу­чает новое назначение, отсылает жену в Париж, а сам вмес­те с детьми следует в Марсель, а затем на остров Эльбу. В фев­рале 1804 года г-жа Гюго забирает детей. Замешанный в этом же году в заговор Кадудаля и Пишегрю, Лагори переходит на нелегальное положение и скрывается от полиции у своей подруги г-жи Гюго вплоть до декабря 1807 года, когда поки­дает Париж. После его бегства г-жа Гюго, оставив старших сыновей пансионерами в парижском Коллеж руаяль, отправля­ется вместе с Виктором в Италию, где ее муж, ставший в 1803 году полковником, был назначен комендантом города Авеллино, близ Неаполя, в Неаполитанском королевстве, толь­ко что созданном Наполеоном для своего брата Жозефа. Суп­руги живут по-прежнему раздельно (Леопольд в Авеллино, Софи в Неаполе), а Виктор, воспользовавшись неожиданными каникулами, проводит время в необременительных домашних занятиях и прогулках на лоне дивной итальянской природы вместе с отцом или дядей капитаном Луи Гюго. В июле 1808 года полковник Гюго следует за Жозефом Бонапартом, посажен­ным на испанский трон, в Испанию, но уже в конце этого года г-жа Гюго вместе с Виктором возвращается в Париж. Около двух лет они живут на улице Фельянтинок, во флиге­ле упраздненного во время революции монастыря фельянтинок; это жилище привлекло    г-жу Гюго своим садом и уеди­ненностью, позволявшей прятать Лагори, вернувшегося в Париж. Виктору было здесь хорошо: игры с братьями и с девочкой, дочерью друзей семьи Аделью Фуше (будущей женой) чередовались с занятиями с бывшим аббатом Ларивьером и таинственным “крестным” Лагори.

В декабре 1810 года Лагори был арестован, и г-же Гюго пришлось снова отправиться в Испанию к мужу, теперь уже генералу. Путь на этот раз занял три месяца: приходилось де­лать длительные остановки, дороги были неспокойны, шла пар­тизанская война. В Мадриде братьев Гюго помещают пансио­нерами в коллеж Сан Антонио Абад, и Виктору впервые при­ходится испытать на себе строгость школьного режима. От нового пребывания в Испании остались знание испанского языка (единственный иностранный язык, которым владел Гюго) и яркие впечатления, давшие пищу воображению будущего автора “Эрнани” и “Рюи Бласа”.

Новая ссора родителей приводит к тому, что мать с Эже­ном и Виктором возвращается в марте 1812 года в Париж, в дом на улице Фельянтинок, и обучение детей опять пору­чается Ларивьеру, от которого Виктор приобретает основатель­ные знания латинского языка и римской литературы. Вступле­ние союзников во Францию, падение империи, реставрация сов­падают с окончательным разрывом родителей Гюго, ускорен­ным казнью Лагори по приговору наполеоновского суда; пока длится бракоразводный процесс, детей передают отцу, и с 1815 по 1818 год они находятся в пансионе Кордье в па­рижском квартале Сен-Жермен-де-Пре (к матери они вернулись в 1818 году).

Ко времени пребывания в пансионе относятся первые поэ­тические опыты Гюго, поддержанные молодым преподавателем по фамилии Бискарра, который был старше своего ученика всего на семь лет.

Впоследствии Гюго назовет “глупостями” свои ранние ли­тературные опыты, относя начало своего творческого пути к           20-летнему возрасту, ко времени сочинения сборника “Оды”. Первые шаги Гюго во многом несамостоятельны. Это стихотворные переводы римских поэтов Горация, Лукиана, Вергилия, элегии в манере французского классициста Делиля, трагедии и комедии, берущие за образец аналогичные жанры XVII - XVIII веков. В них нет своеобразия, однако уже в 14 лет Гюго обнаруживает уверенное владение александрийским сти­хом, умение находить для каждого произведения свой стиль литературной речи, способность искусно подбирать эпитеты. Юный поэт достаточно честолюбив и уже в 1816 году заявля­ет о своем желании сравниться с Шатобрианом, ведущим пи­сателем Франции того времени:  “Я хочу быть Шато­брианом или ничем”. Первые его шаги на литературном попри­ще приносят ему успех: в 1817 году он удостаивается поощ­рительного отзыва Французской академии, в 1819 году награ­ды Академии цветочных игр в Тулузе. Эти успехи производят впечатление на отца Гюго, и он отказывается от желания ви­деть сына непременно студентом Политехнической школы, а за­тем не настаивает на продолжении им занятий правом, нача­тых в 1818 и брошенных в 1821 году.

По окончании коллежа Гюго живет с братьями у матери, поддерживающей его литературные наклонности и помогаю­щей своими советами делать первые шаги на избранном пути. В декабре 1819 года Гюго начинает выпускать журнал “Литера­турный консерватор” (“Лё Консерватёр литтерер”). Его название, взятое в подражание “Консерватору” Шатобриана, говорило как о политической, так и о литературной направленности издания. Публикуемые здесь произведения свидетельствуют о роялистских, монархических симпатиях Гюго. В феврале 1820 года в журнале появляется ода “На смерть герцога Беррийского”, снискавшая начинающему поэту благоволение двора, что побудило его к но­вым опытам в области официальной поэзии, вошедшим затем в первую книгу стихов Гюго “Оды”. На страницах “Литературно­го консерватора”, который просуществовал до марта 1821 года, Гюго выступает не только как поэт, но и как литературный, те­атральный и художественный критик, а также романист (пер­вая редакция романа “Бюг Жаргаль”, июнь 1820 года). Моло­дой поэт завязывает литературные знакомства, становится вхож во влиятельные салоны, в частности в салон Эмиля Дешана, где много говорят о новом литературном течении - романтизме.

В это же время Гюго охвачен сильным чувством к Адели Фуше, дочери старых друзей его семьи, но браку проти­вятся как мать Гюго, которая не может забыть участия отца Адели, по долгу службы, в процессе Лагори, так и семья Фуше, с точки зрения которой у молодого человека нет прочного по­ложения в обществе. После смерти матери (в июне 1821 года), причинившей Гюго большое горе, и назначения ему ежемесяч­ной пенсии от двора в 1000 франков по выходе в свет в июне 1822 года книги “Оды” препятствий к женитьбе не стало и 12 октября 1822 года состоялось его бракосочетание в париж­ской церкви Сен-Сюльпис.

Книга “Оды” (полное название - “Оды и Различные стихо­творения”) принесла Гюго королевскую пенсию, но отнюдь не общественное признание. Даже роялистская пресса хранила дол­гое время молчание в связи с выходом сборника: настолько неубедительны и внутренне холодны были славословия динас­тии Вурбонов, к которым сводится содержание большинства од (в книге, кроме политической, были представлены историческая и личная темы, а также размышления о поэзии и дань моде - фантастика). Стихотворения сборника проникнуты неприятием просветительской философии XVIII века и подготовленной ею революции, в них воспевается контрреволюционное Вандейское движение, в резко отрицательном свете дается фигура Наполеона (“Он лишь палач, он не герой”). Подобно остальным реакционным романтикам, Гюго здесь прославляет и идеализирует средневековье, дореволюционную феодальную Францию (стихотворение “Траурная перевязь”).

К литературным дебютам Гюго относятся и два его ран­них романа - “Бюг Жаргаль” (1820) и “Ган Исландец” (1823). Роман “Бюг Жаргаль” впервые был опубликован в журнале “Литературный консерватор” в 1820 году, а в 1826 году выпущен отдельным изданием в переработанном виде. В нем проявились как роялистские, так и гуманистические симпатии молодого писателя. Действие романа происходит в 1791 году на острове Сан-Доминго, бывшем в то время фран­цузской колонией. Здесь вспыхивает восстание чернокожих, во главе которого стоят кровожадный и вероломный Жан Биассу и благородный, великодушный Бюг Жаргаль, невольник коро­левской крови. Вюг Жаргаль любит дочь своего господина, но приносит себя в жертву, спасая ее жениха Леопольда д'Овернье. Роман насыщен различными невероятными ситуациями и ужа­сами в духе “готического” романа, в нем дает о себе знать отрицательное отношение юного Гюго к французской революции, однако ощутимы и его симпатии к угнетенным неграм, сочувствие к их страданиям. Интересен в романе и образ слуги Леопольда Габибры как первая наметка проходящего через творчество Гюго образа урода (Ган в “Гане Исландце”, Ква­зимодо в “Соборе Парижской Богоматери”, Гуинплен в “Человеке, который смеется”); правда, в отличие от последующих модификаций образа Габибра уродлив не только внешне, но и внутренне; это - закоренелый злодей, ненавидящий своего хозяи­на и стремящийся убить его.

Следующий ранний роман Гюго “Ган Исландец” был на­писан в духе самой “неистовой” романтической фантастики. Намеченная уже в “Одах” (стихотворения “Летучая мышь” и “Кошмар”) фантастическая струя творчества Гюго находит в романе наиболее полное выражение.

В “Гане Исландце” Гюго продолжает линию, начатую во Франции Шарлем Нодье в таких его произведениях, как “Жан Сбогар” (1818) и “Смарра” (1821), который перенес на фран­цузскую почву приемы английского “черного”, “готического” романа Мэтьюрина, Льюиса и А. Радклиф. Однако Гюго по­шел гораздо дальше Нодье в освоении нового жанра и создал настоящий “роман ужасов”. Действие “Гана Исландца” проис­ходит в конце XVII столетия в Норвегии, которая принадле­жала тогда Дании, и связано с происшедшим в это время восстанием рудокопов, но историзм романа весьма условен, ибо едва ли не главное, что интересует Гюго, - это нагромождение различных кошмаров, связанных с личностью чудовищного разбойника, кровопийцы Гана. Впоследствии Гюго скажет об этом романе, что в нем “только любовь молодого человека про­чувствована, а вытекает из наблюдений только любовь девуш­ки”. Тем не менее роман имел успех у современников, удосто­ился одобрительного отзыва Нодье и был издан на английском языке с гравюрами знаменитого Крукшенка.

В середине 1820-х годов в творческом развитии Гюго про­исходит перелом, вызванный нарастанием общественной борьбы против монархии Бурбонов. Гюго пересматривает свои взгляды, отказывается от монархических иллюзий и переходит в оппозиционный, либерально-демократический лагерь. В 1826 году он возглавляет кружок прогрессивно настроенных романтиков “Сенакль”, объединяющий Сент-Бёва, Мюссе, Мериме, Дюма-отца и других начинающих прозаиков и поэтов. Происходит идейное и творческое становление Гюго - об этом он замечатель­но скажет в предисловии к переизданию в 1853 году своих “Од”, дополненных “Балладами”: “Из всех лестниц, ведущих из мрака к свету, самая достойнейшая и самая трудная для восхождения - это следующая: родиться аристократом и роя­листом и стать демократом. Подняться из лавочки во дворец - это редко и прекрасно; подняться от заблуждений к истине - это еще реже и еще прекрасней”.

Творчество Гюго становится необычайно продуктивным и многообразным. Он выступает с расширенным изданием своего первого сборника стихотворений (“Оды и баллады” издания 1826 я 1828 годов); с новаторским по форме и содержанию поэтическим сборником “Восточные мотивы” (1829), публикует по­весть "Последний день приговоренного к смерти” (1829), создает драмы “Кромвель” (1827), “Марион Делорм” (1829), “Эрнани” (1830).

Сборник “Восточные мотивы”, куда вошли стихотворения 1825 - 1828 годов, буквально ошеломил читателей своей новиз­ной. Уже в предисловии к нему Гюго дерзко заявил о пра­ве поэта на полную свободу, на независимость его от каких-либо догм или стеснительных регламентации: “Пространство и время принадлежит поэту. Пусть поэт идет, куда он хочет, де­лает то, что ему нравится. Это закон. Пусть он верит в бога или богов или ни во что не верит... пусть он пишет в сти­хах или прозе, пусть он идет на Юг, Север, Запад или Вос­ток...” Право поэта иметь свою точку зрения, свое видение мира, а читателя - следовать им. Гюго-поэт решительно порывает с вековыми традициями французского стихосложения, револю­ционизирует форму стиха, его размер (стихотворение “Джинны”), последовательно проводит принцип музыкальности. Содержание “Восточных мотивов” отдавало заметную дань традиционному романтическому любованию восточной экзотикой, хотя в своей поэтической палитре Гюго нашел для нее совершенно новые, свежие краски; однако не в меньшей степени лицо сборника определяли стихотворения, выражавшие сочувствие националь­но-освободительной борьбе греков против турок. Поэт прослав­ляет греческих патриотов (“Наварин”, “Головы в серале”, “Канари”), клеймит зверства турецких угнетателей (“Взятый го­род”, “Дитя”), призывает оказать помощь греческому народу в его борьбе (“Энтузиазм”). Все это сообщало его поэзии граж­данственную, демократическую направленность, которой не было в его технически совершенных, но внутренне холодных одах и балладах.

Обозначив своими “Восточными мотивами” окончательную победу романтизма во французской поэзии, Гюго устремляется на штурм последнего оплота литературного классицизма - дра­матургии. Здесь позиции поклонников старины были особенно прочными, поскольку они апеллировали к великой традиции французского национального театра Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера, хотя традиция эта давно выродилась и измельчала. Французская драматургия переживала серьезнейший кризис, и великий трагик французского театра Тальма имел все основа­ния пожаловаться Гюго во время их встречи в 1826 году на то, что ему нечего играть. Развивая свою точку зрения на тра­гедию, Тальма услышал в ответ от Гюго: “Именно то, что вы хотите сыграть, я хочу написать”.

Появившаяся в 1827 году драма в прозе “Кромвель” на сюжет из истории английской революции XVII века была первой попыткой утвердить романтизм на французской сцене. Попытка эта оказалась неудачной, драма получилась растяну­той и несценичной, но в историю литературы она вошла бла­годаря авторскому предисловию к ней, которое стало мани­фестом демократически настроенных французских романтиков. Это программный документ, в котором выражена эстетическая позиция Гюго, которой он, в общем, придерживался до конца жизни.

Гюго начинает свое предисловие с изложения собственной концепции истории литературы в зависимости от истории общества. Первая большая эпоха в истории цивилизации, соглас­но Гюго, - это первобытная эпоха, когда человек впервые в своем сознании отделяет себя от вселенной, начинает понимать, как она прекрасна, и благодарит творца, создавшего ее. Свой восторг перед мирозданием человек выражает в лирической поэзии, господствующем жанре первобытной эпохи. Высочайшим образцом этого жанра Гюго называет Библию, Ветхий Завет. Своеобразие второй эпохи, античной, Гюго видит в том, что в это время человек начинает творить историю, создает общество, осознает себя через связи с другими людьми. Поэтому в ан­тичную эпоху ведущим видом литературы становится эпос, повествовательный род литературы, выдвинувший своего вели­чайшего представителя Гомера. Эпический характер носит в ан­тичную эпоху, согласно Гюго, и драма, достигающая в это время высокого уровня развития.

Со средневековья начинается, говорит Гюго, новая эпоха, стоящая под знаком нового миросозерцания - христианства, которое видит в человеке постоянную борьбу двух начал, зем­ного и небесного, тленного и бессмертного, животного и божественного. Человек как бы состоит из двух существ: “одно - бренное, другое - бессмертное, одно - плотское, другое - бесплотное, одно - скованное вожделениями, потребностями и страстями, другое - взлетающее на крыльях восторга и мечты”. Борьба этих двух начал человеческой души драматична по самому своему существу: “...что такое драма, как не это еже­ дневное противоречие, ежеминутная борьба двух враждующих начал, всегда противостоящих друг другу в жизни и оспаривающих друг у друга человека с колыбели до могилы?” Поэтому третьему периоду в истории человечества соответст­вует литературный род драмы, а величайшим поэтом этой эпо­хи является Шекспир.

При всей субъективности и спорности этой историко-литературной концепции она интересна прежде всего тем, что Гюго пытался обусловить развитие литературных родов истори­чески. Далее, для понимания творческих принципов Гюго .весь­ма существенна даваемая им характеристика литературы но­вой эпохи. По мнению Гюго, поэзия нового времени отража­ет правду жизни: “Лирика воспевает вечность, эпопея прослав­ляет историю, драма рисует жизнь; характер первобытной поэзии - наивность, античной - простота, новой - истина”.

Все существующее в природе и в обществе может быть от­ражено в искусстве. Искусство ничем не должно себя ограни­чивать, по самому своему существу оно должно быть правди­во. Однако это требование правды в искусстве у Гюго было до­вольно условным, характерным для писателя-романтика. Про­возглашая, с одной стороны, что драма - это зеркало, отражаю­щее жизнь, он настаивает на особом характере этого зеркала; надо, говорит Гюго, чтобы оно “собирало, сгущало бы свето­вые лучи, из отблеска делало свет, из света - пламя!” Прав­да жизни подлежит сильному преображению, преувеличению в воображении художника.

Поэтому требование правды сочетается у Гюго с требова­нием полной свободы творчества, причем гений художника, его вдохновение, его субъективная правда для Гюго едва ли не выше правды объективной: “Поэт должен советоваться... с природой, истиной и своим вдохновением, которое также есть истина и природа”. Воображение художника призвано роман­тизировать действительность, за ее будничной оболочкой пока­зать извечную схватку двух полярных начал добра и зла.

Отсюда вытекает другое положение: сгущая, усиливая, преображая действительность, художник показывает не обыкновенное, а исключительное, рисует крайности, контрасты. Толь­ко так он сможет выявить животное и божественное начала, заключенные в человеке.

Этот призыв изображать крайности является одним из крае­угольных камней эстетики Гюго. В своем творчестве Гюго постоянно прибегает к контрасту, к преувеличению, к гротескно­му сопоставлению безобразного и прекрасного, смешного и трагического. Существенным положением “романтического манифеста”, как часто называют предисловие к “Кромвелю”, является требова­ние местного колорита, couleur locale. Упрекая классицистов за то, что они изображают своих героев вне эпохи и вне на­циональной среды, Гюго требует передачи конкретного своеобразия того или иного времени или народа. Он придавал огромное значение исторической детали - особенностям языка, одежды, обстановки, хотя в его творчестве, надо сказать, правдоподобие “местного колорита” иногда вступало в противоре­чие с неправдоподобием тех моральных уроков, которые он стре­мился извлечь из истории; “правда-справедливость” была для Гюго выше исторической правды.

Наконец, поскольку предисловие Гюго было написано к пьесе и направлено против классицистов, то много внимания он уделяет знаменитым трем единствам классицистического театра. Единство времени и единство места Гюго требует уп­разднить, как совершенно искусственные и неправдоподобные для современного зрителя. Единство действия, согласно Гюго, должно быть сохранено, ибо зрителю трудно сконцентрировать­ся более чем на одной линии действия.

Принципы, сформулированные Гюго в его “романтическом манифесте”, нашли свое практическое воплощение прежде все­го в его драматургии, хотя ими в значительной степени обу­словливается характер всего его творчества.

После неудачной попытки с “Кромвелем” Гюго пытается взять реванш новой, стихотворной драмой “Марион Делорм” (1829). Пьеса могла бы иметь успех благодаря остроте сюже­та, неожиданности его поворотов, красочной эффектности глав­ных героев, но, несмотря на свой исторический сюжет, была запрещена к постановке цензурой, усмотревшей в образе без­вольного короля Людовика XIII, руководимого жестоким кар­диналом Ришелье, черты правившего короля Карла X, под­павшего под безраздельное влияние реакционного министерства. В центре пьесы образ куртизанки Марион Делорм, которую сила любви к незаконнорожденному Дидье нравственно возвы­шает и перерождает, делает способной на беззаветную предан­ность и любовь.

В ответ на запрещение “Марион Делорм” Гюго за корот­кий срок пишет драму “Эрнани”, премьера которой 25 фев­раля 1830 года, как и последующие представления, прохо­дила в обстановке жарких схваток между поклонниками ро­мантизма и адептами классицизма. Эта “битва” завершилась победой Гюго и утверждением во французском театре роман­тической драмы.

Появившаяся на сцене в канун Июльской революции дра­ма “Эрнани” была проникнута антимонархическими, свободолюбивыми настроениями. Ее героем является благородный раз­бойник Эрнани, объявленный испанским королем Дон Карлосом вне закона. Это человек небывалого благородства, верный своему слову, даже если это ведет его к гибели. Современни­цами Гюго образ Эрнани воспринимался как олицетворение бунтарства, вольнолюбивой непокорности власти. Впоследствии Гюго скажет по поводу своей драмы: “...литературная свобода - дочь свободы политической”.

Канун революции сказывается в творчестве Гюго не толь­ко ростом политической сознательности, но и пробуждением гуманистических настроений. В феврале 1829 года он публикует повесть “Последний день приговоренного к смерти” - свое первое прозаическое произведение о современности. Вместе с тем это и первое выступление Гюго против смертной казни, борьбе с которой он посвятил всю свою жизнь. Протест против смертной казни как преступления против человечности возник у Гюго не под воздействием умозрительных филантропических доктрин, хотя он был знаком со взглядами знаменитого итальянского юриста Беккариа по этому вопросу, а в результате впечатлений от ряда публичных казней, на которых ему дове­лось присутствовать. Юношей Гюго видел, как везли на казнь Лувеля, убийцу наследника французского престола герцога Беррийского. Несмотря на то, что Гюго в это время был рев­ностным приверженцем монархии Бурбонов, ничего, кроме жа­лости и сострадания к Лувелю, он не почувствовал. В другой раз, несколько лет спустя, Гюго наблюдал казнь отцеубийцы Жана Мартена; он не смог вынести зрелища до конца. Еще более потрясла его третья казнь, казнь старика. Пораженный внезапно открывшейся ему произвольностью права одного че­ловека лишать жизни другого, Гюго пишет свой “Последний день приговоренного к смерти”.

Единственный довод этой обвинительной речи против смерт­ной казни - несоизмеримость мук, испытываемых осужденными в ожидании исполнения приговора, с любым преступлением. Не случайно в своей повести Гюго обходит вопрос о том, какая была вина осужденного. Повесть написана в форме днев­ника героя, из которого, как уверяет издатель (т. е. автор), была утрачена страница с его биографией. История преступле­ния Гюго не интересует, все его внимание сосредоточено на мучительных переживаниях человека, ждущего исполнения вы­пасенного ему смертного приговора. Форма дневника предоста­вила Гюго большие возможности эмоционального воздействия на читателя, хотя местами (там, где герой описывал свое со­стояние по пути на казнь и на эшафот) становилась чисто ус­ловной и разрушающей иллюзию правдоподобия. Напечатанная первым изданием анонимно, повесть имела большой обществен­ный резонанс и свидетельствовала о полном переходе Гюго на передовые общественные позиции.

Июльская революция 1830 года, свергнувшая монархию Бурбонов, нашла в Гюго горячего сторонника. Памяти героев, погибших на баррикадах, прославленных участников революции он посвящает поэму “К молодой Франции” (1830), стихотворение “Гимн” (1831). Несомненно также, что и в первом зна­чительном романе Гюго “Собор Парижской Богоматери”, начатом в июле 1830 и законченном в феврале 1831 года, также нашла отражение атмосфера общественного подъема, вызванного революцией. Жена Гюго Адель писала в этой связи в сво­их воспоминаниях: “Великие политические события не могут не оставлять глубокого следа в чуткой душе поэта. Виктор Гюго, только что поднявший восстание и воздвигший свои бар­рикады в театре, понял теперь лучше, чем когда-либо, что все проявления прогресса тесно связаны между собой, что, оста­ваясь последовательным, он должен принять и в политике то, чего добивался в литературе”. Еще в большей степени, чем в драмах, в “Соборе Парижской Богоматери” нашли воплощение принципы передовой литературы, сформулированные в преди­словии к “Кромвелю”. Начатый под гром революционных собы­тий, роман Гюго окончательно закрепил победу демократиче­ского романтизма во французской литературе.

Как и в драмах, Гюго обращается в “Соборе Парижской Богоматери” к истории; на этот раз его внимание привлекло позднее французское средневековье, Париж конца XV века. Интерес романтиков к средним векам во многом возник как реакция на классицистическую сосредоточенность на антично­сти. Свою роль здесь играло и желание преодолеть пренебре­жительное отношение к средневековью, распространившееся благодаря писателям-просветителям XVIII века, для которых это время было царством мрака и невежества, бесполезным в истории поступательного развития человечества. И, наконец, едва ли не главным образом, средние века привлекали роман­тиков своей необычностью, как противоположность прозе бур­жуазной жизни, тусклому обыденному существованию. Здесь можно было встретиться, считали романтики, с цельными, большими характерами, сильными страстями, подвигами и мученичеством во имя убеждений. Все это воспринималось еще в ореоле некоей таинственности, связанной с недостаточной изученностью средних веков, которая восполнялась обращением к народным преданиям и легендам, имевшим для писателей-ро­мантиков особое значение. Впоследствии в предисловии к соб­ранию своих исторических поэм “Легенда веков” Гюго парадок­сально заявит, что легенда должна быть уравнена в правах с историей: “Род человеческий может быть рассмотрен с двух точек зрения: с исторической и легендарной. Вторая не менее правдива, чем первая. Первая не менее гадательна, чем вто­рая”. Средневековье и предстает в романе Гюго в виде исто­рии-легенды на фоне мастерски воссозданного исторического ко­лорита.

Основу, сердцевину этой легенды составляет в общем не­изменный для всего творческого пути зрелого Гюго взгляд на исторический процесс как на вечное противоборство двух ми­ровых начал - добра и зла, милосердия и жестокости, состра­дания и нетерпимости, чувства и рассудка. Поле этой битвы и разные эпохи и привлекает внимание Гюго в неизмеримо большей степени, чем анализ конкретной исторической ситуа­ции. Отсюда известный надысторизм, символичность героев Гюго, вневременной характер его психологизма. Гюго и сам от­кровенно признавался в том, что история как таковая не ин­тересовала его в романе: “У книги нет никаких притязаний на историю, разве что на описание с известным знанием и из­вестным тщанием, но лишь обзорно и урывками, состояния нравов, верований, законов, искусств, наконец, цивилизации в пятнадцатом веке. Впрочем, это в книге не главное. Если у нее и есть одно достоинство, то оно в том, что она - произ­ведение, созданное воображением, причудой и фантазией”.

Известно, что для описаний собора и Парижа в XV веке, изображения нравов эпохи Гюго изучил немалый историче­ский материал и позволил себе блеснуть его знанием, как де­лал это и в других своих романах. Исследователи средневековья придирчиво проверили “документацию” Гюго и не смогли най­ти в ней сколько-нибудь серьезных погрешностей, несмотря на то, что писатель не всегда черпал свои сведения из пер­воисточников. Корифей романтической историографии Мишле высоко отзывался о воссоздании картин прошлого у Гюго.

И тем не менее основное в книге, если пользоваться тер­минологией Гюго, это “причуда и фантазия”, т. е. то, что це­ликом было создано его воображением и весьма в малой сте­пени может быть связано с историей. Широчайшую популярность роману обеспечивают поставленные в нем вечные этические пробле­мы и вымышленные персонажи первого плана, давно уже перешедшие (прежде всего Квазимодо) в разряд литературных типов.

Роман построен по драматургическому принципу, исполь­зованному Гюго в драмах “Эрнани”, “Марион Делорм”, “Рюи Блас”: трое мужчин добиваются любви одной женщины; цыганку Эсмеральду любят архидиакон Собора Парижской Богоматери Клод Фролло, звонарь собора горбун Квазимодо и поэт Пьер Гренгуар, хотя основное соперничество возникает между Фролло и Квазимодо. В то же время цыганка отдает свое чувство красиво­му, но пустому дворянчику Фебу де Шатоперу.

С присущей ему склонностью к антитезам Гюго показы­вает различное воздействие любви на души Фролло и его воспитанника Квазимодо. Озлобленного на весь мир, ожесточивше­гося урода Квазимодо любовь преображает, пробуждая в нем доброе, человеческое начало. В Клоде Фролло любовь, на­против, будит зверя. Противопоставление этих двух персонажей и определяет идейное звучание романа. По замыслу Гюго, они воплощают два основных человеческих типа.

Священнослужитель Клод, аскет и ученый-алхимик, олицет­воряет холодный рационалистический ум, торжествующий над всеми человеческими чувствами, радостями, привязанностями. Этот ум, берущий верх над сердцем, недоступный жалости и состраданию, является для Гюго злой силой. Средоточие про­тивостоящего ей доброго начала в романе - испытывающее потребность в любви сердце Квазимодо. И Квазимодо, и проявив­шая к нему сострадание Эсмеральда являются полными антиподами Клода Фролло, поскольку в своих поступках руковод­ствуются зовом сердца, неосознанным стремлением к любви и добру. Даже этот стихийный порыв делает их неизмеримо выше искусившего свой ум всеми соблазнами средневековой уче­ности Клода Фролло. Если в Клоде влечение к Эсмеральде про­буждает лишь чувственное начало, приводит его к преступле­нию и гибели, воспринимаемой как возмездие за совершенное им зло, то любовь Квазимодо становится решающей для его духовного пробуждения и развития; гибель Квазимодо в фи­нале романа в отличие от гибели Клода воспринимается как своего рода апофеоз: это преодоление уродства телесного и торжество красоты духа.

Таким образом, источник драмы в романе (а Гюго назы­вал “Собор Парижской Богоматери” “драматическим романом”) кроется в столкновении отвлеченных идей, положенных в ос­нову его персонажей: уродство и доброта Квазимодо, аске­тизм и чувственность Фролло, красота и ничтожество Феба. Судьбы персонажей “Собора” направляются роком, о котором заявляется в самом начале произведения, однако в отличие от неясного романтического фатума, тяготевшего над героями “Эрнани” и “Марион Делорм”, здесь рок символизируется и персонифицируется в образе Собора, к которому так или иначе сходятся все нити действия. Можно считать, что Собор сим­волизирует роль церкви и шире: догматическое миросозерца­ние - в средние века; это миросозерцание подчиняет себе че­ловека так же, как Собор поглощает судьбы отдельных дей­ствующих лиц. Тем самым Гюго передает одну из характерных черт эпохи, в которую разворачивается действие романа.

В то же время на примере судьбы Клода Фролло Гюго стремится показать несостоятельность церковного догматизма и аскетизма, их неминуемый крах в преддверии Возрождения, каким для Франции был конец XV века, изображенный в “Со­боре”.

Поэтому нельзя сказать, что роман Гюго лишен внутрен­него историзма, что он ограничивается передачей внешнего, хотя и мастерски воссозданного исторического колорита. Неко­торые существенные конфликты эпохи, некоторые типические ее характеры (прежде всего король Людовик XI) изображены им в полном соответствии с исторической истиной.

Успех романа у современников и у последующих поколе­ний был во многом обусловлен его необычайной пластичностью, живописностью. Не отличаясь глубиной психологического анализа, “Собор” впечатлял эффектностью противопоставления персонажей, красочностью описаний, мелодраматизмом ситуа­ций. Несмотря на сдержанность или враждебность прессы, кни­га была восторженно встречена читателями.

1831 год обозначает начало нового периода в жизненном и творческом пути Гюго. Писатель многого достиг - им одер­жаны внушительные победы в области лирической поэзии, драматургии, прозы. Произошел весьма заметный сдвиг влево в его политических убеждениях. Можно сказать, что его ли­тературная молодость окончилась. В это же время дает тре­щину семейная жизнь Гюго: его жена Адель увлекается на­чинающим литератором Сент-Бёвом, после чего отношения суп­ругов Гюго становятся чисто номинальными; в 1833 году поэт сближается с актрисой Жюльеттой Друэ, и она остается спут­ницей его жизни вплоть до своей кончины в 1883. году. Ради Гюго Друэ оставляет сцену и живет в уединении, занимаясь перепиской рукописей поэта. Свое убежище она покидает только для совместных летних путешествий - в Бретань (1834), Пикардию и Нормандию (1835), Бретань и Нормандию (1836), Бельгию (1837), Шампань (1838), по берегам Рейна, Роны и :' Швейцарию (1839-1840), в Пиренеи и Испанию (1843). Эти путешествия расширили кругозор Гюго, обогатили его новыми впечатлениями. Гюго делает многочисленные зарисовки (он был превосходным рисовальщиком) пейзажей, памятников архитектуры и старины. Письма к жене и друзьям свидетельствуют о более углубленном, философском взгляде на мир, что вскоре проявилось и в его творчестве. Творческая продукция Гюго в 1830-х годах весьма обильна. Прежде всего это четыре сборника стихотворений - “Осенние листья” (1831), “Песни сумерек” (1835), “Внутренние голоса” (1837), “Лучи тени” (1840); затем драма в стихах “Король забавляется (1832) и три драмы в прозе - “Лукреция Борджиа” (1833 “Мария Тюдор” (1833), “Анджело, тиран Падуанский” (1835). После некоторого перерыва - новая драма в стихах “Рю Блас” (1838). Кроме того, в марте 1834 года Гюго объедини статьи и этюды в сборник “Литературная и философская смесь! а в октябре того же года сначала в журнале, затем отдельным изданием он публикует повесть “Клод Гё”. Наконец Гюго намеревается издать письма о двух своих путешествия в Германию, которые составят книгу “Рейн” (1842).

Все эти произведения характеризуются возросшей творческой зрелостью писателя, что было отмечено Сент-Бёвом уж в связи с выходом в свет сборника “Осенние листья”. Сент-Бёв писал, что “новой у поэта является скорее суть, чем манера”. Лирика Гюго приобретает более личный, более углубленный характер. В ней меньше бьющего на внешний эффект нет тяготения к экзотике далеких стран или эпох. Исчезает идеализация средневековья, католицизма. Увлечение готически” искусством уступает место интересу к Возрождению, к поэзии! Плеяды. Как бы вослед некоторым из участников этого своеобразнейшего объединения во французской поэзии XVI века уходившим в свой внутренний мир от потрясений гражданских междоусобиц, Гюго в предисловии к сборнику “Осенние листья” заявляет о своем желании основное место уделить в нем стихотворениям “безмятежным и мирным”, воспевающим радости семейной жизни, домашнего очага, самосозерцания. Стихотворе­ния политического характера, говорит Гюго, войдут в другой сборник, уже подготовленный к изданию (им стал сборник “Песни сумерек”). Однако о своей верности свободолюбивым идеям Гюго считает нужным сказать и в предисловии к “Осен­ним листьям”, и в ряде включенных в сборник стихотворений. Так, в заключающем “Осенние листья” стихотворении под номером ХL поэт отрекается от монархических иллюзий юно­сти и свидетельствует свою верность единственному культу - “святой отчизны и святой свободы”. С воодушевлением гово­рит он о своей солидарности с народами Европы, изнывающими под игом тирании, о готовности отдать им “медную струну своей лиры”.

В следующем сборнике - “Песни сумерек” - доминирует чувство тревоги, беспокойства. Источник этой тревоги в новой большой страсти, охватившей душу поэта, в отходе от рели­гии, разочаровании результатами революции 1830 года, не при­несшей народу свободы и благоденствия. В смятении поэт уст­ремляет свой взор в будущее, пытаясь угадать, чем закон­чатся сумерки - мраком отчаяния или зарей надежды (“Пре­людия”). Воспевая народ, сбросивший реакционный режим Реставрации, в стихотворениях “Гимн” и “Писано после июля 1830 года”, Гюго в то же время отдает дань бонапартистским иллюзиям: бесславному режиму Луи Филиппа он противопо­ставляет величие Империи (“Ода Колонне”, “Наполеон II”).

Сборник “Внутренние голоса” относится к числу наивыс­ших достижений поэта. Созерцательность “Осенних листьев” и сатирические интонации “Песен сумерек” сливаются здесь в одно целое. Гюго осознает, что борьба за свободу и циви­лизацию - такова миссия поэта в обществе; он сам должен показывать своим современникам путь к лучшему будущему. В любовных стихотворениях Гюго является певцом земного и в то же время одухотворенного чувства, основанного на внутренней общности и взаимопонимании.

Продолжая линию трех предыдущих сборников, в новом сборнике “Лучи и тени” Гюго разрабатывает такие постоянные гемы своей лирики, как детство, любовь, природа. Ребенок для поэта не только воплощение невинной прелести, но и вечной тайны жизни. Любовь же - побудительная сила всякой чело­веческой деятельности (“Тысяча дорог, цель одна”).

Природа, то прекрасная и величественная, то страшная и неумолимая, находится в таинственном соответствии с душевным состоянием поэта: то он сам проецирует на нее свои чувства и переживания (“Oceano nox”), то, напротив, зрелище внешнего мира внушает ему определенное настроение (“Печаль Олимпио”). С новой силой звучит в сборнике “Лучи и тени” тема назначения поэта; по мысли Гюго, поэт - это пророк, путеводная звезда человечества (“Функция поэта”). Его не мо­жет оставить равнодушным зрелище человеческих страданий и нищеты (“Взгляд, брошенный в окно мансарды” и “Fiat Voluntas”), обездоленного и беспризорного детства (“Встреча”). В то же время в сборнике и философские размышления о смерти (“На кладбище в...”), о судьбе (“Индийский колодец”) и т. п.

В 1830-е годы Гюго испытывает заметное воздействие идей утопического социализма, распространявшихся в это время во

Франции учениками и последователями Сен-Симона. Под их влиянием в творчестве Гюго все сильнее начинает звучать социальная тема. В письме от 1 июня 1834 года издателю жур­нала “Обозрение социального прогресса” Ж. Лешевалье Гюго писал, что пришло время поставить решение вопросов социаль­ных впереди вопросов политических, и выражал готовность содействовать этому. Если в конце 20-х годов интерес писателя к судьбе жертв буржуазной законности в известной степени объяснялся и романтическим тяготением к необычному, то те­перь он становится сознательным защитником обездоленных, будучи убежден в том, что истоки преступлений заключены в социальных условиях. Разделяя с сенсимонистами иллюзию об эффективности моральной проповеди, обращенной к правя­щим классам, Гюго призывает их обратить внимание на судь­бу обездоленных, стремится пробудить в них чувство милосер­дия ради решения социальных конфликтов. Его по-прежнему волнует вопрос смертной казни, судьба заключенных. За посеще­нием парижской тюрьмы Бисетр в 1827 году следуют посеще­ния каторги в Бресте в 1834 году и в Тулоне в 1839 году. Чувство сострадания к изгоям буржуазного общества вызвало к жизни повесть Гюго “Клод Гё” (1834), тематически примы­кающую к “Последнему дню приговоренного к смерти”.

Замысел повести относится к 1832 году, когда писатель прочитал в “Судебной газете” о процессе рабочего Клода Гё, убившего тюремного надзирателя и приговоренного к смертной казни. Однако написана повесть была лишь в июле 1834 года после второго восстания лионских ткачей в апреле этого года. Восстание лионских ткачей и другие выступления рабочего класса, не удовлетворенного результатами Июльской революции, со всей силой выдвинули перед французским обществом проблему положения пролетариата. Откликаясь на вопросы, постав­ленные самой жизнью, Гюго сделал героем своей повести рабочего, выражающего протест против социальной несправедливо­сти. История Клода Гё предваряет историю Жана Вальжана в будущем романе “Отверженные”. Гё попал в тюрьму за кражу хлеба для голодающей подруги и ребенка; в тюрьме он уби­вает надзирателя, который всячески глумился над ним и уни­жал его человеческое достоинство. Повесть ставит вопрос об антигуманном характере буржуазного общества, толкающего бедняка на преступления; особо заостряет внимание автор на вреде, приносимом официальным правосудием; ни в коей мере не исправляя преступников, оно является орудием социаль­ной мести. Знаменательно, что и сам герой повести отдает себе отчет, какую роль играет несправедливое общественное устройст­во в его судьбе, и предстает перед судом, исполненный созна­ния своей невиновности: “Я вор и убийца: я украл и убил. Но почему я украл? Почему я убил? Поставьте оба эти воп­роса наряду с другими, господа присяжные”. Отвлеченно-ро­мантический протест против смертной казни в “Последнем дне приговоренного к смерти” сменяется в “Клоде Гё” пониманием антинародной направленности существующего общественного устройства. В соответствии с этим повествование отличается сдержанностью, реалистичностью, хотя свойственная Гюго па­тетика дает о себе знать и здесь, являясь постоянной чертой его авторского стиля.

Надо сказать, что Гюго не проявил последовательности в своих демократических убеждениях в 1830-1840-х годах. Временный спад освободительного движения лишает его пра­вильных политических ориентиров и примиряет с Июльской монархией, осыпающей его официальными почестями (титул графа, звание пэра, членство во Французской академии). Последний раз бунтарские оппозиционные мотивы в полную меру зазвучат в таком произведении этого периода, как драма в стихах “Рюи Влас” (1838), являющаяся высшей точкой дости­жений Гюго-драматурга (сам поэт назвал ее “Монбланом” свое­го театра).

Пьеса была создана в предельно краткий срок - с 5 июля по 11 августа 1838 года, но, как обычно у Гюго, этому предшествовал длительный период изучения источников и пред­варительной разработки темы. По утверждению поэта, замысел пьесы возник под воздействием эпизода из “Исповеди” Жан-Жака Руссо, в котором рассказывается о том, как, будучи ла­кеем в Турине, тот полюбил внучку графа Гувона. Авторитет­ный исследователь творчества Гюго Жан Батист Баррер ука­зывает на то, что с еще большим основанием можно было ука­зать на роман Леона де Вайи “Анжелика Кауфман”, вышед­ший в свет в марте 1838 года; в нем шла речь о мести из­вестного английского живописца XVIII века Джошуа Рейнольдса (в романе выведен под именем Шелтона) своей немецкой коллеге Анжелике Кауфман: отвергнутый Анжеликой, он под­строил ее брак с самозваным графом Горном, который в действительности был слугой. Среди других примеров мож­но назвать использование темы “Смешных жеманниц” Молье­ра. Однако Гюго, как обычно, максимально парадоксально заостряет ситуацию (лакей, влюбленный в королеву), и дейст­вие разворачивается в Испании 1695 года.

“Рюи Блас” образует как бы вторую створку диптиха из истории Габсбургской династии в Испании: если “Эрнани” относится к ее славному началу, то “Рюи Блас” являет кар­тину ее упадочного конца. Для создания достоверной картины исторического прошлого Гюго тщательно проштудировал такие сочинения французских авторов, как “Реляция о путешествии в Испанию” г-жи д'Онуа (1691), “Нынешнее состояние Испа­нии” аббата де Вейрака (1718). Эпизод появления дона Цеза­ря де Басана из каминной трубы взят им из мемуаров писатель­ницы XVIII века г-жи де Креки, где говорится о подобном появлении знаменитого разбойника Картуша в доме г-жи де Бофремон. В обращении с историческим материалом Гюго был довольно свободен; если атмосфера двора испанского короля Карла II передана им достаточно верно, то в ряде случаев он допускает немалые отступления от исторических данных:

так, второй жене Карла II Марии Нейбургской в пьесе при­даны нежные, меланхолические черты первой жены, Марии Луизы Орлеанской. Главным для Гюго было столкнуть касто­вый дух в его крайнем проявлении, какое могло породить дегенерирующее испанское феодальное общество, с чувством всепобеждающей любви. Характеризуя сюжет пьесы, в пре­дисловии к ней Гюго говорит, что речь в ней идет о “муж­чине, любящем женщину”. В эти слова вложен особый смысл: и лакей, и королева прежде всего люди; любовь уравнивает их, отменяет, делает призрачными их социальные различия.

Структура произведения в соответствии с принципами, выд­винутыми еще в предисловии к “Кромвелю”, строится на антитезах: здесь сопоставляется трагическое и комическое (Рюи Блас и дон Цезарь), возвышенное и низкое (Рюи Блас и дон Саллюстий), презираемое и вознесенное на вершину могущества (Рюи Блас и королева). Интригу пьесы, несмотря на сложность и использование параллельной сюжетной линии, отличает урав­новешенность; тональность ее меняется от акта к акту в зависимости от содержания (в первом акте преобладает интрига, во втором элегичность, в третьем политический пафос, в четвертом приключенческое начало, в пятом драматизм). Всеми этими чертами “Рюи Блас” близок к “Эрнани” и “Марион Делорм”. То новое, что здесь появляется, - это социально-политическая проблематика, которая в ранних пьесах была едва намечена.

В предисловии к драме Гюго дает характеристику изобра­женной им эпохи. Это время, “когда монархия близка к раз­валу”. “Королевство шатается, династия угасает, закон ру­шится... все ощущают повсюду предсмертную расслабленность...” Всему этому разложению противостоит, по мысли Гюго, одна сила - народ, но не в нынешнем своем угнетенном состоянии, а в своем устремлении к сияющему будущему: “Народ, у ко­торого есть будущее и нет настоящего; народ-сирота, бедный, умный и сильный; стоящий очень низко и стремящийся стать очень высоко... Народ - это Рюи Блас”.

Содержание пьесы подтверждает этот автокомментарий. Развал феодальной монархии олицетворяют в ней такие персонажи, как бесчестный интриган и закоренелый злодей дон Саллюстий де Басан и другие представители правящей клики, которых, несмотря на различие индивидуальных особенностей, роднит одна общая черта - предельный эгоизм, хищничество, полное пренебрежение общественным благом. Своей вершины сатира на правящий класс достигает в знаменитом монологе Рюи Бласа из 2-й сцены III действия, где клеймится преступ­ное равнодушие власть имущих к народной доле. В изменении существующего порядка вещей, в озабоченности власти судьбой народа видят спасение Испании и министр-лакей Рюи Блас, я поддерживающая его королева (“Я знаю, что тебя послала мне судьба - //Чтоб родину спасти, спасти народ несчастный//И чтоб любить меня...”.).

Слова Гюго о том, что “народ - это Рюи Блас”, конечно, не следует понимать буквально. Благородный мечтатель, талантливый плебей, получивший из милости образование и став­ший чем-то средним между слугой и секретарем у могущественного министра (как его однофамилец Жиль Блас в знаме­нитом и хорошо известном Гюго романе Лесажа),- это народ ч потенции, народ тех больших возможностей, которые не на­ходят применения и которые одни только способны возродить страну.

Несомненно, что пером Гюго, когда он писал свою драму, водила тревога за судьбу французского народа, положение которого нисколько не улучшилось после революции 1830 года. Писатель плохо представлял себе выход из создавшейся си­туации, питая определенные илллюзии относительно рефор­маторских намерений и возможностей правящей Орлеанской династии, с представителями которой, прежде всего с королем Луи Филиппом и его снохой Еленой Мекленбургской, он был близок. Невольное примирение с буржуазной монархией привело Гюго к творческому кризису.

Свидетельством его явилась последняя драма Гюго “Бург-графы”, над которой он работал в 1841-1842 годах и премье­ра которой состоялась в театре Комеди-Франсез 7 марта 1842 года. Идея пьесы возникла во время путешествия по Рейну. По его словам, он хотел “мысленно воссоздать, во всем его размахе и мощи, один из тех замков, где бургграфы, равные принцам, вели почти королевский образ жизни”. В подобном городе-замке Гюго представляет нам четыре поколения бург-графов (властителей средневекового германского города), раз­дираемые враждой. Этим своевольным феодалам, исполненным сверхчеловеческой мощи и гордыни, противостоит император Фридрих Барбаросса, таинственно воскрешенный после того, как он утонул во время крестового похода. В пьесе иногда возникает социальная тема (инвективы старшего бург-графа Иова и императора Фридриха), но органического слия­ния этих реальных моментов с романтикой и фантастикой “пред-вагнеровского” толка не получилось, драма вышла тяжелове­сной, успеха не имела (в зале раздавался свист) и после трид­цати представлений была снята с репертуара. Обескураженный ее провалом Гюго навсегда отказался от драматургии.

Личная жизнь Гюго того времени отмечена трагическим событием: 4 сентября 1843 года, когда поэт с Жюльеттой Друэ находился в трехнедельном путешествии по Пиренеям и Испа­нии, его старшая дочь Леопольдина утонула вместе со своим мужем Шарлем Вакери, катаясь в лодке по Сене. Поэт узнал об этом 9 сентября из случайно попавшейся на глаза газеты во время остановки на постоялом дворе по пути в Париж. Горе его было бесконечным. Год спустя, 4 сентября 1844 года, в день гибели “Дидины”, он создает посвященное ее памяти стихотво­рение “В Виллекье”, являющееся одним из шедевров его лирики (вместе с другими стихотворениями, обращенными к Леопольдине, оно войдет впоследствии в сборник “Созерцания”).

Однако вскоре его поглощает политическая деятельность в духе поддержки правящей династии. Беседы с Луи Филиппом становятся все более непринужденными, и нередко “король-гражданин” далеко за полночь провожает своего знаменитого гостя по коридорам Тюильри с факелом в руке. 13 апреля 1845 года король назначает Гюго пэром Франции, что никого не удивляет, но и не приветствуется.

Гюго исправно посещает заседания палаты пэров (высшая палата тогдашнего французского парламента). В течение года он присматривается к окружающей обстановке, затем начинает выступать с речами - о милосердии по отношению к Леконту и Анри, судимым за покушение на короля (1846), о Польше, угнетаемой русским царизмом, о разрешении на въезд во Фран­цию изгнанным представителям семьи Бонапартов, о народной нищете. По своим взглядам он либерал и гуманист, но отнюдь не социалист и даже не республиканец. Одно время король подумывает о том, чтобы сделать его премьер-министром.

Тем временем общая атмосфера во Франции сгущается. С 1846 года страна находится во власти экономического кризиса, усугубляющегося неурожаями. В деревнях царил голод, нищета рабочих чудовищна. Народная ненависть к режиму финансовой олигархии, каким была монархия Луи Филиппа, все возрастает. В июле 1847 года при разъезде с празднества у герцога де Монпансье Гюго был поражен яростными взглядами и криками, какими толпа провожала гостей. “Когда толпа смотрит на богачей такими глазами, - записал он, - то это уже не мысли, а события”. В сентябре он пишет: “Старая Европа рушится... завтрашний день окутан тьмой, а существование богачей поставлено под вопрос этим веком как существование знати веком прошедшим”.

22 февраля 1848 года власти запрещают один из банкетов, организация которых входила в кампанию либеральной буржуазии в пользу избирательной реформы. Это неожиданно вызывает сильнейшее волнение, и размах демонстраций таков, что Луи Филипп решает уволить в отставку реакционное министер­ство Гизо. Но уже поздно. Вечером 23 февраля в стычке перед министерством иностранных дел убито шестнадцать манифе­стантов, всю ночь их тела республиканцы возят на повозке по Парижу, и к утру столица покрывается баррикадами. После перехода национальной гвардии на сторону восставших Луи Филипп отрекается от престола в пользу своего малолетнего внука, графа Парижского. Собравшиеся в палате депутаты готовы поручить регентство его матери Елене Мекленбургской, при­ятельнице Гюго, и поэт активно поддерживает эту кандидатуру, " по настоянию ворвавшихся в собрание рабочих избирается временное правительство, в которое входят поэт Ламартин, адво­кат Ледрю-Роллен, ученый Араго, историк Луи Блан и другие и которое вскоре провозглашает республику. Эти буржуазные и мелкобуржуазные республиканцы не обладали почти никакой реаль­ной властью и не оправдывали ни революционных устремлений масс, ни охранительных надежд буржуазии. В свой актив они мог­ли занести только снятие всяких ограничительных запретов с прессы, которая переживает в это время необычайный подъем.

Потеряв звание пэра, отмененное республикой, Гюго ста­новится мэром VIII округа Парижа. В апреле он баллотируется на выборах в Учредительное собрание, но терпит поражение и проходит в депутаты от департамента Сены лишь на дополнительных выборах в июне по списку правых. По иронии судьбы и Учредительном собрании он заседает рядом со своим будущим мергельным врагом Луи Бонапартом, племянником НаполеонаI, получившим то же количество голосов, что и он.

Наступают июньские события 1848 года. В феврале под давлением рабочих временное правительство провозглашает право на труд и для обеспечения занятости открывает так назы­ваемые “национальные мастерские”. Когда же в июне 1848 года 120000 рабочих было предложено оставить мастерские и выбирать между вступлением в армию или отправкой в про­винцию на земляные работы, рабочие, уставшие от бесконечных обещаний улучшить их участь, поднимают восстание. 23 июня предместья Сент-Антуан, Тампль, Сен-Жак, Сен-Дени покрыва­ются баррикадами. Смертельно напуганная буржуазия через Учредительное собрание вручает диктаторские полномочия гене­ралу Кавеньяку, который топит восстание в крови. Националь­ные мастерские закрываются. Идут массовые ссылки рабочих, восстанавливается сокращенный после революции двенадцати­часовой рабочий день, серьезно урезывается свобода печати.

Позиция Гюго во время июньских событий свидетельствует о том, что он недостаточно разобрался в их существе. В своей первой речи в Учредительном собрании 20 июня 1848 года он выступил за закрытие национальных мастерских, не пони­мая, что искусственная занятость, которую они обеспечивали, была временной, тактической уловкой буржуазии. С болью и негодованием Гюго говорил в своей речи о нищете и страда­ниях народа, ратуя, однако, за мирное разрешение социаль­ных конфликтов. Во время восстания он обходит баррикады, обращается к рабочим с увещаниями, призывает их сложить оружие, прекратить кровопролитие. В свою очередь, инсургенты врываются в жилище Гюго (в течение трех дней восстания он отрезан от дома) и поджигают его. Тем не менее кровавая бойня, учиненная Кавеньяком, вызвала у него отвращение, а на репрес­сивные меры генерала-диктатора против свободы печати и оп­позиционных писателей он отозвался протестующей речью с трибуны Учредительного собрания.

Впоследствии в заметке “Я в 1848 году”, включенной в книгу “Океан”, Гюго так обрисовал свою позицию по отноше­нию к июньскому восстанию: “Либерал, социалист, преданный народу, но еще не республиканец, еще напичканный предрас­судками против революции, хотя и полный отвращения к осад­ному положению, высылкам без суда и Кавеньяком, с его поддельной республикой военных”.

Вскоре после переселения Гюго из разгромленной квар­тиры на площади Вогезов, где он прожил шестнадцать лет и где бывали Ламартин, Нодье, Дюма, Готье, Нерваль, герцог Орлеанский с женой Еленой и многие другие, писателя посе­щает в его новом жилище на улице Латур-д'0вернь Луи Напо­леон Бонапарт и просит поддержать его кандидатуру в качестве президента республики, выборы которого должны состояться в конце года. Гюго мало что знает о своем посетителе, кроме того, что он племянник великого дяди, автор брошюр социа­листического толка и неудачливый заговорщик, отбывавший при свергнутом режиме заключение в крепости. Луи Бонапарту удалось, с одной стороны, польстить самолюбию Гюго, говоря о его громадном влиянии на общественное мнение, с другой - уверить его в том, что он стремится к социальной справедли­вости, порядку и демократии и берет себе за образец не Напо­леона, а Вашингтона. Ловкому демагогу и политическому аван­тюристу удалось обмануть Гюго, и в ноябре 1848 года в осно­ванной им летом вместе с сыновьями газете “Эвенман” (“Собы­тие”) Гюго начинает кампанию в пользу избрания Бонапарта на предстоящих в декабре всеобщих выборах.

Отчасти благодаря Гюго принц Луи Наполеон был избран президентом республики. Будучи внутренне независимым, “надпартийным”, Гюго, однако, тяготеет в это время к правым, по­скольку поддерживает идею порядка и равновесия. Однако по мере того как “партия порядка” отказывается от проведения обещанных социальных преобразований, Гюго постепенно берет курс на левые круги, которые поначалу относятся к нему с недоверием.

13 мая 1849 года Гюго, числящийся еще среди правых, избирается депутатом от Парижа в Законодательное собрание, сменившее Учредительное собрание. Рассорила его с “партией порядка” речь “По римскому вопросу” (15 октября 1849 года), в которой Гюго потребовал вывода из Рима французских войск, направленных туда Луи Бонапартом для восстановления свет­ской власти папы Пия IX, изгнанного народом.

Эта акция была предпринята президентом в целях зару­читься поддержкой французских клерикалов. Таковы же были цели законопроекта Фаллу о народном образовании, согласно которому оно ставилось под надзор католической церкви. Гюго яростно обрушился на этот законопроект, обвиняя его сторон­ников в стремлении “поставить иезуита повсюду, где нет жан­дарма” (речь “О свободе образования” 15 января 1850 года). Продолжительные аплодисменты левой части Законодательного собрания вызвали заключительные слова его речи: “Вы не желаете прогресса? У вас будут революции!” Неудивительно, что автору подобной речи принц-президент не доверил министер­ства народного образования, на что Гюго одно время надеялся.

В разгар гражданских смут 28 августа 1850 года после тяжелой болезни умирает Бальзак. У гроба величайшего фран­цузского прозаика на кладбище Пер-Лашез Гюго произносит речь, в которой склоняется перед его гением и противопоставляет величие ушедшего титана ничтожеству пигмеев, дорвавшихся до власти во Франции: “Человек, сошедший в эту могилу,- один из тех, кого провожает скорбь общества. В наше время иллюзий больше нет. Теперь взоры обращены не к тем, кто правит, а к тем, кто мыслит, вот почему, когда один из мыслящих уходит, содрогается вся страна. Смерть человека талантливого - это всеобщий траур, смерть гениального человека - траур всенарод­ный”. Что восхищение Бальзаком было искренним, Гюго доказал многими страницами своего шедевра, “Отверженных”, на которых лежит явная печать воздействия творца “Человеческой комедии”.

Между тем политические события во Франции развора­чивались в направлении установления авторитарного режима. Почувствовав опасность разветвленного монархического заго­вора, Гюго все активнее выступает в газете “Эвенман” и в Законодательном собрании против мероприятий, расчищающих дорогу к диктатуре Луи Наполеона. Он обрушивается со всем пылом своего красноречия на избирательный закон, сократив­ший число избирателей за счет рабочих, на ограничительные установления для печати, на закон о политических ссылках.

17 июня 1851 года Гюго поднимается на трибуну Законо­дательного собрания, чтобы протестовать против пересмотра статей конституции, запрещающих переизбрание президента республики на второй срок. Пересмотром этих статей бонапар­тисты старались обеспечить повторное избрание Луи Наполеона. Гюго прямо заявил о существовании монархического заговора и сорвал маску с мнимого защитника республики принца-пре­зидента: “Как! Разве после Наполеона Великого нам нужен Наполеон Малый?!” После этой речи парижские рабочие впервые выразили Гюго свою поддержку. Получает он свидетельство симпатии и солидарности от Мадзини и других зарубежных демократов и республиканцев, с которыми у него установились связи на Конгрессе друзей мира, проходившем под его пред­седательством в Париже в августе 1849 года. Включившись в международное движение, Гюго заявляет о своей поддержке борьбы за отмену рабства в США.

Отклонение пересмотра конституции Законодательным соб­ранием заставляет Луи Бонапарта лихорадочно готовиться к государственному перевороту до истечения срока своих пол­номочий в 1852 году. Прежде всего он обрушивается на своих политических врагов. 30 июля арестован сын Гюго Шарль; в сен­тябре запрещается издание газеты “Эвенман” (начинает затем выходить под новым названием “Авенман дю пёпль” - “Восшест­вие народа”); в ноябре подвергается аресту другой сын Гюго- Франсуа Виктор. Сам писатель в ожидании ареста держит на своем ночном столике конституцию, он предвидит государственный переворот, который тем не менее застает его врасплох.

На рассвете 2 декабря 1851 года, в годовщину коронова­ния Наполеона I и сражения при Аустерлице, Луи Бонапарт насильственно присвоил себе всю полноту власти, декретировал роспуск Законодательного собрания, ввел военное положение, арестовал большинство своих политических противников. Триста депутатов, собравшиеся выразить протест против переворота в мэрии Х округа Парижа, были заключены в казармы.

Подобные меры устрашения способны были воздействовать на многих, но не на Гюго. Утром 2 декабря он принимает участие в собрании группы депутатов - левых республиканцев на одной из частных квартир, а затем на улицах Парижа держит речи к народу вместе с депутатом Боденом, которого ждет геройская смерть на баррикаде в Сент-Антуанском предместье. Гюго были написаны прокламации “К армии” и “К народу”, в которых он призывал к отказу от повиновения диктатору. 3 декабря рабочие кварталы начали восстание против Бонапарта. На следующий день баррикадами покрылись бульвары. Но ар­мия не поддержала народ. Сводный брат Луи Наполеона де Морни отдал приказ: “Стрелять без промаха”. Началась настоя­щая бойня: не щадили ни женщин, ни детей. Уже сломлен­ный неудачами своих выступлений 1848 - 1849 годов, рабочий класс Парижа терпит поражение. 21 декабря плебисцит подав­ляющим большинством голосов узаконил государственный пере­ворот, а год спустя Луи Бонапарт стал “императором фран­цузов” под именем Наполеона III.

В течение девятнадцати лет существования бонапартистского режима Гюго вел с ним неустанную борьбу. Некоторое время Гюго находится в Париже на нелегальном положении. Голова поэта оценена в 25000 франков, а позднее он узнает, что Бонапарт дал понять о желательности его расстрела на месте в случае поимки. 11 декабря 1851 года с добытым Жюльеттой Друэ паспортом на имя рабочего Ланвена Гюго покидает Париж и направляется в Брюссель. Декретом от 9 января 1852 года Гюго объявляется в “изгнании”. До обнародования декрета жене Гюго, Адели, оставшейся пока в Париже, удается благодаря влиятельным связям добиться сохранения за поэтом авторских прав и жалованья академика, но помешать распродаже с тор­гов движимого имущества она не может.

Самая бурная, яркая и драматическая глава в биографии Гюго окончилась, таким образом, внешним поражением. Однако поэт удалялся в изгнание с сознанием неизмеримого морального превосходства над временно торжествующим авантюристом, обогащенный опытом политической борьбы и, главное, возрожденный сопричастностью судьбе трудового народа. Как он, записав на полях рукописи “Отверженных”, в 1848 году “прервал работу” пэр Франции, а продолжил “изгой”. Политические события отвлекали Гюго от литературного творчества, хотя и в годы смуты он продолжал работу над будущим сборником “Созерцания” и над “Нищетой”. Но только благодаря событиям 1848 - 1851 годов Гюго стал великим национальным писателем, популярнейшим представителем французской литературы в мире.

Гюго с мужеством и достоинством переносит свое новое положение политического изгнанника. “Надо достойно пройти парадом, который может окончиться быстро, но может быть и долгим”, - пишет он 22 февраля 1852 года. Для него и его близких начинается пятилетнее “бивуачное” существование, ко­торое окончится лишь с приобретением Отвиль Хауза на остро­ве Гернси.

В Брюсселе Гюго остается в течение семи месяцев. 15 де­кабря сюда прибывает Жюльетта Друэ, налаживающая его быт (жена пока охраняет его интересы в Париже). Гюго внешне поста­рел, лицо его изборождено морщинами и складками, он отяжелел, перестал следить за прической, небрежен в одежде, жалуется (не вполне обоснованно) на стесненность в средствах. К умеренности обязывает его, как он считает, и его положение изгнан­ника. “На мне сосредоточены все взоры, - пишет он жене 19 января.- Я открыто и горестно живу в труде и лишениях”. Гюго рассчитывает в Брюсселе завершить рукопись “Нищеты” (“Отвер­женных”), привезенную с собой из Парижа, но политические стра­сти берут верх, и роману еще немало придется ждать своего часа.

В конце января к Гюго в Брюссель приезжает выпущен­ный из тюрьмы сын Шарль, и постепенно вокруг них обра­зуется целая колония французских политэмигрантов. Они обсуж­дают происшедшие события, делятся воспоминаниями. В этой атмосфере Гюго задумывает детальную историю государствен­ного переворота, которую назовет “История одного преступ­ления”. Законченная в основном в Брюсселе, книга не нашла издателя ввиду крайней резкости своего тона и была опубли­кована в доработанном виде лишь в 1877 году, когда во Фран­ции республике снова угрожал монархический заговор мар­шала Мак-Магона.

“Действующее лицо, свидетель и судья, я настоящий исто­рик”,- пишет Гюго жене. Относительно последнего Гюго оши­бался. “История одного преступления” и выросший из нее пам­флет “Наполеон Малый” (1852) - это скорее яростные памфлеты, не щадящие выражений в разоблачении и дискредитации Луи

Бонапарта и его приспешников почти исключительно с мораль­ных позиций, вне анализа политической и социальной ситуации во Франции, приведшей к бонапартизму. Карл Маркс писал по этому поводу в предисловии ко второму изданию своей работы “18 брюмера Луи Бонапарта”: “Виктор Гюго ограни­чивается едкими и остроумными выпадами против ответствен­ного издателя государственного переворота. Самое событие изоб­ражается у него, как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не заме­чает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы”.

Тем не менее пропагандистская роль памфлета “Наполеон Малый” была огромной. Он выдержал десять изданий, тайно ввозился из Бельгии во Францию, будоражил умы, склоняя их к оппозиции режиму, представавшему под пером Гюго воплощением преступности и безнравственности.

Гюго понимал, что после публикации “Наполеона Малого” он не сможет оставаться в Бельгии, признавшей режим Луи Бонапарта и принявшей в декабре закон о деятельности ино­странцев на своей территории. Он обращает свои взоры в сторону Лондона, центра европейской политэмиграции (там, в частности, находились близкие ему по духу Кошут и Мадзини), а затем избирает франкоязычный английский остров Джерси. До отъезда писатель заключает договор на общедоступ­ное издание своих сочинений с издателями Этцелем и Мареском. 2 августа 1852 года он в Лондоне, где делает трехдневную, не приносящую ему удовлетворения, несмотря на встречи с Мадзини и Кошутом, остановку и 5 числа, в день выхода в Брюсселе “Наполеона Малого”, вместе с сыном Шарлем сходит на берег в Сент-Элье, административном центре острова Джерси. Здесь их встречают заранее прибывшие г-жа Гюго с дочерью Аделью и преданный ученик Вакери (брат погибшего вместе с Леопольдиной). Шестого на остров приезжает Жюльетта Друэ, а затем, по выходе из тюрьмы, второй сын - Франсуа Виктор. Гюго опять испытал сильнейшее потрясение, ему приходилось начинать все как бы заново. Но можно сказать, что на Джерси и начался Гюго “настоящий”, вкладывая в последнее слово поня­тие подлинности как по отношению к писателю, так и по отноше­нию к реальности (раннего Гюго, отдавая дань его одаренности, считали не в ладу с действительностью и Бальзак, и Гете, и Пушкин).

Гюго поселяется в большом белом доме на берегу моря под названием Марин-Террас. Первое время он наслаждается отдыхом, прогулками, морскими купаниями, рыбной ловлей. 3 активную работу принимается в октябре 1852 года. Каждый день писатель запирается в своем кабинете на втором этаж и работает перед окном, обращенным в сторону моря. Он обуреваем яростным, пламенным гневом против виновника государственного переворота и не устает бичевать его как в стихах так и в чрезвычайно возбужденных разговорах. В мыслях о подводит итог большому отрезку жизненного пути, думает наступающей старости, но прежде всего о судьбе Франции оказавшейся под властью ничтожного проходимца, по отношению к которому он считает необходимым совершить акт мести!

Этим актом мести явился сборник “Возмездие”, над стих< творениями которого Гюго работал в течение восьми месяце с октября 1852 года, но появился в свет он только 25 ноября 1853 года, причем Этцель выпустил два издания - одно с пропусками наиболее резких мест (на титульном листе сборник местом издания указывался Брюссель) и другое - полное, с вымышленным указанием “Женева и Нью-Йорк, Всемирная типография, Сент-Элье”, дабы обезопасить книгу от судебного преследования бельгийскими властями; это последнее издание отдельными листами тайно ввозилось во Францию и брошюровалось на месте. Успех ее был огромен. После тринадцати лет молчания Гюго заявил о себе как поэт, полностью обновивши если не творческую манеру, то тематику своей поэзии.

“Возмездие” считается самой гневной книгой французе” поэзии: в ней более шести тысяч стихотворных строк, и свыше половины из них - это неистовые обвинения, язвительные нападки, грубая, иногда почти площадная брань, подчиненные строгой четкости александрийского размера. “Ювеналов бич” французской поэзии после великого мастера политической сатиры XVI века Агриппы д'Обинье оказался в надежных руках Сборник буквально ошеломил читателей, привыкших к “прежнему” Гюго, и окончательно заявил о переходе Гюго в ряд демократических республиканцев, на позиции активных поборников справедливого политического и общественного устройств В “Возмездии” Гюго впервые рисует картину светлого будущее! человечества (“Ultima Verba”), и впоследствии она не раз будет представать перед его поэтическим взором. Присутствует он в частности, и в следующем за “Возмездием” поэтическом сборнике “ Созерцания ”.

“Созерцания” вышли в свет 23 апреля 1856 года одновременно в Брюсселе к Париже (Наполеон III вынужден был держать “открытой” дверь для великого национального писателя; произведения Гюго, кроме содержавших личные выпады против императора, продолжали издаваться во Франции, освещаться критикой в газетах и журналах).

Замысел “Созерцаний” возник еще в 1835 - 1838 годах и был вызван к жизни тем мощным подъемом поэтических сил, которые Гюго испытывает в джерсейском уединении. Тогда Гюго намеревался назвать книгу “Созерцания Олимпио” (именем Олимпио Гюго обозначал лирическую сторону своей личности). В 1846 году он собирает, уже под названием “Созерцания”, известное количество “неизданных стихов”. В августе 1852 года он говорит о “томе стихов... который будет готов через два месяца”, а в сентябре о книге, которая объединяла бы граж­данскую и личную поэзию и делилась бы на две части - “Неког­да” и “Ныне”, как делятся “Созерцания” в своем окончатель­ном виде. Затем перевес политической поэзии побудил Гюго выделить ее в особую книгу - “Возмездие”. Следующую книгу он решил отдать целиком “чистой” поэзии. “После эффекта красным, эффект голубым”,- писал он 21 февраля 1854 года своему ученику Полю Мёрису.

В предисловии к сборнику Гюго торжественно заявляет:  “...эту книгу надо читать так, словно ее написал человек, кото­рого уже нет в живых. Двадцать пять лет жизни заключено в этих двух томах”. “Созерцания”, являясь как бы интимным дневником, разговором с самим собой, обращены к впечатле­ниям, размышлениям и воспоминаниям поэта о 1834 - 1855 годах: “Если бы это не звучало несколько претенциозно, их можно было бы назвать “Воспоминания души”.

В “Созерцаниях” Гюго сделал большой шаг вперед по пути к классической простоте, к отказу от театральной позы, декламационной приподнятости, искусственности и напыщенности. И здесь, правда, встречаются “антологические” стихотворения или шаблонные общие места, но в целом сборник представ­ляет поэзию Гюго с ее наиболее сильной стороны, в нем содер­жится большое число его поэтических шедевров. Искренность, неподдельность тона произвели ошеломляющее впечатление на современников Гюго, которых поразила способность поэта к постоянному обновлению. Книга имела исключительный успех.

“Созерцания” состоят из шести циклов, делящихся на две части по отношению к дате гибели Леопольдины Гюго (1843) - “Некогда” (стихи 1830-1843 годов) и “Ныне” (стихи 1843-1856 годов), причем датировки под стихотворениями не всегда обозначают время создания, зачастую лишь соотнося стихотворение с тем или иным событиям жизни Гюго.

В первых трех циклах — “Заря”, “Душа в цвету” и “Борь­ба и мечты” преобладают стихотворения, близкие по своему поэтическому настрою к поэзии 1830-х годов. В цикле “Заря” гово­рится о юношеской восторженности, о радости открытия мира, о  первых литературных успехах. В пространном “Ответе на обвинение” Гюго повествует о той революции, которую он произвел во французской литературе, излагает принципы своей поэтической реформы, суть которой в демократизации поэзии. Цикл “Душа в цвету” воспевает любовь, мечтательность, красоту окружаю­щего мира. В цикле “Борьба и мечты”, хотя он относится еще к части “Некогда”, появляется тема земного зла, тяжелых жиз­ненных испытаний, социальной несправедливости (стихотворение “Melancholia”, навеянное известной картиной Дюрера, изобра­жающей скорбного ангела, исполненного печали за род челове­ческий). Заключительное стихотворение цикла - “Magnitudo parvi” (“Величие смиренного”) переводит в символический план об­раз смиренномудрого созерцающего пастуха, которому открыты тайны мироздания и общение с Богом. Отныне эта пантеистиче­ская тема станет одной из ведущих в поэзии Гюго. Четвертый цикл - “Pauca meae” (“Моей крошке”) открывает раздел “Ныне” и целиком посвящен дочери и переживаниям и размышлениям, связанным с ее смертью (“Привычку милую имела с юных лет...”, “Едва займется день, я с утренней зарею...”, “В Виллекье”, “Mors” - “Смерть”). В следующих циклах находит развитие об­раз поэта-созерцателя, находящегося во власти своих видений. В цикле “В пути” это размышления о жизни (“На дюне”), над ее повседневными картинами (“Нищий”, “Пастухи и стадо”). В цикле “На краю бесконечности” перед нами образ пророка, полного решимости разгадать загадку бытия (стихотворение “Ibo” - “Пойду”).

Никогда Гюго не удавалось объединить в одном поэтиче­ском сборнике такое разнообразие поэтического материала, и никогда он не достигал такой глубины в трактовке своих поэти­ческих тем, как в “Созерцаниях”. Поэтическое искусство Гюго в этом сборнике достигает своей вершины.

Сборник “Созерцания” принес Гюго большой коммерче­ский успех. Это было очень кстати, ибо поэту хотелось иметь надежное пристанище для себя и своей семьи. Дело в том, что еще в 1855 году ему пришлось покинуть свое джерсейское убежище. После официального визита Наполеона III в Лондон (шла Крымская война, за событиями которой Гюго следил с большим интересом) английская королева Виктория летом 1855 года отправилась, в свою очередь, во Францию, что при­вело к публикации в Лондоне французским изгнанником Фелик­сом Пиа протеста, составленного в самых резких выражениях. Газета эмигрантов, проживавших на Джерси, перепечатала его. Редактор и двое его сотрудников были немедленно высланы. Гюго, не одобрявший форму, в которую Пиа облек протест, тем не менее выразил солидарность с газетой. Результатом была высылка всех французских эмигрантов. 31 октября 1855 года Гюго с семьей отплыл с Джерси на соседний остров Нор­мандского архипелага Гернси. Здесь он 16 мая 1856 года, после выхода “Созерцаний”, покупает дом № 38 за 24000 франков и называет его Отвиль-Хауз, после некоторых колебаний не назвать ли его Либерти - Хауз (Дом Свободы). В августе он пишет Жюлю Жанену: “От первой балки до последней чере­пицы “Созерцания” оплатят все. Эта книга дала мне крышу над головой...” Преимущество этого приобретения было в том, что оно затрудняло высылку Гюго, поскольку он становился домовладельцем и налогоплательщиком, неудобство - в том, что оно привязывало писателя к Гернси, хотя надежд на ско­рое возвращение во Францию у него поубавилось: режим Напо­леона III был признан Англией, Крымская война окончилась победой Франции и Англии над Россией и заключением закреп­лявшего ее Парижского мирного договора 1856 года, императрица Евгения родила Наполеону долгожданного наследника престола. Как бы то ни было, Отвиль-Хауз обеспечивал Гюго независимость и возможность трудиться и стал чем-то вроде французской Ясной Поляны, откуда в течение четырнадцати лет раздавался громовой непокоренный голос поборника свободы и справедливости.

Как и на Джерси, Гюго подчиняет свой день строгой дисцип­лине. Встает он рано, обливается холодной водой, затем ему приносят к завтраку два яйца и черный кофе, после чего он совершает ребяческий по внешности ритуал: посылает воздушные поцелуи в направлении соседнего дома, где живет Жульетта Друэ; зна­ком для нее, что ночь прошла хорошо, служит белая салфетка, вывешенная на перилах балкона. До полудня Гюго работает в за­стекленной вышке над домом, откуда в ясную погоду видно нормандское побережье и где он чувствует себя как бы в от­крытом небе, “посреди вечных материй”. В полдень к столу Гюго, всегда открытому для многочисленных гостей, сходятся фран­цузские изгнанники, посетители с материка, многочисленное жен­ское общество, которое он всегда весьма ценит. После второго зав­трака Гюго обычно встречается с Жюльеттой Друэ, и они вместе отправляются на прогулку по живописным местам острова. Около трех часов дня Гюго возобновляет работу до обеда и старается к 10 часам вечера быть в постели. Этот режим обеспечивает ему хорошее здоровье и настроение, исключительную работоспособность и удовлетворение результатами своего интенсивного труда.

В отличие от Гюго семья его, к которой также присоединилась сестра г-жи Гюго, тяготится пребыванием на острове, но в тече­ние трех лет полностью разделяет изгнание поэта, что дается ей нелегко, ибо гернсейское “общество” держит их на расстоянии." Старший сын Шарль Гюго занят фотографией и любовными интрижками, составляет биографический очерк “Люди изгнания”; младший Франсуа Виктор, уравновешенный и усидчивый, затевает точный прозаический перевод всего Шекспира, который бу­дет выходить в свет с 1859 по 1866 год и принесет ему ува­жение знатоков. Склонная к меланхолии дочь Адель музицирует на фортепьяно, а в перерывах ведет подробный “Дневник изгна­ния”, полный жалоб на тоскливое существование.    Г-жа Гюго, на основе собственных воспоминаний и “романтизированных” свидетельств мужа, пишет, иногда под его прямую диктовку, известную книгу “Виктор Гюго по рассказам одного из свидетелей его жизни” (опубликована в 1863 году).                     

Ободренный успехом “Созерцаний”, Гюго чувствует себя во власти поэтического вдохновения. По совету своего изда­теля Этцеля он принимается за активную работу над сборником “маленьких эпопей”, небольших поэм на сюжеты мифо­логии, Священного писания, житийной литературы и всеобщей истории. Так появилась знаменитая “Легенда веков”, первая серия которой вышла в свет в октябре 1859 года. Выход книги был значительным общественным и литературным событием. С одной стороны, книга заявляла соотечественникам Гюго о том, что их крупнейший национальный поэт находится в изгнании в знак протеста против существующего в стране режима, кото­рый вынужден тем не менее считаться с ним, не осмеливаясь даже чинить препятствия к изданию его книг на родине, не­смотря на гордый отказ эмигранта вернуться во Францию по всеобщей амнистии 1859 года (18 августа он заявил в своей “Декларации” по поводу этого события: “Я вернусь, когда вернется свобода”). С другой стороны, “Легенда веков” свиде­тельствовала о том, что не только не потускнели, а во многом приобрели новую яркость краски поэтической палитры Гюго, но и творческие возможности романтизма, принципам которого писатель оставался верен до конца, еще далеко и далеко не исчерпаны. Во Франции сошли со сцены такие поэты-романтики, как Альфред де Мюссе и Жерар де Нерваль, в 1857 году гром ко заявили о себе предтеча символизма Шарль Бодлер со своими “Цветами Зла”, осужденными наполеоновской юстицией предтеча натурализма Гюстав Флобер с “Г-жой Бовари”, едва избегший осуждающего приговора, а гернсейский патриарх из­влекал все новые и новые звуки из своей романтической чары, приковывая к себе всеобщее внимание и вызывая удив­ление.

Гюго продолжал работать над “Легендой веков” до конца своей жизни (вторая серия вышла в свет в 1877 году, третья - в 1883 году; при публикации третьей серии Гюго заново пере­группировал весь состав сборника). Основной замысел произве­дения- показать движение человечества к светлому и счастли­вому будущему, начиная от первой стадии - “От Евы до Иисуса триста” и до “Двадцатого века”, а затем “Запредельного вре­мени”. В стихотворении “Видение, из которого родилась эта книга” (вторая серия) содержание “Легенды веков” опреде­ляется Гюго так: “Это эпопея человечества, горькая, исполинская, вся в руинах”. Показывая историю человечества, его по­исков, заблуждений, страданий и обретений через его легенды, Гюго обнаруживает несравненный живописный дар (“Герои­ческий христианский цикл”, “Странствующие рыцари”, “Восточ­ные троны”). Философское содержание сборника прекрасно пе­редают такие вещи, как “Сатир”, “Открытие моря”, “Открытое небо”. Любовь, подлинными хранителями которой являются простые люди (“Бедняки”), и сострадание (“Жаба”) предстают в эпопее как залог спасения и искупления человечества.

Мощность поэтического дыхания Гюго в “Легенде веков” поразительна, слияние эпического и лирического начал не знает себе равных в мировой поэзии. В ряде случаев он, варьируя темы высочайших вершин мировой словесности, создает равновеликие им произведения (библейская Книга Руфи подвигла его на создание “Спящего Вооза”, вдохновенного и неповтори­мого гимна союзу мужчины и женщины, в котором внутрен­ний трепет перед этим великим таинством сопровождается чув­ством несказанной благодарности за дар жить в этом мире, ощу­щать дивную красоту вселенной, ее гармонию и совершенство).

Выпустив в свет первую серию “Легенды веков”, Гюго обращается к работе над начатой ранее поэмой “Конец Сатаны”. Гернсейское уединение способствует продуктивной творческой ра­боте, тем более что Отвиль-Хауз постепенно пустеет. В январе 1858 года г-жа Гюго вместе с дочерью впервые отъезжает в Париж под предлогом поправления здоровья Адели, и затем их отлучки становятся все более частыми. Порываются покинуть отцовский кров и сыновья, упрекающие отца за прижимистость по отношению к семье и щедрость к чужим (треть текущих расходов Гюго идет на подарки и помощь изгнанникам, нуждающимся и нищим). 3 октября 1858 года Гюго заносит в свою записную книжку горькие слова: “Дом твой; тебя оставят в нем одного”. Верной ему до конца останется лишь Жюльетта Друэ. В затихшем Отвиль-Хаузе Гюго творит, по выражению Жюля Мишле, “с энер­гией сангвинической натуры, постоянно подстегиваемой морским ветром”.

Однако поэт чутко прислушивается к тому, что происходит в мире. В декабре 1859 года он поднял голос в защиту борца за освобождение негров в США Джона Брауна, приговоренного к смертной казни. Его обращение к американским властям оста­ется безрезультатным: 16 декабря Браун был повешен. Тогда, обращаясь к мировому общественному мнению, Гюго отдает награвировать собственный рисунок “Повешенный” с датой 2 декабря (дата осуждения Брауна, как и дата государствен­ного переворота во Франции). Ввоз этой гравюры во Францию был немедленно запрещен. Гюго выступает против начавшейся в это время волны колониальной экспансии, жертвами которой становятся Тонкий, Мексика, Китай. Он выражает свою соли­дарность с такими борцами за демократию и национальное объединение, как Линкольн и Гарибальди, с участниками восстания за независимость Польши, с деятелями русского освободи­тельного движения. Прежнее прекраснодушное возмущение про­тив несправедливости сменяется у Гюго активным вмешатель­ством в общественно-политическую борьбу. Его республиканские убеждения мало-помалу перерастают в социалистические, окра­шиваются интернационализмом.

Ранней весной 1861 года Гюго совершает поездку на конти­нент в сопровождении Жюльетты Друэ, исполняющей обязанности секретаря; он едет в Бельгию, где поселяется в Мон-Сен-Жане, неподалеку от поля битвы при Ватерлоо. Цель Гюго-  тщательно све­рить на месте обстоятельства битвы при Ватерлоо, описание которой в “Отверженных” превратится в монументальное полотно. Гюго обходит деревни, разговаривает с фермерами, расспрашивает последних свидетелей грандиозного боя, собирая точные детали, которые придадут его повествованию выпукло зримый и в то же время напряженно драматический характер, достигающий своей кульминации в сцене атаки конницы Нея, падающей в Оэнский овраг

Творчески обогащенный, Гюго возвращается на Гернси. Здесь его ждет большое огорчение: сын Шарль сообщает отцу, что решил не возвращаться на остров и не “играть комедию” ссылки 4 октября поэт изменяет слову, данному издателю Этцелю и заключает договор на издание “Отверженных” с Лакруа, ” поистине царских условиях - за триста тысяч франков. И тут же на Гюго обрушивается еще большая беда: неврастения его дочери Адели переходит в безумие, она преследует молодого англичанина, лейтенанта Пинсона, решив, что он обещал на ней женить­ся, разыскивает его вплоть до Канады, затем живет на Барба­досе, откуда ее почти в неузнаваемом виде и совершенно невменяемом состоянии привозят в 1872 году на родину; здесь ее ждет лечебница, где она проводит остальную долгую жизнь, скончавшись в 1915 году.

С апреля 1862 года в Париже начинают выходить первые тома десятитомного издания “Отверженных”. Роман имеет потрясающий успех, его буквально рвут на части, перед книжной лавкой Лакруа собираются толпы, берущие ее приступом, за несколько недель продано 50 000 экземпляров. Широкий, де­мократический читатель в восхищении, консервативно или эстет­ски настроенные критики не скрывают раздражения. Барбе д'Оревильи завистливо злословил: “Массам нет никакого дела до таланта, если только он не вульгарен, как они”. Подобные суждения свидетельствовали лишь о том, что Гюго полностью вышел за рамки, в которых он мог быть, с теми или иными оговорками, приемлем для официального общества своего вре­мени. Отныне он принадлежал народу, который увидел в зер­кале этой грандиозной эпопеи свою судьбу, почувствовал, что писатель близко принимал к сердцу страдания народа, оценил его непоколебимую веру в моральное возрождение и конеч­ное торжество “отверженных”.

Книга представляет собой сложный сплав разнообразных начал: назидательного, иногда стоящего на самой грани наивности повествования, приключенческого романа, лирической исповеди, реалистического исследования нравов. Подлинное, неформальное единство этому сообщает последовательно испол­ненный замысел - показать социальное зло и пути его искоренения. “До тех пор, - заявляет Гюго в предисловии к роману, - пока силою законов и нравов будет существовать социальное проклятие, которое среди расцвета цивилизации искусственно соз­дает ад... до тех пор, пока не будут разрешены три основные про­блемы нашего века - принижение мужчины вследствие принад­лежности его к классу пролетариата, падение женщины вследствие голода, увядание ребенка вследствие мрака невежества... до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, небесполезными”.

Герой эпопеи Жан Вальжан является символом возрожде­ния человечества, пробужденного от векового коснения светом любви и милосердия. Ставший почти святым, этот бывший ка­торжник воплощает в жизни те начала активного человеколю­бия. которые он воспринял от “купившего его душу” преосвя­щенного Мириэля - “Бьенвеню”: помогает Фантине, воспитывает Козетту, спасает Мариуса, щадит Жавера, устраняет себя с пути обожаемой приемной дочери, чтобы не мешать ее семей­ному счастью. Только в страдающем, отверженном, гонимом на­роде заключено подлинное величие духа и благородство серд­ца, только в нем залог спасения мира - таков смысл бессмерт­ного романа Виктора Гюго.

Вслед за “Отверженными”, эпопеей о жизни Франции вре­мени его молодости, Гюго написал эпопею о рыбаках Гернсея, острова, приютившего писателя в изгнании. Впервые мысль об этом произведении появилась у Гюго в 1859 году. Посетив соседний с Гернсеем остров Серк, Гюго заинтересовался трудом рыбаков, суровым скалистым прибрежным пейзажем, морскими “чудовищами” - спрутами. В записных книжках и рабочих папках Гюго начала 60-х годов накапливается множество за­меток о ветрах, бурях, приливах, отливах, морской флоре и фа­уне. Все эти материалы предназначались писателем для книги “Жильят-лукавый”, позднее названной им “Труженики моря”. Написание произведения потребовало у Гюго менее года работы(роман был начат 4 июня 1864 года и закончен 29 апреля 1865 года). Гюго писал “Тружеников моря” с увлечением, со­провождал рукопись многочисленными рисунками. Он не соби­рался сразу издавать ее, но потом уступил настойчивым прось­бам издателя Лакруа и продал ему право издания “Труже­ников моря” вместе со стихотворным сборником “Песни улиц и лесов”.

Роман вышел в свет 12 марта 1866 года и имел большой успех. Молодой Золя, начинавший в эти годы поход против романтизма, дал в газете “Эвенман” весьма благосклонный от­зыв о романе: “Здесь поэт предоставляет свободу своему серд­цу и воображению. Он больше не проповедник, не участник спора. Перед нами предстает грандиозное видение, создан­ное этим мощным умом, запечатляющим схватку человека с вечностью”. Золя в общем верно понял замысел автора. “По­сле утешения и оздоровления Нищеты, - писал Гюго в набро­ске предисловия к роману, - автор пытается прославить Труд. Труд! что есть более великого! Цивилизация есть не что иное, как человеческий труд, обращенный в капитал. Труд разнолик, как и прогресс. Самая возвышенная борьба, которую ведет че­ловек, - это его борьба против стихии. Это первая форма труда. Автор должен начать с нее. Он поставил человека лицом к лицу с безбрежностью”.

Верный романтическому принципу “местного колорита”, Гюго насытил свою книгу морскими терминами и выражения­ми. Кроме того, он предпослал ей вступительную часть историко-географического характера под названием “Ламаншский архипелаг”, в которой шла речь о природе островов, жизни рыбаков, их обычаях, верованиях и суевериях. Правда, убежден­ный своим издателем, Гюго, не желая отяжелять повествова­ние, первоначально отказался от публикации вступительной части (впервые она появилась в издании 1883 года).

В “Тружениках моря” нет размаха и масштабности предыдущего романа Гюго - “Отверженные”. Персонажи книги немногочисленны, фабула романа предельно проста. Старый гернсейский корабел, месс Летьери, благодаря проискам своего компаньона, сьера Клюбена, лишается парового судна “Дюранда”, застрявшего в Дуврском утесе. Рука его дочери Дерюшетты обе­гана тому, кто сумеет вернуть ему дорогостоящую машину, (часть I). Жильят, молодой рыбак, пользующийся дурной славой из-за своей нелюдимости, предпринимает попытку спасения, и она удается ему, благодаря его упорству и изобретательности, несмотря на многочисленные трудности, венцом которых является морская буря и поединок с гигантским спрутом (часть II). Но по возвращении Жильят отказывается от Дерюшетты: она любит пастора Джоэ-Эбенезера, некогда спасенного Жильятом. Отдав Дерюшетту другому, Жильят выбирает для себя смерть в море, от которой он избавил своего счастливого соперника.

Как мы видим, социальный конфликт в этом романе, в отли­чие от других романов зрелого Гюго, почти не выражен. Можно, конечно, с известной натяжкой считать, что причина трагедии главного героя романа в том, что ему, простому рыбаку, не может ответить взаимностью девушка из иной среды, но для са­мого Гюго, для его внимательного читателя смысл книги не в этом.

Название книги дает понять авторский замысел. Как и “От­верженные”, “Труженики моря” первоначально названы по имени героя - “Жильят-лукавый”, то есть колдун. Замена названия, на которую Гюго решился не без колебаний, имела целью перенести внимание с индивидуальной судьбы героя на судьбу человеческую”, размышлениями о которой пронизано все творчество Гюго. После эпопеи борьбы человека со всей тя­жестью враждебного ему “закона” в “Отверженных” Гюго задумал показать борьбу человека с силами природы.

Борьбу эту ведет романтически исключительная личность, напоминающая героев других произведений Гюго. Как и Жан Вальжан, и даже в большей степени, Жильят одинок, приближаясь в своем одиночестве к герою “Собора Парижской Богоматери” Квазимодо. Гюго заставляет Жильята затратить сверхчеловеческие усилия на спасение “Дюранды”, описание которых занимает всю вторую часть романа. Однако это не все и, мо­жет быть, не самое главное в подвиге героя. Как и Жану Вальжану, Жильяту предстоит еще главный подвиг - подвиг само­отречения во имя счастья любимого существа. Однако в отличие от Жана Вальжана, который, верный великим принципам милосердия, нашел в себе силу совершить этот подвиг, не совершая над собой казни, Жильят по своей воле уходит из жиз­ни, максимально “приближая” свое самоубийство к естествен­ной смерти, как бы растворяясь в природе, что отвечало пан­теистическим сторонам мироощущения самого Гюго.

Такова, в общих чертах, проблематика книги. Однако характеристика ее была бы далеко не полной, если бы мы не сказали о том, что она является также грандиозной эпо­пеей моря. Использовав многочисленные заметки, сделанные во время путешествия на остров Серк в 1859 году, выписка из книг и журналов, материалы различных специальных спра­вочников и языковых словарей, Гюго смелой, вдохновенной кистью, силой своего чисто поэтического дара создал неповторимую, единственную в своем роде поэму о море, впечатляющую как своим размахом, так и большими знаниями того, что так или иначе связано с морской жизнью. Это поистине эпос моря, которое как бы пропитало страницы книги запахом соли и водорослей, моря безграничного и бесконечно изменчивого, то будто бы покорного, то страшного в своем торжествующем гневе.

На этом фоне и труд Жильята по спасению “Дюранды” и его схватка со спрутом даны в каких-то циклопических масшта­бах, как бы превращая его то в Персея, то в св. Георгия, то делая подобным героям поэтической “Легенды веков” Гюго! Нельзя не признать, что мало найдется в мировой литературе произведений, в которых так был бы опоэтизирован, возвели чей человеческий труд, дух человека, в конечном итоге торжествующий над слепой стихией.

Одновременно с интенсивным творчеством Гюго занимало! и политической деятельностью. Осенью 1867 года он обрушивается в выпускаемой им газете - “Гернсейский голос” - с новы ми яростными нападками на Наполеона III. В отместку императорские власти запрещают возобновление в Париже “ Рюи Бласа”, в то время как в июне этого же года “Эрнани” триумфально прошла в театре Комеди-Франсез. Теперь Гюго часто выезжает на материк, в Брюссель, где обосновалась его жена с семьей сына Шарля.

Здесь 25 августа 1868 года Адель Гюго разбил паралич и 27 августа она скончалась на руках мужа.

В мае следующего, 1869 года, в то время как в Париже ,1Чинает выходить оппозиционная газета “Лё Раппель” (“Призыв”), издаваемая сыновьями Гюго, он выпускает в свет роман “Человек, который смеется”, действие которого развертыва­ется в Англии конца XVII — начала XVIII века. В письме к издателю Лакруа от декабря 1868 года Гюго как бы оправ­дывается в злоупотреблении исторической тематикой, к которой его приучила романтическая мода: “...я никогда не писал ни исторической драмы, ни исторического романа. ...Моя манера состоит в том, чтобы писать о подлинном через вымышленные персонажи”. С некоторым преувеличением Гюго заявляет о том, что история для него это декорация, на фоне которой движут­ся его персонажи, и материал для проверки его идей. Но как и “Отверженные”, “Человек, который смеется” в первую очередь роман социальный. Герой романа Гуинплен, обезображенный в детстве компрачикосами по приказу короля, - это символ страдающего, гонимого, изуродованного народа. Симпатии Гюго прежде всего на стороне несчастных и отверженных. В то же время Гюго подчеркивает, что только среди них можно найти подлинные сокровища духа и любви. За страшной оболочкой Гуинплена скрывается чуткая, самоотверженная и любящая душа. Гюго отводит ему почти апостольскую роль, когда в па­лате лордов он представительствует перед власть имущими за все человечество: “Вы считаете меня выродком! Нет. Я - сим­вол. О всемогущие глупцы, откройте глаза! Я воплощаю в себе все. Я представляю собой человечество, изуродованное властите­лями. Человек искалечен. То, что сделано со мной, сделано со всем человеческим родом: изуродовали его право, справедли­вость, истину, разум, мышление, так же, как мне изуродовали глаза, ноздри и уши...”

С художественной точки зрения роман “Человек, который смеется” неравноценен. В нем немало мелодраматических эффектов, резких контрастов, сырого исторического материала, стилистической небрежности. Но надо сказать, что с “барочной” стороной книги связаны и некоторые самые сильные ее страни­цы (зрелище виселицы, эпизод с обнаружением малютки Деи Урсусом).

После публикации “Человека, который смеется” Гюго неко­торое время живет в Бельгии, а затем в сентябре 1869 года отправляется в Швейцарию, где в Лозанне собирается Конгресс мира, избравший его своим председателем. Перед международной аудиторией, в которой представлены различные левые пар­тии - от республиканцев до марксистов, Гюго произносит при­поднятую речь, в которой звучит понятая всеми по-разному фраза: “Я приветствую будущую революцию!” Произносит ее тот самый Гюго, который некогда присутствовал на торжест­вах коронации Карла Х в Реймсе, где в последний раз во фран­цузской истории толпы золотушных чаяли получить исцеление от наложения рук “христианнейшего короля” Франции...

После рождения 28 сентября внучки Жанны, которая вме­сте с внуком Жоржем будет утешением его старости, поэт воз­вращается в Брюссель, чтобы посмотреть на внучку, а 5 но­ября вновь на Гернси, где принимается за работу, сочиняя сти­хи, которые войдут в сборники “Вся лира” и “Мрачные годы”.

Наступает суровый для Франции 1870 год. Наполеон III 19 июля объявляет войну Пруссии, которая поддержива­ла неугодную Франции кандидатуру одного из немецких принцев на испанский престол. Гюго принципиальный про­тивник войн. В своем гернсейском саду он вырастил “Дуб Соединенных Штатов Европы” (его можно видеть там и по сей день). События, в которые вовлечена родина, не могут оставить его равнодушным. 15 августа он на материке, в Брюсселе. Свою позицию Гюго сформулировал в одном из стихотворений: “он желает Франции  Аустерлица, а империи - Ватерлоо”. Как известно, 2 сентября в результате Седанской катастрофы капитулировала стотысячная французская армия, и “император французов” стал пленником Вильгельма I. Это было крахом империи. С 3 сентября в Париже стали раздаваться настойчи­вые требования упразднения монархии. В воскресенье, 4 сен­тября, народ заполняет Бурбонский дворец, где заседает палата депутатов, и вскоре в городской ратуше депутат от Парижа Леон Гамбетта провозглашает Республику.

При известии о падении империи Гюго спешит в Париж. 5 сентября в кассе Брюссельского вокзала он берет билет до Парижа и садится в поезд. Переезжая границу, писатель плачет.

Поздно вечером на Северном вокзале столицы его встреча­ет огромная толпа. Слышатся крики “Да здравствует Гюго!”, “Да здравствует Франция!”, звучит Марсельеза. Потрясенный приемом, 68-летний старик обращается с пламенной речью к народу сначала стоя в коляске, затем с балкона. Его много­кратный призыв: “Вставайте! Все к оружию!”

Популярность Гюго в эти дни безгранична, но напрасно он ожидает, что временное правительство призовет его в свой состав. Ему вообще не дают никаких официальных поручений, он попросту стесняет своей “болтовней” правительство “национальной измены” (так называли его в народе вместо “нацио­нальной обороны”). Нет, несмотря на унизительное невнимание к себе со стороны официальных кругов, Гюго стремится быть полезным родине: одно за другим он выпускает три воззва­ния - к немцам, к французам и к пруссакам, а затем, когда начинается осада Парижа, к парижанам. От немцев он требует прекращения войны, поскольку объявленная ими цель устране­ния Наполеона III выполнена. Французов, и прежде всего парижан, он призывает к сопротивлению до конца.

Во время осады Гюго показывает полное безразличие к бытовым лишениям. Он записывается в национальную гвардию, несет караульную службу, и ни у кого не вызывает усмешки этот старик в штатском, в кепи гвардейца. Все знают: он пред­сказал неминуемое падение империи. Гюго отдает авторский го­норар за сборник “Возмездие”, полное издание которого, впер­вые легально напечатанное во Франции, имело огромный ус­пех, на отлив новых орудий; одно из них будет названо “Вик­тор Гюго”. По-прежнему он отдает значительные суммы на не­имущих, а в записной книжке появляется запись: “Вчера ел крысу”.

28 января в результате неспособности и прямого попусти­тельства врагу со стороны временного правительства Париж, испытавший все ужасы осады, был сдан. 8 февраля во Фран­ции проходят всеобщие выборы, и Гюго выбран депутатом от Парижа, вторым по числу поданных голосов после Луи Блана. Национальное собрание будет заседать на неоккупированной территории, в Бордо. Гюго отправляется туда вместе со своими близкими, хотя не испытывает никаких иллюзий относительно ориентации нового парламента: из 750 депутатов в нем 700 мо­нархистов. Провинция и деревня не пошли за Парижем и от­дали свои голоса правым.

В Бордо Гюго подымается на парламентскую трибуну всего три раза, и всякий раз его встречает улюлюканье. После треть­его выступления, в защиту Гарибальди, которого Национальное собрание заставило уйти из своих рядов, где он находился по воле французского народа, благодарного ему за его участие ” койне против немцев, Гюго 8 марта демонстративно слагает с себя депутатские полномочия. 13 марта его постигает страш­ный удар: внезапно умирает сын, Шарль Гюго. Потрясенный, Гюго возвращается в Париж с гробом сына, где 18 марта на кладбище Пер-Лашез должны состояться похороны. Утром этого же дня в Париже вспыхивает восстание: провозглашена Комму­на. Похоронный кортеж двигается по городу, покрытому баррикадами. Рабочие пропускают процессию, отдают последние почести покойному, видя за гробом знаменитого седовласого бор­ца с империей. Салютуют и национальные гвардейцы, инстинктивно чувствуя значительность происходящего.

Вскоре Гюго выезжает в Брюссель по наследственным делам скончавшегося сына. Его пребывание здесь намеренно им затягивается: к Коммуне он относится отрицательно, считая ее безрассудным актом отчаяния, но в то же время не хочет быт и с версальцами. И когда Тьер учинил кровавую бойню на улицах Парижа, жертвами которой пали 30 000 сторонников Коммуны, Гюго всем сердцем был на стороне павших, взывает о пощаде, помогал беглецам. 25 мая (версальцы ворвались в Париж 21) бельгийское правительство закрыло въезд в страну политическим беженцам из Франции. Гюго тут же пишет статью где предлагает эмигрантам воспользоваться его гостеприимством... Через три дня бельгийское правительство выдворяет Гюго из страны.

Снова изгнанник, Гюго поселяется в местечке Вианден в великом герцогстве Люксембургском. Здесь он встречается с восемнадцатилетней красавицей Марией Гарро, вдовой расстрелянного коммунара, и ее бесхитростные, чистосердечные рассказы помогают поэту если не принять идеи Коммуны, то проник­нуться героизмом и бескорыстием ее защитников и еще рае склониться перед их мученической гибелью. Многое из расска­зов Марии Гарро вошло в стихотворения сборника “Грозный год”, над которым Гюго работает до конца сентября.

1 октября Гюго с внуками возвращается в полуразрушенный Париж. На него смотрят косо, но он окунается в политическую деятельность, возобновляет газету “Лё Раппель”, добивается у Тьера помилования известного журналиста А. Рошфора, которому грозит каторга, выставляет свою кандидатуру на частич­ных выборах в январе 1872 года, но преобладающая в избиратель­ном округе мелкая буржуазия не прощает ему заступничества за коммунаров, и Гюго терпит внушительное поражение.

В феврале негритянка с Барбадоса приводит в дом Гюго помешанную нищенку, в которой он с трудом узнает свою дочь Адель. Как ему ни тяжело, но положение безвыходное, и он вынужден поместить дочь в лечебницу в Сен-Манде.

20 апреля у Мишеля Леви выходит в свет сборник “Гроз­ный год”, посвященный событиям франко-прусской войны и Коммуны. Здесь есть стихотворения, находящиеся на уровне зре­лого Гюго. Таковы стихотворения, посвященные Коммуне. Провозгласив “Я всем поверженным и угнетенным друг”, Гюго пер­вым из французских писателей отдал искреннюю дань героизма и жертвенности коммунаров (“На баррикаде”, “Вопль”, “Вот пленницу ведут” и др.).

Вскоре после публикации “Грозного года”, устав от суеты, парижской жизни и осаждавших его дом политиканов, поэт принимает решение вернуться на Гернси. Здесь он начинает ра­боту над романом, который станет как бы его завещанием - “Девяносто третий год”. Эта мудрая, сохраняющая по сей день свою притягательную силу книга стала последним взлетом ге­ния Гюго. Интенсивная работа над книгой идет всю зиму и за­капчивается летом 1873 года.

По делам, связанным с изданием книги, Гюго выезжает в Париж и здесь застает при смерти сына Франсуа Виктора, который скончался от тяжелой болезни 26 декабря в возрасте 45 лет. Какое-то время Гюго старается как бы не замечать обрушивающихся на него ударов судьбы, возобновляет полити­ческую деятельность, активно выступает против монархических козней. Но силы у поэта уже не те, вскоре он отказывается и от депутатского места, и даже от председательствования на новом Конгрессе мира.

В феврале 1874 года поступает в продажу “Девяносто тре­ти" год”, принесший Гюго последний большой успех. Отныне то, что будет публиковать писатель, представит гораздо меньший интерес - это будут или залежавшиеся вещи из старых запа­сов, или произведения, написанные если не ослабевшей рукой, то с угасающим вдохновением.

Характеризуя последний роман Гюго, надо прежде всего иметь в виду, что в замысел писателя входило прославить “ве­ликие и человечность революции” (так он сам определял свое намерение). В обстановке реакции после разгрома Коммуны это имело особое значение. Симпатия Гюго к разгромленным ком­мунарам была искренней, неподдельной, хотя метод их борь­бы - революционный террор - был для него неприемлем. Эти противоречивое отношение к революции отразилось и в ро­мане “Девяносто третий год”.

С одной стороны, с первых страниц произведения мы погру­жаемся в эпически-величественную атмосферу 1793 года, вре­мени высшего накала революционной борьбы. Республика в крайнем, предельном напряжении своих сил сражается с внут­ренними и внешними врагами. На севере страны, в Вандее, пы­лает пламя контрреволюционного мятежа. Один из эпизодов борьбы революционного Парижа с этим восстанием и берет Гюго в основу сюжета романа. “Величие и человечность” рево­люции воплощают собой солдаты батальона “Красная шапка”, ведущие беспощадную борьбу с контрреволюцией, но в то же время способные на подлинную душевную отзывчивость и сострадание, отечески заботящиеся о детях крестьянки Флешар. Смелой, вдохновенной кистью художника Гюго создает картину революционного Парижа с его сердцем - Конвентом, который, по его словам, “был первым воплощением народа”.

“Выплавляя революцию, - с присущим ему пафосом пишет: Гюго, - Конвент одновременно выковывал цивилизацию. Да, горнило, но также и горн. В том самом котле, где кипел террор, крепло бродило прогресса. Из мрака, из стремительно не­сущихся туч вырывались мощные лучи света, равные силой извечным законам природы. Лучи, и поныне освещающие гори­зонт, не гаснущие на небосводе народов, и один такой луч зо­вется справедливостью, а другие - терпимостью, добром, разу­мом, истиной, любовью”. Гюго подчеркивает, что великие исторические мероприятия, направленные к утверждению прогресса и цивилизации. Конвент проводит в то время, когда ему приходится напрягать все силы для борьбы с контрреволюцией

Однако принять революцию до конца Гюго не может. От него ускользают ее реальные предпосылки, он во многом вое принимает ее в абстрактно-эмоциональном плане, а борьбу течений объясняет соперничеством революционных вождей. По этому и противостояние революции и контрреволюции в конечном итоге сводится им к моральной проблеме, которая решается в столкновении трех основных персонажей романа - руководителя контрреволюционного Вандейского восстания маркиз де Лантенака, его племянника Говэна, возглавляющего революционные войска, и представителя Конвента Симурдэна, контролирующего деятельность Говэна.

Лантенак показан как фанатик контрреволюции, жестокий беспощадный, ненавидящий и презирающий народ, делающий все для того, чтобы повернуть историю вспять, вернуть “старый порядок”. Его девиз - “быть беспощадным!”, “никого не щадить!”, “убивать, убивать и убивать!”

Лантенаку противопоставлен, как фанатик революции, Симурдэн. В отличие от Лантенака, защищающего свои феодальные права и привилегии, Симурдэн не преследует никакого личного интереса. Он отдал всю свою жизнь революции, он бескомпромиссен, не способен ни на какие уступки. Единственная его привязанность в жизни - его бывший воспитанник Говэн, которого он любит как родного сына.

И Симурдэн и Говэн преданы революции, но в то же время преданы ей по-разному; по мысли Гюго, это две стороны революции, “два полюса правды”. В сопоставлении их идейных позиций писатель пытается усмотреть трагическое противоречие между насильственными методами и гуманными целями рево­люции. Если Симурдэн беспощаден к врагам революции, не знает милосердия, не знает жалости, то Говэн, будучи страстным поборником революционных идей, готовым отдать за них жизнь, не признает террора. Республике террора он противопоставляет “республику духа”. На этой почве между учителем и учеником происходят постоянные споры, как бы предваряющие трагиче­ский финал романа.

Симурдэн предупреждает Говэна, что его идеи ошибочны, то они могут привести к измене, ибо, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть, невозможно быть гуманным по отно­шению к врагу: “Берегись!.. У революции есть враг - отжив­ший мир, и она безжалостна к нему, как хирург безжалостен к своему врагу - гангрене... В такое время, как наше, жалость может оказаться одной из форм измены...” И действительно, объективно Говэн изменит революции, когда проявит великоду­шие и отпустит на волю ее злейшего врага - Лантенака, счи­тая, что тот достоин милосердия за спасение детей из горящей башни. За эту измену его осудит Симурдэн, добившись на засе­дании революционного трибунала смертного приговора Говэну. Но когда нож гильотины опустится над головой Говэна, раз­дастся выстрел. Симурдэн покончит с собой.

Этому самоубийству, конечно, должна предшествовать слож­ная душевная драма. Если жестокий Лантенак под воздейст­вием внезапного, почти невероятного просветления не колеб­лясь спасает детей, если Говэн, тоже не колеблясь, спасает Лан­тенака, то в душе Симурдэна происходит жестокая борьба: он любит Говэна, не скрывая своего восхищения перед ним во вре­мя беседы в подземелье накануне казни, но он до конца оста­ется верен революции. В то же время самоубийство Симурдэ­на, по мысли Гюго, должно свидетельствовать о том, что чело­веческое в нем восторжествовало над фанатическим, вечное - над временным, преходящим. Каждый из трех основных геро­ев своим путем приходит к этому человеческому, вечному, тому, что, по мысли Гюго, стоит выше общественного антагонизма: Лантенак - спасая детей, Говэн - отпуская на волю Лантена­ка, Симурдэн - кончая с собой. В этом искупление их траги­ческой вины перед той идеей добра, которой открыт более пря­мой путь к сердцу сына народа, сержанта Радуба, сразу понимающего, что после спасения детей и Лантенак и Говэн находятся вне обычной юрисдикции.

“Девяносто третий год” свидетельствует о значительных про­тиворечиях Гюго в его отношении к французской революции конца XVIII века и шире - к революционному насилию, ибо роман, как было сказано, не мог не явиться откликом на события Парижской коммуны. С одной стороны, в обстановке угнетающей реакции начала 1370-х годов Гюго воспел непреходящее значение революции, очистительный вихрь которой пронес­ся не только над Францией, но и над всем миром. Объектив­но это прозвучало как выражение сочувствия другой, только что потопленной в крови народной революции. Но одновремен­но Гюго продолжал разделять свои прежние романтические представления о том, что конечное изменение человеческого об­щества может произойти только одним путем - путем перерож­дения человека изнутри. Отсюда - противопоставление “респуб­лики террора” “республике духа” в лице Симурдэна и Говэна, надуманность ряда сцен и ситуаций (внезапное перерождение Лантенака и т. п.).

Тем не менее произведение отмечено неподдельной увлечен­ностью Гюго - проповедника, моралиста, учителя. И в этом романе писатель остается верен принципам, высказанным им в 1843 г. в предисловии к драме “Бургграфы”: “Никогда не предлагать массам зрелища, которое не было бы идеей... Театр должен превращать мысль в хлеб толпы”. Гюго как бы стре­мится овладеть вниманием огромной аудитории, подвести ее к определенному выводу. Отсюда - специфические ораторские приемы, всякого рода исторические, философские экскурсы и т. п. Кое в чем эта романтическая риторика уже принадле­жит прошлому.

Однако не может не захватить и по сей день то оптимисти­ческое звучание, которое мы находим в романе “Девяносто третий год”, как и в остальном творчестве Гюго, вера писателя в поступательное движение человечества, несмотря на те тра­гические противоречия, которыми этот путь отмечен.

Последние годы жизни Гюго проходят в атмосфере внеш­него почитания со стороны официальной Франции. Он сказочно богат благодаря бесконечным переизданиям своих книг, в янва­ре 1876 года его избирают в Сенат (здесь первую свою речь он произносит в пользу амнистии коммунарам), пресса расточа­ет похвалы всему, что выходит из-под его пера. Между тем все явственнее дает о себе знать надвигающийся конец. В ночь с 27 на 28 июня 1878 года у Гюго происходит кровоизлияние в мозг, от которого он оправился, хотя уже после этого практи­чески не писал ничего нового. Он стал молчалив, угрюм, по­давлен, хотя иногда принимает визиты знатных иностранцев, желающих поглядеть на национальную знаменитость (импера­тор Бразилии Педро II во время подобного визита в ответ на обращение “Ваше величество” сказал: “Здесь есть только одно величество, г-н Гюго: ваше!”).

27 февраля 1881 года Гюго вступает в свое восьмидесяти­летие. В этот день мимо его дома на проспекте Эйлау прошло более 500 тысяч человек, приветствуя великого национального поэта. В этот же день состоялось сотое представление его драме “Эрнани”, в котором роль доньи Соль играла знаменитая французская актриса Сара Бернар, творческая манера которой была уже отмечена чертами складывавшегося стиля конца века - “модерн”. Через несколько дней Сенат стоя троекратно повторенными аплодисментами приветствовал своего сочлена, которому только что воздала высшие почести нация.

Все эти триумфы разделяет его верный друг Жюльетта Друэ, которой исполнилось 75 лет и которая теперь уже почти не расстается с Гюго. Они сохранили старый обычай по всяко­му поводу писать друг другу. 1 января 1883 года, посылая спутнику своей жизни новогодние пожелания, Жюльетта напи­сала ему: “Обожаемый мой, не знаю, где я буду в эту дату в следующем году, но я счастлива и горда подписать тебе мое удостоверение на жизнь сейчас вот этими только словами: “Я люб­лю тебя”. Это было последнее ее новогоднее поздравление. 11 мая 1883 года она скончалась. Гюго раздавлен горем, не плачет, но не может даже присутствовать на похоронах. Отныне все ему безраз­лично: с Жюльеттой ушло все его прошлое, вся его жизнь.

Летом 1884 года он совершает последнее свое путешест­вие - в Швейцарию. В записной книжке наряду с неразбор­чивыми набросками стихов, начатых и неоконченных поэм по­является запись: “Скоро я перестану заслонять горизонт”. Он со­ставляет завещание, в которое включает знаменитые слова:

“Я отказываюсь от проповеди всех церквей; я требую молитвы за все души. - Я верую в Бога”.

15 мая 1885 года Гюго, перенесший сердечный инфаркт, заболел воспалением легких. Ничто уже не могло его спасти, и 22 мая, в день именин Жюльетты Друэ, он скончался со сло­вами: “Я вижу... темный свет”. Оставалось всего четыре года до столетия Великой революции, возведения Эйфелевой башни, ставшей символом Парижа в новейшее время... Всего через шестнадцать лет человечество вступит в XX век, который при­несет миру, с одной стороны, “невиданные перемены, неслыханные мятежи”, с другой - две мировые войны, тоталитарные дикта­туры, лагеря массового уничтожения...

На другой день после кончины Гюго правительство прини­мает решение о национальных похоронах, которые происходят 1 июня 1885 года. Развертывается грандиозная, не имеющая ее на равных церемония: в ночь накануне похорон более 200 ты­сяч парижан проходят перед катафалком, стоящим под Триум­фальной аркой, с которой свешивается огромная креповая вуаль. Днем около двух миллионов человек выстраиваются вдоль пути следования катафалка с площади Звезды в Пантеон. По сло­вам присутствовавшего на похоронах Мориса Барреса, хоронят “поэта-пророка, старого человека, который своими утопиями заставлял трепетать сердца”.

Слава Гюго давно перешагнула национальные границы, уже при жизни он стал принадлежать всему миру, а что касается Франции, то каждое новое поколение французов в своем вос­приятии Гюго, конечно, ставило свои акценты, но изумление, если не восхищение перед этой фигурой было почти всеобщим. Разве только сразу последовавшие за Гюго символистская и, постсимволистская генерации демонстрировали несколько пре­небрежительное отношение к мэтру (память Ахматовой сохра­нила характерные для 1910-х годов слова Модильяни: “Гюго... но ведь это декламация”), но придирчивый эстет и стилист Андре Жид на вопрос о лучшем французском поэте назвал - не ожидавшееся, видимо, имя Бодлера, а Гюго (“Увы, Виктор Гюго”). Уже сюрреалисты 1920-х годов усматривали в Гюго своего предшественника, 1930-е годы сочувственно воспринима­ли его как социального трибуна, 1940-е - как певца Сопротив­ления и борца за мир. Все это говорит о том, насколько не­исчерпаем Гюго для беспрерывно развивающегося литературно­го процесса своей страны. Однако, кроме литературной славы у себя на родине, то уменьшающейся, то загорающейся вновь. ярким светом, у Гюго есть постоянная популярность среди мас­сового читателя во всем мире, которая не считается ни с табе­лями о рангах литературных поколений, ни с этикетками ис­ториков литературы.

Люди доброй воли во всем мире и по сей день числят в своих рядах фигуру благородного старца со старомодными манерами и ораторским пафосом, создателя Жана, Вальжана, Фантины, Козетты, Мириэля, Гуинплена, детей Мишели Флешар Рюи Бласа, вретишницы из “Собора Парижской Богоматери”.. В стремлении к лучшему миру и человеческому братству, к духов ному возрождению человечества Гюго их неизменный и действенный союзник.

 

Список литературы:

1.            Андре Моруа. “Олимпио, или жизнь Виктора Гюго”. Перевод с французского Н. Немчиновой и М. Трескунова. Москва, издательство “Книга”, 1982 г.

2.            С. Брахман. “Отверженные” Виктора Гюго”. Издательство “Художественная литература”, Москва, 1968 г.

3.            Виктор Гюго. Собрание сочинений в шести томах. Москва, издательство “Правда”, 1988 г.