Статья: Проблема достаточности основания в гипотезах, касающихся генетического родства языков

(Теоретические основы классификации языков мира. Проблемы родства. М., 1982, стр. 6-17, 47-62)

На земном шаре установлены многие десятки групп родственных языков. Лингвистическая наука в этом отношении накопила уже солидный опыт и располагает определенной методикой и, казалось бы, нет никакого смысла вновь обращаться к этой избитой теме. Однако действительность выглядит иначе. В лингвистической литературе имеется немалое количество всякого рода попыток установления групп родственных языков, демонстрирующих абсолютное пренебрежение общеизвестными правилами. Создается впечатление, что важнейший закон логики – закон достаточного основания – для авторов этих гипотез совершенно необязателен.

В данной статье мы стремимся показать, что любая гипотеза, стремящаяся обосновать генетическое родство групп языков, должна иметь достаточное основание, и определить методы, посредством которых это достаточное основание устанавливается. <…>

О достаточном основании гипотез, касающихся генетического родства языковых групп

При определении генетического родства языков целесообразно исходить из следующих отправных положений. Прежде всего следует иметь в виду, что родственными могут быть только языки, происходящие из одного источника или от одного языка-предка. Это тем более необходимо, что в истории лингвистической науки были попытки истолковать понятие языкового родства по-иному.

В ряде работ, посвященных этому кругу проблем, предлагается пересмотреть основания, на которых покоится генеалогическая классификация языков, предлагается отказаться от реконструкции праязыка, а также от самого понятия генетического родства языков, причем последнее предлагается заменить понятием языкового союза и конвергентности языкового развития группы родственных языков. В связи с этим некоторые исследователи предлагают уточнить само понятие генетического языкового родства. Так, Дж. Гринберг выдвигает три главных метода классификации языков: 1) генетический, 2) типологический и 3) ареальный. [1]

Конечно, типологически сходными могут быть языки, возникшие из одного источника, т.е. генетически родственные. Но здесь нужно различать два вида типологически сходных явлений. Как уже говорилось выше, родственные языки могут быть типологически сходными. Эти общие типологические черты представляют результат исторического продолжения тех типологических черт, которыми обладал язык-источник, т.е. праязык. Например, характерные типологические особенности современных тюркских языков свидетельствуют о том, что и тюркский праязык обладал теми же самыми типологическими особенностями.

Вместе с тем типологические особенности могут быть приобретенными. Придаточные предложения во многих финно-угорских языках построены по моделям придаточных предложений индоевропейских языков. Сравнительно-историческое изучение финно-угорских языков показывает, что в финно-угорских языках этих моделей не было, и некоторые семантические аналоги придаточных предложений индоевропейских языков строились по совершенно другим моделям. Эти факты свидетельствуют, что в данном случае общие типологические черты являются приобретенными. Такие приобретенные общие типологические черты не могут быть использованы для доказательства генетического родства языков.

Для доказательства родства языков необходимо реконструировать общую праязыковую схему. В первую очередь следует реконструировать общую схему вокализма и консонантизма. <…>

Реконструированные схемы или системы гласных и согласных постулируемого праязыка не должны представлять бессистемные наборы звуков. В том случае, если они правильно реконструированы, они будут напоминать естественные системы гласных и согласных, которые мы можем непосредственно наблюдать в живых языках.

Специфические артикуляции звуков должны быть представлены неким множеством. Было бы странным, если бы в системе праязыковых гласных было представлено только одно долгое ā. Маловероятной выглядела бы система праязыкового консонантизма, если бы она содержала, скажем, только одно неслоговое m . Звуки или фонемы в таких случаях должны противопоставляться друг другу по определенным признакам, например, противопоставляется p , d , t и т.д.

Доказательством родства языков должны служить регулярные соответствия, например, тюркскому праязыковому начальному j в киргизском языке соответствует ǯ , ср. кирг. ž ol ‘дорога’ из * j ō l ; в казахском ž, ср. каз. ž ol ‘дорога’; в алтайском d ˊ, ср. алт. d ˊ ol ‘дорога’; в чувашском ś, ср. чув. š ul ‘дорога’; в якутском s , ср. якут. suol ‘дорога’; в хакасском – č, ср. č ol ‘дорога’ и т.д.

Краткому а первого слога в тюркском праязыке соответствует в татарском языке å, ср. тат. b åš ‘голова’ из * ba š; в чувашском языке - u , ср. чув. pu ś ‘голова’ и в узбекском языке ɔ , ср. узб. b ɔ š ‘голова’.

Финно-угорскому начальному ś соответствует в финском языке s , ср. фин. silm ä ‘глаз’ из *ś ilm ä; в саамском языке č, ср. норв.-саамск. č ˊ alme ‘глаз’; в марийском š (в диалектах s ), ср. мар. š in ǯ a ǯ ‘глаз’; в языке коми ś, ср. коми-зыр. ś in ‘глаз’ и т.д.

Соответствия не должны ограничиваться единичными примерами, так как при иных условиях они становятся недоказательными. Если мы утверждаем, что начальное s тюркского праязыка превратилось в башкирском языке в h , то это соответствие не должно ограничиваться единичным примером.

В башкирском языке действительно это соответствие не ограничивается каким-либо одним единичным примером, ср. тюркск. праязыковое * saqal ‘борода’, башк. h å qal ‘борода’, праязыковое * saryγ ‘желтый’, башк. h å ry , праяз. * s ü t ‘молоко’, башк. h ö t и т.д. <…>

Краткому о индоевропейского праязыка в литовском языке соответствует а, ср. ст.-сл. овьца < …>, лат. ovis , греч. ό ( Ϝ ) ις , лит. avis ; ст.-сл. око, лат. oc - ulus , лит. akis ; ст.-сл. осмь ‘восемь’, греч. οκτώ , лат. octo , лит. a š tuoni .

Заднеязычное g индоевропейского в старославянском регулярно отражается как z , ср. лат. co - gnosco ‘узнаю’, ст.-сл. зна-ти; лат. granum ‘зерно’, ст.-сл. зрьно и т.д.

Пратюркскому š в казахском языке всегда соответствует s , ср. тур. ba š ‘голова’, но каз. bas , тат. k ĭšĭ ‘человек’, каз. k ĭ s ĭ и т.д.

Если для праязыка постулируется аблаут, то его следы также должны прослеживаться хотя бы в нескольких родственных языках. Например, в индоевропейском праязыке был аблаут е:о. Он отражается в разных индоевропейских языках, ср. др.-греч. гом. πέλ-ομαι ‘вращаюсь’ и πόλ-ος ‘ось’, рус. везу и воз, лат. precor ‘прошу’ procus ‘жених’, др.-в.-нем. bintu ‘вяжу’ и band ‘связь’ (нем. i отражает e , а a отражает o ).

Поскольку звук в разных позициях может изменяться по-разному, звуковые соответствия рассматриваются в трех основных позициях – в начале, середине и абсолютном конце слова. Наличие звукового закона в этих случаях подкрепляется известным множеством рефлексов. Единичные соответствия не являются показательными.

Начальный j тюркского праязыка превратился в казахском в ž, и это изменение каждый раз повторяется в соответствующей позиции, ср. каз. ž ol ‘путь’ из * j ō l , ž oq ‘нет’ из * j ō q и т.д.

В конце слова j никаким изменениям не подвергался, и это состояние j в этой позиции опять-таки регулярно повторяется, ср. каз. aj ‘луна’ из * aj , baj ‘богатый’ из * b ā j и т.д.

Линия исторического изменения звуков должна быть оправдана не только количеством примеров, но и типологически. Если индоевропейскому bh соответствует в ряде индоевропейских языков f – ср. инд. bhr ā tar ‘брат’, лат. fr ā ter , гот. bro ƀ ar , то это соответствие оправдано также и типологически, поскольку изменение bh > ph > f типологически возможно. Тюркское праязыковое велярное q в некоторых тюркских языках соответствует χ, ср. чув. χ ura ‘черный’ из * qara , аналогично в хакасском языке χ ar ‘снег’ из qar , χ u š ‘птица’ из * qu š. Спирантизация велярного q и превращение его в χ также возможна. <…>

Если звуковой закон почему-либо нарушается, это нарушение должно иметь объяснение. Например, в эстонском языке конечное n повсеместно утрачивалось. Однако личное окончание 1 лица ед. числа – n повсюду сохраняется, например, эст. annan ‘я даю’, saan ‘я получаю’, loin ‘я бил’ и т.д. Это аномальное явление объясняется тем, что в случае отпадения конечного n эти формы стали бы омонимичными формами 2 лица ед. числа повелительного наклонения, например anna ‘дай’, saa ‘получи’ и т.п. Дифтонг au в др.-исл. auga ‘глаз’ кажется весьма необычным при сопоставлении его с лит. akis и ст.-сл. око; однако разгадка этого явления станет понятной, если допустить ассоциативную связь со словом ухо, ср. готск. auso , лит. ausis , ст.сл. оухо.

Реконструкция грамматических формативов должна основываться на учете звуковых соответствий. Так, например, др.-греч. λειμωσι ‘лугам’ (дат. падеж мн. числа от слова λειμων ‘луг’), лит. ranko - se ‘в руках’, др.-инд. giri -š u ‘в горах’, русск. в лесах представляют исторически формы местного падежа мн. числа, имевшего в индоевропейском языке окончание – su . Конечное u в разных языках подверглось видоизменению. Начальное s окончания сохранилось в литовском языке, а в греческом только после основ на согласный, ср. κρατηρ-σι ‘в чашах’. В форме типа λειμω-σι оно должно было утратиться через промежуточную ступень h , но было введено вновь по аналогии, в славянских языках в интервокальном положении оно превращалось в χ, а в древнеиндийском после гласного, кроме a , ā, оно превращалось в š.

Реконструкция грамматических формативов должна представлять реконструкцию определенных систем, например падежной системы, системы глагольных времен, системы местоимений различных типов, системы числительных и т.п.

Индоевропеисты предполагают, что в индоевропейском праязыке были различные типы склонения имен существительных. При этом своеобразие каждого типа склонения зависело от характера основы. Например, были основы на - e /- o типа греч. λύκος ‘волк’, ст.-сл. влъкъ, лит. vilkas ; основы на ā типа лит. ranka , ст.-сл. р ѫ ка, рус. рука; основы на – i типа лит. avis ‘овца’, др.-инд. avih ; основы на –ū типа лат. sunus ‘сын’, рус. сын; основы на согласные, например, лат. m ā ter ‘мать’, др.-греч. μήτηρ и т.д. <…>

Элементы реконструированных систем должны находить отражение в родственных языках и притом не в одном, а по крайней мере в нескольких.

В индоевропейском праязыке существовали различные основы имен существительных. Эти же основы, правда, нередко в сильно измененном виде, обнаруживаются и в родственных языках. Например, основа на –ā, ср. др.-инд. a ç v ā ‘кобыла’, представлена в лат. terra ‘земля’, χώρα ‘страна’, в рус. рука, в лат. equa ‘кобыла’, в гот. giba ‘дар’ и т.д. <…>

Реконструированные синтаксические модели обязательно должны иметь морфологические опоры.

Синтаксические единицы (словосочетания и предложения), как правило, многосоставны. Теоретическая модель словосочетания «прилагательное + существительное» допускает необычайно разнообразное наполнение. Исторический синтаксис конкретного языка можно было бы построить по типу исторической последовательности смены моделей словосочетаний и предложений. Но такой синтаксис был бы чрезвычайно неконкретен и безлик. Во-первых, трудно было бы даже определить, к какому конкретно языку данная модель относится, поскольку у нее нет никаких конкретных языковых характеристик. Если мы скажем, что аналогом русского дополнительного предложения, вводимого союзом что, является отпричастное имя в винительном падеже, выступающее в роли объекта глагола главного предложения, то эта формула в одинаковой мере применима не только к тюркским, но также к монгольским, тунгусо-маньчжурским и даже к некоторым восточным финно-угорским языкам. Все это лишний раз свидетельствует о том, что абстрактные модели словосочетаний и предложений не могут быть синтаксическими архетипами. Как же в таком случае создать конкретный синтаксический архетип?

Первый шаг к созданию синтаксического архетипа был сделан Б.Дельбрюком. Рассматривая историю относительного придаточного предложения в индоевропейских языках, Дельбрюк пришел к выводу, что в индоевропейском праязыке местоименная основа  о уже могла употребляться в роли относительного местоимения и это было единственное относительное местоимение того периода. [2] Дельбрюк наглядно показал, что синтаксический архетип может быть только общей типовой моделью синтаксической единицы, а не целостным архетипом. Кроме того, он установил, что сама типовая модель может иметь характеризующую ее формальную опору. Например, местоименная основа  о фактически является формальной опорой определенного типа синтаксической единицы – относительного придаточного предложения. Отсюда следует, что синтаксический архетип может быть только моделью, но не простой, а моделью, имеющей вполне определенную морфологическую опору. <…>

Таков общий объем требований, обеспечивающий достаточное основание гипотез о генетическом родстве <…> языков. Необходимо заметить, что эти требования полностью подтверждаются материалами вышеуказанных языков. <…>

Ностратические языки

Развитие сравнительно-исторического изучения языков различных семей всегда сопровождалось попытками расширить круг родственных языков, протянуть связующие нити от одной семьи языков к другой в целях доказательства их генетического родства в далеком прошлом.

Истории лингвистической науки известны попытки сблизить индоевропейские языки с семитскими, угро-финские – с алтайскими, индоевропейские – с тюркскими и урало-алтайскими и т.д. Имеются попытки сближения тюркских языков с уральскими, тюркских – с монгольскими, угро-финских – с дравидийскими, угро-финских – с индоевропейскими, уральских – с юкагирскими и т.д.

Если в прежнее время в большинстве случаев предпринимались попытки сближения отдельных семей языков, например, семитских с индоевропейскими, тюркских с угро-финскими и т.д., то современный этап развития этого направления характеризуется стремлением устанавливать группы родственных языков, включающие очень большое количество членов.

Пытаясь генетически связать языки Старого и Нового света, М.Сводеш приходит к выводу о существовании большой языковой группы, которая им названа дене-финской ( finnodennean ) по названиям двух пространственно наиболее отдаленных членов группы этих языков: языков дене (атапакских) в Америке и финно-угорских языков в Евразии.

В.М.Иллич-Свитыч выделяет большую группу родственных языков, которую он назвал ностратической. Эта группа включает шесть языковых групп старого света – индоевропейскую, алтайскую, уральскую, дравидийскую, картвельскую и семито-хамитскую.

Стремление отыскать иные родственные языки представляет явление вполне естественное. Истории языкознания известны случаи, когда эти поиски увенчивались успехом. Было время, когда самодийские языки не считались родственными финно-угорским языкам. После появления в 1915 г. известной работы финского лингвиста Е.Сетела « Zur Frage nach der Verwandschaft der finnisch - ugrischen und samojedischen Sprachen » и дальнейших исследований это родство стало окончательно установленным и материалы самодийских языков в настоящее время широко используются финно-угристами. Это свидетельствует о том, что генетические связи различных языков мира в настоящее время еще недостаточно изучены и не исключена возможность обнаружения новых языков, позволяющих объединить их с какой-либо группой родственных языков, генетические связи которых нам уже достаточно хорошо известны.

Выше уже говорилось о том, что современное языкознание пытается установить семьи родственных языков, включающие очень большое количество членов. Такая тенденция не случайна. Она имеет определенные причины: 1) сведение большого количества языков разных семей к одному языку необычайно расширяет рамки исторической перспективы. Так, например, если уральский праязык существовал примерно 10-15 тысяч лет тому назад, то ностратический язык должен залегать значительно глубже. Его существование могут отделять от нас 30 и даже 40 тысяч лет; 2) чем больше родственных языков содержит языковая семья, тем более вероятно сохранение в известной части этих языков глубоких архаизмов. Изучение этих глубоких архаизмов помогло бы во многих случаях уточнить наши сведения по истории современных языков. Открытие новых фонетических законов и более древних элементов грамматической структуры могло бы дать более точное представление об общих путях развития родственных языков, и 3) установление больших групп родственных языков помогло бы более точно определить географическое положение этих языков в глубокой древности.

Возникает довольно интересная лингвистическая проблема. Действительно ли генетическое родство ностратических языков доказано по всем правилам и как проверить правильность этого доказательства? Здесь мы сталкиваемся поистине с очень трудным случаем.

Сказать, что Иллич-Свитыч при доказательстве родства ностратических языков совершенно игнорирует звуковые соответствия, мы не можем. Звуковые соответствия всюду приводятся. Установление этих соответствий иногда производит впечатление виртуозности. Значительно труднее проверить эти соответствия, поскольку они охватывают очень большое количество совершенно различных по своему строю языков. К тому же история некоторых групп языков, например хамитских и картвельских, недостаточно хорошо изучена. Поэтому для проверки этой гипотезы мы выбрали другой прием. Необходимо проверить общую результативность этой гипотезы, выбрав для этого первоначально какой-нибудь один ностратический язык.

Можно, например, поставить такой вопрос: «Что дает ностратическая гипотеза для истории финского языка?» Как известно, прежде финский язык включался в семью финно-угорских языков. Сравнительно-историческое изучение этих языков дало возможность воссоздать историю финского языка. После того, как было доказано, что самодийские языки родственны финно-угорским, финский язык был причислен к уральским языкам.

Присоединение самодийских языков к финно-угорским, однако, не произвело никакой революции в сравнительно-историческом изучении финно-угорских языков. Предполагаемая схема вокализма и консонантизма уральского праязыка осталась по существу той же самой. Не было также обнаружено никаких особых архаичных грамматических форм. В самодийских языках содержится очень большое количество инноваций, и финно-угристы нередко испытывают большие затруднения при сравнении самодийских данных с финно-угорскими.

Согласно ностратической теории, финский язык принадлежит к ностратическим языкам. Это значит, что он находится в родстве не только с финно-угорскими и самодийскими языками, но также с тюркскими, монгольскими, картвельскими, дравидийскими и хамито-семитскими. В этой связи было бы интересно выяснить, в какой мере ностратическая теория обогащает и углубляет историю финского языка.

Несомненная заслуга В.М.Иллич-Свитыча состоит в том, что он собрал все сходно звучащие слова финно-угорских, индоевропейских, тюркских, монгольских, дравидийских, картвельских и семито-хамитских языков. Все это было сделано в результате использования работ предшественников, а также на основании собственных наблюдений. Результатом этой кропотливой и очень сложной работы явилось издание двухтомного сравнительного словаря ностратических языков. Автор назвал его «Опыт сравнения ностратических языков». [3]

Известно, что при определении генетического родства языков материальное родство грамматических формативов более доказательно, чем сравнение корней слов. В области словаря возможны случайные совпадения, заимствования и т.п. Словоизменительные формативы, как известно, никогда не заимствуются, а словообразовательные формативы заимствуются только при очень тесном контакте языков.

Иллич-Свитыч сравнивал в своем словаре не только слова, но и формативы. Сведения о системе падежей ностратического праязыка довольно скудны. В ностратическом праязыке существовал показатель косвенной формы имен и местоимений – n . В индоевропейских языках это состояние сохраняется в гетероклитическом склонении имен существительных, ср.др.-инд. yak -r-t ‘печень’, род. пад. ед. ч. yak - n - as , лат. femur ‘бедро’, род. пад. ед. ч. feminis , рус. я, род. пад. меня, финск. minu - a ‘меня’ от основы – mi , чув. eb ĕ ‘я’, но форма род. пад. ед. ч. man -ă n ‘меня’ и т.д.

После формирования разветвленной формы склонения функции формы на – n были сужены: она была сохранена как форма родительного падежа.

Действительно, в окончаниях родительного падежа в ностратических языках наблюдается определенное сходство, ср. финск. kala ‘рыба’, род. пад. ед. ч. kala - n ‘рыбы’, письменный монг. gar ‘рука’, род. пад. ед. ч. gar - un ‘руки’, др.-тамильск. ū r ‘деревня’, род. пад. ед. ч. ūr-in ‘ деревни ’. В тюркских языках в результате слияния первичного окончания – n с суффиксом прилагательного – ki образовался показатель родительного падежа – yn , - in .

Такое объяснение происхождения окончания родительного падежа в финно-угорских и тюркских языках довольно противоречиво. Косвенные основы местоимений, включающие элемент n в тюркских языках, существовали еще в тот период, когда окончания родительного падежа вообще не было. Его функции первоначально выполняла в тюркских языках изафетная конструкция, ср. якут. at baha ‘голова лошади’. Суффикс родительного падежа в тюркских языках образовался в результате использования значения инструктива.

После использования окончания инструктива в функции родительного падежа употребление инструктива в тюркских языках сильно сократилось. В настоящее время реликты инструктива сохраняются только в некоторых наречиях, ср. тур. yaz - in ‘летом’, ki ş- in ‘зимой’ и т.д.

В финно-угорских языках окончание родительного падежа также, по всей видимости, представляет окончание инструктива, ср. мар. jal -ə n ‘деревни’, jol - ə n ‘пешком’. После вычета коаффикса - l - в окончании родительного падежа - lo ̃ n в языке коми совершенно явно обнаруживается элемент o ̃ n , совпадающий с окончанием творительного падежа, ср. ć er - o ̃ n ‘топором’.

В ностратическом праязыке, по утверждению Иллича-Свитыча, существовал формант маркированного прямого объекта - - mA . В ностратических языках он выражен формой винительного падежа, ср. др.-инд. vrka - m ‘волка’, лат. lupu - m ‘волка’, ср. фин. kala - n ‘рыбу’, из kala-m, в тунгусо-маньчжурских языках показатель винительного падежа выступает в форме – ba , - b ä, также – ma , - m ä (после носового согласного). Следы этого окончания имеются и в дравидийских языках. Однако в этом объяснении также имеются противоречия. В индоевропейских языках винительный падеж возник, по-видимому, на базе какого-то латива, ср. др.-инд. gramam gachati ‘идет в деревню’, лат. Romam ire ‘идти в Рим’. В финно-угорских языках винительный падеж не имеет этого значения. В тунгусо-маньчжурских языках окончание винительного падежа – ba , - b ä нельзя отождествить с индоевропейским или финно-угорским окончанием этого падежа – m . <…>

О системе времен ностратического языка имеются довольно скудные сведения. Реконструируется только одно прошедшее время с показателем – di . Показатель прошедшего времени – j (- i ), типичный для финно-угорских языков, выступал в ностратическом праязыке в роли частицы, которая могла располагаться перед глагольной основой (ср. др.-греч. έ-φερε ‘он носил’) или после глагольной основы (ср. финск. tul - i ‘он пришел’). [4]

Сопоставление маловероятно. В древнегреческом аугмент развился, по-видимому, из какого-то наречия. Происхождение показателя прошедшего времени на – j в уральских языках не выяснено с достаточной определенностью. Кроме того, никаких параллелей этого времени нет ни в тюркских, ни в монгольских, ни в дравидийских языках.

В уральских языках существовало также прошедшее время с показателем –ś, но оно также не нашло никакого отражения в других ностратических языках, хотя по сравнению с прошедшим временем на – j прошедшее время на –ś возникло в уральских языках раньше.

По мнению Иллича-Свитыча, в ностратическом праязыке существовал оптатив с показателем – je , который в индоевропейских языках превратился в -  , у тематических основ в – ie , ср. греч. φέσοι ‘пусть он несет’. С индоевропейским оптативом связывается также оптатив в тюркских и монгольских языках. В тюркских языках показатель оптатива – aj , в монгольских - ja , - je . [5]

Категория наклонения в различных языках мира возникает сравнительно поздно. Конъюнктив в индоевропейских языках представляет индикатив сильного аориста. Показатель условно-желательного наклонения – ne в финно-угорских языках возник в результате переосмысления значения фреквентативного суффикса. Показатель оптатива суффикс – aj в тюркских языках (ср. тур. yaz - ay - im ‘напишу-ка я’) тождествен уменьшительному суффиксу– aj (ср. тат. an - aj ‘матушка’). Модальность в тюркских языках развивалась в результате переосмысления значения уменьшительности. Трудно предположить, что в ностратическую эпоху, которую отделяет от нас по меньшей мере 40 тысяч лет, существовал оптатив.

В сравнительном словаре приводятся также сходно звучащие формы различных типов местоимений, которые отмечались в работах прежних исследователей.

Насколько можно видеть, сведения, касающиеся грамматической структуры ностратического праязыка, довольно скудны, отрывочны. Сопоставления часто малоубедительны. Поэтому каких-либо ценных сведений, касающихся древней истории финского языка, из этих сведений извлечь нельзя.

Все грамматические параллели, которые приводятся в словаре Иллича-Свитыча, в значительной своей части были известны и ранее, однако никто до сих пор не мог ими воспользоваться, чтобы выяснить, какими особенностями обладала грамматическая структура уральских языков в далеком прошлом.

Рассмотрим теперь, что может дать для истории финского языка реконструкция фонетической структуры ностратического праязыка.

Гласные ностратического праязыка во многих случаях остались без изменения. <…> Есть отдельные случаи, когда полного совпадения гласных не наблюдается, например, ностр. а = финск. о, ностр. i = финск. а, ностр. е = финск. а, но причины таких различий не объясняются и в целом эти отдельные несоответствия не нарушают общей хорошей сохранности ностратического вокализма в финском языке.

В данном случае мы встречаемся с одним из удивительнейших чудес в истории языков. Ностратический язык существовал примерно сорок тысяч лет тому назад. На протяжении этого громадного периода вокализм этого праязыка сохранился в финском языке без каких-либо существенных изменений.

Согласно реконструкции Иллича-Свитыча, отличительной особенностью консонантизма ностратического праязыка было наличие в нем так называемых абруптивов и ларингальных согласных. Были в нем представлены также аффрикаты. В финском языке все эти типы согласных не сохранились, ср. ностр. ḳ ajwa ‘рыть’ с абруптивным ḳ, финск. kajva , ностр. ʔ ela - ‘ жить ’ (с ларингальным в начале), финск. el ä-, ностр. Haja - ‘гнать’, финск. aja -. Предполагается , что ностратические звонкие смычные в уральском праязыке подвергались оглушению, ср. ностр. duli ‘огонь’, финск. tuli , ностр. bara ‘большой, хороший’, финск. paras ‘лучший’ и т.д. Для ностратического праязыка постулируется, как и для уральского праязыка, особое l , которое в финском языке представлено как t , ср. ностр. λamHu ‘черемуха’, финск. tuomi , ностр. majλ ʌ ‘сладкий древесный сок’, финск. maito ‘молоко’. Аффрикаты ностратического праязыка в финском языке не сохранились.

Наличие в ностратическом праязыке ларингальных нам представляется сомнительным. Иллич-Свитыч постулирует наличие ларингального согласного, когда ему требуется объяснить долготу гласного, например, финск. otsa ‘лоб’ соответствует др.-тюрк. ūč ‘кончик’ с долгим u . Чтобы объяснить долготу u в древнетюркском, Иллич-Свитыч предполагает в ностратическом архетипе наличие ларингального, например, Hon ć a ‘конец, край’.

Если теперь поставить вопрос, дает ли ностратическая теория что-либо новое для истории финского языка, в какой мере она углубляет и обогащает историю финского языка, то на этот вопрос приходится ответить отрицательно.

Что касается приводимых Илличем-Свитычем сведений из морфологии ностратического праязыка, то эти сведения были известны и ранее, но вследствие крайней трудности их интерпретации финно-угристами они практически не использовались. Сведения из области консонантизма основываются на совершенно маловероятных гипотезах. Соответствие в области гласных вообще представляет парадокс: гласные ностратического праязыка в финском языке вообще не подвергались каким-либо существенным изменениям.

Допустим теперь, что наш общий вывод ошибочен. Малая результативность ностратической гипотезы применительно к истории финского языка оказалась просто случайной.

Сколько-нибудь продвинуть вперед проблему генетического родства тюркских и монгольских языков В.М.Илличу-Свитычу также не удалось. Звуковые соответствия между тюркскими и монгольскими языками крайне однообразны и неконтрастны. Тюркскому а во многих случаях соответствует монгольское а, ср. пратюрк. k‘ aryn ‘живот’, письм. монг. qarbi ‘брюшной жир’, тюрк. kara ‘черный’, монг. kara , кирг. a ‘яма’, монг. a ‘дыра’, др.-уйг. galy - ‘поднимать’, письм. монг. qali - ‘парить’; тюрк. о часто соответствует монгольскому о, ср. тюрк. ok ‘стрела’, письм. монг. oki ‘верхушка’, тув. χ ol ‘сухое русло’, монг. gol ‘река’; тюркскому u соответствует монгольское u , ср. тюрк. kuδu - ruk ‘хвост’, письм. монг. qudurga ‘хвостовой ремень’, тюрк. uk ( a )- ‘поднимать’, монг. uqa - ‘поднимать’; тюркскому i нередко соответствует монгольское i , ср. - i (притяж. аффикс 3-го лица ед. ч.), монг. i (основа указательного местоимения). Тюркскому е в монгольском соответствует е, ср. др.-уйг. keδi ‘конец, оконечность’, письм. монг. gede ‘затылок’. <…>

При сравнении тюркских и монгольских гласных с гласными ностратического праязыка мы вновь встречаемся с удивительным парадоксом. Многие ностратические гласные в тюркских и монгольских языках не подвергаются никаким изменениям. <…> Конечно, иногда появляются некоторые нарушения этих соответствий, но причины их не разъясняются.

Следует заметить, что, устанавливая соответствие между тюркскими и монгольскими языками, В.М.Иллич-Свитыч некритически повторяет ошибки алтаистов. <…>

В.М.Иллич-Свитыч нередко привлекает для сравнения звукоподражательные слова, а также слова, созданные на основе звукосимволики, что, конечно, методически неправильно, ср. ностр. č ap ‘( a )- ‘бить’, тюрк. č apa -, письм монг. č ab č i - ‘рубить’ и т.д.

Таким образом, плохая результативность ностратической гипотезы одинаковым образом проявляется и в отношении к тюркским и монгольским языкам.

Все это, по-видимому, не случайно, поскольку система доказательства генетического родства ностратических языков у В.М.Иллича-Свитыча имеет существенные недочеты.

Ошибочные этимологии. К ошибочным следует отнести такие этимологии, которые основаны на сравнении звукоподражательных слов. Таких этимологий в Словаре ностратических языков довольно много. Вот некоторые примеры. Финск. pura ‘сверло, долото’, лат. forare ‘сверлить’, др.-верх.-нем. bor ō n ‘сверлить’, аккад. huru ‘колодец’, ностр. bura ‘сверлить’ <…>.

Хорошо известно, что звукоподражательные слова не могут служить доказательством родства языков, поскольку звукоподражательные конвергенции наблюдаются в неродственных языках, ср. финск. sopottaa , рус. шептать, рум. š opti , др.-греч. βάτραχος ‘лягушка’, эрзя-морд. ватракш, др.-греч. κόραξ ‘ворон’, мар. корак ‘ворона’ <…> и т.д.

Использование сомнительных и маловероятных формул звукосоответствий. Имеются случаи, когда слова сопоставляются неправильно. Финск. teke - ‘делать’ сопоставляется с индоевропейским dh ē ‘класть’. Все это в конечном счете возводится к ностратическому d ʌ ʌ ‘класть’. Однако финское k не соответствует ларингальному согласному в ностратическом праязыке. <…>

Слишком гипотетические и маловероятные сопоставления. Некоторые сопоставления, приводимые Илличем-Свитычем, крайне гипотетичны. Др.-греч. φύω ‘расти’ сопоставляется с др.-инд. bh ū- ‘быть’, например, abh ū t ‘он стал’, лит. b ū ti ‘быть’, а также с монг. bu - ‘быть’ и финск. puu ‘дерево’. В угро-финских языках нет никаких намеков на то, что элемент p ū имеет значение ‘расти’. <…>

Сомнительно сопоставление финского kara ‘шип, деревянный гвоздь, рыбья кость’ с бурятским gar - ‘выходить’.

Кроме того, имеются слабые места и в самой теории ностратических языков.

Прежде всего очень сомнительна принадлежность к этой семье семито-хамитских языков. Совершенно невозможно представить, каким образом корень слова ностратического праязыка, состоящий из гласных и согласных, мог превратиться в семитский корень, обычно состоящий из двух, трех согласных, ср. ностр. bu ŕ a - ‘кипеть’, финск. por - ise ‘пузыриться, бить ключом’, сем.-хам. br - ‘кипеть’ <…>. Подобных превращений история языков мира не знает.

Сопоставление финских слов со словами семитских языков ничего для истории финского языка дать не может <…>.Объем семитского корня очень ограничен (три, часто две согласные). Одно сочетание согласных может иметь несколько значений, ср. qr ‘звать’ и qr ‘лед’, mn ‘думать’ и mn ‘человек’. Отсюда можно сделать вывод, что сравнение финских слов со словами хамито-семитских языков не дает ничего полезного. <…>

При реконструкции вокализма ностратического праязыка Иллич-Свитыч явно ориентируется на уральские языки, а при реконструкции консонантизма – на картвельские и семито-хамитские. При этом многие вопросы индоевропейского вокализма и консонантизма не находят в словаре удовлетворительного объяснения.

В словаре содержится большое количество неразрешенных проблем. Почему, например, q в тюркских языках почти регулярно соответствует q в семитских языках, почему в уральских и тюркских языках первоначально не было гармонии гласных, неясно, к какому типу принадлежал ностратический язык, и многие другие вопросы.

Генетическое родство так называемых ностратических языков убедительно не доказано.

Список литературы

 [1] См.: Макаев Э.А. О соотношении генетических и типологических критериев при установлении языкового родства. – В кн.: Энгельс и языкознание. М., 1972, с. 291.

[2] Delbrück B. Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen. – Brugmann K., Delbrück B. Grundriss der vergleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen. V. III. Strassburg, 1898, S.405.

[3] Иллич-Свитыч В.М. Опыт сравнения ностратических языков. Сравнительный словарь, b - ḳ . М., 1971; Он же. Опыт сравнения ностратических языков Сравнительный словарь, l – ǯ. М., 1976.

[4] Иллич-Свитыч В.М. Сравнительный словарь, b - ḳ , с. 249.

[5] Там же, с. 282.