III. Право собственности

Развиваемое в цивилистической доктрине империализма учение о праве собственности отличается двумя характерными для него наиболее общими чертами: традиционализмом, с одной стороны, и антитрадиционализмом, с другой.

Первая черта, традиционализм, сказывается в продолжаемом анализе проблем, поставленных уже при зарождении буржуазной цивилистики и решаемых современными авторами в том же духе, в каком это делали их исторические предшественники. Так обстоит дело, в частности, со все еще не прекращающейся дискуссией о том, представляет ли собой право собственности отношение человека к вещи или отношение между самими людьми. Например, в книге, обновленное издание которой появилось в 1962 г., английский юрист Метколф придерживается мнения, будто «слово «собственность» ... означает вещь, которая может быть объектом обладания»[1271]. Не свободен от аналогичных воззрений и французский юрист Карбонье, когда утверждает, что в границах права собственности «вещь как бы подчинена субъекту и обязана послушанием ему»[1272]. Но тот же автор одновременно предупреждает и о чисто образном значении своего высказывания, подчеркивая, что на самом деле собственность есть отношение ее обладателя не к вещи, а ко всем противостоящим ему несобственникам.

Наблюдаемая здесь, как и во многих других аналогичных случаях, преемственность правовых идей легко объяснима. Поскольку империализм не только не отменяет частнокапиталистической собственности, но и принимает разнообразные меры к упрочению ее господства, правовая идеология империализма должна быть устремлена не к вытеснению юридических воззрений домонополистического периода, а к восприятию их с такими лишь преобразованиями, неизбежность которых в новых исторических условиях неустранима.

В то же время переход к империалистической стадии развития буржуазного общества был ознаменован новыми экономическими процессами, затронувшими капиталистический способ производства в целом и его материальный субстрат, капиталистическую собственность, прежде всего. Небывало расширившиеся масштабы капиталистической централизации вступают в коллизию с исконным началом неограниченности частной собственности, акционирование капитала - с привычной вещественной ее характеристикой, а образование крупных монополий - с традиционным соединением в одном лице самой собственности и непосредственного управления ею. К этим постоянным для империализма экономическим процессам первая мировая война присоединила многообразные формы государственного вмешательства в частнохозяйственную деятельность, а вторая мировая война - также национализацию отдельных предприятий в ряде капиталистических стран. В сочетании с обострением классовой борьбы, обычно вызывающим, наряду с ответными репрессивными мерами, бурный расцвет социальной демагогии, перечисленные обстоятельства не могли не привести к пересмотру многих из укоренившихся юридических представлений с прямым отказом от одной их части и значительным обновлением другой. Отсюда - антитрадиционализм, как вторая, противоположная черта буржуазных учений о праве собственности, распространяемых в условиях империализма.

Впервые свое осязаемое выражение указанная черта обнаружила в работах Дюги, критическая устремленность которых против таких «устаревших» понятий, как правоспособность и субъективные права, опиралась почти исключительно на односторонне подобранные и предвзято освещенные эмпирические данные, относящиеся к праву собственности. Эти данные были использованы для провозглашения якобы утвердившейся в новых условиях «социализации собственности» и соответствующих ей юридических гарантий «свободы обладателя имущества выполнять социальные функции, возложенные на него самим фактом такого обладания»[1273]. А как только «социализация» была декларирована, уже не составляло особого труда придать ей всеобщее значение, распространив на любые виды собственности, включая собственность капиталистическую. «Класс капиталистов, - пишет Дюги, - так же призван к выполнению определенной социальной роли... Капиталистический собственник облечен возложенной на него социальной функцией... Я отрицаю его субъективное право, но подтверждаю его социальную обязанность»[1274].

Следовательно, никакой собственности в смысле субъективного права больше нет - такова во всяком случае словесная оболочка этой обращенной против права собственности ниспровергательской концепции. Что же касается ее подлинных целей, то последние приобретают прямо противоположную направленность: объявив капиталистическую собственность социализированной, снабдить ее таким иммунитетом, который был бы способен к эффективному отражению любых антисобственнических тенденций. И лишь приняв во внимание эти цели, можно понять, почему, упраздняя право собственности в субъективном смысле, Дюги не испытывал ровно никакой необходимости в том, чтобы подвергнуть столь же коренным преобразованиям действующее в буржуазных странах законодательство о собственности. Он заявляет без всяких обиняков, что буржуазное право частной собственности вполне справедливо как полностью сообразующееся с задачами, на службу которым должна быть поставлена всякая собственность вообще. Ибо, спрашивает Дюги, «каким экономическим потребностям, если рассуждать самым общим образом, призван соответствовать юридический институт собственности?» И отвечает: «Они очень просты и существуют в любом обществе: это потребности использования определенных богатств в определенных индивидуальных или коллективных целях, а следовательно, также потребности в гарантиях и защите такого использования»[1275].

Как видим, критика сложившегося при капитализме права собственности вполне совмещается у Дюги с откровенной его апологией. Иначе действовали вышедшие на авансцену буржуазной юриспруденции почти одновременно с Дюги социологи и юристы правосоциалистического толка. Им удавалось, не покидая критических позиций в отношении буржуазного законодательства о праве собственности, придавать этим позициям такую практическую ориентацию, которая обеспечивала самому критикуемому объекту абсолютную целостность и неприкосновенность. Небезынтересна также выявившаяся со временем значительная эволюция в их юридических воззрениях, легче всего прослеживаемая по работам австрийского правосоциалистического лидера Реннера. Имеются в виду три его работы: (вышедшая в 1904 г. под псевдонимом Иозеф Карнер); (1928); (1946).

Реннер, как и Дюги, исходит из того, что с собственностью связаны определенные социальные функции, возлагаемые на ее обладателя. Но, объявив себя, в отличие от Дюги, приверженцем социализма, он отнюдь не приписывает выполнение общественно полезных функций любому, в том числе капиталистическому, собственнику.

В своем первом печатном выступлении, где реформистские установки еще тесно переплетаются с марксистскими тезисами, Реннер говорил об утрате частной собственностью какой бы то ни было социальной ценности вследствие перехода от простого товарного производства к производству капиталистическому. Такая утрата обусловливалась тем, что общественное производство не испытывает потребности в собственнике, личная активность которого сводится или может быть сведена к одному лишь получению прибавочной стоимости. «А преобразование общественного способа производства меняет частный способ обладания и, таким образом, постоянно вступает в столкновение с ним»[1276]. Признавая вытекающую из этого необходимость отмены частной собственности, Реннер уже и здесь, вместо революционного ее ниспровержения, говорил о «самоосуществлении» указанной задачи как неизбежном следствии самого по себе происходящего в недрах частной собственности изменения ее функций.

Когда же в 1928 г. появилась вторая его публикация, то стало ясно, что даже далекая от реальности чисто автоматическая «экспроприация экспроприаторов» оказалась слишком революционной для автора, порвавшего с марксизмом окончательно и бесповоротно. Он призывает теперь к всемерному использованию таких сопутствующих собственности правовых институтов, которые опосредствовали бы переход имущества в эксплуатацию несобственников. «И таким образом появляется надежда на то, что пробьет себе дорогу развитие двоякого рода: во-первых, сопутствующие частноправовые институты обеспечат отобрание имущества из рук собственника технически, а во-вторых, общая воля непосредственно подчинит себе частную собственность юридически»[1277].

Наметившиеся в конце 20-х годов коренные преобразования во взглядах Реннера достигли своего логического завершения в относящейся к 1946 г. третьей его публикации, в которой утверждается, что, поскольку капиталистические предприниматели «самоустраняются» от непосредственного управления предприятием, ограничиваясь лишь получением доли дохода, а руководство хозяйством в подлинном смысле перешло от них к другим лицам, лишенным капитала, постольку якобы эра капитализма уже закончилась, и на смену ей пришел новый, «на три четверти социализированный» общественный строй[1278].

Тех же взглядов придерживаются как английские лейбористы[1279], так и некоторые американские социологи[1280]. Но если Реннер и солидаризирующиеся с ним авторы, проповедуя «социализацию собственности», ссылаются на нее как на свидетельство таких эволюционных преобразований, которые с марксистской точки зрения могут быть осуществлены лишь революционным путем, то буржуазные юристы, не облекающие своих концепций в оболочку социалистической фразеологии, используют одноименное понятие для вполне откровенного обоснования незыблемости общественного строя, идеологами которого они являются.

Так, еще в начале 20-х годов нынешнего столетия перешедший впоследствии в услужение к фашистам немецкий юрист Гедеман заявлял, что в той или иной мере элементы социализации присущи всякой собственности: «Если, отвлекаясь от требований политической программы, слово «социализация» употребляется в том смысле, что собственник обязан считаться со своими соседями, своим окружением, а также с обществом, societas, то социализация собственности имелась всегда»[1281]. Но в современных условиях, продолжает тот же автор, благодаря внедрению в самую субстанцию собственности публичноправовых начал степень ее социализации усилилась. К тому же, если раньше собственник, как правило, сам управлял своим имуществом, то теперь круг управляющих им субъектов давно уже превзошел границы, начертанные для него укоренившейся юридической догматикой. Вследствие этого господствовавшая прежде в учении о собственности теория обладания (Habens) уступает свое ведущее место теории власти пользования (Nutzgewalt)[1282].

Причину таких теоретических сдвигов Гедеман усматривает в констатируемом им вытеснении обладания вещественной собственностью зафиксированным в акции или иной ценной бумаге простым юридическим титулом на определенную часть получаемых доходов. И если «до сих пор юридический способ мышления ограничивался собственностью в состоянии покоя, как «иметь», «владеть», почти в буквальном значении этих слов», то «отныне все более утверждается взгляд, рассматривающий собственность как живую власть, находящуюся в постоянном движении, как функцию или... неопределенную сумму, совокупность функций, которая на место состояния покоя, владения ставит свободу движения (динамическую связь), на место «иметь» - дозволенность использования»[1283]. Замена «вещественной» собственности «финансовой» или «коммерческой» означает также, что, сохраняя за собой выраженный в ценных бумагах юридический титул, их обладатель передает свое имущество в реальное пользование всего общества. Вследствие этого, утверждает Гедеман, собственность - уже не только право, но и важная функция, выполняемая ее носителем в общеполезных целях[1284].

Приписываемая капитализму на современной, т. е. империалистической, стадии его развития, эта функция предстает во всеобщем своем действии, независимо ни от места эксплуатации имущества отдельных видов, ни от установленного для собственности в той или иной стране юридического режима. Несмотря, однако, на вненациональные рамки ее практического приложения, Гедеман не преминул использовать давно уже набившее оскомину противопоставление «древнеримскому индивидуализму» «немецко-общинного коллективизма», чтобы таким путем придать концептуальным построениям подобного рода также определенную националистическую окраску. «...Римское dominium, - писал он, - было индивидуалистически построенным правом господства; собственность старого германского права была проникнута социальными чертами разделения вещных благ между соотечественниками»[1285]. Социализация собственности, обеспечиваемая динамическим ее состоянием, и есть не что иное, как всемерное развертывание тех социальных качеств, которые были собственности сообщены старым германским правом.

Именно благодаря сочетанию откровенной демагогии с отъявленным национализмом концепции Гедемана и был уготован успех в гитлеровской Германии. Однако создание юридических конструкций, зиждущихся на расщеплении «вещественной» и «коммерческой» собственности, нельзя считать сугубо немецким явлением, связанным исключительно с именем Гедемана. Эти конструкции широко распространяются также в других странах, а их обновленные варианты имеют своих многочисленных приверженцев и в наши дни.

Но теперь уже дело не ограничивается голым постулированием подобного расщепления, и центр тяжести переносится отныне на отыскание признаков, благодаря которым «коммерческая» собственность может быть объявлена проприетарной категорией с неменьшим основанием, чем собственность «вещественная». А поскольку своим формированием она обязана акционированию капитала, то и центральным объектом предпринимаемого в связи с этим анализа становится акция.

Юридическое значение акции, очевидное каждому, заключается в том, что она удостоверяет обладание паем определенной величины в соответствующей акционерной компании. Что, однако, представляет собой самое это обладание?

Пай в его вещественном выражении входит в состав имущества компании и, следовательно, принадлежит ей самой, а не акционеру. Акционер не имеет по отношению к компании и обязательственного права требования, поскольку компания не несет перед ним обязанности произвести платеж в обмен на предъявленную акцию. Как отмечено в посвященной законодательству о компаниях книге английского юриста Чарльзворта, пай - это «нечто, что он (акционер. - О. И.) купил и за что уплатил - либо компании, либо кому-нибудь другому - и что он может продать или передать при жизни или по завещанию. Он не может, однако, получить свои деньги от компании до тех пор, пока компания существует, потому что его положение не является положением лица, предоставившего деньги взаймы компании или передавшего ей их на хранение...»[1286]. Не будучи кредитором компании, акционер выступает как собственник самой акции. В качестве объекта собственности акция является имуществом, ценность которого заключается главным образом в способности к обмену на деньги. Как и всякое составляющее предмет собственности имущество, оно «может быть превращено в деньги только в том случае, если найдется покупатель желающий заплатить за него»[1287]. Но раз обладание акцией равносильно имущественному обладанию такого характера, то этого достаточно, чтобы провозгласить, что «его (акционера. - О. И.) положение - положение собственника имущества...»[1288]. Из того же хода рассуждений должен быть также с непреложностью сделан вывод, что, наряду с «корпоральной», возможна и «некорпоральная» собственность, а стало быть, выраженное в акции право, обладая проприетарной природой, отличается той лишь особенностью, что носит не вещественный, а коммерческий, не телесный, а бестелесный характер.

Вместе с тем за акцией как бестелесной собственностью акционера скрывается принадлежащая акционерной компании телесная собственность. Соотносятся ли они определенным образом друг с другом и какую теоретическую интерпретацию в буржуазной правовой литературе их соотношение получает? Здесь можно отметить два по внешнему впечатлению существенно различных, а в действительности тесно смыкающихся друг с другом взгляда.

Согласно одному из них, акция принадлежит на праве собственности ее конкретному обладателю, а имущество акционерной компании - коллективу акционеров в целом. Такова, в частности, позиция авторов, которые, отстаивая теорию «акционерной демократии», ссылаются на закрепляемое акцией право участия и, прежде всего, на такие входящие в его состав правомочия, как право голоса при управлении акционерными делами и право контроля за порядком ведения этих дел. При таком подходе реальная власть совета директоров, как и других возглавляющих компанию органов, вовсе отрицается, всячески маскируется, либо низводится до подчиненного значения: «В то время, как совет директоров обладает общими полномочиями по ведению дел корпорации и проявлению нужной инициативы с широкими возможностями выбора необходимых средств, подлинными собственниками являются акционеры благодаря их голосу при выборе правления, а также орудиям контроля, которые становятся весьма эффективными, если их используют с должной стратегией»[1289].

Но и эти авторы не могут не признать, что держатели мелких акций практически перечисленными правомочиями не пользуются, а для того, чтобы пользование ими давало требуемый результат, нужна особая «акционерная стратегия» как достаточный противовес реальной власти совета директоров или иных аналогичных органов. В уже упоминавшейся книге Чарльзворта говорится: «Поскольку капитал, в котором нуждается современная публичная компания, должен все больше и больше возрастать, то число пайщиков также, по-видимому, растет, хотя суммы паев, принадлежащих каждому, очевидно уменьшаются... Результатом этого является то, что все меньшее число пайщиков лично посещает общие собрания компании, уполномоченные приобретают все большее значение и ослабляется компании. Это, по-видимому, неизбежно»[1290]. Но если неизбежно, то тем самым фактический доступ к имуществу компании имеет не «коллектив акционеров», а «коллектив управляющих», идет ли речь о формально избранных органах или о крупных пайщиках - держателях контрольного пакета акций. Вопрос лишь в том, будут ли последние признаны действительными собственниками или собственность останется формально приуроченной к коллективу акционеров, утрачивая при этом реальное общественное содержание, а коллектив управителей, являющийся фактическим собственником, так и не получит соответствующего не только легального, но и доктринального признания.

Специфика противостоящего изложенному второго отношения к обсуждаемой проблеме в том и состоит, что она решается не на путях аккомодации собственника индивидуального по отношению к собственнику коллективному, а посредством размежевания «формального» собственника и «полезного» функционера. Нужно при этом иметь в виду, что если ко времени выхода в свет работы о собственности, написанной Гедеманом, тезис о ее расщеплении на «вещественную» и «коммерческую» собственность звучал всего лишь как оригинальная неожиданность, то в дальнейшем он часто повторяется, становясь едва ли не общим местом буржуазной цивилистической доктрины, которая затем пошла еще дальше в первоначально наметившемся направлении. И если в середине 20-х годов Гедеман приписывал выполнение социально полезной функции собственнику, который, сохраняя право на ценную бумагу, отказывался от обладания имуществом в натуре, то в середине 40-х годов Рипер заявляет, что подобная собственность «неспособна вовсе к выполнению какой-либо полезной функции, поскольку она не требует хозяйственного использования... и совершения вообще тех или иных фактических действий»[1291]. Субъект, совершающий эти действия, и субъект собственности больше не совпадают в одном лице. Как говорит американский юрист Берль, управление собственностью отделяется от самой собственности[1292]. Но так как реальная сила собственности связана с управлением ею, а управители не признаются собственниками по закону, то это свидетельствует о развертывании процесса упразднения собственности, сохраняющейся там, где она является сугубо формальной, и исчезающей там, где ее социальный эффект только и может быть обнаружен.

Таким образом, в обоих доктринальных построениях действительная экономическая власть признается лишь за теми, кто сохраняет прямой доступ к имуществу акционерных компаний и может так или иначе влиять на определение его судьбы. Пользуясь для обозначения этих лиц понятием «управителей», та и другая концепция употребляют его в достаточно широком смысле, имея в виду не только органы акционерного управления, но и обладателей крупных паев, а говоря языком более откровенным, - держателей контрольного пакета акций, интересам которых и служат правомочия, основанные на «акционерной демократии», но для мелких акционеров лишенные всякого жизненного смысла. Если, однако, на почве первой концепции формулируется вывод об изменении субъективного состава собственнических отношений при сохранении самой собственности, то вторая концепция ориентируется на предстоящую полную ликвидацию как неизбежное следствие якобы уже начавшегося процесса перехода от проприетарного хозяйствования к технократическому.

Можно поэтому утверждать, оставляя в стороне отдельные детали и не выходя за рамки самых общих оценок, что во взглядах на природу права собственности цивилистическая доктрина империализма прошла хотя и по спиралеобразному, но вместе с тем внутренне замкнутому пути: от собственности как социальной функции - через расщепление на «вещественную» и «коммерческую» собственность - до социальной функции без всякой собственности. Так по крайней мере выглядит эволюция, которую эта доктрина претерпела в своем отношении к собственности капиталистических монополий. Но как только она покидает указанную специальную проблематику и переходит к рассмотрению собственности в самом абстрактном виде, последняя вновь обретает вполне осязаемые очертания, уже не растворяясь в социальных функциях, а лишь соизмерясь с ними.

Весьма показательна в этом отношении вышедшая в 1965 г. в США книга Бернарда Шварца «Право собственности», исходная посылка которой строится на предположении, что институт права собственности может быть распознан не иначе, как в свете связанного с ним социального интереса: «Общество, интерес которого состоит в том, чтобы содействовать общему прогрессу и упрочению индивидуального существования, заинтересовано также в обеспечении права собственности в пределах, в каких оно участвует в удовлетворении этого интереса»[1293]. Но если общество представляет социальный интерес, то субстанцию права собственности образует личный интерес обладателя этого права[1294].

Проводя подобное сравнение, автор имеет, естественно, в виду частную собственность в самой общей ее обрисовке, не осложненную новейшими формами централизации капитала, включая и такую форму, как его акционирование. Эта обрисовка привлекается, однако, по вполне определенным мотивам, ибо, опираясь на нее, можно уже в виде очевидной аксиомы преподносить читателю утверждение, что, «поскольку право собственности всегда кладется на чашу весов как представляющее индивидуальный интерес, оно неизбежно должно уступать в своем значении социальному интересу, положенному на другую чашу весов»[1295]. А в таком случае государственное вмешательство в сферу опирающегося на право частной собственности хозяйства по существу не может быть поставлено в какие-либо строго очерченные рамки, и в этой сфере «границы между действительными и недействительными правительственными актами стираются в значительной степени»[1296].

На этом основании выдвигаются также существенные практические рекомендации. В самом общем своем выражении они сводятся к признанию властей управомоченными «уничтожать имущество или уменьшать его ценность в интересах целого без возмещения причиненных потерь»[1297]. Но когда такая управомоченность соответствующим образом конкретизируется, уже не составляет особого труда выявить действительные коллективные интересы, о которых автор печется, принося им в жертву воплощенные в праве собственности индивидуальные интересы. Он пишет: «Совершенно очевидно... что если право собственника использовать пространство, простирающееся над его землей, исключается путем провозглашенного властями разумного регулирования... он не может быть управомочен на какую-либо компенсацию»[1298]. Хорошо известно, что крупные капиталистические монополии бывают заинтересованы в таком направленном против мелких собственников «разумном регулировании» отнюдь не менее часто, чем буржуазное государство в целом. А так как посредством определенной «логической» обработки их интересы почти всегда можно изобразить как интересы всего общества, то бескомпенсационное причинение ущерба, за которое Шварц ратует ради общественного блага на словах, практически оборачивается защитой сильнейшего в его столкновении с экономически слабым противником.

В связи с этим требует известных коррективов едва ли не общепризнанное среди советских юристов положение о том, что «буржуазное гражданское право исходит из единого понятия права собственности», а «буржуазный закон утверждает формальное единство содержания права собственности, независимо от того, кому это право принадлежит»[1299].

Во-первых, наряду с нормами о праве собственности «вообще», современное законодательство капиталистических стран в нормативных актах, посвященных акционерным компаниям и иным корпорациям, уделяет особое внимание порядку образования общекорпоративного имущества и формам управления его составными частями. Устанавливаются ли такие специальные правила самим буржуазным государством или только санкционируются им, они несомненно относятся к институту права собственности, имея, однако, не общую, а сугубо специфическую адресованность.

Во-вторых, на стадии промышленного капитализма решающая роль в сравнении с мелкотоварной и всякой другой частной собственностью принадлежала собственности капиталистической. Внутренняя дифференциация этой собственности не выходила тогда за чисто количественные границы, от которых вполне можно было отвлечься, создавая проприетарные конструкции самого общего вида. На стадии империализма внутри самой капиталистической собственности на передний план выдвигается собственность капиталистических монополий. Это порождает определенную правовую дифференциацию в недрах буржуазного закона, во сто крат усиленную буржуазной юридической практикой. За ними следует современная буржуазная цивилистическая доктрина, которая, не порывая с кажущимися абстракциями во внешних ее проявлениях, существенно изменила конкретность своего подлинного содержания. Для этой доктрины учение о праве собственности вообще, как ином словесном обозначении взятого в целом права капиталистической собственности - давно уже пройденный этап. Теоретические акценты переместились. Не буржуазная собственность как таковая, а сопряженная с образованием монополий новая ее модификация - вот что ставится теперь во главу угла.

Так постепенно трансформируется буржуазное учение о праве собственности. Но оно не является в этом смысле одиноким. Аналогичную трансформацию претерпели также доктринальные оценки всех других гражданско-правовых институтов капиталистического общества. Не составляют исключения и институты буржуазного обязательственного права.